Газовый замок

Часть первая. Штаны на ветру

1. Мечты сдуваются
Жилой 16-этажный дом на улице Ямадаева рухнул в 10 часов утра, когда спецкор «Новой России» Аким Райкин изображал Майкла Джордана на баскетбольной площадке перед школой. Аким как раз отрабатывал «небесный крюк» и, услышав треск складывающихся перекрытий, решил было, что отваливается щит с кольцом. От площадки до угла дома приходилось метров двести, и Райкин не успел рассмотреть, где именно первыми поддались несущие конструкции. Его взор уловил лишь, как стремительно несутся вниз окна и балконы, выбрасывая по сторонам осколки кирпича и бетонных панелей, а навстречу им от земли уже взмывает столп серой пыли под безжалостный трескучий гул.

Аким на инстинкте бросился прочь от беды, на ходу понимая, что заперт трехметровой сеткой в прямоугольнике спортплощадки. Он упал на колени, вжался в рабицу, обхватив голову руками и, когда его захлестнул поток едкой пыли, крепко зажмурился в ожидании удара. Пыль душила Райкина, песчинки секли кожу и набивались в шевелюру, а дробь сердца била в виски: «Всё, карачун». Но в который уже раз на его веку косую отгоняли мажорные струны надежды: боишься, значит, жив.

Мимо прошла то ли минута, то ли десять, пока Райкину не стало легче дышать. Баскетбольный щит в семи метрах от него плавал в тёмно-сером мареве, но с Финского залива дул порывистый балтийский ветер, и картина прояснялась на глазах. Точнее, на глазу, поскольку левым оком Аким со времён срочной службы практически ничего не видел. Тем не менее, даже он смог различить очертания школы, отдела полиции и соседних многоэтажек. Только на месте его, Акима Райкина, единственного жилища сквозь пыль пробивались лучи солнца.

До кончиков пальцев журналиста добралась мысль, что под этим грозным облаком погребены его ноутбук со всеми текстами и фотографиями, его уютная белая кровать из «ИКЕА», его домашний халат, пиджаки, джинсы, костюмы, трусы, носки, книги, его велосипед, бритвенный станок, подаренный Верой рюкзак и Библия, в которой хранились на чёрный день 6350 евро и 110 тысяч рублей. Конечно, это мелочи по сравнению с ценой самой однушки в новом престижном квартале Петербурга, где соседи оказались как на подбор: газовики, нефтяники, настоятель собора, экстрасенс, замглавы районной администрации, профессор из академии госслужбы, арбитражный судья, казачий атаман с женой-певичкой, офицеры полиции и ещё каких-то хитрых структур. Дом имел форму башни с единственным огромным подъездом, блестящей вертикалью уходя в небеса. Его и называли башней – ни с чем в районе не перепутаешь. Здороваясь с соседями у лифтов, Аким всем нутром чувствовал, как налаживается его непутёвая жизнь. И вдруг «небесный крюк», треск, летящие балконы – и он снова неприкаянный детдомовец без кола и двора.

Райкин нащупал выход с площадки и шевелил непослушными ногами к развалинам. Пиджаки и одеяла, слившиеся с посеревшим асфальтом, хватали за ноги. Гора битого кирпича, ломаных стеклопакетов и модных шкафов-купе уходила куда-то выше пятого этажа. Словно извергнутая вулканом лава, этот коктейль растёкся вокруг и замер, изуродовав дремавшие вокруг здания автомобили, заливавшиеся трелями сигнализаций. Тут Райкин вспомнил, что у него самого есть скромный вишнёвый фольксваген.

Цепкая забота об имуществе возвращала Акима в суету. Он вчера приехал от Веры за полночь, припарковаться было негде. Он прокатился вокруг дома, потыкался у школы… Есть! Точно! Он нашёл дырку у отдела полиции, а туда никакие кирпичи долететь не могли. Стоп! Когда утром он выходил играть в баскет, то накинул куртку. Да, и положил её, как всегда, на площадке у центрального круга. Райкин метнулся обратно к щитам и кольцам. Площадку с разметкой тоже накрыл ровный серый слой, но Аким легко выхватил из него свою штормовку, которая ещё недавно считалась зелёной. Он быстро прочесал карманы: паспорт, визитки, сигареты, зажигалка, ключи от квартиры, ключи от машины, портмоне и мобильник. Значит, всё пока не так и страшно.

Райкину не нравились маргинальные картинки на пачках сигарет, и он носил латунный портсигар. По привычке обстучал сигарету о крышку, похолодевшими пальцами высек пламя. Вокруг не было ни души. Но на фоне потери имущества Аким постарался принять гибель соседей конструктивно. Ведь уже одиннадцатый час, большинство давно учесали на работу, отведя детей по школам и детсадам. Хотя Инга с четвёртого этажа, которой он иногда помогал с коляской у подъезда, почти наверняка куковала дома: у неё ведь двухлетние близняшки. Райкин шёл по жизни совсем один и не собирался представлять себя её мужем Олегом, по зиме благодарившим Бога за назначение директором бизнес-центра.

Наконец из мучной завесы повалили стремительные фигуры, особенно кучно справа, где находилась школа. Звонкий подростковый мат перекрыл рокот сигнализаций. Между возбуждёнными подростками металась пара учительниц, требующих не подходить близко к железобетонному Монблану. Высыпали соседи в домашних халатах, прибежал десяток полицейских в форме, постепенно обретавшей цвет соды. Школьница с рюкзаком в виде Микки Мауса в голос звала бабушку. В метре от неё дама с собачкой в исступлении пыталась сдвинуть многотонную плиту, придавившую её тойоту.

– Я Юрку предупреждал, выкинь эту гадость. Вот, доигрался! – кричал пролетарского вида дед в кепке.

– Что выкинь? – машинально спросил Райкин.

– Самогонный аппарат у Юрки из двести третьей, – доложил дед. – А на четвертом этаже настоящий чеченец жил. Может, ваххабит? Наверняка хранил дома взрывчатку.

– Что вы несёте? Это Георгий Мачаидзе – великий тенор, – обозлился на старого дурака Аким.

– Там же люди умирают! – кричала женщина в тапках и спортивном костюме. – Надо спасать людей!

Ей грубо разъяснили, что наверняка никто не выжил. Но несколько полицейских всё же направились к развалинам, оставляя следы на сером покрывале земли. Каждый второй снимал происходящее на мобильник. И Райкин вспомнил, что вчера фотографировал спуск на воду нового ледокола и его зеркалка, скорее всего, осталась в автомобиле. И он быстро пошёл, а потом и побежал в сторону фольксвагена.

Машину основательно занесло пылью, но Аким сразу узнал её по локерам и душке багажника. Щелкнул иммобилайзером и распахнул заднюю дверь – камера лежала на полу. Уже через минуту он строчил из «кэнона» по ошалевшим лицам соотечественников: приседал, выстраивал кадры, не забывая закрывать объектив от пыли и протирать его специальной фланелькой. Не то чтобы журналист чувствовал себя как обычно, но здесь и сейчас он был сам за себя, как и все нормальные люди.

Первые сирены примчались минут через пятнадцать. Райкин снимал ужас на лицах спасателей, как они прячут его, выстраиваясь в цепочку и перебрасывая друг другу куски битых панелей, словно это ответственность за проведение операции. На карте памяти сохранились и истерика шестиклассницы, жившей в этом доме; и бледная мадемуазель в берете, сидящая на поребрике рядом с пустой фляжкой коньяка; и пылающие ненавистью лица подростков, уже решивших для себя, что дом взорвали бандеровцы.

– Простите, вы из какого издания? – услышал он рядом с собой поставленный женский фальцет и узнал телеведущую Юлю Рокоссовскую с Четвертого канала. За ней маячил оператор с камерой на плече.

– Из «Новой России», – Райкин нащупал в кармане визитку.

– Давно приехали? Нашли кого-нибудь из выживших жильцов? – Рокоссовская наклонилась к нему, обдав миндальным ароматом духов.

– Я сам здесь живу. Точнее, жил. У вас случаем нет свободной комнаты? – Акиму казалось, что острит он весьма удачно.

Юля отпрянула от него, посмотрев как на редкий подвид жука-короеда. Потом собралась, вывесила профессиональную улыбку и предложила немедленно рассказать её зрителям о трагедии. Две минуты Райкин вещал про утренний баскетбол и летящие балконы. За его спиной копошились спасатели, а прохожие выстроились полукругом в фарватере Рокоссовской, озабоченно внимая каждому его слову.

– Аким, у вас есть какие-нибудь версии происшедшего? – задала вопрос Юля.

– Что вы, откуда? Новый дом, два года как построили. Кирпично-монолитный, все
супертехнологии. Взрывов не слышал. Просто бум! – и всё, – он не к месту улыбнулся на всю страну.

Рокоссовская отправилась дальше, стараясь сохранить каблуки на безупречных ногах, а Райкину представились ещё десяток коллег. Кто-то просил повторить всё то же самое, кто-то торговался за сделанные Акимом фото. Тот щедро раздавал свои визитки и распихивал по карманам чужие. Некоторые поздравляли его с чудесным спасением и жали руку. А он сдерживался, чтобы не дать в ответ по лицу. Вскоре спасатели нашли первый труп, и внимание коллег переключилось. А из людской массы к Райкину вырулил сантехник Костя, который дважды приходил в его квартиру чистить трубы и устанавливать стиралку.

Косте перевалило за полтинник, и обычно он глядел безмятежно, как человек, твёрдо знающий, что жизнь его навсегда связана с прорывами труб и напором воды. А сейчас под слоем муки на Костиной голове и одежде блестели ошалевшие глаза, словно его в темноте схватил за коленку леший.

– Минула чаша сия? – Он тоже пожал Райкину руку. – Меня на собрание к муниципалам вызвали ровно в десять. Я ещё ругался, что работать не дают. А моих всех завалило, прикинь!

– Взорвали, как думаешь? – спросил Аким.

– Да откуда ж я знаю! Но громыхалу готовить надо, осматриваться, в подвал лазать. А я чего-то не припомню, чтобы тут кто чужой тёрся. А вот воду сливать так часто нельзя.

– Какую воду?

– Из батарей. Не в курсе? Тут по зиме многие допетрили, что батареи у них в квартире не очень. А поменять – проблема. Ну, в феврале, понятно, никто не разрешит тебе весь дом отключать и подъезд сливать. А сейчас апрель, уже можно – вот все и кинулись.

– Ну и что?

– А то! С шестнадцати этажей знаешь сколько воды? Тонн десять – двенадцать. А сливают очень просто – в грунт. Прямо в подвале. И так через день. Народ-то здесь небедный. Ему объясняешь, что нельзя сейчас, надо попозже, а он сразу пятнаху отсчитывает, рассказывает, что дети у него мерзнут. Только ты об этом не базарь, не могло ж из-за этого. Может, газ саданул. Трубы-то у нас реально два сантиметра, а по бумагам – пять. Кстати, пять капель будешь?

– Спасибо, не пью.

– Ну, я тоже.

– Костя, я вообще никогда не пью.

Потом Райкин пообщался с дознавателем в микроавтобусе, пообещав по первому зову явиться к нему в контору. Дознаватель был растерян, как и все, трижды уточнив: «Значит, вот так просто взял и упал?» Про Костины догадки Аким ни слова не выдал: сантехнику ещё не раз вынесут мозг, если даже его самого примеряют на роль свидетеля. А что Райкин может ценного поведать? Как он в позе эмбриона залёг на баскетбольной площадке?

С детдома Аким усвоил, что плакать и жаловаться бесполезно – могут ещё и добавить. Он не собирался тенью бродить вокруг развалин и трепать по головам шокированных школьников. Он, как смог, отряхнул одежду. Потом сел за руль, поехал в спортклуб, в который имел безлимитный абонемент, и помылся. Затем отправился в торговый центр, купил на распродаже ботинки, джинсы, пиджак, пару рубашек, бельё, тёплое полупальто, не забыв и про шейный платок, – на его зарплатной карте оставались кое-какие деньги. Там же съел бизнес-ланч и рванул на работу. Ещё по дороге он начал обзвон знакомых редакторов: так и так, оказался на месте событий, могу рассказать от первого лица, имею фотографии. Почти все желали получить эксклюзив, и Аким требовал повышенные гонорары: мол, всё потерял, негде жить. Ему шли навстречу.

Редакция «Новой России» квартировала в центре, в доме Набоковых, соседствуя с мемориальной квартирой автора «Лолиты». Парковаться как обычно было негде, но Райкин спокойно встал на аварийке вторым рядом, резонно полагая, что всё плохое на сегодня с ним уже произошло. Газета жила своей обычной бестолковой суетой. На проходной дежурная бабушка держала фронт перед городским сумасшедшим, предлагавшим запекать дверные ручки в батоны, чтобы их удобнее было носить. А на парадной лестнице коллеги обсуждали, что дом на Ямадаева рухнул как нельзя кстати. Сегодняшний номер «Новой России» открылся солдатской каской в честь годовщины Висло-Одерской операции с заголовком «Помним, любим, скорбим». Беда в том, что девушка-бильд оказалась далёкой от военной истории, а каска на фото – фашистской. И если бы весь город не стоял на ушах после обрушения башни, редакции не миновать насмешек на профессиональных сайтах.

Когда Райкин не стал таить, что лично жил в злополучном доме, улыбки сошли с лиц коллег, а их ноги понесли по коридорам сенсационный поворот. Но Аким никому не позволил растащить себя вопросами, когда материальная сторона его жизни была столь безутешна. Часов до семи он почти не вставал от компьютера: писал, редактировал, отсылал. Коллеги молча носили ему кофе, а секретарь Арина напечатала от его лица заявление на матпомощь.

Посмотреть на везучего Райкина спустился главный редактор «Новой России» Лёня Маленков, под началом которого Аким делал в журналистике первые шажки. С тех пор Маленков успел поруководить пресс-службой епархии, молодёжным центром, домом писателя и снова вернуться в газету, заведя по пути привычку пробовать людей на ощупь: при рукопожатии цеплял собеседника за локоть, определяя качество и цену пиджака.

– Понимаю тебя, старик, у самого год назад баня сгорела, – Маленков плюхнулся на ощетинившийся пружинами диван. – Неприятно. Конечно, неприятно.
Райкин не стал уточнять, что при маленковской зарплате Лёня может строить по бане каждый месяц.

– А давай тебе по этому поводу «Золотое перо» соорудим! – загорелся шеф новой идеей. – А что? Премия престижная, каждая номинация – штук сто.

– Да кто ж мне её даст? Я четыре раза в финал выходил – ни разу не дали, – Райкин продолжал стучать по клавиатуре.

– Это всё интриги, а сейчас кто посмеет тебя в беде обидеть? И губернатору пожелание напишем: пусть наградит тебя специальной премией «За профессиональное мужество».

– С какого переляду?

– Что не растерялся сегодня. У парня дом на глазах рухнул, а он о родной газете думал – снимал, работал. Много ль таких могикан? Возьми любого из наших – там из запоя неделю доставать.

– На какие шиши в запой? – буркнул Райкин, параллельно отгружая фотографии конкурентам «Новой России».

– Ладно, не буду тебе мешать левачить, – Маленков, кряхтя, поднялся на ноги.
– Но у тебя сейчас есть шанс настоящей звездой стать. Заодно и газету бы попиарили. Кто у нас в городе сейчас пишет? Человек двадцать крепких ремесленников и остальное болото. А звёзд ни одной. Подумай об этом!

Сам Лёня никогда не был знаменит, хотя имел задатки. Он жил, как многие: если дать ему воровать – будет воровать. Если не дать – может развернуть искреннюю бескомпромиссную борьбу с коррупцией, на которую способны лишь люди комсомольского закала. Принимая газету после епархии и дома писателей, Маленков хотел громкими разоблачениями заявить о себе хозяевам издания. А сегодня в его приёмной висел список людей и организаций, которых хозяева запретили обижать. Аким и сам частенько ходил сверяться с постоянно обновлявшимися охранными грамотами: не появился ли в них какой-нибудь «Мостотряд-228»? Кто звезда? Райкин звезда? Нет, Аким хорошо знал своё место. Его держали за Хоттабыча, который может на раз выяснить судьбу памятника Ленину, исчезнувшего с Варшавского вокзала, к праздному недоумению одного из учредителей газеты, в прошлом райкомовца. Тылы Маленкова с этого фланга не вызывали сомнений, а Аким мог не прятаться, халтуря у конкурентов и появляясь в офисе пару раз в неделю.

Редакция уже разошлась по домам, когда в интернет наконец выложили телефон оперативного штаба, и Райкин сообщил о себе анкетные данные. Его интересовало, когда начнут выплачивать компенсации бывшим жильцам башни, и в каком размере. Девушка на телефоне смогла лишь предложить ему койку в гостинице на Охте и горячее питание. Аким поблагодарил и отказался.
Почему-то он откладывал до последнего звонок Вере.

– Курлы-мурлы! – наконец сказал он в трубку. – Ты про дом мой слышала? Я теперь бомж…

По-честному их роман, недавно отметивший годовщину, выдыхался, как позавчерашнее пиво. Райкин уже месяц забывал отремонтировать лампу у неё в прихожей, а когда она не смогла поутру завести машину, просто прислал телефон сервисной фирмы. Для девчонки из Омска, в одиночку освоившей Питер, в этих фактах крылся материал для серьезных оргвыводов, тем более что её новогодний подарок Акиму стоил раз в пять дороже ответного. А на каникулах Вера спасла провалившуюся под лёд Фонтанки девку: проползла к ней на брюхе полсотни метров, пока взволнованный Райкин дозванивался в МЧС на берегу среди зевак.
С тех пор её ужины становилась постнее, а ласки сдержаннее. Обсуждать отношения Вера не любила и учиться не собиралась. Как не умела кокетничать или врубать секс-бомбу, хотя могла на раз построить шоферов на отгрузке в своей фирме. И вообще за словом в карман не лезла.

– Ой, – услышал Райкин в трубке. – Господи, ты где? Я сейчас приеду. Не переживай, Акимушка, что-нибудь придумаем.

Он пояснил, что всё пока не так и плохо и пообещал нарисоваться в течение часа. Потом прошёлся по кабинету и двадцать раз отжался от грязного пола. Он чувствовал себя простоявшим пятнадцать раундов против Артуро Гатти. И готовым ещё на столько же.

Вера коротала вечера и ночи в хрущобе у железнодорожного моста через Неву. Её окна смотрели на ползущие мимо товарняки, от грохота которых спасали стеклопакеты. Статная сибирячка гордилась, что купила эту квартиру без посторонней помощи ещё до того, как зацепилась с Акимом на сайте знакомств. Тогда процесс её закрепления в новом городе уже завершился, а в личной жизни зияла дыра. По квартире шныряли две шотландские вислоухие кошки, мама с дочкой, и Райкин сразу догадался, что он первый мужчина, которого оценили здесь с робкой кошачьей надеждой.

В свои тридцать четыре года Аким мелькал по жизни ухоженным непьющим брюнетом, умевшим подбирать гардероб и незабывающим мыть машину каждую неделю. Это уже серьезный плюс для девушки из краев, где многие женихи носят распаренные носки и ловят «белочку» на 8 Марта. Язык Райкина был тренирован самыми изощрёнными дискуссиями об устройстве общества, хотя дома он мог за целый вечер не сказать ни слова. Он умел настолько погружаться в свой мир, что не замечал не только перегоревших лампочек, но и саму Веру, если только она не садилась на клавиатуру его компьютера в голом виде. Она стала демонстративно покупать себе в гипермаркете цветы заодно с едой и дерзко назвала «словоблудием» его статью о староверах, которой он особо гордился. Сегодня, затормозив под знакомыми окнами, Райкин снова нажал на газ и вернулся с пурпурными розами.

В прихожей Вера прижалась к нему свежим уютным телом, словно считала себя в чём-то глубоко виноватой, и Райкин зарылся носом в русые волосы, бросив розы на вешалку. Девушка молчала, не желая сказать банальность, а Аким почувствовал, что не может больше нести груз этого бесконечного дня: летящих балконов, серой пыли, ошарашенных лиц на фотографиях, которые завтра будут продавать во всех газетных киосках. Его спокойствие арифмометра вдруг обернулось катящимся по пищеводу шаром, который ни разжевать, ни проглотить. Почувствовав на щеках первые слёзы, Райкин стиснул ребра подруги, как будто боялся, что она поднимет голову и увидит то, что сам он считал слабостью.
Конечно, она всё поняла. Верины серые глаза изучали его лицо куда внимательнее того январского дня, когда он в виде эксперимента побрился наголо. И то, что она сейчас разглядела, ей явно нравилось.

Аким не дал привычке подсказать, как вести себя дальше. Он обхватил её за бедра, оторвал от пола, одновременно нагибая голову, чтобы не ударить о дверной косяк и решительно шагнул на затемненную кухню. Смахнув с обеденного стола солонки и перечницы, он бросил Веру на желтую клеенку. И поймал отблеск удивления на её лице: Аким слыл предсказуемым парнем и всем романтическим интерьерам предпочитал кровать.

Райкин начал грубо и без разминки. Он не экспериментировал с ритмом, не берёг сил, а жил, как ландскнехт, одним днём, одной минутой, упиваясь своей властью, рвал на части уже ничему не мешающий халат, рычал, перестраивался, выгибал сочное тело в замысловатые фигуры, ещё больше распаляясь от рвущихся ему навстречу стонов. Слёзы разъедали пылающие щеки Акима, а ярость заставляла дольше держаться в строю. И даже взойдя на сияющую вершину, он не желал останавливаться снова и снова.

Засыпая на влажных скомканных простынях, Райкин успел подумать, что Лёня Маленков, может, и прав: рассыпавшийся на части жилой дом дал ему шанс. Шанс вылезти наконец из-под детдомовской шконки и сделать всё то, чего он боится и избегает. Приближаясь к середине жизни, Аким, хоть и повидал немало, но толком не жил: не делал Большого Дела, не любил, не дружил и даже не пил. И если по телевизору уверяют, будто у целой страны есть свой особый путь, то почему у него нет?

2. Eссe Homo

Акима Райкина нашли на восточном крыльце Дома малютки в Выборге, когда ему исполнилось от силы недели три. Он был завёрнут в серое войлочное одеяло с золотистыми звёздами, ни документов, ни объясняющих что-либо записок к кульку не прилагалось – словно Дух Святой пошалил. У персонала учреждения не зародилось никаких соображений на тему происхождения младенца, никто не заметил взволнованных бледных женщин, несущихся прочь от их стен. Такой подход редок: обычно к подкидышу прикалывают булавкой листок в клеточку – мол, это Коля, помогите ему, у меня сейчас нет возможности. Ведь любая кукушка надеется когда-нибудь прогнуть злодейку – жизнь, вернуть своё чадо, окружить его лаской и комфортом. А здесь родительскую нить разрубили сознательно – раз и навсегда.

При выборе имени младенца учли, что Саш и Лёш в любом детдоме приходится уточнять по фамилии. А человека по имени Аким можно ни разу не встретить, прожив целую жизнь. Артист Аркадий Райкин был в почёте у всех поварих, директор против такой фамилии не возражал. Тем более мальчик уморительно надувал щёки. Кто придумал отчество Устинович, ему потом внятно объяснить не смогли.

Трёх лет от роду он переехал в детдом за Батарейной горой: финский деревянный исполин с четырьмя верандами и дровяным отоплением, обнесённый бетонным забором с колючей проволокой. Здесь государство окружило заботой два десятка мальчишек и девчонок от трех до четырнадцати лет. Аким оказался единственным подкидышем, у всех остальных биологические родители пили или сидели. Из-за этого коллектив поначалу ставил себя выше Райкина: ему переворачивали пшёнку и не брали в казаки-разбойники. Но опытная воспитательница Альбина Михайловна побеседовала с неформальными лидерами – и избиение младенца прекратилось. Много лет спустя она со смехом рассказывала Акиму, что главного зачинщика приложила башкой о стенку и пообещала закрыть в шкафу с крысами.

В целом с воспитанниками не церемонились. Благоволившая Райкину Альбина Михайловна запросто хлестала его дневником по щекам - то правой, то левой, - а первое сотрясение мозга Аким получил на уроке мира: засмотрелся в окно, и ему в голову прилетело пресс-папье из яшмы. Но мальчишка обожал и Альбину Михайловну, и директора Михаила Валерьевича, дававшего для внеклассного чтения журнал «Крокодил», и повариху Нелю Михайловну, которая меньше всех воровала продуктов с кухни, поскольку жила на свете абсолютно одна. Забор с колючей проволокой существовал больше для вида, никто не мешал Райкину и товарищам купаться, рыбачить и играть с так называемыми нормальными детьми. Правда, некоторые родители, прознав, что в их песочницу просочились детдомовцы, брали своих спиногрызов за руку и вели в другой двор, виляя задом от возмущения.

Время от времени к кому-то из воспитанников приезжали кровные родители: бледные, чисто одетые, со следами многообещающей ремиссии на лице и ванильными пряниками в хозяйственных сумках. Но домой никого из ребят не забрали. Ни разу! Девятилетняя Лена Ермолаева, познакомившись с мамой в перерыве между её отсидками, потом зачем-то выбежала на бетонку под колёса самосвала. Водитель успел вырулить влево, врезался в дерево и сломал обе ноги, сложив при этом много новых слов. А Лену неделю держали в подвале, чтобы успокоилась. В каком-то смысле положение Акима выглядело предпочтительнее. Мать приходила к нему только во снах: красивая белокурая пастушка с нежной улыбкой. Хотя Аким родился брюнетом.

Юный Райкин удобно устроился в мире грёз. Ещё с тремя ребятами они поделили мир на четыре державы и активно обменивались владениями. Набравшись экономических знаний в журнале «Вокруг света» и справочнике «Страны мира», Аким испытал подлинное, без примесей, счастье, выменяв Австралию на Аргентину, Чили и Уругвай. В футбол и баскетбол играли только за сборные своих стран. Директор Михаил Валерьевич, услышав о вождях народов, принес им коробку старых спортивных справочников.

Акиму нравились мультфильмы, а Михаил Валерьевич не считал телевизор вредным. Мальчишка мог весь день ждать 10-минутную серию про капитана Врунгеля, а утром смотреть повтор. Но странное дело: Райкин не мечтал кем-то стать – моряком или летчиком. Он лишь смутно представлял себе, что когда-нибудь повзрослеет и у него будет своя квартира, в которой он сможет подолгу лежать под одеялом: думать, читать, листать журналы. Он не сомневался, что у него будет много детей: и мальчиков, и девочек, которых будут хранить от невзгод мира огромные кавказские овчарки.

Когда Акиму исполнилось двенадцать, Михаил Валерьевич собрал всех и сообщил, что детский дом ликвидируют. Только что распался Советский Союз, и порции в столовой становились всё меньше и меньше. В итоге ребят раскидали по всему региону, а Райкину повезло меньше всех: он оказался в здоровенном подростковом муравейнике в Купчино без единой знакомой души. На этом этапе он выяснил, что не умеет драться.

Аким всего лишь пытался заново поделить мир с пятью соседями по комнате. Они посмеялись, послали в него пару пробных оскорблений и, не встретив жесткого отпора, отбили ребра ногами. Для него началась пора ночных бдений и набитых кулаков. Педагогам было плевать. Они ведь жили в Ленинграде, только превращавшемся в Петербург, где на социальном дне ощущать себя больнее, чем в неторопливом улыбчивом Выборге. Они проснулись, лишь когда Райкин сбросил со второго этажа огнетушитель на голову одного из бесноватых. Перелом основания черепа мог стать поводом для уголовного дела и колонии для малолеток. Но заканчивался год, а детдом лидировал в городе по числу подобных инцидентов. И директор всё замял.

Но Аким верил, что ему это припомнят. Он научился отжиматься от пола по сто раз, часами молотил в спортзале рваный боксерский мешок. В его карманах всегда болтались несколько гвоздей, а на прогулках стервец держал две сорокапятки в ладонях. Едва он осознал потребность в чужой поддержке, как при детдоме открыли церковь. Райкин далеко не первым в отчаянии искал помощи перед образами и просил прислать ему маму. Но не далось ему. Впрочем, и не ощущая присутствия Господа, отрок привык к храму: ему нравился запах оплывающих парафиновых свечей, кроткие лики на свежих софринских иконах, отец Зосима с большими внимательными глазами и спрятанным в бороде лицом. Батюшка был мил Акиму ещё и непривычно опрятной, почти без мата, речью.

В подсобке за алтарем священник хранил пластиковые канистры, за которыми регулярно приезжали рыночного вида кавказцы. Но Зосима тут же возобновлял запасы, как будто нашёл рог изобилия. Любопытный Райкин не упустил свой единственный момент, когда настоятель резко куда-то уехал, забыв связку ключей. В канистрах оказалось красное сухое, которое Аким стал потихоньку сливать и продавать у ларьков, добавляя недостачу святой водой. Зосима мог никогда и не догадаться о его способности превращать вино в воду, если бы подросток не сподобился попивать сам. В наказание священник на двое суток посадил его под замок наедине с канистрой. После освобождения Райкин поклялся на Библии никогда не пить.

Но сначала состоялось торжественное открытие храма, когда детдомовские коридоры наполнились телекамерами и важными начальниками обоих полов. Накануне с утра всех воспитанников учили правильно отвечать на вопросы: мол, питание домашнее, педагоги внимательные, хочу стать офицером. Дрессировщиками успели побывать директор, завуч, физрук и воспитатель. Потом откуда-то привезли целый грузовик свежесрубленных елок, которые Аким сотоварищи высаживали вокруг свежепокрашенной церкви, топорами заостряя древки колышком. А десяток самых отпетых охломонов в день «Ч» отправились с трудовиком в зоопарк.

«Волги» с мигалками подъехали разве что не к алтарю. Собственно, на эти машины и вышел глазеть Райкин, когда его неожиданно сделали героем дня. Телевизионщикам, конечно, выделили специально обученных воспитанников для съемки стендапов. Но демократическая пресса уже разучилась быть ручной. «Иди-ка сюда, пацан!» – мелькнула рука в кожаной перчатке, проталкивая Акима в полукруг, а микрофон оказался в сантиметре от подбородка.

Отрок завёл пластинку про внимательных педагогов и домашнее питание, хотя понятия не имел, что это такое. Верит ли он? А как же иначе! Но въедливый корреспондент хотел знать в чем, по мнению мальчика, заключается Никейский символ веры. Райкин растерялся. Еще через пару минут открылось, что он понятия не имеет, кто такой Иисус Христос, в чем суть крещения, а Библия – это «какой-то словарь». Журналист куражился, оператор целился в него камерой с плеча, а ребёнок, для которого «покажут по телевизору» стояло наравне с полётом в космос, уже смирился с расстрелом. И добавил, что мечтает когда-нибудь накопить на джинсы и закачать в кулаки парафин для увеличения силы удара.

Когда гости уехали, директор назвал Акима дебилом и велел запереть его в подвале на неделю. Но уже к вечеру его выпустили и угостили чаем с буше. По главному каналу страны из всех воспитанников показали только Райкина, где он говорит о любимых педагогах, уюте казенных стен и своем религиозном выборе. Он заснул в благодушном смятении, осознавая, что одобрение и гнев взрослых не слишком зависят от его поступков.

Наутро Аким узнал, что его прикрепили к храму: помогать отцу Зосиме и внимать его мудрости. Райкин сразу попросил рассказать про Библию, но батюшка объяснил, что это не главное. На первых порах важнее выучить святых на иконах и кто в каких делах может помочь. Правда, Аким путал их и год спустя, но отец Зосима за это его ни разу не бил. Более того, он научил многим полезным вещам.

Святой человек запустил вокруг детдома хороводы из всевозможных фондов, комитетов и раскаявшихся грешников. Акиму пришлось освоить профессии фотографа и кинооператора: он постоянно снимал слезы обделённых заботой однокашников и осунувшиеся щеки педагогов. Для кассет с его творчеством Зосима заказывал подарочную упаковку и веером раздаривал гостям. К телевидению в детдоме привыкли как к столовскому коту Фене и зычному басу священника в гулких коридорах: «А я говорю вам, помогайте сиротам и обрящете Царство Божие». Конкурентов Зосима отшивал с порога: «Вы свидетели Иеговы? А что, у него свадьба?» Стеклопакеты, компьютеры и телевизоры, которые привозили почитатели батюшки, уже через год перестали считаться чудом. А вблизи позолотившихся куполов появилась церковная лавка, в которой частенько считал рубли и копейки Аким Райкин.

Парень стремительно взрослел. Зосима уже перестал уверять, будто его послал Господь. Рассказал, что еще три года назад его звали как-то совсем по-другому. Он горбатился бухгалтером под Львовом, потом ушёл в бизнес и почти сразу попал на сорок новых мерседесов. Вероятно, его жизни угрожала какая-то опасность, поскольку он тут же уехал в другую страну, отрастил бороду и получил благословение на создание прихода. А хватка и опыт никуда не исчезли.

Зосима вошёл в средний возраст, но детей у него, похоже, не имелось, и он полюбил подтягивать Акиму успеваемость. Его коронкой было взять учебник истории, открыть на любой странице и опровергать каждую строчку. Он уверял, что Бородино – это победа Наполеона, что Пушкин всю жизнь мечтал сбежать из России, а Сталин кидал капиталистов, которые строили ему заводы. Райкин тыкал пальцем в учебник: мол, написано же по-другому. А наставник рассказывал, что его семья на Западной Украине пережила две оккупации. Но если немцы за три года у всего села ни единого гвоздя не забрали бесплатно, то после прихода Красной Армии его родители едва пережили зиму. И кому верить, учебнику или собственным предкам, в глазах которых ещё не улеглись воспоминания о послевоенных годах? Послушав наставника, Аким написал в самостоятельной работе о взаимоотношениях воинов-освободителей с населением Восточной Пруссии, получил кол и беседу в кабинете директора. Зосима и тут за него вступился: «Кто знает правду? Кто знает истину? Один Господь! А я говорю вам, кто обидит сироту, не войдет в Царство Божие».

Аким нашёл разумным не говорить, что думаешь, и не спрашивать ничего у учителей своих. А Зосима эту мысль развил и отшлифовал. Как познать душу ближнего? Поставь себя на его место. Вот, например, историчка Александра Георгиевна чего хочет? Ей тридцать два года, живёт с мамой, зарабатывает на мясо раз в неделю. Лет через пять можно будет сливать воду. А сейчас она очень мечтает слиться с физруком Алексеем Владимировичем – видным парнем, бывшим военным, который в детдоме явно временно и уже ловит птицу удачи с какими-то спортсменами на тонированных тачках. Но вот беда, Алексей Владимирович увлёкся химичкой Викторией Викторовной, которая только после института и Александре Георгиевне даст полтора сета форы. Райкин, конечно, может поржать над треугольником в туалете со сверстниками. Но лучше свои наблюдения использовать. Например, надо Алексею Владимировичу срочно отъехать в середине дня. А Аким, надёжный отличник по физкультуре, проведёт вместо него урок у младших. И за это не грех намекнуть физруку на запущенную химию. А Александре Георгиевне в её желаниях не помешает помощь Всевышнего, и надо настойчивее приглашать педагога в храм.

Благодаря Зосиме Райкин в четырнадцать лет перестал пугаться книг и даже нашёл в их чтении тихую сладость. Вкус у священника был своеобразный: «Гарики» Губермана, «Самопознание» Бердяева, «Исповедь» Толстого – во что он только не погружался. И Акима мотивировал иезуитски: начнет рассказывать что-нибудь захватывающее – и затормозит на самом интересном месте. Потом дождется, когда у подростка аж уши завибрируют от любопытства, и книгу подкинет: мол, сам найди и прочитай. И хотя детдомовец был страшно далёк от гармонии, которую даёт ребенку жизнь в семье, на Маугли Райкин тоже не походил. Его даже делегировали от детдома на городскую олимпиаду по литературе, на которой он занял предпоследнее место.

Но больше всего юноша любил дни, когда Зосима сажал его в свой джип и они ехали делать визиты. Батюшка обожал быструю езду, а гаишники робели, едва он снисходил к ним, поправляя на животе полуметровый крест: «Уйди, анафема. А то прокляну!» По детству Акиму казалось, что большие начальники должны постоянно торопиться, иметь озабоченный вид и разговаривать по двум телефонам одновременно. Но хозяева кабинетов с коврами часами потягивали в обществе Зосимы кофе с коньяком, которые подавали вечно напуганные секретарши. За беседами о возрождении веры то одна, то другая сторона нежно просила свести её с каким-нибудь Василием Ивановичем, а при прощании на щеках блестели слюни чужого умиления. Однажды гоняли чаи на Литейном у одного генерала, когда Зосима, прищурившись, молвил: «Иваныч, да пребудет с тобой Никола Чудотворец. Парню моему уже шестнадцать. Сделай ему права». Генерал навёл зрачки на Акима, игравшего в тетрис в кресле поодаль: «Пусть фотографию принесет».

Тетрис служил Райкину веером. Юноша имел большие уши и слушался своего продолговатого мозга, не засоряя его рок-музыкой и спортивной прессой. Он пытался выстроить Зосиминых собеседников по весу, догадываясь, что секретарши, дорогие костюмы и автомобили – это пыль в глаза. Однажды его осенило – мигалки! Синие проблесковые маячки на крышах служебных «Волг», словно масонские знаки, притягивали своих обладателей друг к другу, и между ними проскакивала искра настоящей власти. Всматриваясь вечерами в лики святых различной степени дикости, он верил в тепло, которое дают друзья и злато, до дрожи в руках восхищаясь отцом Зосимой. Батюшке казалось, что и он разглядел в несложной душе Акима всё, что необходимо хозяину. И, отправляясь настоятелем в один из главных соборов Петербурга, на детдомовскую церквушку никого не поставил – с дальним, видать, прицелом. Он лично проводил здесь службу раз в неделю, в лавке сидела бабушка из окрестных прихожан, а огарки свечей прибирал выпускник Райкин после уроков.

Но Зосима, выросший в полнокровном селе младшим из пяти детей, не мог постичь, что значит никогда не знать отца и мать. Если бы родителей Акима переехало трактором сразу после его рождения, он поставил бы на тумбочку их улыбающиеся фото – и это была бы совсем другая история. Но на тумбочке Райкина тикал будильник. Юноша часто рассматривал своё лицо в зеркале и слушал ревущее внутри желание узнать, кто он, откуда и зачем пришел в этот мир. Аким с восторгом понимал, что это желание в нём сильнее всего остального и может одолеть даже натренированную тягу к теплу. И пусть выяснится, что его мать мотает третий срок за наркоту, он променял бы это знание на все мигалки мира. А пока она продолжала приходить к нему во снах белокурой пастушкой, гладила по волосам и улыбалась, как никто не улыбался ему в жизни.

3. Полупрямой эфир

Когда Райкин проснулся, Вера уже уехала на работу. Сквозь сон он помнил её поцелуй перед уходом, а на столе обнаружил вазу со своими розами, яичницу с беконом, йогурт, порезанный манго и надпись на салфетке «Дорогой мой человек» с отпечатком напомаженных губ. Но не успел он настроиться жить отборно и вкусить дары нового дня, как телефон несколько раз напомнил ему, что он бездомный. Позвонила Саша Артемьева, его героиня медиатура по Волге: «Ты жив?» – она осеклась от несуразности вопроса. Аким уверил её, что находится в хороших руках. Следующим прорезался редактор «Вечернего города» Дима Скрынников, который, похоже, узнал о падении дома на улице Ямадаева из сегодняшних газет. Он хотел, чтобы Аким написал для него что-то «не как для всех»: например, оценил своё отношение к семье, обществу, фильмам-катастрофам и футболу до и после вчерашнего события. Райкин в очередной раз не понял, шутит коллега или говорит серьезно, а потому просто послал его в популярное у всех гетеросексуалов место. И с грустью вспомнил, что за всю жизнь у него не было друзей.

Третьей объявилась редактор «101 ТВ», главного городского телеканала, и пригласила Райкина на вечерний эфир, чтобы ещё раз посмаковать подробности летящих вниз балконов. Аким обещался прийти и включил телевизор, где по всем каналам мелькали развалины его жилища. Версия теракта почти полностью исключалась: похожий на комсомольского активиста ведущий поведал об этом, не скрывая печали. Ведь всё так складно поначалу выходило.

Дело в том, что год назад башню посетил президент. Вообще-то его пригласили на другой объект: в километре от башни заложили фундамент скандального 666-метрового небоскрёба газовой корпорации. Скандальность состояла в том, что Исаакиевский собор всего сто метров в высоту. А когда проект согласовали, неугомонный археолог Воронин раскопал на месте будущей доминанты древнюю славянскую крепость, которая, вероятно, видела Рюрика. На протестные акции стали собираться по триста студентов и пожилых интеллигентов, что для Петербурга немало. Да и газетчики вроде Райкина повадились больно жалить идею. В общем, президента конкретно подставили, запихав «газоскрёб» в программу пребывания.

Он визит отменять не стал, но фортель выкинул: вдруг потребовал показать ему растущие вокруг объекта жилые дома. Походил по мигом оцепленному микрорайону, поулыбался, покивал и перед камерами ткнул губернатору в строящуюся на улице Ямадаева башню: а сколько здесь квартир для бюджетников? А для пенсионеров? А для военных? Городничий сошёл с лица. Понятно ведь, что место козырное, дом добротный, раскупленный на стадии фундамента теми же газовиками – откуда здесь пенсионеры? Но делать нечего: сказал, что «предусмотрены площади для льготного расселения граждан». Но президент уже установил мяч для пробития пенальти: «Каждую десятую квартиру бюджетникам, слышите меня? Каждую десятую! Зуб даете?» – наращивал себе рейтинг лидер нации.

Райкин больше восьми лет работал журналистом и догадывался, что впоследствии у губернатора с застройщиком вышел непростой разговор. Но, так или иначе, через год двенадцать счастливцев получили ключи в подарок. Другое дело, что бюджетниками оказались природоохранный прокурор, завуч из ближайшего лицея, зампред районного суда да молодой участковый, у которого тесть трудился главой соседнего района. Но к сути вопроса это не относится: башня «прозвучала», а вход в единственный подъезд украсила мемориальная доска со знакомым всей стране профилем. Неудивительно, что многие коллеги Райкина держали кулаки за теракт: возникла бы долгоиграющая тема о личных счетах президента и террористов.

Нынешнюю растерянность телевизионщиков Аким ощутил после обеда, когда причесанный и припудренный в гримерке шагнул в полусумрак студии. До эфира оставалось еще полчаса, и ведущий Влад Плахов, молодой парень с эспаньолкой и хипстерскими очками, бродил кругами, путаясь ногами в проводах. Цепляться за версию теракта, которую он рассчитывал раскалить докрасна, было бы политически безграмотно. Шёл энергичный поиск идей, в какую сторону метать абордажные крючья.

– Скажите, Аким, ваш дом освящали? – кинулась к Райкину редактор Света. – Вы в курсе, что митрополит Арсений с девятого этажа получил инфаркт, когда ему сообщили о трагедии?

– Вы предлагаете за него помолиться? А сколько у митрополита было комнат? – спросил в ответ Аким.

– Семь, кажется. В Никольском храме уже начат сбор средств.
Подскочила незнакомая девица с планшетом в руках.

– Мы посадим вас по центру. Рядом с депутатом Мишутиным. Знаете, да? Он из комиссии по безопасности, культурист, в прошлом комиссар движения «Наши». А слева у вас будет Зорькин из Следственного комитета. Вон он справа репетирует.

Райкин узнал пресс-секретаря Георгия Зорькина, который официально комментировал каждый чих комитета. Из-под белой рубашки и голубого мундира торчало породистое лицо постаревшего пажа. Перед ним навытяжку стояла длинноногая блондинка модельной внешности с ноутбуком на плече, а телестар читал с монитора какую-то казённую белиберду для двух телекамер. Похоже, он уже не в первый раз запутался в номерах и частях статей УК и взвизгнул на девушку: мол, что ты дергаешься, дура, сбиваешь меня всю дорогу. Её подрагивающий голос уверял, что она как кремлевский часовой.

– Георгий Маркович, мы скоро начинаем, – подбежала к нему Света.

– Сейчас, сейчас. Я же не виноват, что эта бестолочь не может постоять две минуты ровно.

– Так сделайте перерыв – пусть девушка поплачет и отдохнет.

– Жора, а зачем ты этот текст читаешь? – подошёл к ним Влад Плахов.
–«Следственными органами установлено», «проводятся следственные действия» – это же первоклассник запомнит. А номера статей ты на ладошку себе запиши.

– Владик, кто-то языком работает, а кто-то – головой, – загадочно молвил Зорькин. – Ты думаешь, сегодня твое бла-бла-бла прокатит? Родина хочет знать, кто конкретно виноват, что на Ямадаева люди погибли. Имя и фамилию они хотят знать, понимаешь? А ты тут собрался гоголем походить, слезами студию оросить – и всё? Нет, брат, так общественное мнение не формируют.

– А мне, Жора, по барабану на это мнение, у меня вводных никаких нет. Значит, будем по чесноку разбираться.

– Дорогой мой, так думать – это большая политическая ошибка. Она идёт от неумения системно мыслить. А это, в свою очередь, от молодости, – сам Зорькин выглядел лет на сорок. – Ты телевизор смотришь? Что сейчас в тренде? Америка санкции продлила. Еврокомиссия наезжает на наших газовиков. А в Альпах московского олигарха с телками замели. Значит, в тренде внешние враги, которые завидуют успехам нашей бурно развивающейся державы. Вот это от тебя хотят услышать без всяких вводных. Голову из задницы вынь, пожалуйста.

– Господа, давайте по местам, – напомнила Света.

Плахов застыл с раззявленным ртом, а мысль его неслась к выходу из какого- то мрачного лабиринта. Райкину показалось, что, когда ведущий шагнул в центр зала, в его глазах ожила идея, словно он открыл телекинез. Еле уловимым кивком он подозвал к себе девицу с планшетом.

– Дай краба, Акимыч, – услышал он за спиной голос с акцентом и через мгновение стиснул крепкую ладонь Пати Хиттолы. – Я так обрадовался, что тебя в списках нет.

Рыжий с остатками конопушек Хиттола был архитектором, по проекту которого построили упавшую башню. Понятно, что к нему сейчас имелось море вопросов, ответы на которые Райкин уже несколько раз слушал по радио в машине. Финн Пати неплохо говорил по-русски: он понятия не имел, почему упала башня, которая конструктивно ничем не отличалась от похожих зданий, уже полвека стоящих по всему миру. А здесь новейшие материалы, бетонная подушка под фундамент, сверхпрочные набивные сваи. Пикантности ситуации добавлял тот факт, что Хиттола сам жил в башне и уехал на работу за двадцать минут до обрушения.

Его квартира находилась ровно под райкинской. Однажды ночью журналист проснулся от того, что кто-то пытается открыть ключом его входную дверь. На площадке, опершись лбом о стену, оплывал финский зодчий. Фактически он спал, хотя ключ в его руке безнадежно пытался справиться с чужим замком. Райкин отметил добротное пальто визитера, исходящее от него амбре и незнакомый язык, после чего разобрал диван на кухне. С тех пор они приятельствовали: катались на велосипедах, смотрели хоккей и делили один на двоих перфоратор. Хиттола дрейфовал к сорокалетию, но молодился душой: лепил снеговиков и кричал с балкона «Ура!», когда видел салют – по любому поводу. В клубных тусовках он вжился в роль весёлого чухонца и пользовался популярностью у девиц-коллекционерок. Райкину Пати прямо признавал, что на родине слыл бы просто выходящим в тираж занудой. Но умел размышлять и в категориях морали: «Аким, я – преступник. Я давно должен уехать в Финляндию. Почему я такой жадный? Нельзя работать так, как работают у вас».

Райкину тогда показалось неприличным что-то уточнять. Можно спорить, как Фома Аквинский согласовывал бы проект в наших условиях, но вряд ли компания с финским капиталом, где Пати работал старшим архитектором, коррумпирована в какой-то особо извращенной форме. И даже с этими правилами игры Петербург сверкает имперским лоском, матереет, клубится и строится. И уж всяко не станет завидовать Хельсинки.

– А кто есть в списках? – спросил Райкин Хиттолу, отметив про себя, что ответ ему неинтересен.

– Тридцать два человека, одиннадцать детей. Федю из «Роснефти», помнишь? Он за пять минут из командировки вернулся. Нашли таксиста, который его из Пулково привез. Говорит, торопился очень, мечтал поспать. Таксист заправиться хотел, а Федя на него накинулся: дескать, потом заедешь, гони быстрее. Может, зря мы всюду спешим?

– Господа, господа, давайте садиться, у нас же полупрямой эфир, – бегала по оживавшей студии Света.

– Полупрямой? Это как? – удивился Хиттола.

– Значит, через полчаса на экраны выдают. Мало ли что, – пояснил Райкин.

Прошла еще пара минут, прежде чем все расселись: тридцать зрителей в полуовале трибун и шестеро участников в белых кожаных креслах – словно малый курултай. Плахов вышел на центр и начал за упокой: многочисленные жертвы, безвинные дети вопиют к нам – разберитесь в причинах трагедии. Компетентные люди утверждают, что версия теракта исключается. А может ли новый дом упасть сам?

– Вот об этом мы и поговорим сегодня в студии с приглашенными экспертами, – разливался визгливым баритоном Плахов. – И первым я хочу дать слово заслуженному строителю России, почётному президенту Лиги строителей профессору Льву Ройзману. Лев Исаакович, разъясните нам, как же так?

Седой как лунь профессор пару раз переспросил вопрос. Аким знал, что он часто так делает, когда хочет обдумать ответ.

– Видите ли, Влад, – начал Ройзман, – причин может быть очень много. Надо дождаться всех экспертиз, а это займет месяцы, возможно, годы.

– А какие причины могут иметь место, Лев Исаакович? – напирал Плахов.

– Но я могу только предполагать…

– Мы понимаем. Вот и господин Зорькин из Следственного комитета уверен, что вам ничего за ваше мнение не грозит.

Зорькин неопределённо мотнул головой, а Ройзман сложил губы трубочкой, придавая весомую озабоченность своим словам.

– Ну, во-первых, грунты. Все знают, что грунты у нас сложные. Встречаются перепады и пустоты, особенно в верхних слоях. Или на глубине в сто метров вдруг идёт линза слабых грунтов. Плюс заболоченность, слоистость, подземные речки…

Профессор оседлал своего конька и скакал бы все пятьдесят минут эфира, но Плахов потянул на себя поводья.

– А какие почвы были на улице Ямадаева, вам известно?
Ройзман облизнул губы и немного пошевелил ими, выбирая приличное слово.

– Не очень удачные. Бывают и лучше.

– Что это значит?

– Помню, году в восьмидесятом мы в Госплане надумали там абразивный завод построить. Так геодезисты посмотрели, померили и говорят: нельзя, дескать, развалится, – Лев Исаакович аж рассмеялся, вспоминая золотые годы зрелости. – Поэтому под скотомогильник и отдали.

– Как скотомогильник? – выпучил глаза Плахов. – На месте башни находился скотомогильник?

– Ну как бы да, – старик снова отступил, чувствуя, что разболтался. – Я так слышал как-то давно.

– Вот видите, уважаемые зрители, какие факты всплывают на нашей программе, – сообщил на камеру шоумен. – Только не переключайтесь, сейчас к нам присоединиться ещё один гость. Егор Долгорукий, президент строительной корпорации «Вавилонстрой», которая возводила рухнувшее здание.

Из-за декораций появился Егор, давний знакомый Райкина, благодаря которому он и получил квартиру в престижном месте. С него можно было лепить хоть Евпатия Коловрата, хоть Алешу Поповича: русский богатырь с соломенной копной волос до плеч в простецких джинсах и белом свитере. Понятно, что пришел он сюда как в Орду по вызову, но не прийти – ещё опаснее. Тем не менее гордая посадка головы, сдержанная любезная полуулыбка без грамма заискивания. Прошёл к креслу посередине, поприветствовал телезрителей и сел нога на ногу.

– Егор Николаевич, вы слышали, что тут говорилось. Какова ваша версия произошедшего? И правда ли, что на месте упавшего дома имелся скотомогильник?

– Скотомогильник действительно имелся, когда в районе работал мясокомбинат, – Егор заговорил спокойным грудным голосом, от которого многие женщины закусывают нижнюю губу. – Но комбинат закрыли 20 лет назад, и больше могильник не пополнялся. Поэтому мы без труда получили разрешение на строительство.

– Но как же так? – не унимался Плахов. – Лев Исаакович говорит, что там завод в два этажа не разрешали строить. А вы шестнадцать этажей забабахали! Да еще и на костях рогатого скота!

Долгорукий примерно к таким наездам и готовился. Он рассказал, что до начала строительства проект получил 30 согласований по линии федеральных ведомств и еще 30 – от местных. Что технологии в строительстве постоянно развиваются. Например, упавшая башня стояла на 96 буронабивных железобетонных сваях. По центру здания, где нагрузки самые большие, их загоняли на 55 метров, по периметру – на 40–45. Сваи использовали разной длины, каждую проверили в так называемой ячейке Остенберга – системе калиброванных гидравлических домкратов, объединенных в один модуль. При нагнетании давления силовая ячейка раскрывается, а специальные приборы проводят замеры предельных нагрузок. Каждая свая мониторилась: в скважину опускалась видеокамера, позволяющая держать под наблюдением ствол и следить за качеством зачистки забоя. Слабые грунты, включая супеси, суглинки и пески, сваи проходили лишь с самого верха, в дальнейшем забуряясь в прочное отложение вендских глин.

Егор сыпал профессиональными терминами, в которых присутствующие разбирались, как муравьи в балете. Сидящие рядом с ним Мишутин и Зорькин также изображали компетентность: депутат свернул губы сливой и кивал, словно у него тик, а пресс-секретарь критически откинулся в кресле и подпёр висок указательным пальцем.

– А как же опалубка? – спросил Ройзман, который, похоже, единственный из всей студии хоть что-то понимал. – Вот опалубка…

– Вы имеете в виду собственно опалубку? – уточнил Плахов и совершил неподражаемый кульбит. – Спасибо! Но ведь у нас в студии находится человек, который не меньше Егора Николаевича знает о деталях проекта. Это архитектор дома Пати Хиттола. Он, кстати, гражданин Финляндии, и для него это первый проект подобного масштаба.

Райкин сразу почувствовал недоброе в этом вираже. Программа неслась к своему экватору, и Плахову самое время извлекать из сказанного рациональное зерно.

– О, да, первый, – закивал Хиттола, не чуя подвоха. – У нас в Финляндии очень мало высотной архитектуры, я сильно обрадовался, когда мой проект победил.

– А что построено по вашим проектам на родине? – напирал Плахов.

– Торговый центр в Куопио, гостиница для моряков в Турку.

– И сколько там этажей?

– Три и… три.

– Вот! – перст ведущего едва не уперся в объектив камеры. – Нам тоже показалось это странным. Архитектор не строил ничего выше трех этажей. И вдруг ему доверяют возводить шестнадцать. И всего через два года дом падает. Поэтому мы решили поподробнее изучить личность этого зодчего. Внимание, репортаж Кузьмы Пропёртого.

На экране пошёл сюжет про Пати. Он вырос в озёрно-островном Куопио, окончил здесь архитектурный колледж и поступил в университет Хельсинки. Но с третьего курса забросил учебу и уехал в Индию. Там он прожил шесть лет и получил диплом в Мумбаи. В Финляндии его приняли в архитектурно-дизайнерское бюро, имевшее отделение в Петербурге. В Питере он уже седьмой год. И однажды на него едва не возбудили уголовное дело: он попытался дать взятку сотруднику российской визовой службы.

Когда в зале зажгли свет, Пати бледностью напоминал вампира.

– Что скажите, господин Хиттола? – тоном прокурора Вышинского разразился Плахов. – Расскажите народу, как учились, как мзду давали.

– Про взятку это дурацкая история, – начал Пати. – Я только приехал в Россию, ушёл в работу и вдруг мне два месяца не продлевали визу. Почему, не объясняли – бюрократия.

– Но вы же взяточник, признайтесь!

– Мои русские друзья сказали, что надо дать. Что это такая местная традиция, по-другому я визу не получу. Я не думал, что русские так жестоко шутят. Как они советовали, я положил в конверт сто долларов и свою визитку, на которой написал «С благодарностью от Пати» – и отправил консулу. Через пару дней за мной пришли. Меня даже хотели посадить в тюрьму, но когда я им рассказал правду, долго смеялись. И дело в итоге возбуждать не стали.

– Святая наивность! – всплеснул руками ведущий. – Ну а зачем вас вдруг понесло в Индию, господин недоучка.

– Это вас не касается, – вскинул голову финн. – Я был молод и влюблён. Но там я завершил образование.

– В Индии? Как же, знаем! – напирал Плахов. – Там лучшие дизайнерские лачуги вокруг Мумбаи. Посмотрите «Миллионера из трущоб» – есть чему поучиться!

– У Индии великая архитектура… – пытался оправдываться Хиттола, но его голос тонул в нарастающем гуле зрителей и децибелах ведущего.

– Великие финны с великими индийцами хотят научить немытую Россию строить, – Плахов все больше сбивался на лай. – Могу представить себе, как в Индии эти архитекторы анашу на пляже смолят. А потом дома падают. Неужели в России недостаточно своих зодчих? Неужели нет новых Стасовых и Баженовых? Зачем нам пришлые, хочется спросить? Раньше приезжали Растрелли и Кваренги, а сейчас кто? Господин Хиттола, вот напротив вас сидит мой коллега Аким Райкин, который потерял в вашем доме всё имущество. Посмотрите ему в глаза! В студии находится Оксана, у неё в развалинах на Ямадаева погибла младшая сестра. Ей было всего восемь лет, Хиттола! Она любила свежую черешню и сериал «Декстер». Посмотрите в глаза её сестре! Дайте Оксане микрофон.

У бледной худой брюнетки восемнадцати лет бурлили ручьи по обеим щекам. Она пару раз глотнула воздух.

– Я вас ненавижу! – сказала Оксана и села, закрыв лицо руками.

– Аким Райкин, я знаю и вам есть что сказать, – пылал гневом ведущий.

Журналист кивнул. Он не готовил речей и шёл в рейтинговую программу, потому что давно принял на веру: светить лицом ещё никому не мешало в карьере. За годы репортёрства его нередко приглашали на телевидение обсуждать парадоксы бытия, и он успел пообтесаться в студиях. Герой также отметил, что ведущие не надышатся на гостей, способных отстаивать любую ахинею, но главное бодро и агрессивно.

– Полня хрень! – громко рявкнул Райкин. – При чем здесь архитектор, если шестьдесят организаций добро дали? Он чертежи начертил, расчеты сделал, а про стройку надо у главного инженера спрашивать. Или вон глава нашего ТСЖ сидит. Скажите-ка, дорогой Виталий Сергеевич, вы в курсе, что у вас в подвал по десять тонн воды чуть ли не каждый день сливали?

– Где вода? Когда вода? Зачем? – нервный рахитичный Виталий Сергеевич явно присутствовал в телестудии впервые. – Я ничего не слышал.

– А я вижу, что слышали, – наклонился к нему Аким, и в качестве превентивной меры гаркнул: – Не перебивать меня!.. Так вот я еще могу добавить, что полгода назад на третьем этаже газ взорвался, и пожар два часа тушили. А ещё с перетопом у нас история была…

– Аким, извините, не знаю вашего отчества, – сложил руки Плахов.

– Просто Аким.

– Аким, я понимаю, что у вас горе, вы не в себе…

– Это вы не в себе! Башню на первом этапе турки строили, потом сербы и заканчивали узбеки. А у вас финн во всем виноват? Домодедово тоже финн взорвал? И царевича Дмитрия в Угличе…

– Аким, мы вас услышали, теперь время дать высказаться другим участникам. Господин Мишутин, вы у нас единственный парламентарий в студии, к тому же представляете самую многочисленную партию. Что вы думаете по поводу услышанного?

Кресло рядом с Акимом пришло в бурное движение, словно годовалый гималаец проснулся в своей берлоге. Мишутин пробежался глазами по листам бумаги, которые держал перед собой, не нашел в них ни одной подсказки и сощурился, выдавая бурный мыслительный процесс.

– Я думаю, нужно ввести санкции в отношении Финляндии, – вдруг выдал он, и в студии стало тихо, как в лесу перед рассветом. – Точнее, контрсанкции. Надо запретить нашим гражданам выезжать в Финляндию хотя бы на год.

– И запретить гражданам вспоминать Финляндию, – добавил распалившийся Райкин.

– И сжечь все книги о Финляндии.

– Мы с коллегами обсудим этот вопрос на днях, – продолжал Мишутин. – Всем уже надоели наши несуны, понимаешь, которые мотаются туда-сюда за штанами, трусами и стиральным порошком. В них нет ни капли национальной гордости. К тому же они подрывают престиж российского производителя. А мы недополучаем налогов.

– Я знаю, у Роспотребнадзора имелись претензии к финской форели, – подкинул дров Плахов.

– Вот правильно. Лично я считаю, что наша корюшка вкуснее их форели, и нечего тут…

– Прошу прощения, – перебил ведущий, – но у нас на прямой связи из Москвы политик федерального уровня, глава президентской комиссии по правам семьи, религии и общества Аркадий Филонов.

Снова ожил студийный экран, на котором материализовалось дерзкое рябое лицо в роговой оправе очков. Титан стоял в расстёгнутом пальто на фоне Боровицкой башни в окружении малахольного вида женщин, олицетворявших семейные ценности. Над их головами реял Спас и выглядывал пяток икон, словно бабы готовились сбросить монголов в реку Угру.

– Аркадий Витальевич, все знают вашу последнюю инициативу не пускать гомосексуалистов в метро. И хотя идея заклеймить их лбы буквой «П» многих отпугнула, большинство россиян, как показали опросы, с симпатией относятся к такого рода сегрегации. Вы также предлагали ввести обязательные утренние молебны для госслужащих и запретить арабский язык, потому что им могут пользоваться террористы. Скажите нам, какие чувства вызвало у вас обрушение дома на улице Ямадаева?

– Что мирное время, слава богу, заканчивается, – Филонов воздел указующий перст ввысь, а его почитательницы приосанились. – Наш меч не должен дальше ржаветь в ножнах, пока сами мы превращаемся в меркантильных бездуховных рабов. Война должна послужить нам испытанием и очищением.

– Война с кем? – уточнил Плахов.

– С врагами России. С врагами русского мира, – брови на прыщавом лице насупились. – Ведь насколько нынешняя либеральная Россия ублюдочнее великого Советского Союза, который нёс в себе замысел объединенного человечества.

– А дом-то здесь при чем?

– Вот и вам непонятно. Конечно, ведь христианство – вещь неудобная. Вам тяжело понять, что есть вещи важнее жизни.

Время программы истекало. Ведущий успел дать слово Зорькину, выдавшему длиннющий список уголовных статей, под которые может попасть падение дома. После чего Плахов устремился на финишную прямую.

– Только вчера мы пережили жуткую трагедию. Президент уже объявил трехдневный траур по 32 погибшим. Следствие и эксперты выясняют причины падения многоэтажки. Но я думаю, что нам с вами уже многое ясно. Наша великая страна всегда платила жестокую цену, доверяясь доброхотам из-за бугра. А я лишь хочу напомнить вам цитату нашего государя Александра III: «У России только два союзника – русская армия и русский флот». Берегите себя!

Едва программа вывалилась из эфира, студию наполнил мощный грудной смех. Пресс-секретарь Зорькин ржал, откинув голову за спинку кресла и демонстрируя неправильный прикус. Он наслаждался моментом с минуту, потом достал платок с двуглавым орлом и вытер навернувшиеся слезы.

– Владик, тебе для общего развития: про тренд и внешних врагов я тебя троллил, – сообщил он, вставая. – Я думал, ты скажешь, что беда должна сплотить нас перед недобрыми происками западных партнеров – и всё. А ты вон до чего человека довел.

Зорькин кивнул на Хиттолу, в руках которого прыгал стакан с водой. Правда, и сам Плахов за секунду стал бледнее финна.

– Я тебя не слушал! Это мое личное мнение, – неубедительно соврал он.
Расходились в непривычной для постэфира тишине. Пока герои салфетками вытирали с лица грим, Пати схватил пальто и исчез. А Райкин узрел в зеркале рядом с собой анфас Егора Долгорукого.

– Как дела, не спрашиваю, – поприветствовал приятеля Аким.

– Ты даже представить себе не можешь, – пожал его руку Егор.

– Бедный Пати, зачем его-то сюда прилепили?

– Это Россия. Слышал, о чем политик федерального уровня мечтает? Мы, если что, этого козла в бомбоубежище не пустим.

В понимании Райкина на таких, как Егор, всю дорогу держалась страна, хотя Долгорукий ни дня государству не служил. Власть могла всю жизнь выкручивать ему руки: вовсе запрещать зарабатывать, не давать защиты от вымогателей, принимать идиотские законы. А потом как ни в чем не бывало стучаться в его дверь: «Дорогой Егор, надо помочь снарядить нашу бабскую команду на чемпионат мира по бобслею. Надо, Егор, больше некому! А еще помоги памятник юнкерам поставить. На том свете тебе зачтётся». Слова «надо» и «родина» были волшебными. Родине прощалось то, что никогда не простишь женщине. Долгорукий мог бы жить в любой стране мира, но держался корней с великорусским упорством, словно земля для него окрасилась в национальные цвета и сочилась материнским молоком.

– Как твоя усадьба, барин? – спросил Аким про хозяйство в Пушкинских Горах, которое Долгорукий давеча принялся возрождать в старорежимных традициях.

– А звони, приезжай. Я туда рвану, как только тут из-под пресса выберусь. У меня в Морковкино живешь как растение, а здесь все через колено прогибать надо. Дышать нечем!

В коридоре они столкнулись с профессором Ройзманом, который излучал торжественную печаль.

– Лев Исаакович, вы действительно думаете, что скотомогильник виноват? – спросил Долгорукий.

– Скорее яблоневый сад.

– Какой еще сад?

– Блокадный. Который был там до могильника. Зря смеетесь, молодые люди.

Со слов Ройзмана выходило, что сад этот рос ещё во времена барона Гонара. При нэпе целая артель продавала его урожай, а в предвоенное десятилетие за ним ухаживали две молодые сестры из приезжих – как их звали, Ройзман не знал. Здесь же стояла старая дворянская дача, в которой сестры жили. И в блокаду яблоки многих спасли от смерти. Вроде как деревья особого полива не требовали, потому что грунты здесь водянистые и корни хорошо питались. После войны сюда стали подбираться жилые кварталы, но сад взяли под охрану и поддерживали в порядке силами окрестных школ. В восьмидесятые годы обе сестры-хранительницы скончались, а в дверь уже стучался капитализм. Как это случилось, Ройзман точно не знает, но дачу снесли, сад вырубили, а территорию хотели отдать под новый завод. Но грунты подкачали, и на месте сада возник скотомогильник.

– У этого места душа имелась, – подытожил профессор. – А её тогда убили. И строить здесь ничего нельзя вовек.

– Лев Исаакович, мы с вами серьезно разговариваем, – произнес Долгорукий. – Дома падают, когда густота армирования недостаточная, когда бетонные смеси слабые. У меня там бетон 60-го класса шёл, если бы «сороковка», я еще понимаю.

– Егор Николаевич, я вас с института помню, вы приличный человек. Но я ведь старик, уже давно с ярмарки еду. Поверьте, есть вещи поважнее вашего бетона. Доживете до моих годов, вспомните.

– А почему вы об этом в студии не рассказали? – спросил Райкин.

– Молодой человек, у меня внук в академии МВД. Доживете до моих годов, поймете.

Когда они оделись и выходили к лифту, Плахов с Мишутиным нервно курили в неположенном месте.

– Вы такие вопросы задаете, у меня же инструкций по ним нету, – долетали слова депутата-культуриста, который кашлял с непривычки. – В следующий раз пришлите вопросы в пресс-службу заранее.

Оставшись один, Райкин не захотел возвращаться к работе, хотя ещё не натикало и шести вечера. В его душе начал бродить какой-то компот, словно он опять собирался бежать со срочной службы. Аким остановил машину у «Авроры», вышел на набережную и закурил сигарету. Неужели это он, тихий замкнутый домосед, полчаса назад ревел на всю студию, словно олень перед битвой за самку? И чего ради? Где он, настоящий?

Он не понимал в себе чего-то важного, хотя готов был признать, что ему наплевать на Хиттолу, Долгорукого и даже Веру. Его усвоенный с детдома императив гласил, что мир населен людьми, которые хотят его использовать и бросить. И смысл жизни состоит в том, чтобы не поворачиваться спиной и пользовать их самих. Но живучему и плотоядному Райкину вдруг стало противно помогать себе, будто он сам в чем-то виноват.

4. Соседи для подражания

Отец Зосима едва не подавился текилой, когда после выпускного вечера Аким объявил ему, что не пойдет в семинарию и не станет священником. Опытный мотиватор поначалу решил, что легко справится с этим гормональным всплеском. Проникновенно глядя в зеркало Акимовой души, он вливал в него холод своего опыта. Если повезёт, парню выделят комнату в коммуналке на выселках. В институт троечник не поступит, раз у него нет денег и знакомств. Да и время нынче такое, что диплом ничего не даёт. Лучшие навыки сегодня – бокс и дзюдо, но и они не помогут против пули. Вся статистика по детдомовцам кричит Райкину в глухие уши, что лучше спокойно крестить младенцев, а расстричься всегда успеешь. Тем более строители коммунизма повалили в церкви нескончаемой присмиревшей толпой.

Райкин стоял на двух китах: он хочет посмотреть жизнь и он не верит в Бога. А если Господь существует, то разве не должен Он помочь сироте и «всё устроить», как обещал сам же отец Зосима. Но настоятель решил без боя не сдаваться. Из детдомовской церкви вдруг пропала какая-то утварь, а к Акиму появились вопросы у уголовного розыска. Его на три дня закрыли в ИВС, в течение которых пастырь являлся узнику, искушая его уйти в семинарию и предоставить старшим уладить его вопрос. Но Аким не видел особой разницы между тюрьмой и детдомом. В конце концов, до Зосимы дошло, что воспитанник встал на свою лыжню и это тоже называется верой. А Райкин оказался в 16-комнатной коммуналке на 14-й линии с самыми туманными перспективами заработка.

Несколько месяцев Аким привыкал, что не нужно ходить на уроки, что не звенит звонок отбоя, а в тёплые ночи можно бродить по улицам между страстных хмельных пар. Что скамейки в парках усеяны березовыми сережками, которые здорово сдувать с ладони на выдохе. Что есть огромный кайф, когда из инфернальных лабиринтов проходных дворов выруливаешь на освещенную улицу, полную симпатичных существ. Правда, с девушками у Райкина не ладилось, он стеснялся самого себя. Ведь он даже не был уверен, что русский, не говоря уже о наследственных склонностях. Хотя врачи отмечали в нём отменное здоровье, он боялся раскрепощаться при помощи алкоголя, наблюдая за соседями по коммуналке. Хотя именно соседка стала его первой женщиной. Ей было 35, от неё недавно ушёл муж, и Райкин не имел против неё ни единого шанса.

Но зародившуюся было уверенность, что его жизнь принадлежит ему самому, нарушила повестка из военкомата. На медосмотре его продержали шесть часов без единого стула в коридоре, и слова про «почётный долг» поленились произносить. Через десять дней Аким уже складывал в рюкзак пожитки.

Райкину в армии не понравились, тем более что часть его дислоцировалась под Архангельском. Майор, орущий на лейтенанта, а призывников вовсе не считавший за людей, вытягивался в струнку при появлении подполковника. А Аким тогда наивно полагал, что люди долго и упорно работают, чтобы заслужить право не кланяться никому и никогда.

По армейским меркам Райкину свезло: у него имелись водительские права и его взяли шофером к командиру части. Тому едва исполнилось тридцать пять, а он заработал в Афганистане полковничьи звезды и прозвище Горыныч, скучал от мирного гарнизонного быта и совершенно ничего не боялся. Бугай с жутким шрамом на шее куролесил по ресторанам и слыл грозой культурных дам. Офицерской зарплаты герою хватало на один вечер, поэтому продавалась горючка, сдавалась под склад гауптвахта и в конце концов пошли конфликты с местными бандитами. Горыныч решал их с армейским изяществом: на стрелку выдвигался взвод в полной выкладке на бэтээрах. Страна весело катилась в тартарары, и начальство полковника на подобные истории не заводилось.

Основной задачей Райкина стало пополнение запасов водки, поддержание в боевой готовности бани и полковничьего люкса. Судя по ночному шуму, некоторые дамы попадали в баню Горыныча не вполне добровольно, но Акиму это не мешало чистить картошку по соседству. Разве кто-нибудь придёт на помощь, если он здесь будет надрываться? Вот и ему дела нет.

Иногда Горыныч достигал состояния берсерка и отрабатывал на Райкине удары ногами с разворота. Несколько раз он солдатика чуть не убил, а левый глаз Акима стал постепенно слепнуть. Однако уже через месяц тот научился ловко уходить от командирских вертушек без особого для себя вреда. Райкин лишь переживал, что однажды полковник установит яблоко ему на голову и непослушными пальцами достанет табельный макаров. Горыныч был по-своему деликатен. Узнав наутро, что опять метелил верного Акима, давал тому пятьдесят баксов и трое суток увольнительной. Райкин снимал комнату у одной бабули, ел кашу кастрюлями, бродил по улицам, крошил булку голубям и отводил глаза от взглядов женского пола. Горынычу он врал, будто покорял на дискотеках тоскующих морячек.

Служба текла вполне сносно, но, не прослужив и года, Райкин сбежал. Случилось это после того, как Горыныч приучил называть его батей, а через месяц по пьянке подарил Акима командиру подводников. И хотя наутро офицеры об этом забыли, Райкин почувствовал нестерпимое брожение внутри. Он выждал несколько дней: скопил продукты, немного денег, компас, карты, выпросил увольнительную, чтобы иметь пару дней в запасе, и поехал на автобусе в сторону таежной Мезени. На автовокзале познакомился с чудаковатым москвичом Сашей Новосёловым, который собирался в глубинку возрождать поморские деревни. Зачем это потребовалось 30-летнему неженатому живчику с дерзкими смоляными усами, Аким особо не вдавался – попросился пойти с ним.

Они пробирались узкими тропами вдоль мистических речек, иногда ставили новосёловскую палатку на берегу и поджидали попутную лодку. Денег за провоз с них не просили, а водки у пассажиров не имелось. По дороге Саша, бывший учитель истории и фельдшер «скорой помощи», рассказывал про сокровенное. Ведь кто сказал, что деревня обречена, что здесь невозможно жить? Это чиновнику тут ни наварить, ни продать нечего. На Север опиралось государство с Ивана Грозного, а ещё в XIII веке поморы выстроили систему разумного распределения ресурсов и жили достаточно хорошо. Почему вдруг сейчас они должны умирать с голоду? Сашу озарило в шведском поселке, где закрылся единственный завод, и два десятка центровых мужиков в полной трезвости выбирали новую цель: что имеем, чем заняться, на что рассчитывать? Надо и русской деревне сохранить себя как модель, не завися от дотаций сверху. А для этого необходимо артельное начало, чтобы крестьяне не разбирали на металлолом собственную котельную, без которой им совсем кранты.

А откуда возьмётся артель в деревне, где из 30 мужиков половина не просыхает? Если их соображалки хватает только на то, чтобы украсть и продать древесину? Надежда только на основательных поморских женщин. На первый Сашин семинар в клубе собралось человек двадцать: думали, будет концерт. Но постепенно его зауважали, ибо со слов приезжего в кои веки вышел толк. Давно хотели в деревне выращивать капусту, разводить свиней, но летом со времен мелиорации не было воды. Чтобы построить водонапорную башню над артезианской скважиной, требовался миллион, в районе кормили «завтраками». А Саша подсказал, как можно из трёх заброшенных башен собрать одну работающую. Люди трудились бесплатно, закупили только новые трубы – и теперь есть вода. Потом ещё почесали тыковку: расчистили родники, поставили бетонные кольца, а заодно и резные беседки, заборчик. Место назвали родниками любви и поцелуев, оставили рекламу в загсах по всей области. Теперь здесь минимум раз в неделю свадьба, за аренду платили 300 рублей.

Поначалу Аким от таких сумм фыркал: отец Зосима за помывку джипа вдвое больше из-под рясы доставал. А одной пачки долларов, которые носили ему напуганные пеклом грешники, хватило бы на десяток водонапорных башен. Но в деревне Райкин быстро оттаял. Беглого солдата поселили в дом вдовой женщины Татьяны, у которой сын тоже служил. И она смахивала на образ матери, который приходил Акиму во снах.

До их приезда Татьяну чуть не схоронили: скрутило поясницу, женщина таяла на глазах. Телефона в деревне не было, соседки метнулись на лодке за 10 километров. Но оказалось, что «скорой» сюда не проехать из-за развалившегося моста, а у вертолетчиков кончился авиакеросин. Вовремя объявившийся Саша Новосёлов поколдовал над ней больше часа, а уже на следующий день румяная Татьяна прошлась по деревне. Женщины крестились Новоселову вслед. А тот со смехом рассказывал Акиму, что удалил пациентке аппендицит, дав слово не болтать, будто запускал руки в ее женское естество. Хозяйка отрезала: мол, с этого момента в доме её может жить хоть десять Райкиных, но только не усатый кудесник. Спустя две недели призвание повлекло Новосёлова в следующую деревню, а дезертир остался.

С каждым новым поленом дров, которые Аким рубил у Татьяны во дворе, с каждой корзиной рыбы, которую он тащил в дом из лодки, в бывшем детдомовце крепло желание остаться здесь навсегда. Казалось бы, в его жилах текла городская кровь с примесью выхлопных газов и он уже никогда не избавится от власти панельных джунглей. А в 18 лет коротать ночи при лучине можно только от большой-пребольшой любви. Но Райкин всего лишь набрёл на своё место в жизни: где он нужен, важен и реален. И искренне верил, что в жизни нет ничего благороднее физического труда.

Он собирал по 10 рублей с дома в фонд деревни, и этого хватало, чтобы уличные фонари горели, когда надо, а ветераны получали к празднику открытку. Он освоил работу рамщика на деревенской пилораме, где каждый житель мог напилить себе дров, оплатив электричество и дав Акиму «на молоко». В месяц у него набегало под тысячу рублей, которые он отдавал Татьяне и был абсолютно счастлив. Потому что дня не проходило, чтобы какая-нибудь бабушка не обращалась к нему за помощью, кланяясь в пояс: помоги, мол, Аким-государь.

В этих краях 16-летний школьник – уже сложившийся характер, списанный с брата или отца. Он понимает, что живёт на глазах у людей, осознаёт последствия своих поступков, говорит и действует солидно, по-взрослому. Здесь от деда к отцу и сыну переходят прозвища – Зуб, Лом, Фаэтон. Человек не ассоциируется с профессией конюха, кузнеца или почтальона, он прежде всего личность, поступки которой воспринимают целостно и запоминают на века. Люди, живущие в поморской деревне десятилетиями, не становятся до конца своими, потому что неизвестна их подноготная: кем были предки, какие поступки совершали. Поэтому за домом Татьяны ещё рычала дизельная электростанция, которую за 20 лет даже с большого бодуна так и не решились растащить на металлолом. А в старинной деревянной церкви Аким ни разу не чувствовал себя покинутым, хотя у отца Зосимы привык к пустоте златоглавых святилищ.

Райкин наперекор традиции становился заметной фигурой в деревне. И когда вернулся из армии сын Татьяны, дезертир решил рубить свой дом. Он восхищался местными избами, где под одну крышу по-хозяйски заводили хлев и амбар, потому что в долгие северные зимы не особо побегаешь в сарай. А еще это были дома свободных людей, которые строили, как им надо, не бегая к председателю садоводства за разрешением. Правда, соседи Райкина оказались лишены деревенской хитрецы. Какие только проходимцы не добирались сюда за их голосами перед выборами! И им всякий раз верили: говорит же человек при всех дельные вещи – значит, сделает. Не может же он всех обмануть!

В первую голову обещали мост через речушку, который развалился ещё при Хрущеве. Люди оказались отрезаны от собственных огородов, которые когда-то разбили на дефицитных пойменных землях. На лодке добираться неудобно – течение сильное. Поэтому свалили в реку несколько валунов, натянули между берегами канат, держась за который развивали в себе сноровку. Шли годы, сменялись правители и их вассалы, а новый мост в деревне так и не появился. И тут Аким Райкин заявил, что ходить через воду они смогут.

Деревенские мужики поначалу даже оскорбились: мол, парень живёт меньше года, топора раньше не видел, дома своего нет, а такое дело замыслил. Тем не менее, всем миром собрали деньги на опоры для моста. Аким дождался, пока встанет лёд, и бензопилой вырезал квадратные полыньи под сваи. Потом смастерил сваебой: 50-килограммовую гирю на веревке, которую подтягивал на блоке и ронял на сваю с двухметровой высоты. На 60 свай ушёл месяц, а забивал на совесть – полтора метра глубины на каждую. Перемычки между сваями ставил уже по весне, для этого собрал и спустил на воду плот. К лету вся деревня прошлась по мосту в полтора метра шириной, а Райкин добровольно встал под опору.

Героем района он пробыл недели три. Потом по его душу пожаловали лейтенант и три бойца с автоматами. Когда Акима сажали в катер, даже бедовые алкаши похватались за топоры, а лейтенанту пришлось стрельнуть в воздух. Райкин обещал соседям вернуться, просил сохранить три венца своего дома, которые успел положить. Почему-то на сердце у него было сладко: от слёз Татьяны, от лихой решимости в глазах людей. Когда строил мост, догадывался, чем обернётся слава, но лишь активнее забивал гвозди. Хотя Аким спалил бы переправу до самых свай, если бы знал наперед, что никогда больше сюда не вернётся.

5. Финский лососевый грипп

Райкин просидел в машине у «Авроры» с полчаса, прежде чем достал телефон и позвонил Хиттоле. Настоянное на беде чутьё подсказывало ему: не надо лезть с поддержкой, когда своих проблем невпроворот. Но просто поехать к Вере и лечь спать не получалось. Если утрата жилища и даёт ему некий шанс на новую жизнь, то и действовать надо не по привычке. А ключи от самых глухих его дверей, может, и валяются под развалинами башни.

Хиттолу звонок Акима застал в ресторане на Среднем проспекте в самый подходящий момент: зодчий уже заказал, но ещё не выпил.

– Я буду через десять минут, – сказал Аким и надавил на газ, опасаясь приехать слишком поздно для предметного разговора.

На Исаакиевской площади он резко вырулил от «Астории» к собору и сразу увидел гаишника, бегущего к нему с противоположной стороны дороги. Аким выругался, включил аварийку и затормозил на островке безопасности. Дородный инспектор подошёл вразвалочку, представился и посмотрел документы, которые Райкин сразу протянул ему через приспущенное стекло.

– Извините, если превысил, тороплюсь другу помочь, – сыграл на опережение Аким.

– Ах, если бы всё было так просто, Аким Устинович, – печально молвил сотрудник. – Пройдемте к нам в машину.

В авто гаишников Райкина посадили на переднее сиденье и показали на экран видеофиксатора: при повороте одно колесо фольксвагена задевает двойную сплошную. Ему объяснили, что это лишение прав. Сидевший за рулем инспектор неторопливо зафиксировал на планшете бланк протокола, ожидая предложений Акима.

– Могу предложить пару штук, – Райкин уже несколько раз выходил сухим именно за эту сумму.

– Да как вам не стыдно? – вспылил офицер на заднем сиденье. – На такие деньги уже и в ресторан не сходишь.

– Так если бы я через двойную развернулся, вопросов бы не было, мужики, – Аким изобразил сдержанное отчаяние. – Подумаешь, колесом задел. Там же поворот разрешён.

– А суду без разницы, лишение прав – и всё, – сотрудник на водительском сиденье перешел в наступление, начав заполнять протокол. – Кем работаете?

– Журналист, газета «Новая Россия», – Аким приберегал главный козырь на потом. – Сегодня пятница, до понедельника меня в компьютер не внесут. А за выходные мой шеф права вытащит. У вас, кстати, какой батальон? На Тореза или на Пархоменко?

– На Тореза. Так у вас связи в ГАИ есть? – по-мальчишески выдал своё беспокойство офицер.

– У нас же федеральная газета, шефа пол-Суворовского знает. А тут такой цинизм! Вот мой паспорт, на адрес посмотрите. Улица Ямадаева! Я вчера без дома остался, а сегодня вы права забираете за какую-то шляпу.

В салоне воцарилась тишина, и Аким перешёл в эндшпиль.

– Да я все понимаю, мужики. Вас поставили на Исаакиевскую, а тут все, как зайки, ездят. Приходится что- то изобретать. Все мы не ангелы.
Райкин в жизни не писал заказных материалов, но старался не говорить об этом вслух: кто поверит, что бывают не продажные журналисты. Он был далёк от этических прибабахов, просто опасался подстав, да и предлагали слишком редко и мало, чтобы имело смысл рисковать. Аким даже любил намекнуть на собственные гибкость и искушенность, которые взывали у встречных куда большую симпатию, чем потуги на святость.

– Люди думают, что мы в ГАИ только машины доим и на золоте кушаем, – офицера на заднем сиденье задело за живое. – Знаете, как обидно! Да у нас на себя поработать полдня в неделю получается! А так все кортежи сопровождаешь, с палочкой стоишь или в управе бумажки пишешь. Сейчас на площади шесть экипажей – на хрена, спрашивается? А в конце месяца нужно долю наверх заслать, иначе вообще свободы не дадут. У нас люди кредиты в банке берут, чтобы командир их заработать отпускал. А вы думаете, все просто у нас!

– Да, понятно, понятно, – с чувством произнес Аким. – Но вы и меня поймите: деньги все пропали, а без прав – не жизнь.

– Ладно, Аким Устинович, отпустим мы вас, – сдался гаишник. – Но только потому, что вы мужик нормальный. А то знаете, какая мерзость иногда попадается: хамят, грубят, угрожают. Будьте осторожнее на будущее. А ваши две тысячи в бардачок суньте. Хотя, конечно, это стоит намного дороже.

Спустя пять минут Райкин припарковался у пивного ресторана, где успокаивал нервы Пати Хиттола. Место слыло посещаемым, а сегодня ещё и «Зенит» играл в Москве на кубок с принципиальным соперником – «Спартаком». Матч только стартовал, а народ в относительной тишине наливался пивом. Хиттола сидел за столом под одним из экранов с литровой кружкой пива и графином водки. Он уже подмял селёдочку с лучком, но ему только что принесли братвурст с бигусом и картофельным пюре, которые благоухали углями мангала. По европейским меркам он был уже крепко пьян, а по русским только входил в фазу внутреннего раскрепощения.

– У твоей Веры подруга есть? – встретил он Акима. – Зови, я угощаю.
Райкин снял пальто, заказал апельсиновый сок, ризотто и принялся крутить в пальцах сигарету, которую запрещалось курить в помещении.

– Может, тебе в Финляндию уехать, Пати? Неизвестно, что будет дальше. Как вариант, тебя обвинят в геноциде.

– У меня есть, что им ответить, Аким. Родители учили меня отвечать за себя. Мы в школе много дрались, к родителям приходил социальный работник. Я говорил, что дрались все. А отец учил: «Пати, отвечай за себя, не показывай на других пальцем».

– Твои родители живы?

– Да.

– Так чего ты здесь скучаешь? Дуй домой и плюнь на всё.

– Ты что, не понимаешь? Затронута моя репутация!

– Ты дурак, что ли? Посмотри вокруг. Здесь никому ни до кого нет дела. Людям важны их машина, их баня, их айфон. В крайнем случае «Зенит» – «Спартак». Твою фамилию никто и выговорить не может, а через неделю её вообще забудут. Тебе интересно, что вот тот хмырь о тебе думает? – Райкин ткнул пальцем в краснолицего болельщика у стойки.

– Тут другое. Тут репутация!

– А репутация – это то, что весь бар о тебе думает. Тебе не по фиг? Забей! Вот у меня есть страница в Фейсбуке, я туда раз в месяц захожу. Сегодня с утра вижу 328 заявок в друзья. Я что, поэт или философ? Нет, просто у меня вчера дом упал и меня по телевизору показали. Я теперь могу собрать стадион, просто мастурбируя.

Райкина отвлек незнакомый телефонный звонок.

– Служба доставки? Да, я Аким. Да, заказывал палку для селфи. Не можете найти дом? Ищите лучше, должен быть.

Хиттола выпил рюмку, закусил куском братвурста с саксонской горчицей и отправил следом щедрый глоток пива.

– Они не меняли фундамент.

– То есть?

– Вообще не меняли.

Финн говорил путанно и многого не знал, но Райкин уловил суть. Пять лет назад фирма Егора Долгорукого выиграла конкурс на землю под строительство башни на Ямадаева и сразу начала строить. Наняли турок, и за несколько месяцев дом дорос до шестого этажа, после чего замер на два года. Хиттоле шепнули, что не оформлены какие-то допуски и разрешения, а на бизнес Егора идёт наезд. Сам Долгорукий от прямого разговора с архитектором уходил, называя частые визиты проверяющих «рабочим моментом». Когда мрак рассеялся, дом снова стал ползти вверх быстрее виноградной лозы усилиями сербской бригады. Но Хиттола абсолютно уверен, что уже имевшиеся этажи не разбирали, а значит, и фундамент, два года стоявший без консервации, не трогали.

А ведь любой строитель знает, что без элементарной защиты объекта даже одна зима – это очень грубый косяк. Надо отвести воды, укрыть стройматериалы, структуру которых разрушает замерзающая влага. Иначе неизбежно снижение плотности материала из-за микротрещин – и привет, расслоение. При этом на глаз тот же кирпич будет абсолютно нормальным.

– На стадии фундамента небольшой перерыв – хорошо. Пусть все усядется, наберёт твердость. Но не два же года! – тряс головой Хиттола. – С теплоизоляцией даже влажный цоколь не промерзнет. Я не понимаю! Два раза ходил к Егору: говорю, что делаете? У вас даже канализационные каналы есть, можно по ним воду в траншеи отвести, не надо сборник устраивать. А он отвечает: все исследовано, все нормально, работаем. Мол, если всё заново сносить, так он по миру пойдет.

– Ну правильно, – сообразил Аким. – Тогда же ещё президент на стройку приехал. И потребовал каждую десятую квартиру – бюджетникам. Егор же не резиновый. Ему и сербы сразу не по карману стали – нанял узбеков.

– А ещё я знаю, что последние этажи из шлакоблоков делали, – Хиттола снова выпил. – Это дешевле, чем кирпич. И строить быстрее. И вся конструкция легче. Я думаю, они уже тогда понимали, что рискуют. Но им было трудно иначе.

– То есть?

– Понимаешь, тут есть и моя вина, – Пати запил водку пивом, чтобы признание далось попроще. – Я ведь проектировал двенадцать этажей, а не шестнадцать. Больше по закону нельзя – высотный регламент. А пока дом два года стоял, рядом этот небоскрёб придумали. Шестьсот с лишним метров! Егор меня вызывает – давай-ка, говорит, мне ещё четыре этажа.

– А фундамент на двенадцать рассчитывали?

– Именно! Я ему говорю: а как же закон? Он у виска покрутил: ты дурак, что ли, Хиттола? У меня, мол, губернатор двенадцать квартир на коленях выпрашивал. Пусть теперь отрабатывает.

По ходу беседы ресторан дважды наполнился воплями радости и горя. «Зенит» получил право на пенальти и не забил. А Хиттола попросил у официантки повторить ему графин с водкой.

– А ты почему не пьешь, давно хотел спросить? – сменил он тему. – Ты же русский.

– Как вариант, – парировал Райкин. – Я – Аким, родства не помнящий. А не пью я из-за финнов.

– Это как?

– Я же в детстве в Выборге жил, в детдоме. А в Финляндии тогда сухой закон действовал, и бухать финны к нам ездили. И столько у нас в окрестностях ваших зомби ходило! Помню, дед один снимал в соседнем доме веранду. А до войны он здесь с родителями жил, это его дом был, понимаешь? Видимо, тосковал он сильно, и как-то раз к нам через забор залез. Как сейчас помню, лежит он в позе вертолета на тропинке, ругается по-фински. А сторож его фонариком осветил и нам объясняет: вот, дескать, как деградирует человек в мире капитала!

Аким улыбнулся своим воспоминаниям, а когда Хиттоле принесли графин, попросил себе вторую рюмку. Раз уж захотел новой жизни, надо менять как можно больше правил.

– А ты, правда, консулу две сотни заслал в письме с визиткой?

– Я не знал жизни. С травой могло еще хуже получиться…

– Ты ганджу куришь?

– Да, мариванну. Понимаешь, у нас в Финляндии торговля наркотиками строго запрещена. Но можно 20 кустов выращивать для себя. Мой друг по юности Йосси жил в доме один и вырастил пятьдесят. Потом кто- то стукнул. К нему приехала полиция и срезала 30 лишних кустов. Его спросили: он ведь не торгует? Йосси объяснил, что ему просто нравится пыхать. И полиция уехала, Аким! Никому не пришло в голову ломать ему жизнь из-за того, что у него в парнике растет трава.

– И ты решил в России повторить?

– Нет, конечно. Но с косяком в кармане ходил везде. Я думал, что в худшем случае его отнимут.

– Видишь, рядом живем, а какие разные нравы!

– Вот поэтому я путешествовал. Индия, Танзания, Гаити. Оказывается, таких, как я, очень мало. И таких, как ты, немного.

Его заглушил взорвавшийся от негодования зал: теперь пенальти поставили в ворота «Зенита». Хиттола наполнил рюмки, буркнул «За нас!» и потребил, словно святую воду. Акима с непривычки обожгло, и он принялся ловить вилкой остатки сельди.

– Вот смотри, – продолжал финн. – Футбол в баре смотрят человек тридцать: и все уверены, что судья подсуживает «Спартаку». А в Москве другие тридцать парней смотрят тот же матч – и все верят, что судья прав. Это же значит, что все мы видим что хотим. Мы берем удобную нам сторону, а всё остальное не замечаем.

– Ты это о чём? – по телу Райкина пошли токи.

– Да о чем угодно. Из меня сейчас хотят сделать… как его… – козла. У них всё просто: дом рухнул, значит, виноват архитектор. Но не хотят слышать, что грунты плохие, что фундамент два года дождями заливало, что на этом месте коров хоронили, и четыре этажа лишних забабахали. С этим домом на каждом этапе – преступление.

– И что?

– Как вы здесь живёте?

– Это как ты здесь живёшь? Зачем? Что тебе в Финляндии не живётся с родителями. Если бы у меня были родители…

«Спартак» забил, Аким осекся от коллективного стона и налил ещё водки. А в зале загремела стадионная кричалка, состоящая из союзов, предлогов, слов «Зенит» и «Спартак», а также четырежды повторяющегося глагола «сосать».

– Вот ты говоришь, по миру путешествовал, мало похожих, – как и положено в нетрезвой беседе, Райкин запросто взял новую ноту. – А вот я по-другому считаю. Мы с тобой не финны и не русские. Наша национальность – горожане. Меня в школе учили, что шотландцы юбки носят, что индусы в Ганге моются, а в ЮАР негров вешают. А потом я увидел, что всё по-другому. Все горожане говорят по-английски, носят джинсы, смотрят Брэда Питта, слушают Мадонну, болеют за «Реал» и любят баксы. И везде, сука, так: и в Мумбаи, и в Лондоне.

– Ну и что?

– Ничего, просто ты в Мумбаи можешь быть завтра утром. Просто карточку из бумажника достаешь – и полетел. Всё равно финнов в Финляндии будет меньше и меньше, а в России – русских. У вас будет некая масса народонаселения, и здесь – такой же бульон.

Хиттола тяжело засопел, опершись локтями о стол, и Райкин решил было, что теряет собеседника. Хотя последний раз Аким так много болтал во времена ухаживания за Верой, он и не думал просить счет.

– Но ведь разница-то есть, – сказал наконец Пати. – Образование, культура. Я давно хотел спросить, Аким, а почему ты не протестуешь?

– В смысле?

– Почему у вас такие равнодушные люди? Все же знают, что по закону нельзя строить такую высокую башню. И все дома телевизор смотрят да водку пьют. У нас в Хельсинки тысяч сто вышли бы и сказали: это неправильно, прекратите. И мэр бы всё отменил, иначе его партии на выборах конец.

– Здесь так не принято, – пожал плечами Аким. – Ну приду я, а там двадцать человек стоит. И что толку? Ещё менты дубинками напихают и меня же оштрафуют. Я и на выборы не хожу.

– Вот я и говорю: разница-то есть, – поднял палец Пати. – Культура!

– Ладно, культурный! К тебе вон пол-Африки уже переехало. Они лапают твоих женщин, толкают дурь твоим детям и проедают твои налоги. Тебе это нравится?

– Ох, Аким, это больной вопрос. Люди молчат, потому что иначе скажут, что они нацисты.

– А вот тут наши мужики, – Райкин махнул в сторону бара, – собрались бы да накидали всем, у кого рожа нерусская. А вот ты в Россию приехал, сразу взятку консулу втюхал. Про фундамент знал, а шум не поднял. Гаишникам мзду давал?

– Конечно, иначе у меня отобрали бы права.

– А в Финляндии?

– Нет. У нас это не принято и стыдно. Да они и не возьмут. Однажды я гнал в аэропорт, опаздывал, меня остановила полиция. Я им все объяснил, показал билеты. Они включили мигалку, и со мной поехали в аэропорт. Чтобы я ничего не натворил, понимаешь? В России бы так не сделали.

– Ах ты, хрюндель! Культура у него! В Финляндии банку мимо урны не бросит, а здесь – гуляй, душа. Дома в кирху по воскресеньям ходим, а малолеток трахать
– в Таиланд. Ты как два человека разных.

Смешно сказать: на четвёртом десятке Райкин впервые почувствовал, что если пить водку и говорить правду, из тебя уходит зло. Правда, он совсем забыл, что приехал поддержать товарища, а только расцарапал ему сердце. Финна также злили болельщики за соседним столом, для которых футбол закончился на грустной ноте. Теперь они громко обсуждали, является ли новый форвард «Зенита» из Венесуэлы негром.

– Наверное, я трус, – выдал Пати после очередной рюмки. – Жадная скотобаза. Мне нужно было позвонить тебе, собрать пресс-конференцию.

– Подожди, мы же познакомились в башне. Значит, четыре года назад ты не мог мне позвонить.

– Я не об этом. Я мог сказать и промолчал. Егор платил мне шикарные деньги. Причем две трети в конверте, в долларах. Я их не декларировал, не платил налогов. Просто клал на дно чемодана и вёз в Финляндию. Да, я люблю деньги. Надо перестать стесняться денег, и они перестанут стесняться тебя. И как я покажу на Егора, если сам всех обманул?

– Ладно, завязывай, братка, – Райкин наконец понял, что плохо умеет дружить.

– Я сам дал гайцам две штуки, пока к тебе ехал. У нас такая страна: у каждого могут все забрать в любой момент. Поэтому надо успеть урвать и хоть немного пожить.

– Но почему вы не протестуете? Это же правила игры, их можно поменять! Почему у вас такие равнодушные люди?

В этот момент один из болельщиков в футболке с надписью «Аршавин» на спине неуклюже толкнул их стол, и недопитое пиво Хиттолы образовало на столе Ладожское озеро. Не дрогнув ни единым мускулом, бегемот продолжал продираться к туалету.

– Стоять! – рявкнул Аким.

– Вы разлили мое пиво, вы должны извиниться, – вскочил Пати.

Аршавин неторопливо развернулся и начал обзор оппонентов.

– Мужики, – крикнул он своим, – смотрите, тот финский марамой, который дом на Ямадаева разрушил. Тридцать человек в морге, а он в кабаке празднует!
Вместе с Аршавиным за столом сидело ещё четыре пивных бочки, которые уже вставали и направлялись к месту спора. Не вызывало сомнений, что полбара охотно их поддержит.

– Ты чего быкуешь, чухня? – напирали они мощными животами, щеголяя замысловатыми матерными конструкциями. – Езжай в свою чухню.

Попытки Хиттолы что-то объяснить выглядели смешно. А Райкин из всех вариантов поведения выбрал самый тонкий. Он сжал опустевшую кружку и наотмашь ударил ею Аршавина по лицу, так, что в кулаке осталась одна ручка. Аким по детдому знал, что после такого действия у него будет две секунды полной тишины.

– Что ты знаешь, курва, про Ямадаева? Это я на Ямадаева жил! – заорал он, одновременно подстраиваясь под удар ближайшего пузана.

Пузан бил без акцента, находясь под впечатлением, и успев струхнуть. Райкин увёл корпус в сторону и пробил «двушку»: левой в челюсть и правый крюк в висок. Пузан плавно осел на соседей. Аким тут же улучшил позицию, шагнув из-за стола в проход. А Хиттола открыл второй фронт, трижды получив по лицу и дважды ударив навстречу. К их массовке уже неслись бармен, охранник и официантка. Но главное, что народ остался сидеть на своих местах, смекнув после окрика Райкина, что правда в конфликте, как всегда, оказалась неоднозначной.

Ещё четверть часа ругань шла по нисходящей. У Аршавина был разбит, но не сломан нос, его товарищ поднялся на ноги, но было очевидно, что второго раунда не будет. Хиттола умудрился быстро оплатить счёт и разбитую кружку, а Райкин вытащил его на улицу, послав оппонентам бортовой матерный залп. Пискнула сигнализация на машине Акима.

– Садись, – приказал он.

– Но ты же выпил!

– Молчи уж, босота…

В машине Пати заметил, что мало интересуется футболом, но помнит Аршавина как великолепного игрока. А сейчас финн даже его не узнал. У Хиттолы кровоточила губа, зато сбитые с носа очки уцелели.

– А ты говорил, у нас равнодушные люди. Тебе хотели начистить пятак исключительно за справедливость, – заметил Райкин. – Ладно, поехали продолжать.

– Аким, я больше не хочу в ресторан. Давай в машине. Или на улице…

Райкин очнулся в темноте от головной боли и ощущения бетономешалки в желудке. Он успел сообразить, что находится в квартире Веры, а сама хозяйка спит рядом с ним. Смутная горечь позора погнала его в ванную как раз вовремя, чтобы успеть сунуть голову над раковиной, после чего из него хлынули водопады Игуасы, а тело сотрясалось в мучительных корчах. Голову сдавило ещё сильнее, но боль быстро отступила. Умываясь и хлебая воду из-под крана, Аким отметил, что он абсолютно голый, а последние воспоминания заканчиваются у той же «Авроры», где они с Хиттолой хлещут из горла виски, закусывая сыром в нарезке. Райкин еще смеялся, что назвал бы эту фотографию «Финский залив».

Возвращаясь в комнату, он споткнулся о чьё-то тело. В свете зажженной им люстры предстал скорченный Хиттола на надувном походном матрасе, которого обнюхивала младшая из Вериных кошек. А её хозяйка оторвала голову от подушки, прищурилась и залилась искренним смехом.

– Лапсик, прости, – выдавил из себя Аким. – Я оборзел, прости. Ничего не помню.

– Да ладно, хоть на человека стал похож, – улыбка девушки не обещала второго дна. – Я уже решила, что с тобой что-то не так. У мужика всё добро вместе с домом пропало, а он как солдатик оловянный. А тут отпустило: приехал ночью в хлам с другом, цветами и коньяком. Говорил о любви, интеллигентно заваливал меня на стол, звал сегодня же в Куршевель. Быстро и беззлобно заснул на диване.

– И тебя с финном оставил?!

– Пати – отличный парень. Рассказывал мне, что у индийских женщин очень маленькие соски. Следил, чтобы ты не спал на спине. И спел мне финскую песню. Я, правда, не поняла ни слова.

Райкин выпил какое-то антипохмельное средство и забылся ещё на четыре часа. Он снова очнулся со здоровым чувством голода и отступившим раскаяньем. Вера с Хиттолой вовсю готовили еду: сардельки гриль, фруктовый салат и сырники. Пати рассказывал, что в детстве лучше всех стрелял яблоками из рогатки. Обе кошки копошились на белье вокруг Акима.

– А вот и наш трезвенник, – приветствовала его Вера. – Слушай мою команду: десять минут энергичная зарядка на балконе. Потом контрастный душ. И не вздумать курить.

За завтраком Вера заявила, что её право организовать субботний досуг не подлежит сомнению. И после завтрака они едут играть в мафию – в кафе с совершенно незнакомыми людьми. У Акима не имелось никаких аргументов для спора. К тому же он сильно обрадовался, увидев свой фольксваген аккуратно припаркованным под балконом.

Хиттоле идея поиграть тоже понравилась. Но потом телевизор рассказал им, что вчерашний эфир у Плахова запустил новые круги благородной ярости, столь привычной для России. Доселе никому не известный депутат-культурист Мишутин шёл нарасхват. Оказалось, что его антифинскую инициативу горячо поддерживает Союз полиграфистов, который хочет запретить печатать в Финляндии российские журналы. А также дистрибьюторы корейской электроники, требующие оградить наш рынок от вредных финских мобильников. В недрах ветеринарной службы родился термин «финский лососевый грипп», под предлогом которого из Финляндии планировали запретить ввоз рыбы. Кроме того, группа казаков сорвала показ фильма Аки Каурисмяки в Доме кино. Среди лампасов и папах мелькнул портрет Пати Хиттолы с нецензурным русским словом по диагонали.

– Ребята, вы извините, но я с вами не пойду, – сказал после просмотра архитектор, обнял Акима, поцеловал Вере руку и исчез за входной дверью.

Поиграть в мафию субботним днем собралось два десятка мужчин и женщин: средний класс, средний возраст. Если, конечно, не считать людей 30–40 лет молодыми, а припаркованные у входа гольфы и альмеры признаком высокого достатка. Мероприятие объявила в интернете студенческая пара, собравшая по 500 рублей с носа и предоставившая маски, карты и свои организаторские способности. Большинство участников явились блеснуть своей интуицией и туманным шармом без спутников. А поскольку игра завершалась в шесть часов вечера, самое интересное подразумевалось после.

Акиму дважды выпадала карта мирного жителя, и мафия убивала его первым же выстрелом. Он с удовлетворением отметил, что производит впечатление опасного мужчины, с которым неудобно бороться. За игрой он продолжал наблюдать со стороны, не имея права открывать рот, и к середине партии вычислил двух членов мафиозного клана из трёх. Райкин полагал, что у него слабая интуиция, но он наблюдателен. И если одна женщина трижды предлагает на убой ни в чём не повинных горожан, то это вряд ли случайно.

По той же логике вряд ли грунты, фундаменты и шлакопанельные стены не имеют отношения к позавчерашней катастрофе. Однако опытный журналист, натасканный расследовать такие тайны, почему-то не спешил обратить на приятеля Егора и соседей-газовиков свою ярость погорельца, разоренного через чужой интерес. Чутьё и опыт подсказывали Акиму, что лично ему, может, всё и вернётся по-тихому. Надо только выждать, осмотреться, правильно себя подать. А спешка хороша при ловле блох. Но вместе с тем он всё крепче верил в свою новую страницу. А это значит, что не нужно проживать каждый новый день, как вчера.

– А что я вчера там вещал про любовь? – спросил Райкин, когда они с Верой вышли из кафе и сели в фольксваген.

– Ну это так неожиданно, Аким Устинович, в первый раз, – залились краской щеки. – К тому же я не все слова разобрала, могу ошибаться.

Вера рассказывала, что, когда училась в институте в Омске, занималась рукопашным боем по системе Кадочникова. Эти навыки многократно помогали ей в жизни, когда защитить себя словом не получалось. Райкин знал, что в её недалеком прошлом жил женатый мужчина, и не мог понять, как она уместила его рядом с врожденной кошачьей гордостью. Для Акима был верный знак: если Вера начинает краснеть и ершиться, значит, её застал врасплох важный разговор.

– Что конкретно? – настаивал Аким, рассматривая ее смущение. – Только не говори, как обычно, «любовь-морковь».

– Мне вообще об этом трудно говорить, – она посмотрела ему в глаза. – Ты сказал, что для тебя любовь – это забота. И ты хочешь заботиться обо мне всю жизнь. Уже жалеешь?

Райкин непроизвольно откинулся на спинку сиденья, потом обнял её, и в шутку укусил за плечо.

– Не жалею. Жалко, что по пьянке. Жалко, что сейчас. У меня ведь ничего нет, и в этот момент…

– Это не важно.

– Я вчера как раз стоял на набережной и думал, что никого не люблю. Ни родни,
ни собаки. И никто мне не нужен. Я сам выберусь, сам все устрою. А потом меня понесло пить с этим финном, драться за него полез. И что-то изменилось, я даже не понял как.

– Наверное, программа сбилась. Мне тоже казалось, что другой – это обуза. А это счастье.

– Ты меня любишь?

– Люблю. Когда ты такой, люблю.

– Давай поженимся, заведем детей.

– Ты же знаешь, что я замужем. Но детей я очень хочу.

6. В поисках растраченного

Пойманному в мезенских лесах дезертиру Райкину светило до трёх лет дисбата. За год деревенской жизни Аким почти разучился врать: и в штабе округа, и в военной прокуратуре повторял, что ушёл из части от обиды на Горыныча, который подарил его другому офицеру. О делах командира, его женщинах и бизнесе молчал. Снисхождение себе не выторговывал, даже ни разу не спросив, что с ним сделают дальше. Хотя пацаны на гауптвахте обсуждали, что сейчас в бегах пара дивизий и есть надежда, что всех «сочинцев» просто вернут в часть дослуживать. Но Райкину повезло ещё больше.

Оказалось, что его шеф Горыныч уже полгода сидит в тюрьме за убийство: на глазах многих свидетелей застрелил в кабаке архангельского бандюгана, с которым не поделил официантку. В руководстве военного округа нашлось немало афганцев, которые решили не бросать брата-шурави в беде. Со следствием велась сложная многоходовая игра, которую показания Райкина теоретически могли осложнить. Однажды к арестанту на губу явились полковник с капитаном, отвели в кабинет и не оставили шансов им отказать. Аким переписал показания, Горыныч из них выветрился. А вчерашний дезертир получил сержантские лычки и отправился дослуживать на арсенал под Вологдой.

А там на взвод охраны и пятьдесят верст вокруг – всего три ключевых фигуры: еще один сержант, прапорщик-интендант и старлей по фамилии Шустрик. К Райкину неделю присматривались, а потом выложили начистоту: здесь можно круто приподняться. На складах хранились десятки тысяч «калашниковых» и «макаровых», которые в советские времена клепали без счёта, насколько позволяли мощности. А сегодня спрос на эти стволы огромный – от Чечни до любого областного центра, где бизнесмен без оружия ущербен и обречён. Таскать их за забор несложно, если все в доле, а номера предусмотрительно забиты. А за руку схватят вряд ли: никто это барахло с распада Союза не пересчитывал, а сейчас и подавно не до того – на Кавказе снова полыхнуло, а армия еще не отошла от последствий дефолта.

Аким понимал, что отказаться опаснее, чем согласиться. Да и большие деньги манили таящейся в них свободой. Крали по мере поступления заказов: аккуратно подрезали пломбы на ящиках, промасленные стволы складывали в сумки, а по выходным вывозили на уазике в лесной схрон. Солдаты могли только догадываться, почему начальство часами торчит на складе, а на время футбольных трансляций снимает с территории всех часовых.

Райкин постепенно входил во вкус. Личный дом под Мезенью всё реже распахивал ему двери во снах, куда прокрались огни больших городов и женщины в кружевном белье. Он первым додумался отправить бывалого прапора Егорыча в Пятигорск, Ставрополь, Краснодар – искать новых покупателей. Когда тот вернулся, одних только гранатометов продали шестьдесят штук за раз. В общем, Аким не особо обрадовался, когда подошёл дембель.

Откопав в лесу два набитых долларами термоса, он недолго думал, куда податься. Выборг почти не изменился за девять лет, только на месте его детдома стояли два каменных особняка. Он снял квартиру и взялся ворошить прошлое. В Выборге работал единственный родильный дом. Конечно, там никто не собирался искать запыленные медкарты двадцатилетней давности, но деньги творили чудеса. Акиму даже предоставили на время комнату сестры-хозяйки.

Перед ним на столе высились книги дежурств и карты на каждого младенца. Райкина подкинули на порог дома ребенка 14 июля, когда ему было две-три недели. Для просмотра он с запасом взял период с 10 июня по 10 июля. За месяц выходило 242 варианта. Из них 128 мальчиков. С райкинской второй группой крови набралось ровно 40 человек. Ни резус-факторов, ни цвета глаз, ни тем более ДНК на пожелтевших картонках не писали. У Акима имелось небольшое родимое пятно на щеке и крупное – на левой лопатке, но это тоже ничем ему не помогло.

Райкин старательно переписывал в тетрадку имена родителей, их тогдашние адреса, места работы, партийность, судимости. Рожениц везли сюда со всего района, из каких-то деревень и посёлков, которых и на карте не сыскать. Но Аким взялся за гуж, и первые шаги дались ему легко. Двое из сорока оказались отказниками, и их отправили в известный ему дом малютки. Явившись туда, Акиму даже не пришлось платить: молоденькая дежурная сестра с умилением полночи ковыряла вместе с ним архивные залежи в ординаторской. С 10 июня по 10 июля приняли троих: тех двух отказников и подкидыша Райкина. Одного младенца через месяц забрала в семью тетя, второй оказался Серегой Водаковым, который имел странную склонность сбрасывать Акима с раскладушки в тихий час. В общем, оставалось 38. И один из них, возможно, он сам.

С трудом, но Райкин разыскал в своем районе участкового. Ему повезло и здесь – усатый белорус имел доступ к базам данных и русскую похмельную тоску в глазах. Из 38 младенцев 11 нашлись в Выборгском районе – совпадали имена и даты рождения, некоторые так и числились на родительской жилплощади. Ещё трое погибли за последние годы. А 24 человека в базе никак не прослеживались.

Это могло значить все что угодно. Умер более пяти лет назад. Сменил фамилию. Уехал покорять большие города. Свинтил за границу. Или родители являются какими-нибудь ответственными работниками, которых в базу приказано не вносить. Райкин понял, что ему предстоит титанический труд. Есть, например, Евгения Александровна Замшина, которая 20 лет назад жила на улице Крепостной, 9, работала в Выборгском порту и родила сына Глеба Викторовича. Надо через соседей или сослуживцев найти Евгению Александровну и вывернуть её наизнанку. Место поиска – весь мир.

Райкин приуныл. Ведь далеко не факт, что его тайна скрыта среди этих 24 имен. А вдруг мать родила его по старинке в стогу сена? Или в одном из фельдшерско-акушерских пунктов, которые то закрываются, то снова открываются в сельской местности? Компьютеров с интернетом ведь даже в планах не существовало. Как теперь это все поднимать? А если мама вообще из Питера, где пять миллионов жителей? Это ведь всего в сотне километров. Аким сначала не мог себе представить, зачем питерской мамаше потребовалось бы везти его в Выборг, чтобы бросить. А потом дошло: было же лето! А Выборгский район – самое козырное место у дачников. Родила на том же Васильевском, поехала в садоводство, послушала цикад сквозь младенческий ор – и решила идти по жизни налегке.

Слить воду Акима побудило еще одно обстоятельство – он влюбился. В ту рыжую медсестру, которая помогла ему искать документы в доме ребенка, сведя с ума миндальными духами и премилой картавостью. Ее звали Жанна: она устала от Выборга, Выборг устал от неё. Ей было 19 лет, и она считала, что через 11 жизнь закончится. Её мечты никак не связывались с профессией. Она пробовала заниматься то живописью, то фотографией, то бальными танцами, но через пару месяцев теряла к ним интерес. Она хотела то чернику, то креветки, то секс на бильярдном столе. Её амбиции подкреплялись ураганным темпераментом и четвертым размером груди на точёной фигурке. А ещё Жанна имела редкий талант к деньгам: они исчезали у нее с такой скоростью, как будто она ела их втихаря.

Однако Райкин не чувствовал себя внакладе, потому что подруга открывала для него новые миры, словно капитан Немо. Через месяц после знакомства с Акимом она уволилась из дома ребенка, и они сняли квартиру в Петербурге. Влюблённые не просто сотрясали клубы и рестораны: каждый день Жанна вовлекала их в какую-нибудь увлекательную круговерть, знакомясь то с байкерами, то с модными колумнистами, то с английскими моряками. В ней отсутствовала губительная обывательская рассудочность. Если захотелось кататься на горных лыжах, значит, нужно делать это сейчас. Если для поездок на Орлиную гору необходим автомобиль, значит, нужно после завтрака отправиться за ним на авторынок в Автово.

Аким понимал, что его золотовалютных резервов надолго не хватит. Но ему уже не хотелось запереться в четырех стенах с пряниками и книгами, выходя вечерами смотреть чужую жизнь. В него проник главный городской страх – остаться без средств к существованию. Он подумывал купить на остатки сбережений фургон или открыть шиномонтаж, когда встретил в магазине парня, с которым служил под началом Горыныча. Тот рассказал, что бравый полковник получил на суде условняк и товарищи устроили его от греха в штаб округа – курировать имущественные отношения. Через день Аким обнимался с командиром в архангельском ресторане «Вечный зов». Горыныч не только не держал на него зла за побег, но, кажется, и не помнил подобные мелочи. А Райкин забыл свои обиды на фоне исходящих от офицера перспектив.

Они договорились под стремительно пустеющие графины и фаршированную щуку. Вчерашний дембель зарегистрировал компанию, состоящую из него и Жанны с офисом в 12-метровой комнате в сонной Соломбале. Спустя неделю компания начала стремительно выигрывать электронные аукционы на освобождавшееся военное имущество. Он стал собственником трехэтажного особняка в центре по цене подержанной иномарки. Разумеется, желающих на такой куш хватало, но, странное дело – они не могли попасть на виртуальную площадку для торгов. Потом выяснялось, что какой-то недоумок намешал в код аукциона английские буквы с русскими, и их не брал поисковик. А единственный участник получал лот по минимальной цене. Конкуренты пробовали предъявлять Райкину кидалово, но он приезжал на встречу с ребятами из местного «Афганвета» – и претензии снимались.

Купленная за две копейки недвижимость продавалась по рыночной цене. Конечно, это Русский Север, а не Москва, где на каждый квадратный метр слетается рой покупателей. В Архангельске их приходилось ждать месяцами, а три четверти прибыли уходило Горынычу и его коллегам. Но через два года такой жизни Райкин всё же выглядел состоятельным мужчиной. Как только в делах случалось затишье, он садился с Жанной в самолет и летел в Рим, Париж или Алгарве. Гуляя по каменным набережным Брюгге, он пытался понять, сможет ли здесь прижиться его сердце. Может быть, его предки были гражданами мира, путешественниками, искавшими рай на земле? Ведь что его связывает с Россией? Привычка к её казенному «надо»? Незнание иностранных языков? Ему исполнилось 23 года, и он зарабатывал деньги, чтобы выбирать себе жизнь, как товары в супермаркете.

Климакс грянул, когда джип с Горынычем улетел в Северную Двину на скорости около 200 километров в час. В венах покойного гуляло больше водки, нежели крови. На место Горыныча в округе пришёл тыловик из Уфы, при котором участвовать в аукционах не имело никакого смысла. Райкин вернулся в Петербург с облегчением: ему хотелось снова увидеть перед собой чистую страницу. Он с ходу открыл два чешских ресторана, которые в преддверии 300-летия города сулили бешенный успех. Тем более Жанна рвалась в бой – она мечтала превратить заведения в бастион вкуса.

Райкин ожидал бандитских наездов и нанял бригаду вышибал из тех же афганцев. Но бедность подбиралась к нему в коротких фосповских костюмах с кожаными папками в корявых руках. Аким ошалел от сумм, которые ежемесячно запросили с него пожарные и санэпидемстанция. Ему объясняли подорожание юбилейными торжествами. Потом постучались энергетики, которых смущало расположение электропроводки на высоте в 180 сантиметров от пола, хотя ГОСТ требовал 210. Райкин пробовал назло переделать проводку, но знающие люди пояснили, что за последний год ГОСТ менялся семь раз.

Потом ветеринары нашли в подсобке ресторана кота, не привитого от тифа и холеры, – штраф составил полмиллиона. Райкину удалось сторговаться на треть суммы без протокола при условии, что не увидит айболитов, как минимум, год. Но это не остановило рвения других контролёров. Одни издали постановление, что повар может готовить говядину только в противочумном костюме – диковатом и довольно дорогом скафандре. Закрыть глаза согласились за шестизначную сумму ежегодно. Другие требовали заготовить две тысячи мешков с песком и две сотни ведер, ссылаясь на распоряжение товарища Жданова, изданное во время блокады и до сих пор никем не отменённое.

Оба ресторана привезли за год по миллиону убытка, а набеги печенегов становились всё более свирепыми. Под конец хозяин помещений взвинтил аренду вдвое: он ведь сдавал голые стены, а сейчас в них царствовал бастион стиля, воплощённый Жанной на деньги Акима. В конце концов, нужда вынудила Райкина капитулировать. Вслед за бизнесом он потерял и подругу: в один дождливый день Жанна исчезла из их съемной квартиры, написав в записке единственное слово - «Пока». Как потом выяснилось, разлучником оказался седой чиновник по фамилии Ткачук, чуть ли не ежедневно отиравшийся в дальнем углу ресторана.
К Акиму пришло запоздалое понимание, что жизнь не всегда бывает убегающей ввысь лестницей. Он совершил море детских ошибок. Надо было сначала пойти в какой-нибудь кабак официантом, чтобы узнать всю подноготную. Завести связи в районе. Купить хотя бы квартиру. Но не он один поумнел, лишь закурив на крыльце после драки.

Прикрыв бизнес, Райкин около месяца просидел дома, как раньше: гулял, читал, смотрел телевизор, бегал по утрам и бил кулаками в стену. Он надеялся, что его отпустит, и придут новые идеи. Но одна мысль о том, чтобы встать в очередь за разрешением у какого-нибудь кабинета сбивала ему аппетит. А потребность в новой подруге возвращала в памяти записку со словом «пока». Ещё когда его рестораны наливались удалым весельем, жизнь закрыла самый надёжный путь к отступлению. Однажды Аким увидел у стойки сына Татьяны из-под Мезени. Оказалось, парень осиротел: мать утонула, полоща бельё в проруби. Алкаши потравились, молодежь разъехалась, в деревне доживает десяток стариков. Хотя построенный Райкиным мост до сих пор стоит.

Аким попробовал как-то сохранить мир, в котором мечтал стать своим, и начал делать заметки. Сначала получались словесные портреты, бессмысленные диалоги и деревенские предания Севера. Потом Райкин подсмотрел в журналах, как пишутся репортажи, и сплёл заметки в медийный продукт. Затем нашёл в интернете Сашу Новоселова, с которым бродил по архангельской глуши, и получил от него фотографии. В итоге старейший журнал путешествий опубликовал труд Райкина в качестве темы номера. Аким возгордился и написал ещё с десяток отчетов по мотивам поездок с Жанной. Старейший журнал оказался не резиновым, но сочинения Райкина с охотой брали другие издания. Он стал желанным гостем в редакторских кабинетах.

Узнав историю разорения Акима, один редактор захлопал в ладоши и предложил исповедаться в рубрике «Доколе?». Статья собрала рекордное количество комментариев на сайте, и Райкин ждал продолжения: то ли его самого расплющат, то ли печенегов вызовут к следователю. Но почта и телефон молчали, как будто все блюстители еще не вернулись с Марса. И Аким вышел им на встречу.
Он внимательно изучал газеты и журналы. Из одних статей торчали уши заказчиков, из других – нежные отношения пресс-служб с автором-конформистом. Но чаще всего Райкин видел между строк усталость коллег, тягавших темы из застольных разговоров и не имевших желания застревать на них дольше двух дней. Поэтому Аким не стал изучать учебники по журналистскому мастерству. А взял ручку и чистый лист бумаги, о котором мечтал.

Как опытный участник электронных торгов, тендеров и аукционов, он знал, где начинается настоящая коррупция. Это когда трехэтажный особняк выставляют по цене жигулей. Или для судебных приставов покупают форды по цене порше. Вся эта информация есть в открытом доступе, и только лень мешает коллегам ею пользоваться. Далее Райкин приобрел в подземном переходе диски с пиратскими базами по физическим и юридическим лицам, по сотовым операторам и даже налоговым декларациям. И он обрел зрение. Кто у нас тут выиграл конкурс на поставку фордов приставам? Фирма «Аркус»? А кто у нее учредитель? Иван Маркович Небранский? Кто такой, где живет? Ой, да он же муж главного пристава в Калининском районе!

Райкин научился вычислять по две-три такие схемы в день. Он жил не требующей доказательств аксиомой: госзаказ не может быть честным. Его не интересовала трусливая игра с откатом в 10 процентов. Он охотился на жизнелюбов, имевших бюджет как пьяную связанную девку. Вице-губернатор по культуре владел сингапурской компанией, стоившей больше его зарплаты за миллион лет. Одноклассница другого вице-губера осваивала миллиарды на городских праздниках, которых никто не видел. А ремонт дорог! А поставки инсулина! А пополнение гаража Смольного!

Всего за год Райкин стал «звёздочкой». Публиковавшие его редакторы не сомневались, что у парня какие-то крутые связи, скорее всего, в госбезопасности. Они бы удивились, узнав, что он почти не выходит из дома, и у него вовсе нет друзей. Среди коллег о Райкине ходили слухи, будто это псевдоним нескольких шелкоперов, а самого Акима не существует. Но он начал появляться в телепрограммах и побеждать в профессиональных конкурсах. Ему пожимали руку и огорчались, узнав, что «молот бюрократов» вообще не пьёт.
Между тем в самом Акиме заканчивался запал. Он с особым чувством разгромил своих недавних мучителей: районных пожарных, энергетиков, ветеринаров. Когда речь шла о пушечном мясе, власть почему-то чутко реагировала на газетные разоблачения. У пожарного инспектора два внедорожника? Вон, ворюга! Зато выше печатное слово не доставало. Казалось бы, глава комитета по культуре после райкинского расследования должен сделать себе сеппуку. А он открывает детский театр, кормит белочек с руки и ничего не боится. От тоски Райкин предложил свои услуги «Новой России» в качестве штатного спецкора – и его взяли с руками.

Однажды Лёня Маленков попросил Акима написать мирный репортаж о возрождении дворянских усадеб. Случаев таких насчитывалось по пальцам. Райкин позвонил главе корпорации «Вавилонстрой» Егору Долгорукому, который купил руины усадьбы князей Волконских в Псковской области. Егор пригласил журналиста в офис, посмотрел в глаза и предложил поехать вместе в Псковщину на три дня.
По дороге разговорились. Егор был из Весьегонска, на треть затопленного при Сталине ради усиления волжских ГЭС. Он носил фамилию Огурцов, а Долгоруким стал уже в Питере в результате какой-то темной истории с женитьбой. В перестройку молодежь бежала от торчащих из воды колоколен в столицы, чтобы ловить свой шанс на стройке, водителями или бандитами. Но Егор не торопился расставаться с пением петухов на рассвете.

Парень ушёл в дикое поле: сначала ларек, потом магазин, потом 15 магазинов по всей округе. Спирт «Ройял» на полке и «Греческая смоковница» в видеосалоне – здесь невозможно было сколотить стартовый капитал на чем-то еще. Но куда его потом вкладывать? Ни единого перспективного направления на сто верст вокруг. Правда, местный завод производил бытовки и блок-контейнеры на весь соцлагерь, даже на Кубу и Вьетнам. Излишества вроде вентиляторов и холодильников Егор отбросил, упростив технологию до минимума, и отправил ходоков по стройкам Москвы и Петербурга.

Когда пошли заказы, у него простой рабочий зарабатывал на иномарку за сезон. Да и сам владелец по двенадцать часов забивал гвозди, как будто сколачивал собственное будущее: каркас, пол, крыша. Егор был счастлив как человек, по-настоящему прогнувший жизнь, не бросив свой порог и не отказавшись от привычек. Он с грустью воспринял факт, что уехать всё-таки придется: всё заметнее становился он в нищем Весьегонске, все больше воронов кружило вокруг. Про свой подъем в Питере он ничего не рассказывал – проза жизни. Построил дом, потом два, потом три. Он и усадьбу купил – словно домой вернулся.

Процветающий делец с чувством выслушал про приключения Райкина на Севере. И просто онемел от истории про постройку моста. Когда добрались до его усадьбы в Морковкино, Егор вложил в руки гостя топор и убедился, что журналист не врёт. После этого Долгорукий развернулся к Акиму всей душой, и вскоре Райкин обрёл квартиру в строящемся доме на улице Ямадаева. В оплату пошли остатки акимовских накоплений, а от Егора достались королевская скидка и завидная рассрочка. Справив новоселье и проводив коллег, Аким пару минут крутил педали на подаренном велотренажере среди свежего евроремонта. А потом легонько завыл.

7. Патриотическая поэма

Спросонья Райкин долго не мог понять, зачем Вера в девять часов воскресного утра стоит на табуретке и забивает гвоздь в стену прихожей. В их отношениях потому и спряталось, как оказалось, столько тепла, что они не обращались друг к другу за помощью, когда могли справиться сами. Если Аким придерживал для Веры дверь, в глазах омской девчонки пели скворцы. А он всегда благодарил её эсэмэской за оставленный на столе завтрак. Но когда она вытягивала из пачки сигарету, он и не думал подскакивать к ней с зажигалкой – не желал выглядеть официантом.

Мизансцена с гвоздём высветила тревожное обострение в сознании Веры. Как божий день ясно, что его лирические заявления накануне выбросили подругу в светлое будущее, словно рыбу на песок.

– Сегодня праздник у девчат, – пропел Аким, когда она опустила руку с молотком. – Чем вызвано раннее пробуждение?

– Тем, что в прихожей который день ни хрена не видно, – ответила Вера, не поворачивая головы. – Тем, что светильник наконец упал.

– Так ты бы сказала, мне ж нетрудно…

– Дорогой Аким Устинович, я считаю, что мужчине не нужно ничего говорить!
Райкин не считал себя знатоком женщин, но почувствовал, что сейчас от каждого сказанного им слова зависит будущее их союза.

– Ладно, начнём день с зарядки, – Аким рывком вскочил с постели и натянул домашние шорты. – Сейчас расчищу балкон и съезжу в шиномонтаж – резину тебе поменяю, пока город спит. Я же в ОСАГу вписан? Тогда давай документы. А светильник с тебя, разу уж взялась. И на будущее – шурупы надёжнее гвоздей.

По возвращении Райкина ждал на столе салат из яблок со сливками, драники с джемом, творожный десерт и капучино. Но квест только начинался. Одеваясь на прогулку, Вера поймала в зеркале его взгляд. Она минуту собиралась с духом, чтобы задать свой страшный вопрос, и Райкин почувствовал, как пространство вокруг неё превращается в магнитное поле. Тем более что подруга пыталась застегнуть на себе платье, в котором пришла к нему на первое свидание больше года назад.

– Дорогой, тебе не кажется, что я немного поправилась? – она пыталась придать своему голосу безразличный оттенок, но её выдали глаза в зеркальном отражении.

Рано или поздно, это происходит в жизни каждого мужчины. И Акиму казалось бессмысленным отрицать очевидные, хотя и незначительные изменения. Тем более что все предыдущие ночи вполне убедительно доказывали, что Вера для него – богиня любви и красоты. Но ему исполнилось 34 года, и опыт натёр пару мозолей. Допустим, он бы сейчас ляпнул: «Есть мальца, но ничего страшного». Бум! Его очередь подметать с пола штукатурку. Лучше бы он сразу назвал ее толстой коровой, хрюквой или как-то еще. Лучше бы он сказал: «Это твои проблемы», как в тот дождливый день, когда она потеряла смартфон. Что значит, «ничего страшного»? Видел и молчал? Конечно, его воображение занято той смазливой студенткой, которую он подозрительно рьяно и совершенно бесплатно взялся обучать основам журналистского мастерства. Конечно, пока Вера увядает, как орхидея на ветру, он уже навострил лыжи к бесстыжей малолетке.

– Нет, – ответил Райкин.

– Что, совсем нисколько?

– Нет, – Аким встал с дивана и помог застегнуть ей платье.

Обычно их воскресный отдых подразумевал кино, катание на роликах или просто кормление уток на Карповке у Иоанновского женского монастыря. А потом поход в японский ресторан – отведать роллов с лососем и авокадо. И каждый раз у Райкина оставался осадок, словно он сходил на работу. Сегодня, созерцая очередную голливудскую историю успеха с Леонардо Ди Каприо, Аким с двадцатой минуты перестал следить за развитием сюжета. Его впервые накрыла мысль, что Вера, возможно, испытывает то же самое. А за их масками и социальными ролями живут недосказанность и совершенно незнакомые люди.

Когда он вчера спросил ее про любовь, она же сразу оговорилась «когда ты такой». А долго ли он будет «таким»? Вдруг завтра позвонит Егор и скажет: «Акимчик, приходи за ключами от новой хаты. В два раза больше и круче. И миллион тебе в придачу за моральный ущерб». Долго ли он останется свечой на ветру? Долго ли сама Вера проживёт с занудой, который весь вечер пялится в ноутбук и что-то бубнит себе под нос, не замечая ни её новых причесок, ни строгих глаз?

После сеанса они отправились прогуляться по солнечной Фонтанке, когда к ним пристали два каких-то груздя в старорежимной военной форме и бородатый хмырь, обвешанный иконами.

– Молодые люди, сколько у вас детей? – преградили им дорогу образа.

– А твоё какое дело? – огрызнулся Райкин.

– Ноль, – ответила Вера.

– Вы же русские православные люди. Неужели допустим мы, чтобы Питер почернел? Участвуйте в нашей акции «Роди патриота» на День России! Надо догнать по рождаемости хотя бы Индию.

– А ты вот это видел? – Аким ткнул пальцем в безнадёжную пробку, выстроившуюся на набережной. – Зачем мне твою Индию догонять, если и так по улицам не проехать, чучело? Иди с мамой своей размножайся. Или с конем. Или друг друга по разу чпокните.

До драки не дошло, хотя глаза Райкина налились кровью. Он не любил мракобесов, которые травили Хиттолу, и дал выход эмоциям, на секунду забыв про державшую его за руку Веру. В качестве извинения он тут же свернул на трап белоснежного прогулочного катера.

– Капитан, свободен? Второй Северный форт знаешь? Десятки хватит?
Катер взревел мощными моторами, а капитан в качестве бонуса подарил Акиму и Вере бутылку шампанского с бокалами. Райкин отметил, что подруга не издала куриного восторга. И не спросила, кто потом поведёт машину.

– Молодец, – изрекла Вера и легонько стукнула его бокал своим.

Когда вышли в Неву, ветер хлестал их свободой по лицу, пока они не спустились в каюту.

– Я про детей серьёзно, – сказал ей Аким. – Я просто не знаю, что с ними делать, как воспитывать. И с квартирой лажа получилась. Но ведь так всю жизнь можно откладывать. Никогда не будешь полностью уверен.

– Я замужем, – повторила Вера.

– А мне наплевать! Ну полетишь ты в свой Омск, засядешь там на месяц. Зачем?
Чтобы организовать явку этого твоего мудака в суд? Или чтобы вас заочно развели? Вера, подумай: сколько сил, нервов, денег. Ради какой-то бумажки! Посмотри: есть мы, мы счастливы. Тебе брак сильно мешает доламывать наш диван? Этой проблемы не существует.

– А представь, появится он через несколько лет: скажет, что дети и квартира появились с ним в законном браке. И начнёт судиться.

– Кто? Твой Митя? Ты же про него рассказывала: псих, ботан, компьютерщик, маменькин сынок. Он пальцем в жопу с трёх раз не попадёт. Он хоть раз в жизни из Омска выезжал?

– В Томск на практику на втором курсе.

– Так какие проблемы?

– Есть ещё одна причина, – она коснулась его руки. – Я хочу своё дело.

Второй Северный находился близ Кронштадта: по мысли фортификатора Тотлебена, он должен прикрывать главную базу российского флота. Черно-бурый кирпич принял на себя немало пуль и осколков в эпоху мировых войн, а сейчас мирно и незаслуженно зарастал бурьяном. И только брошенные мангалы отдыхающих напоминали здесь о XXI веке.

– Я выгляжу сильной? – спросила Вера, когда Аким нес её на руках, осторожно ступая по торчащим из воды камням.

– Конечно, – Райкин старался, чтобы сбившееся дыхание не выдало его усилий. – Ты приехала в город, где у тебя никого нет. Ты сама, без мужиков, заработала на квартиру и машину. Ты редко о чём-то просишь.

– Я заработала здесь привычку бояться. Что заболею, и не смогу выплачивать ипотеку. Что меня уволят, и я не смогу выплачивать ипотеку. Что влюблюсь, расслаблюсь и не смогу выплачивать ипотеку.

– Так ты её уже погасила, дурында! Квартира твоя.

– Но я хочу иметь много денег и чувствовать себя спокойно. А бедность работает на дядю с девяти до шести. Поставь меня, пожалуйста.

– Подожди, подожди. Ты же сама себе противоречишь, – отпуская Веру на бетонную плиту, Райкин сделал вид, будто мог нести её и дальше: – Ты левачишь своими ресиверами, проводами. Однажды ты взяла под заказ «железа» на три миллиона, а заказчик соскочил. И ты осталась с железом, за которое тебе нечем платить.

– Но я же разгреблась. Всю неделю спала по два часа, но нашла покупателей, распихала товар.

– И ты не будешь бояться? У меня два ресторана было, я знаю, поверь. Ты просыпаешься ночью с мыслью, что твои 10 тысяч литров пива задержали на границе, потому что эксклюзивный дистрибьютор за это денег заслал. Что к тебе в заведение входят три тётки с папками. У тебя из-за чего угодно могут арестовать счета, отобрать товар, опечатать офис – а потом, пожалуйста, судись два года, доказывай, что не баран.

– Я тебя не понимаю… – попыталась возразить Вера, но вдруг начала падать вправо с обломка кирпичной стены. Похоже, у неё сломался каблук, и Аким поймать её не успел. До песка приходилось всего-то с метр, но под слоем водорослей угадывались зубастые камни и обломки кирпича.

– Лапсик, – Райкин одним прыжком оказался рядом с ней и просунул руку под голову. – Вера, любимая, где болит?

– Все нормально, колготки порвала, – она не плакала и не ругалась, хотя Аким даже сквозь дыры в капроне увидел разодранную в кровь кожу: – Вроде не сломала ничего. Дай руку.

Райкин вслух клял себя за невнимательность – увлекся трёпом, забыл, что дама на каблуках. Он предлагал осмотреть ссадины под платьем и рвался немедленно везти её к врачу. Но Вера повторила, что чувствует себя хорошо.

– Давай посидим здесь, ничего со мной не случится.

Аким сбегал на катер, принес две бутылки воды и аптечку. Испытание перекисью водорода Вера прошла как святая Тереза.

– Я тебя не понимаю, – повторила девушка. – Не понимаю людей, которые жалуются на жизнь. Я от таких уехала из Омска. Проработал он двадцать лет на заводе, выпускал хитрый танк с тремя пушками. А потом танки стали не нужны. И вот он ещё 20 лет сидит на том же заводе без зарплаты, таскает с него медяху и жалуется, что халява кончилась. Другие за это время по пять языков выучили, бизнес сделали, на горные лыжи встали. А эти всё ноют сплоченными рядами: библиотекари, военные, сборщики телевизоров черно-белых. У них всегда кто-то виноват: демократы, олигархи. Раз начали их однажды кормить, значит, должны до самой смерти.

– Ну сейчас им самый кайф. Заводы заново открывают, власти нужны их голоса, – Аким перевязал ей ноги изящным серпантином бинтов.

– Но я такой никогда не стану! Я хочу детей. Но сначала ни от кого не зависеть. Во мне это сильнее. Мне 27 лет. Начинать надо прямо сейчас.

– Ты потом не сможешь остановиться.

– Смогу. Я буду несчастлива, если сейчас откажусь.

Райкин не мог сразу просчитать, сколько здесь от сказанного, а сколько от страха доверять мужчине.

– Похоже, мне ничего не остаётся, как тебя поддержать, – сказал он, набросив ей на плечи свою куртку.

– Аким, я тебя никогда об этом не спрашивала, не моё дело, – Вера развернулась к нему. – Но как ты сам стал таким смирным? Восемь лет пишешь статейки и ничего в жизни не меняешь.

– А мне по кайфу. Я никому ничего не должен. Не ношу галстук, сплю до полудня и всегда замечаю, когда распускаются почки. Хотя в последнее время меня начинает подташнивать.

– Чего?

– Ну не знаю, как сказать, – взор Райкина напрасно искал ответа в гребешках волн. – Мы так привыкли платить гаишникам, ни во что не лезть. А потом у тебя рушится дом со всем барахлом, и ты чувствуешь, что это справедливо. Ведь когда у тебя понос, не нужно есть молоко с огурцами. Ты меня понимаешь?

– Нет.

Вернувшись домой, Аким позвонил Егору Долгорукому. Тот, похоже, искренне обрадовался.

– А я сам собирался тебя набрать, – басил в трубке голос строителя. – Я уже в Морковкино сейчас, свалил от всех ещё вчера. Приезжай, тут потеплело. На лошадках покатаемся, после бани в озерцо поныряем. Обратно? Да через пару дней погребём.

Райкин сказал, что выезжает в понедельник с утра пораньше. До Морковкино, в котором Долгорукий восстанавливал усадьбу, ехать 300 километров. Значит, часа через четыре будет на месте.

По дороге Аким злился на Веру с её несгибаемым упрямством, дерзостью и умением ставить на карту всё. Злился и восхищался ею. Ведь она права: ему хватило в жизни одного нокдауна, чтобы присмиреть, опустить лапки и на долгие годы закутаться в халате у телевизора с пакетом пряников. Он всё реже писал расследования, после которых обрел роскошь представляться коллегам просто по имени «Аким Райкин». Сегодня он нагонял строку различного качества интервью и репортажами, а объяснять, кто он такой, теперь приходилось куда дольше. Окровавленная Вера ткнула его не так и сильно, но в очень нежную область. На обратном пути он молча ловил холодные брызги, именно тогда решившись написать про падение башни, чего бы ему это ни стоило.

До Морковкино Райкин добрался к часу дня. Он не был здесь два года и отметил, что Долгорукий развернулся не на шутку: на пригорке с пленительным видом на озеро и долину вырос грандиозный терем с многоскатными крышами, а в глубине поредевшего леса виднелись два аккуратных блок-хауса на финский манер. Зато сама усадьба князей Волконских, которую планировал восстановить Егор, представляла с собой руины – если бы не табличка, гости бы только дивились, почему хозяин не вывезет этот мусор.

Для себя Долгорукий воздвиг скромную избу с печкой и полатями, как в детстве. Аким проскочил мимо шлагбаума с охранником и затормозил у избы и отсалютовал в клаксон. Почему-то он никогда не чувствовал желания склонить главу перед высоким социальным статусом приятеля.

Впрочем, Долгорукий с удовольствием играл роль простодушного хлебосольного барина: выскочил на улицу в спортивных штанах и косоворотке, крепко облапил Акима. Странно, что он не заговорил при этом по-французски.

– Сейчас на охоту пойдём, на вальдшнепов, – Егор прошёлся, так и не снимая тяжеленную длань с плеч гостя.

– А потом баня и пейзанки, – подхватил Райкин.

– Пейзанок я тебе организую, главное – не умри от ужаса.

Органично смотрелась бы здесь барышня в кокошнике, выносящая две чарки перцовки на подносе. Но на пороге избы мелькнул лишь мрачный профиль телохранителя Гриши – и сразу исчез внутри. Долгорукий пригласил гостя войти, но Аким понимал, что это лишь обряд гостеприимства.

– Да я не устал. Покажи лучше свои угодья – у тебя тут целое городище.

– Я тебя умоляю! Городища мне на Неве хватает. Ты посмотри, какая красотень! Одно время я покупал слишком много порше. А как попал сюда, так понял: машины
– это детский лепет. Хотя, конечно, рассчитывал, что хоть здесь будет не через анус.

– Какие-то проблемы?

– Проблемы, брат, везде! Прикинь, я первый инвестор, который купил на Псковщине барскую усадьбу. На свои, причем, бабки, не на фирму. От усадьбы остались только фотографии, её немцы в сорок четвертом взорвали. Но мне так место понравилось, я аж умом помутился. И купил её у совхоза. Знаешь, по каким документам мы тут право собственности сверяли? По амбарной книге! Если бы я всё знал наперед, я бы купил совхоз.

– Да тебе местные должны сапоги драить.

– Сейчас! Только я собрался строиться, приходит местный комитет культуры. Восстанавливать усадьбу, говорят, разрешаем только на историческом фундаменте. Это который немцы взорвали семьдесят лет назад! И еще я обязан воссоздать историческое здание рядом. Это, оказывается, у Волконских там летом работяги жили: колья глиной обмазали и сена сверху накидали. Предмет, падла, охраны.

– Порешал в итоге?

– Порешал, конечно. Подрядил 30 мужичков в округе, положил им нормальные бабки. Заметь, другой работы тут нет. Первый аванс дал – из тридцати наутро вышло десять. Причем один спохмела тут же отрубил себе палец. Выяснилось, что никто толком не умеет делать сруб – за какие-то 20 лет дешёвой водяры пропили все навыки. Ну и пришлось белорусов нанимать. Ты переодеться хочешь? Ну тогда сапоги надень, мы тебе приготовили. Гриша, давай, братец, лошадок.

При знакомстве два года назад Егор общался с Райкиным в том же образе, в котором выходил на ток-шоу: доброжелательный, чёткий бизнесмен с отменным слогом. Сегодня он от души оттягивался в роли графа Ростова. Аким попытался представить себе реакцию Долгорукого на дело, которое привело Райкина в Морковкино. И ему стало страшновато.

Гриша вывел из-за избы двух оседланных гнедых с пухлыми сумками по бокам. А из чехла с правой стороны торчали приклады ружей.

– Закусить мы с собой прихватили, патронов за сотню, – пояснил Егор, легко взлетев в седло.

– Не торопись, из меня кавалерист не очень, – Райкин чувствовал, как затрещали джинсы, когда он поставил ногу в стремя.

Они не торопливо двинулись по дорожке в направлении озера.

– Я поначалу думал, что всё здесь купил. Но оказалось, что только 15 гектаров из 60, – улыбался своей наивности Долгорукий. – Видишь за мостиком фахверк? Это единственное дореволюционное здание – спиртохранилище. Я его потом отдельно выкупал. Сейчас хочу домики по четыре звезды построить, часовню, мельницу, пивоварню, винокурню. Думал миллионов в сто уложиться, а тут и трёхсот мало будет. Люди наивно полагают, что глубинку до хрена легко поднимать. Мол, тут все дёшево и просит хозяина. Дулю! Первое правило: в России всё простое быстро становится сложным.

– Они для нас как папуасы, – откликнулся Аким. – А ты прикинь, что у нас крестьянин уже столько веков ничего не имеет. Дом, корову в любой момент увести могут. А самому винтовку дадут и отправят воевать с какими-нибудь турками.

– Ты думаешь, со мной как-то по-другому? – ухмыльнулся Долгорукий.
Лесная дорожка вывела их к озеру.

– Ты посмотри, какая лепота! Камыши, вода чистая. На тридцать вёрст вокруг две деревни. Ни промышленности, ни стоков. Но с озером меня тоже прокинули. Земля здесь ничья. Но местные, видишь, её под огороды приспособили. И за неё тоже придётся платить, чтобы не ссориться.

Долгорукий уверенно направил коня к берегу, где в траве угадывалась пятая точка склонившегося к земле человека. Оказалось, местный мужичок копал землю – близилось время посева картофеля. Он поспешно развернулся к двум всадникам, и если бы на нем был картуз, то непременно его бы смахнул.

– Здравствуй, милый человек, – остановил перед ним лошадь Егор. – Твоя чай земля?

– Известно, моя, – без тени сомнения молвил местный.

– А в совхозе говорят, что ничейная. Но мы ж с тобой соседи. Как ты смотришь, чтобы мне её продать?

– Это смотря за сколько. Может, и продам.

– Твой огород, я понимаю, отсюда вон до той березы? Негусто, конечно. Но мы же соседи, поэтому мелочиться не будем. Господь с тобой – двести тысяч.

– Рублей?

– А что долларов что ли?! Или рупий? – Егор аж привстал в стременах. – У тебя дом со всем хозяйством дешевле стоит. Поэтому бери, пока дают. И другим собственникам скажи: пусть ко мне приходят, потолкуем.

Егор легонько толкнул лошадь каблуками, давая понять, что разговор окончен.

– От счастья опешил, дятел, – усмехнулся он, когда всадники отъехали подальше. – Ты видел эту рожу? Ему под полтинник, он таких денег даже не видел никогда. Да, кстати, у меня же радость! Морковкино теперь – официальная родина медведя Топтыгина. На полном серьёзе! Пришёл ко мне тут один блаженный из Пскова: говорит, могу научно доказать. Мол, посмотрите, Великий Устюг у себя прописал Деда Мороза – и бабло пошло рекой. Тут и другие подсуетились: у Колобка родина нашлась, и у Курочки Рябы. Собрал предания, подтянул каких-то сказочников – опа, теперь это мой бренд.

– Тебе что, денег мало? Ты же усадьбу для души покупал. А в итоге к тебе привезут автобус маргиналов: покажи мишку да покажи мишку!

– Дурак ты, ничего не понимаешь в политике. Хотя где-то ты прав: когда играешь в теннис, чтобы договориться о кредите, это уже не совсем теннис.

С шутками и прибаутками они проехали ещё километров пять, словно два беззаботных помещика. Словно не стояла между ними тень рухнувшего дома. Когда сообразили костер на берегу дивного озера и разложили на скатерть снедь из седельных сумок, Долгорукий решил выйти из тени.

– Ты не волнуйся, Аким, бездомным не останешься. Тебе уже что-нибудь предложили?

– Маневренный фонд в Колпино, что они ещё могут.

– Подожди, какое-то жилье они обязаны дать в собственность. Или деньгами. На этом этапе я на тебя фонды изыщу, не переживай. Получишь квартиру не хуже, но сразу не могу. У меня и так в офисе налоговая с прокуратурой поселились. Если узнают, что я одному жильцу предоставил новую хату, меня линчуют завтра. Ты пока где обосновался?

– У невесты.

– Ну и славно. Давай закусим, тяпнем по стаканчику, и вон в тех камышах у меня лодка припрятана.

– Егор, я не об этом хотел поговорить.

– Да, про Пати слышал. Ну а что я здесь могу? Депутаты пиарятся, как умеют. Ты сам подумай, их никто не избирал, никто их не знает, они только свёрстанный бюджет одобряют. А значит с этой козлодерней и разговоров серьёзных не ведётся, денег у них не стало. Как им теперь светиться? Геи, педофилы или вон в финнов дерьмом кидаться.

– Да не в этом дело! – Райкин вытянул перед собой ладони. – Послушай, упал абсолютно новый дом. Суперматериалы, супертехнологии. И никто не удивляется! Потому что чуть копнешь: и грунты там не те, и скотомогильник, и фундамент два года стоял без консервации и шлакобетон на верхние этажи пошёл. А сантехники прямо в подвал по десять тонн воды сливали чуть не каждый день. И никто не виноват! И у нас так везде.

– И чего? Ты-то что хочешь?

– Правду рассказать хочу. Ведь люди погибли, нельзя молчать…

Райкин не остановился, даже когда с лица барина сползла доброжелательность, а спустя секунду, он оказался на земле. Поставленный, без замаха удар Долгорукого вошёл ему в переносицу, Аким почувствовал, как кровь ручейками побежала по подбородку и шее. Он ожидал добивания ногами, но Егор только нянчил поврежденную руку, разительно изменившись в лице.

– Вонючка нерусская! Правдолюб норпайский! Я ему вторую квартиру подгоняю, принимаю как равного. А ты решил меня же и раком поставить? И за информацией тоже ко мне приехал? Опарыш! Ты в 23 года два ресторана в детдоме заработал? Или в армии? Расскажи, мразь, своим читателям, что ты там намутил? Расскажи, а потом я тебе про дом этот поведаю, как на духу.

– Я бы тебя не подставил, – отвечал Аким, размазывая кровь правой ладонью.

– Уткнись, чмыреныш, пока я тебя тут не похоронил, – Егор сделал красноречивый шаг то ли в сторону лошадей с ружьями, то ли к валявшейся рядом с едой финке. – Здесь болото есть хорошее, почти без дна. Ты кого судить вздумал? Меня? А ты кто такой? Тебя в бизнесе разок по носу щелкнули, и ты сразу под шконку забился. А я победил! Чтобы победить, нужны яйца. У тебя яйца есть?

Райкин смотрел на перекошенное гневом лицо богатыря и понимал, что сказанная глупость сейчас может стоить ему жизни. Не факт, что Егор кого-то убивал по пути наверх, но он разрешил себе это ещё до того, как начал подниматься.

– Я воровал стволы, – вымолвил Аким.

– Что?!

– В армии я воровал стволы и продавал. Мелким оптом. Думаю, часть из них уходила на Кавказ. И из него убивали наших солдатиков. Я никогда об этом особо не задумывался. Просто жил – и всё.

Долгорукий оказался первым человеком, которому Аким об этом рассказал. Ни Жанна, ни Вера никогда его не расспрашивали. Он почувствовал облегчение и откинулся на землю, чтобы остановить кровь из носа.

– Меня всю жизнь учили, что я должен куда-то бежать, выжимать из себя максимум. Выгрызать квартиры, дачи, машины. А я не хочу! Наверное, у меня нет яиц. Но я в детдоме вырос, у меня не было ни матери, ни джинсов. Для меня счастье – это когда есть тепло, одежда, пожрать. И главное – когда никому не должен и не нужно никуда бежать. Я маленький счастливый червячок. А что со мной сейчас происходит, Егор, я не знаю. Но я по-другому не могу.

По покер-фейсу Долгорукого решительно ничего нельзя было прочитать – Райкин ещё никогда не огребал от оппонента такого класса. Строитель считал варианты, словно расклад в преферансе, быстро и рационально.

– Ты вроде рассказывал, что в детдоме при часовне околачивался? – Долгорукий открыл фляжку с коньяком и сделал щедрый глоток.

– Да. Но никогда особо не верил.

– Тогда с тобой более понятно. Идеалист без веры. Кстати, такие, как ты, угробили страну в семнадцатом. История России – это, знаешь ли, вечная борьба невежества с несправедливостью.

К ужасу Райкина Егор достал из подсумка двустволку, щёлкнул затвором и осмотрел дуло на свет.

– Хочешь, я тебе расскажу, в чем твоя проблема? – продолжал бизнесмен. – Ты слишком мало прошёл в жизни своим путем. Ты ведь когда оружие воровал, наверняка делился с кем-то, деньги прятал?

– Конечно.

– А когда капитал наращивал, небось, заносил, откидывал и сам с кого-то получал?

– Да, было.

– И считал это абсолютно нормальным. Даже не понимал, как можно иначе. А потом ты обломался, обиделся и начал писать статьи про коррупцию – дескать, главное в жизни зло. И если ты реально в это веришь, значит, ты обычный недалекий кузьмич, которому не место на нашей планете.

Из карманов куртки Долгорукого появились два патрона и исчезли в канале ружейного ствола. Снова щёлкнул затвор.

– Если бы не коррупция, мы бы сейчас находились на уровне Лаоса. Не было бы ни современных дорог, ни новых портов, ни стадионов, ни Олимпиады. Потому что это очень дорого. Зачем чинуше такой геморрой: выделять столько бабок, контролировать, переживать – вдруг какой несчастный случай, задержка по срокам или растрата. Без отката он бы всё вокруг блокировал. Я на Пискаревке новую больницу построил за два года под ключ. Да, дороговато, в Германии дешевле, потому что я треть бабок по рукам раздал. Зато за два года! А иначе я бы её лет десять строил: в итоге вышло бы втрое дороже и сотни людей поумирали в очереди на операцию. Я бы налогов в бюджет отстегивал раза в три меньше. Триста врачей ещё десять лет без работы бы сидели. Ты этого хочешь?
Идем дальше. У меня процветающий бизнес, двенадцать объектов одновременно. Без твоей коррупции было бы не больше двух. А знаешь сколько вокруг меня фирм кормиться? Штук триста. Я у них покупаю щебень, песок, арматуру, сваи, экскаваторы, вагончики. Это тысячи сытых семей. Если бы не коррупция, их папа накатил бы тебе у лифта арматурой по башке. Или твоей Вере. Потому что ему жрать нечего.

Или вот такой разрез: тебе ведь нравится весёлая красивая молодежь в ресторанах? Они пьют дайкири, у них в 25 лет свои иномарки. Это, милый, тоже из-за коррупции. Поскольку любая соска после вуза и без опыта находит работу пиарщика, рекламщика, референта. Если бы я считал каждую копейку, я бы у себя таких человек пятьдесят уволил – и не заметил. А я им плачу нехилые зарплаты, под которые они набирают себе кредитных машин и ноутбуков. И этим кормят кучу таких же нулей, который это всё оформляют. А без коррупции они все сидели бы с портвейном у тебя в подъезде и горланили «Мурку».

Если бы тысячи людей не крутили левые бабки, ты не видел бы по сторонам столько красивых машин, уютных домов, богатых стильных граждан. Тебе никогда не приходило в голову, что они – лучший пример для малышей? Не дебил в каске за станком, а подтянутый кавалер, который едет по жизни на мерседесе. Я в институте смотрел по сторонам, и видел, что таких ребят всё больше. Я не мог из-за этого спать! Если они нашли свое место под солнцем, значит, и я могу. Меня это заставляло думать и действовать. Думать и действовать! А не просиживать жизнь в пивной. Если хочешь успеха, не пытайся менять правила. И не забывай, это вообще мои бабки – кому хочу, тому дарю. Что ты ржёшь?

Райкин, как натянутая тетива, не отводил глаз от ружья. Но когда он представил себе, как в прокуренной пивной краснолицый Егор борется с соседом на локотках за пару кружек, прыснул от смеха.

– Вот ты сейчас успешный человек, так? А если тебя завтра посадят лет на восемь, ты тоже будешь успешным? – пошёл ва-банк Аким. – Я в детдоме даже в очереди за счастьем не стоял. И вдруг два ресторана, курорты, швейцарские часы – жизнь удалась. Закрыл рестораны – уже не удалась. Сейчас я обычный журналист – по твоим меркам, лох. А если мне завтра программу в телевизоре дадут, то пол-Думы ко мне на ужин в очередь построится. На хрен мне такие правила. Чего ждешь, стреляй! И квартиру себе оставь.

Долгорукий всматривался в собеседника, словно в карту Антарктиды. Райкину даже показалось, что ему нечего ответить.

– Могу себе представить, как, снимая до седых яиц однушку в Купчино, ты будешь вспоминать этот разговор, – сказал с расстановкой Егор. – В жизни, брат, бывают ключевые слова и поступки, последствия которых ощущаются всю жизнь. У тебя телефон с собой?

– Да.

– Давай сюда, – Егор выключил райкинский мобильник, вытащил батарейку и сунул конструкцию в карман. Затем подбросил в костер новую охапку сучьев. – Раз тебе правда вдруг стала дороже тепла и уюта родных стен, я постараюсь тебе подкинуть этой самой правды. На Ямадаева я вообще не собирался ничего строить. Туда планировали селить судей: малоэтажный элитный поселок. Соответственно, землю изъяли для государственных нужд, разработали площадку, завезли песочек, всё укрепили и подтянули коммуникации. Всё это за счёт бюджета, естественно. А с судьями чего-то не срослось. И тут мне предлагают эту землю по обычной цене. Как будто всех этих вложений и не было, понимаешь. А ровная площадка с коммуникациями – это же совсем другая история. Где-то на полтора ярда отличается.

– А конкурс?

– Это же кремлевский уровень! Кто туда влезет без разрешения? Короче, я получил землю под эту башню. Занёс, конечно. И начал спокойно работать: проплатил все согласования, сделал фундамент. И тут пришёл новый губер и начал бороться с коррупцией. Раньше у вас, говорит, всё строилось на откатах, а я, значит, хочу по-честному. Поэтому все согласования недействительны, давайте всё по новой, уже под моим присмотром. Это значит второй раз проплачивать? Я что – мальчик? Тем более кризис на горизонте замаячил, деньги пришлось считать. Мы с другими строителями собрались, подумали и решили заморозить все объекты и прогибать губера через Москву. А он тоже не лох – пришел в Питер с карт-бланшем. Но ему все же не в жилу, что с его приходом жильё в городе не строят. В общем, бодание затянулось, дом две зимы простоял без консервации. Все думали – зачем консервировать, вот-вот начнем строить.

– И чего? Компромисс?

– Правильно. Но у меня этот объект уже столько бабок съел, что всё сносить и снова сваи набивать – я разорюсь на хрен. Мы крутых спецов подтянули: все однозначно сказали, что дом сто лет простоит. Я достроил до десятого этажа, и тут я попал на обременение. Понимаешь, рядом для газовиков строят небоскреб. И они придумали в заливе намыть остров и построить на нем ледовый дворец для нового хоккейного клуба «Газовые пингвины». Вписали его в границы квартала и все строители должны вложиться: кто в коммуникации, кто в намыв.

– Да послал бы их к бабуле на могилу.

– И через неделю у меня нашли бы крупные налоговые преступления. Посадили бы моего безопасника, а через месяц он бы запел, будто я ему в девяностые поручал людей убивать. В итоге отжали бы у меня и бизнес, и бабки. Газовики – ребята прямые, они действуют простыми и эффективными методами. Если я, например, решу в офшоре на Виргинских островах заначку сделать, то буду париться, как прикрыться, на кого оформить – на сестру, на тетю или на кокер-спаниеля своего. А они не парятся – оформляют тупо на себя.

– И ты решил надстроить четыре этажа из шлакобетона?

– Откуда знаешь? Тебе меня, случаем, не заказали?

– Нет. Но, может быть, ты выбрал в жизни не тот путь?

Акиму показалось, что рот собеседника аж приоткрылся от удивления, после чего строитель откинул голову и громко заржал. Райкин понял, что попал в унисон с вопросами, которые задавал себе собеседник, ворочаясь по ночам на втором этаже своих хоромов.

– В следующей жизни стану писакой – воров разоблачать, – сообщил Долгорукий, отсмеявшись и на глазах превращаясь в прежнего веселого барина. – Главное в жизни – пассажиром не быть. Построй хоть один дом по-другому, и я тебе лично вымою ноги… Ты поешь, Аким. В камышах сидеть тихо придётся.

Охота ничего толкового не принесла. Или поздно собрались, или дичи здесь не нравилось. За полтора часа передвижений в лодке по прибрежным зарослям всполошили пару уток, которые, шурша крыльями, устремились в небо. Охотники почти синхронно разрядили по два ствола, перезарядить под новый залп не успели. Одна из птиц камнем свалилась в камыши, но добычу так и не нашли, и в итоге плюнули.

– И чего я собаку не взял! – сокрушался Долгорукий.

– Разрушили счастливую семью.

– Кто?

– Мы. Одна утка наверняка была селезнем.

– А может, обе…

Потихоньку темнело. Неподалеку от поместья навстречу всадникам вышел мужичок, которому Долгорукий предлагал продать общественный огород. Позади него держались два сизолицых хоббита в сапогах и ватниках, в одном из которых угадывалась женщина.

– Ну как, милый человек, надумал? – натянул поводья Егор.
Тот прервал нетвердую поступь и вздернул рябую рожу, на которой как две сливы, плавали залитые самогоном глаза.

– Хочу триста, – непокорно мотнул он головой.

Наверняка Долгорукий хотел бы приказать выпороть его на конюшне. Но лишь обругал мужика матом и со злости пустил лошадь карьером. Райкин догнал его уже в поместье, когда Егор, спешившись, бросил поводья Грише.

– Вот тебе твой народ, – вытянул барин перст в сторону озера. – Ничего никогда у него не было, говоришь? Так откуда возьмётся, если мозги пропиты? И я должен не давать, не брать, а обустраивать это быдло?

Райкин пожал плечами. Страсти Егора были для него слишком крупного помола: вяловатые горожане не умели так ярко взрываться, и так широко прощать.

– Надо было покупать совхоз, – повторил Долгорукий. – Ладно, Акимыч, не ссы, с квартирой твоей порешаем. Ночевать пока в этом доме будешь, Гриша всё покажет. Завтра на квадроциклах покатаемся, кабанчика пожарим. Да, и телефон свой забери.

Райкин трижды заходил в сауну и обливался ледяной водой, после чего съел принесенный местной девушкой шашлык с салатом. Наверное, вскоре после этого он заснул в непотребной позе, и ему впервые за последний год приснилась мать. Пастушка ласково манила его за собой в уютную украинскую мазанку, на соломенной крыше которой занимался огонь. Аким рвался спасти маму, но обнаружил, что, как лошадь, запряжён в какую-то телегу.

Когда Райкин очнулся голым на диване, часы показывали два ночи. Со стола исчезла грязная посуда, а основной свет заботливо притушен. Аким плеснул в лицо воды, оделся и вышел во двор, где невидимый глазу мелкий дождь щекотал кожу лица. Он наслаждался этим шепотом в тиши несколько минут, потом сел в фольксваген и начал выбираться в сторону трассы.

8. Воскрешение Колчака

Обретение квартиры в башне на улице Ямадаева вышло Акиму Райкину боком: он начал растворятся в пустоте своих сорока квадратных метров. После новоселья никого сюда не приглашал. Закончив с делами в редакции, сразу ехал домой, садился на диван перед плазменной панелью и ставил рядом чай, фрукты, сладости. Потом с особым чувством убирал грязные чашки и тарелки в посудомоечную машину. На балконе хватило места под гамак, а велотренажёр стал лучшим средством от неизрасходованной энергии или стресса.

Он перестал смотреть в телевизоре абы что. Распечатал себе список лауреатов «Оскара» за лучший фильм и методично отсматривал шедевры. Потом настало время «иностранного» «Оскара» и каннских «львов». Затем он стал уединяться с Хайнеке, Фассбиндером, Висконти. Похожим образом Аким поступил с литературой: составил список ещё не осмысленной им классики и заказал почтой две коробки книг. С каждого денежного прихода он обновлял свой гардероб брендовыми вещами. Для этого покупал модные журналы и записывал телепередачи о стиле. Он полагал, что прошёл главный в жизни поворот и теперь будет все делать «под себя»: носить, есть, читать и смотреть избранное. И отказывать себе во всём, чего не хотел.

В редакции Райкин стал бывать реже: работа ежедневного присутствия не требовала, а своеволие он заслужил. Аким научился писать в десяток изданий, не перерабатываясь. Он не сидел за компьютером больше двух часов, перемежая труды прогулками или накручивая до изнеможения педали велотренажера. К полудню, когда коллеги только добирались до офиса, Аким уже успевал написать колонку или репортаж. Но идти после этого в паб ему не хотелось. В первый после новоселья год он ни разу не выехал из города – ни в отпуск, ни на праздники. Он не хотел больше скакать по миру, тратя немалые средства, словно он там что-то потерял. У него теперь есть свои покой и воля – пусть и в четырех стенах...

От коллег Райкин постепенно дистанцировался. Хотя редакция как раз забурлила – «Новую Россию» купил один из газовых боссов, друг президента по спорту. Надежды, что он собирается развивать издание, быстро улетучились – задачей хозяев оказалось всего лишь контролировать рупор. На первой полосе в обязательном порядке красовался кто-то из первых лиц, а страницы заполонила реклама добывающих монстров, и без того всем известных. Именно тогда в приемной Лёни Маленкова появился список лиц и компаний, о которых либо хорошо, либо никак. И месяца не проходило, чтобы секретарша не крепила рядом новый лист.

Часть журналистов сочла это кляпом. Райкина прямо спрашивали, на чьей он стороне. Аким отвечал, что на своей собственной – то есть ему наплевать. При этом журналист давно знал Маленкова, с которым был на «ты». Завистники объявили Райкина штрейкбрехером, а нелюдимость и стильные наряды спецкора спровоцировали дискуссию вокруг его сексуальной ориентации. Всё сходилось: Аким проигнорировал интерес двух молодых корреспонденток и получил жильё неизвестно за какие услуги.

На самом деле Райкин не утратил интереса к женщинам – минимум раз в неделю он посещал бордель. Поначалу он был горд собой – не нужно часами танцевать качучу, не будучи уверенным в результате. Тем более гарантия близости с юной незнакомкой спустя пять минут после первого «здрасьте» уже выглядела возбуждающей. Холёные чопорные пары через десять лет после свадьбы такое вытворяют, дабы возродить свежесть отношений, что собственные нехитрые похождения казались Акиму недорогим и логичным решением холостяка, заботящегося о целостности свой души.

Впрочем, культурная шелуха Райкина и тут дала о себе знать: в первый визит он два часа из трёх убеждал 19-летнюю Юлю из Брянска заняться личностным ростом. Даже выяснив, что она трижды уходила из салона «Дольче Вита» и возвращалась обратно без всякого принуждения, он предлагал научить девушку писать газетные статьи. И даже перезванивал ей по вымученному личному номеру. Совсем скоро он понял, что наверняка возглавил личный хит-парад извращенцев брянской Мессалины, и в дальнейшем выбирал в интернет-каталогах ту, с которой надеялся просто выпустить пар.

Но и здесь не обошлось без накладок. В его жизни случилась Алла из Тюмени, персонально к которой он приезжал раз десять. С точки зрения самца это столь же странно, как десять раз смотреть один и тот же фильм. Но Райкин совершал и другие странности: рассказал ей почти всю свою жизнь и однажды предложил погулять с ним в парке за почасовую оплату. Он угостил девушку ужином, а вернувшись домой, испытал жгучий приступ ревности. Аким чуть не нарушил главное табу – никого не приводить в свою новую квартиру. Но собрался с духом и просто удалил вредный телефон.

Он вспомнил старую детдомовскую игру, когда с однокашниками поделили мир на империи и прятались на тронах от серости казённого детства. Правда, от мысли найти этих ребят в социальных сетях, Райкина передернуло – и он сочинил вариант для одного геймера. Допустим, в 1917 году Россия загорелась не в Питере, а, скажем, в Поволжье, на Урале или в Донбассе. Силы белых постепенно откатывались к Петербургу, а вместе с ними на север уходила и корневая система страны: купцы, кулаки, интеллигенция, квалифицированный пролетариат. В обратном направлении двигалось все быдло: уголовники, пьяницы и пустозвоны. И вот избранному спасителем страны графу Райкину удалось стабилизировать фронт за Тверью – и на этом наступило перемирие.

Образовалось два государства – большевистский СССР и райкинская Ингерманландия в составе всех областей Севера и Северо-Запада. Плюс часть Тверской губернии с Торопцом, Бежецком и Весьегонском. Плюс Северный Урал с Ямалом, Чердынью и Красновишерском. Плюс Лифляндия с Ригой, Тарту и Нарвой. Плюс Выборгская губерния, какой она выглядела при Петре. Какая это была бы страна! Генерал Каледин не пустил бы пулю в лоб от безысходности в Новочеркасске, адмирала Колчака не спустили бы под лёд в Иркутске. Не разбрелись бы по свету Бунин, Бердяев, Стравинский, Зворыкин. В стране размером с Аргентину собрался бы цвет нации, все её богатства, эвакуированные заводы и музеи. Избыток образованных людей позволил бы создать лучшие в мире науку, образование и медицину.

Райкин стал уходить в Ингерманландию на целые дни, возвращаясь к работе по мере необходимости. У него упали доходы, но он не обращал на это внимание, целыми днями рассматривая старинные фотографии и штудируя книги по теме. В его воображении осуществлялись военная и экологическая реформа. В результате Второй мировой войны он прирастал Аландскими островами и Восточной Пруссией, а Сталин не посмел напасть на Ингерманландию, поскольку Акимовы ученые первыми изобрели атомную бомбу.

Но совсем уйти в императоры у Райкина не получалось. Вокруг дома его до того сильно раздражали по-хамски припаркованные автомобили, что он решился на активную борьбу. Вечерами Аким садился в фольксваген и уезжал в закуток у Финского залива, где проверял отсутствие видеокамер. Здесь он переодевался в спортивный костюм с капюшоном, скрывающим лицо, и крепил под ветровкой нож из хирургической стали. У него имелось правило: не более пяти колес за вечер, не более получаса на весь рейд. Чтобы запутать возможных охотников, то орудовал два дня подряд, то таился две недели.

Неизвестно, насколько серьезно он слетел бы с резьбы за годик такой жизни. Но постепенно перейти с машин на людей, ему помешал испуг. Однажды он изображал легкоатлета, легким джоггингом продвигаясь к фольксвагену после партии взрезанных колес, а навстречу ему медленно ползла полицейская легковушка. Не факт, что блюстители собирались его остановить, но уж слишком явно они приглядывались к прохожим, и у Райкина сдали нервы – он припустил в сторону через парк. Полицейские рванули за ним с опозданием, да и машина их не прошла бы через парковые бордюры. Аким боялся, что начнут стрелять, и петлял, как заяц, продвигаясь к лабиринту гаражей на Морской набережной. Там он пронёсся по диагонали и выскочил через знакомую щель в жилой квартал, где втиснулся за кем-то в подъезд и затаился на черной лестнице.

На той лестнице, слушая в темноте мяуканье кошек и вдыхая запах испражнений, он осознал, что именно уход в Ингерманландию, мечты об умной справедливой стране толкнули его на реальное переустройство бытия. И это чуть не лишило его главной ценности – свободы от чужих людей и их желаний. Райкин попытался затвердить себе, что его мир заканчивается за пределами квартиры. Но против него играл багаж интеллектуального кино, которое по большей части об одиночестве и невозможности стать счастливым, никого не любя. И хотя в тот вечер Аким благополучно добрался до дома, закрыв за собой дверь, он почувствовал себя в западне.

Он постарался стать внимательнее к людям: чаще приходил в редакцию, принимал униженных и оскорбленных. Но обывательское горе неважно пахло. Однажды явилась тишайшая дама в очках с пол-лица, пятилетнего сына которой избили воспитатели в детском саду. Статья Райкина сделала больно заведующей детсадом, которая через неделю принесла в редакцию видеозапись. На ней тишайшая мамаша рычала, как рысь, требуя бесплатного питания и угрожая новыми публикациями.

Другая дама объявилась жертвой брачного афериста. Когда добрались до дат, оказалось, что она прожила с аферистом 11 лет. Аким снова возвращался к детдомовскому убеждению, что от людей с их ржавым многослойным дном нужно держать на расстоянии удара. Ибо агнцы мгновенно становятся львами, стоит им почувствовать поддержку. Почти никто после выхода статьи не благодарил за помощь. Зато со старта норовили представить вялый судебный спор за квартиру или магазин «рейдерским захватом». Услышав это словосочетание по телефону, Аким сразу же вешал трубку.

Хуже, когда объявлялись настоящие мошенники с сенсационными заявлениями и фальшивыми документами – такие хотели подставить газету под иск и нажиться на мировом соглашении. У любого проходимца расчёт шёл именно на то, что журналист полениться информацию проверять. А Райкин уже заматерел: вычислил и пламенную зоозащитницу, которая вымогала деньги у обидчиков кошек, и мужественного главу ветеранов «горячих точек», продававшего землю, к которой он не имел ни малейшего отношения.

Но поймать миг счастья между этим террариумом и пустотой собственного дома у Акима никак не получалось. Он даже отметился на сайте знакомств, хотя и полагал, что там пасется лишь второй и третий сорт. Он не давал вовлечь себя в изнурительную переписку, устраивая собеседования в кафе на Невском. Посетительниц назначал через каждые полтора часа, вызывая в глазах официанток смесь ехидства и интереса. Сменяющие друг друга грации плели сеть вопросов вокруг его заработков, собственности и социального статуса и напоминали ему плаксивых посетительниц редакции. Он уже собирался прекратить приёмные дни, когда до него дошло, что своей подозрительностью он сам похож на неприятного одинокого шаркуна. Следующую соискательницу Аким пригласил на прогулку по Летнему саду: рассказывал, как строил мост на Севере, посмеивался над собой и бросал уткам багет. Девушку звали Вера.

После знакомства с ней Райкин так разволновался, что в тот же вечер отправился в бордель – впервые после длительного перерыва. Он заказал сразу двух сотрудниц, но покинул их намного раньше стука в дверь. Ему вдруг показалось, что происходит что-то противоестественное и он не достоин той девушки, телефон которой, от греха подальше, записал в несколько ежедневников.

Вера тоже умела посмеяться над собой. Она приехала в Петербург всего-то пять лет назад, бросив в Омске мужа-приживалу. Её житие на Неве тянуло скорее не на биографию, а на производственную повесть, в основе которой лежало непоколебимое желание сделать жизнь самой. Устроившись продавать компьютерное «железо», она вечерами крутила левые сделки по своим сибирским связям. Едва пошёл навар, взяла однушку в ипотеку. Спустя четыре года Вера расплатилась, завела машину, двух кошек и немного расслабилась. Но встречные мужчины не вписывались в оркестр её души, и она, если и давала слабину, быстро возвращалась к кошкам. Потребность о ком-то заботиться она вымещала на своих вислоухих, поясняя знакомым: «Кошки в отличие от людей лижут задницу только себе».

Райкин почувствовал в Вере женский архетип, который по десять лет ждёт из тюрьмы невинно осуждённого мужа. Хотя в школе она вряд ли дерзила старшим, боясь расстроить родителей. Зато научилась не менять решений, даже если о них никто, кроме неё, не знал. Питер малость обозлил ее двумя попытками изнасилования, от которых она отбилась по системе Кадочникова, ломая ногти и теряя пучки волос. Однажды в толчее автобуса над Верой навис пьяный гопник, а отодвинуться в сторону не позволяли соседи. Сообразив, что алконавта вот-вот начнет тошнить прямо на неё, тихоня мигом натянула на голову субъекта его же свитер. И поняла, что только что стала по-настоящему взрослой.

По собственной инициативе Вера вовлекла семью в мыльную оперу. От бабушек и тёток она пару раз слышала, что её папа когда-то был женат первым браком и где-то на свете живет его сын Денис. Тема эта считалась запретной, но, сопоставив все оговорки, она нашла старшего брата в социальной сети. Денис жил в Подмосковье с женой и двумя малышами и был словно продолжением её – прямодушный предприимчивый трудяга, уже уставший от своей страны и сидевший на чемоданах в ожидании переселения в Чили. Они общались всего-то трижды, но он и на другом континенте оставался для неё самым ценным мужчиной на свете.
Райкин даже ревновал, хотя и он обладал рядом достоинств: не пульсировал враньем, не прислуживал, не торопил события. На четвертом свидании он дошёл с ней до подъезда и приготовился поцеловать на прощание. Но она молча взяла его за руку и привела в квартиру. «Дети не нужны» – шепнула она, когда Аким пошёл на таран.

Никто из них не говорил о любви, а Райкин только через три месяца рискнул пригласить Веру к себе. Она представила Акиму двух омских подружек, а ему даже некого было предложить в ответ. Они пару раз съездили вместе за границу, и Вера первой почувствовала, что градус отношений начал спадать. Он иногда не звонил по три дня, не замечал в ее квартире сломанных стульев и подтекающих кранов. Вера была не так воспитана, чтобы организовать ему прямую конкуренцию. И слишком одинокой, чтобы запросто отказать ему от дома. Хотя это неминуемо произошло бы, если бы Райкин вдруг не оказался бездомным.

9. Скучно без водки

Домой из Морковкино Райкин не спешил. Остановился погулять вдоль пузатых башен Псковского кремля, слупил уху, глядя на неторопливое течение реки Великой, и даже посетил Мирожский монастырь с его по-домашнему натопленной молельной. Следующий Акимов шаг мог взаправду определить судьбу. От желания расследовать катастрофу дома на Ямадаева у него вибрировали пальцы рук, а разум застилала сладостная пелена правильности этого поступка. С другой стороны, съёмная квартира в спальном районе, как и обещал Егор, могла стать для него крестом, пронесенным через всю жизнь. Ведь Долгорукий неизбежно окажется одним из главных героев статьи, если делать её на совесть, а не обвинять абстрактные правила игры, рассказанные по секрету анонимным «участником рынка».

Поедая уху, Аким попытался мысленно сесть напротив, взглянуть на себя из глубин казённого детства и задать единственный вопрос: «Зачем?» Правила в строительстве от этого не изменятся, революции не произойдет. Да и как сделать нынешнюю страну Ингерманландией, Аким и представить не мог. Зато он знал несколько коллег, которые снимают жильё. Чтобы больше зарабатывать, они вынуждены писать, не успевая думать, и навеки врастают в вечно вылинявшие джинсы, разливая под столами дешёвых кафе принесенную с собой водку.
Райкин снова и снова попытался включить в себе благоразумие: надо всего-то позвонить сейчас Егору и сказать, что пришлось срочно сорваться в Питер, потому что у Веры угнали машину. А ещё через пару дней напомнить о себе: как там, дружище Егор, мой вопрос? Возможно, он так бы и поступил, если бы не новости по радио в машине.

В эфир бодро изливались речи, будто виноват во всём один Пати Хиттола: недоучка, наркоман и, возможно, диверсант. Появился термин «финский след», из которого произрастали ветви фантасмагорических версий. Кто-то выяснил, что прадед Пати погиб в «зимнюю войну», а, значит, мальчик рос в атмосфере русофобии. Не забыли и усыновленных в Финляндии наших сирот, которые страдают там от жестокого обращения. И следует добиваться их возврата в тёплую атмосферу российских детдомов, которую Райкин ещё не успел забыть.

Депутат-культурист Мишарин, никому не известный косноязычный дятел, избранный по партийным спискам, стал главой парламентского комитета по делам сирот. В рейтинге цитируемости он взлетел на четвёртое место среди городских политиков и его уже прочили в спикеры Заксобрания. Парламентарий перестал пугаться слов и выжигал речами медиаполяну: мол, Финляндия – придуманное государство, возникшее лишь в XX веке на обломках Российской империи. Это исконно русские земли, где всё важное создано усилиями русских: вот, например, наш Александр Васильевич Суворов целый год модернизировал Савонлинну. В Стране озер до сих пор проживает несколько тысяч этнических русских, которым следует помочь собрать ополчение и сражаться.

В итоге вместо Долгорукого Райкин позвонил Хиттоле, но телефон архитектора не отвечал. Лишь на следующий день Пати сам вызвал его в скайпе. На экране возникло уставшее небритое лицо Хиттолы в интерьере холостяцкой кухни, где не успевают ставить бутылки под стол.

– Как дела, братка? – обеспокоился Райкин. – Уехал домой?

– У меня теперь нет дома. Дома все знают, что это я разрушил Соломонов храм, продал Христа и нассал на святые скрижали, – финн пытался нарезать лежащий на столе кусок сыра, но нож раз десять предательски соскользнул в клеенку. – Даже если я уеду из этого Купчино на Маврикий, отпущу бороду и поменяю цвет глаз, общество все равно отыщет меня и поразит наказаниями яростными.

– А что ты делаешь в Купчино?

– Видишь, наказываю себя. Купчино – это не просто район, это часть наказания.

– А давай накажем настоящих злодеев! Ты дома один?

– Конечно! Кому я нужен? Я по ночам выхожу за едой, притворяюсь глухонемым, чтобы меня никто не узнал в магазине.

– Дай мне интервью. Я его опубликую. И ты вернёшь свою жизнь.

– Аким, у меня и так проблем хватает. Зачем?

– Старик, я тебя не узнаю! Ты прям как рязанский лох. Что значит зачем? Что тебе терять?

– Ой, Аким, не буди лихо. Все это бесполезно.

– Ты сначала сделай, а потом говори…

Но Хиттола где-то подхватил хрестоматийное русское упрямство. Он убеждал Райкина, что правды нет, наливал в рюмку «Столичную» и чокался с экраном. В конце концов, он сложил на столе руки, уронил сверху голову и захрапел. А Райкин отметил, что пьянка по скайпу имеет ряд важных недостатков: например, сбившегося с темпа товарища нельзя ни уложить спать, ни раззадорить и вернуть в строй.

На следующий день состоялся второй сеанс связи: Аким заварил чай в пустую бутылку из-под виски и выставил финну новую батарею аргументов. Чай ещё не успел остыть, как Райкин выпытал, что есть на свете Алексей Кузнецов, работавший на строительстве башне заместителем главного инженера. Едва сдали объект, как случилась какая-то тёмная история между ним, Егором Долгоруким и Егоровой женой, неземной красоты джазовой певицей. Был ли Алексей допущен к телу или всё ограничилось жаркой румбой на корпоративе – неизвестно. Но Долгорукий стал с восточной кровожадностью наматывать кишки Кузнецова на свои кулаки. Инженера уволили с «волчьим билетом» – за профнепригодность. На него повесили хищения бетона на объекте, грозившие уголовным делом. У него угнали автомобиль плюс сгорела дача. Однако Кузнецов оказался едва ли не единственным знакомым, который за последний месяц позвонил Хиттоле со словами поддержки. Хотя они никогда особо не дружили.

Наутро Райкин набрал номер Кузнецова, сослался на Пати и предложил инженеру интервью. Тот согласился без колебаний, назвал свой домашний адрес в старом квартале на Пряжке, где все ещё не запирают проходные дворы.

Дверь открыл мужчина небольшого роста с русыми усами и наметившимся брюшком, хотя хозяин едва разменял четвёртый десяток. Что нашла в нем джазовая певица, оставалось загадкой.

– Заходите, Аким, – он ответил коротким сухим рукопожатием. – Время есть, но мне часа через три нужно быть в консульстве. Скоро уезжаю.
Инженер повёл рукой вокруг: мебели в комнатах почти не осталось, пространство занимали тюки, сумки, коробки.

– А куда, если не секрет?

– В Новую Зеландию.

– Навсегда?

– Да.

– Сильно достали?

– Сильно, но не в этом дело. Я не хочу здесь никому ничего доказывать. Я неплохо знаю английский. Хорошие строители везде нужны. К тому же эта квартира почему-то стоит, как два дома у моря. Я люблю тепло, пляжи, горы. Так чего сидеть, кого ждать?

– Уже что-нибудь присмотрели? – Аким присел на табуретку, пока хозяин снимал со стены недурную репродукцию Тициана.

– Да, на разведку ездил. Взял машину в аэропорту, поехал в горы по серпантину. Смотрю – навстречу все фарами мигают. Полиции вокруг нет. Я остановился, проверил колёса. Еду дальше – опять мигают. Я под машину заглянул: радиатор не течет, глушак не отваливается. Поехал – снова фарами хлоп-хлоп. У меня истерика почти. Уже потом объяснили: они просто рады меня видеть! Представляете, увидел другого человека и фарами ему: «Привет, парень!» Я уже тогда и решил, что останусь. Кофе будете?

– Не откажусь. А в материале моем вы готовы фигурировать? Или могу написать со слов «хорошо осведомленного источника»?

– Нет, пишите – Кузнецов Алексей Альфредович. Я вам тут документы приготовил, акты всяких комиссий. К примеру, видите, технадзор нас проверял. Вот они пишут, что перерыв в строительстве дома составил 25 месяцев. Или вот техническое задание мне сам Долгорукий подписал, читайте черным по белому – «шлакобетонные панели». А это служебная записка моя с просьбой законсервировать объект, потому что снег кирпичи в труху превращает. Или вот смотрите два заключения архитектурно-строительного надзора. В одном говорится, что дом достраивать нельзя. А через три дня они же пишут всё наоборот: можно и нужно.

У Райкина, как у гончей, раздувались ноздри. Он и не подозревал, что сможет добыть подобное. Он без особой надежды разослал запросы по инстанциям, и собирался строить материал на архивах госзаказа, где публиковали технические задания. Да ещё на признаниях анонимных источников и приправах из общеизвестных фактов. Конечно, это был бы не высший пилотаж. Но сейчас бумаги жгли его руки. В комплекте с ними и признания анонимов приобретали куда больший вес.

– Господи, да это же бомба! Вы это следователю показывали? – Аким суматошно раскладывал бумаги на полу из ковролина.

– А меня никто не допрашивал. Думаю, в компании от меня стрелки увели, от греха подальше.

– Как вы это собрали-то все, Алексей?

– Древнее правило: «Больше бумажек – чище попа».

Райкин записал на камеру полуторачасовое интервью с инженером. Тот отвечал неторопливо, заглядывая в старые ежедневники, зато чётко – с датами и цифрами. Вспомнил, например, что котлован под башню отрыли всего на четыре метра. А наличие скотомогильника требовало 10 метров с обязательным вывозом добытой земли. Но её смешивали напополам с песком и засыпали обратно. А вместе со сваями из земли торчали коровьи рога и кости.

Райкин уже летел в редакцию в предвкушении свидания с компьютером, когда его отвлек звонок Веры.

– У тебя есть связи в медицине? Нужны хорошие нейрохирурги, – её голос дрожал от сдерживаемых слёз.

– Лапсик, что случилось?

– Мама может умереть.

Через полчаса он держал Веру на коленях и гладил её по голове, уверяя, что все будет хорошо. У Вериной матери в Омске нашли аневризму брюшной аорты. Теоретически с аневризмами живут десятилетиями, но в диагнозе значилось «расслаивающаяся». То есть оболочка аорты может в любой момент лопнуть, и кровь хлынет в брюшную полость. Шансов здесь никаких – смерть почти мгновенная.

В Омске очередь на хирургию достигала нескольких месяцев, а родители Веры не умели говорить громким голосом в кабинетах врачей. Не умели достать пачку денег и, глядя в глаза, сказать: «Сегодня». Вера рассудила, что правильнее купить маме билет в Петербург, чем самой лететь в Сибирь. Пока пожилая женщина крестилась перед взлётом, Вера нашла старого знакомого, у которого отец был видный нейрохирург на пенсии. Тот посмотрел присланный по интернету снимок и подтвердил, что необходима неотложная операция. Неотложная – то есть делать надо вчера. Правда, связями делиться не стал, ссылаясь на старческий склероз.

Вере потребовалось полчаса в интернете, чтобы выяснить, где в Петербурге могут за деньги помочь немолодой иногородней даме. Выяснилось, что самый крупный стационар по этим делам – многопрофильный центр имени академика Рубинова, который пышно расцвел в районе Юнтоловского лесопарка. К рядовому специалисту здесь стояла многодневная очередь, но профессура с ценниками в десять тысяч за приём была доступна немедленно. Уже через полтора часа некий профессор Баталов оценивал снимки, надувал щёки, чтобы в итоге признать – спасать нужно скальпелем и как можно скорее.

Но это оказалась не главная проблема. При операции будет необходим стент, именуемый «графта». Но в наличии его нет, потому что на дворе конец апреля, а бюджетное финансирование обычно доходит к лету. После этого можно оформлять заказ – и в течение месяца-двух «графту» необходимой конфигурации пришлют из Бельгии. Вера решительно спросила: «Сколько?» Профессор развёл руками: мол, мы бюджетное учреждение, играем по правилам. Конечно, можно на платной основе заказать стент сразу. Но пришлют его через те же пару месяцев. Стоить это будет миллион. Вера попросила тайм-аут, хлопнула дверью и только дома заметила, что забыла снять бахилы.

Райкин с трудом понимал, что значит рисковать жизнью матери, а потому включился спокойно и эффективно. Перебрал в уме все свои истории, связанные с медиками. Он частенько мочил врачей печатным словом: там недосмотрели, здесь не уберегли. И рассчитывать на помощь ему не приходилось. Он достал визитницы и записные книжки, выписывая всех, у кого были связи в здравоохранении. Потом прочесал «френдов» в социальной сети. Получилось негусто: пять-шесть фамилий. Выбирать не приходилось: он набирал номер, а ходу придумывая, как строить разговор.

Акиму никто не отказал, но и не помог тоже. Люди охали, вспоминали святых, просили прислать рентгеновские снимки. И уходили на дно. К тому времени в квартире Веры уже поселилась её мать: осанистая седая женщина, изо всех сил пытающаяся делать вид, будто ей не страшно. Она рассказывала несмешные анекдоты, предлагала поиграть в боулинг, вскользь упомянув, что кремировать её не нужно. Аким в это время придумывал, к кому бы напроситься ночевать. В его памяти всплыл адвокат Коля Фомин – бывший следователь, специализировавшийся на защите поседевших героев гангстерской эпохи. С Акимом его сблизила беда – сахарный диабет мешал пить водку литрами, поэтому непьющий Райкин выглядел идеальным собеседником. У Коли имелось манерное хобби – он коллекционировал квартиры в историческом центре.

– Здорово, Акимыч, – приветствовал он. – Так приезжай, какие проблемы. Ты у меня на Рылеева был? Нет, камин из яшмы на Миллионной. Записывай адрес…
Дверь Райкину открыла девушка-тень в шёлковом халате: худющая блондинка, почерневшая в солярии и носившая на всех конечностях непомерный вес злата. Едва открывая рот, словно рыба, она прошептала, что её зовут Мила. Выскочивший из ванной Фомин был полной противоположностью: лицо его напоминало свиную рульку, а движения сквозили энергией и уверенностью.

– Дочь? – подколол приятеля Райкин, когда они закрылись в кабинете с кожаной мебелью.

– У меня таких ещё три, – не в силах сдерживаться зашептал Коля. – Две уже беременны. Что ты хочешь, я уже четвёртый год не пью. Времени стало вагоны. Я, кстати, конюшню в Разливе купил. Теперь как пару часов есть – сразу туда.

– Не понял! Ты девок в конюшне держишь?

– Зачем? Лошадей! А девушкам я каждой по квартире дал, на жизнь не обижаю. Объявил: родишь – хату вам с ребёнком подарю и подъёмные. А что, я бы сам согласился на её месте. Солидный все ж таки мужчина, навещаю раз в неделю от силы. Не перетруждаю.

– То есть ты ушёл в размножение. Направил энергию в мирное русло. А девушка-то с нами посидит? Ей, кстати, сколько? Лет шестнадцать?

– Двадцать два. Не, сидеть не будет. Она, похоже, прилегла. Детка у меня всегда немного дремлет, зато с ней проблем никаких.

– Не наркоманка?

– Нет, художник-супрематист… Ладно, давай я покажу тебе настоящий мужской досуг.

Коля щелкнул пультом, и огромный экран домашнего кинотеатра ожил. Из-за кресла он вытащил два странных агрегата, напоминавших рули.

– Это лучший имитатор воздушных боев Первой мировой, – возбуждённо басил адвокат. – Я буду Манфред фон Рихтгофен, «Красный барон». А ты можешь быть капитаном Роем Брауном. Управлять умеешь? Сейчас научу…
Воздушные схватки аэропланов на два часа выключили Акима из реальности. Наконец более опытный Фомин сбил его в восемнадцатый раз и с тоской откинулся в кресле.

– Все-таки скучно без водки, – резюмировал он. – А что у тебя за ситуация с подругой?

Райкин пересказал историю аневризмы Вериной мамы.

– Так чего ты молчишь? Это какой район? Приморский? Так у меня там в прокуратуре все свои, – Коля профессионально загорался от возможности разрулить непростой вопрос, даже если это не сулило дохода.

– А при чем здесь прокуратура?

– Да при том. Прокуратура всегда при том, потому что с ней никто ссорится не хочет, ни врачи, ни учителя, ни агрономы. Волшебная сила привычки. Сейчас девять вечера – звонить нормально, – Фомин деловито достал айфон и набрал номер: – Петрович, здорово! Не отрываю? Подскажи, как быть. Тут у одного нашего друга-журналиста проблема…

На ближайшие полчаса атмосфера кабинета стала деловой: Фомин красиво разливался словом, записывал что-то в ежедневник, перезванивал и возбуждённо грыз зубочистку. Райкину он ничего не комментировал, но Аким и сам понимал, что переговоры развиваются в нужном ключе, а собеседниками уже стали большие чины в белых халатах.

– Статью написать не проблема, Ольга Владимировна, – изливал благодушие Фомин. – Разумеется, все ваши интересы будут учтены. Аким Устинович – человек опытный, в своем деле виртуоз. Вы ему просто суть изложите, а читателю он сам преподнесёт как надо. Да, завтра к полудню будет у вас. Да, Ольга Владимировна, в неспокойное время живём. Помните, как у Саши Черного: «А вопросы, вопросы не знают ответа, налетят, разожгут и умчатся, как дым…». Спасибо, Ольга Владимировна. Рад знакомству.

Оборвав звонок, Коля победно вскинул кулак, раскачивая его на локтевом сгибе.

– Вот так вот, учись! Все сделают на халяву по квоте и быстро. Вопрос решен!

– А что ты там про статью говорил? И кто где должен быть к полудню?

– Ты у главврача этого Рубиновского центра. Пропуск она тебе закажет. К ним должны присоединить какой-то институт медицинский. А там старые пердуны сопротивляются, написали письмо президенту. Воду мутят, в общем. Напиши про это в своей газете, а фактуру она тебе даст.

– Подожди, что значит даст? Я про эту историю краем уха слышал. Это, небось, нейрохирургический институт имени Федорова. Там лучшие кадры, они со всей страны безнадёжных пациентов спасают. Но у них три здания в центре и земли на целый квартал. И эти насосы хотят институт поглотить, врачей переселить, а хозяйство продать.

– Ну и что? Будут на новом месте нас с тобой спасать.

– Да не похоже. У Федорова люди месяцами лежат. А для бизнеса надо быстро: заплатил – день полежал – ушёл. Угробят институт, как пить дать.

– Ну допустим. Если там большие бабки, они его всё равно угробят. Ты-то здесь при чем?

– Правильно, ни при чём. И писать ничего не буду.

Лицо Фомина на глазах переставало быть благодушным.

– Аким, у тебя после этого дома мозги что ли вспухли? – Коля призвал на помощь житейскую логику. – Твой близкий человек не сегодня-завтра помрёт, а ты о какой-то шляпе думаешь! Это мать твоей невесты, понимаешь? Возьми телефон, позвони Вере. Скажи, что есть возможность прооперировать маму в лучшей клинике бесплатно. И за это просят всего лишь написать статью, которые ты и так каждый день кропаешь. Но ты писать не будешь, потому что тема мутноватая, а ты парень принципиальный. И мама пусть умрёт.

– Да не так…

– Раньше-то у тебя все статьи честные были, чище ангельского крыла, – не унимался Фомин. – И именно сейчас ты не можешь идти на компромисс! Ты, кажется, в детдоме вырос? Ты вообще понимаешь, что значит родители? А если бы это была твоя мать?

– Заткнись, Коля! Пойду! Сделаю! Только помолчи, пожалуйста.

– Да мой номер здесь шестнадцатый. Я тебе, между прочим, проблему решил. И хотел бы услышать не «заткнись!», а «спасибо». Ну да ладно, я не обидчивый. Давай что ли в «Битву дредноутов» сразимся. Пробовал? Сейчас научу…

Главврач центра имени Рубинова Ольга Владимировна оказалась ухоженной блондинкой под пятьдесят с печатью скучающей куршевельской знати на лице. Она встретила Акима кивком и предложила присесть. Перед её очами уже сидел молодой пухлощекий шплинт в костюме, которого она представила Павлом.

– Он вам объяснит, что нужно делать, – говорила дама, перебирая бумаги у себя на столе. – Малоприятная история. Стараешься дать людям качественную медицину, выбиваешь оборудование. Еще хорошо, что у нас в попечительском совете вице-премьер и два министра. Не спорю, в этом институте великие хирурги работают: Богомазов, Кондрашин, Олялин. Но им уже за шестьдесят всем, надо развиваться, а не палки в колеса ставить. В общем, с богом, Павел вам всё объяснит.

– Когда состоится операция моей тещи? – Райкин закинул ногу на ногу, поудобнее устраиваясь в кресле.

Она перевела на него взгляд и пару секунд изучала, попутно вспоминая, откуда взялся этот наглец.

– Расскажите Павлу, мы потом обсудим, – процедила она.

– Я надеялся, что обследование состоится сегодня, а операция завтра, – не дрогнул Аким. – Ваши коллеги говорят – случай неотложный. Если я правильно понял, это значит откладывать на потом никак нельзя.

Она испепелила его взглядом, но Райкин мягко привстал, положив перед ней файлик со справками и рентгеновскими снимками, после чего вернулся в позу нога на ногу. Ему показалось, что в глазах Ольги Владимировны мелькнуло уважение.

– Попросите профессора Баталова зайти, – нажала она кнопку спикерфона.
Седой врач в очках вошёл через минуту, словно ждал её вызова в приемной. Ольга Владимировна передала ему бумаги.

– Это тёща вот молодого человека, – кивнула она на Райкина. – Мне кажется, она нуждается в самой экстренной помощи. Можем ли мы что-нибудь для неё сделать?

– Расслаивающаяся аневризма брюшной аорты, – подал голос Аким. – Нужен стент «графта».

– Не нужен, – профессор уже рассматривал снимки. – Здесь требуется обычная полосная операция. Идёмте за мной.

Возможно, эта тактика освобождения кабинета Ольги Владимировны была отработана у них для экстренных случаев. Баталов пронёсся по коридору легким ветерком, впорхнул в свой кабинет, густо увешанный рамками с дипломами, сертификатами и поощрениями, погрузился в Акимовы бумаги.

– Простите, профессор, но моя невеста была у вас на приеме. Вы уверяли, что стент совершенно необходим, – Райкин начал звереть.

– Вы лучше меня разбираетесь в хирургии? – Баталов посмотрел на него поверх очков. – Не беспокойтесь, не нужен. Просто, скажем так, нам очень рекомендуют чаще использовать этот стент, потому что бюджет платит за него восемьсот тысяч.

– Он что, сделан из платины на околоземной орбите?

– Нет, титан и пластик, размером с ноготь мизинца. Что вы на меня волком смотрите? Меня эти дела не касаются, я – обычный врач. Когда можете доставить вашу тещу?

Через полтора часа Райкин встретился с Верой на автостоянке перед воротами сосудистого центра.

– Я этого никогда не забуду, – шепнула девушка ему на ухо, прижавшись к нему всем телом.

– Маму приняли?

– Да, хорошая палата на двоих.

– Ну и здорово! Поехали домой. Видишь, мне тут работы подкинули, – помахал он полученной от Павла папкой. – В ближайшие дни буду недоступен для окружающих. Но для тебя постараюсь сделать исключение.

Однако начать работу оказалось не так и просто. Он поискал в интернете материалы об институте Федорова. Его создали в 1920-е годы, здесь работала лучшая императорская профессура. После Второй мировой сюда пришли «хирурги войны», получившие свою страшную практику в нейрохирургических госпиталях. Так сформировалась школа, давшая целую плеяду светил – Райкин утонул в их фамилиях и регалиях. Потом представил себе текст: «Ретрограды от медицины стоят на пути прогресса. Кто мешает спасать петербуржцев?» Аким встал из-за стола, прошёл на кухню и выпил два стакана воды. Потом открыл другой файл и начал писать расследование про трагедию на улице Ямадаева. И два дня редко вставал из-за стола.

Над ним словно склонились музы. Его эмоции выжившего жильца вкупе с имевшимися документами образовали торнадо, которое последовательно прошлось по всем ступенькам властной вертикали. Пазлы из разрозненных инструментальных партий собрались в мощнейший гала-концерт. Будет ли это реквием по шестидесяти проверяющим структурам, которые согласовали стройку? На одном из сетевых форумов Райкин нашёл воспоминания о блокадном яблоневом саде, который вспоминал после ток-шоу профессор Ройзман. Оказалось, в районе жило много неравнодушных людей: они сохранили фотографии сада, воспоминания о двух сестрах, которые сделали из него народный храм – их звали Мария и Анна. А главой райисполкома, разрешившим устроить здесь скотомогильник, оказался чиновник по фамилии Долгорукий. Был ли он родственником Егоровой жены, неизвестно.

Сохраняя в своё досье скриншоты постов из форума, Райкин кривился над фразами «мы все были возмущены», «это плевок в целое поколение». Как будто кто-то держал «форумчан» за руку, мешая им прийти в сад, выгнать дровосеков и наложить свое вето на решение дряхлеющего райисполкома. Впрочем, и сам Аким ни разу в жизни не был на демонстрации.

Ядром расследования стали документы инженера Кузнецова. Вокруг них солидно смотрелись даже анонимные свидетельства о том, что фирма Егора Долгорукого была вынуждена достраивать дом в результате давления властей. А также собственные наблюдения жильца Райкина, что в одной из квартир функционировал бордель. Что один из соседей, какой-то крутой силовик, держал в квартире гранатомёт и с пьяных глаз выстрелил из него в зеркало ванной, изрядно напугав барышню, мывшуюся в квартире за стенкой. Что сантехники чуть ли не ежедневно сливали тысячи литров воды в грунт подвала, о чем в ТСЖ знали, но боялись потревожить интересы высокопоставленных жильцов. А потому просто получали с сантехников долю.

Статья получилась на славу, и Райкин с гордостью отправил её на электронную почту Лёни Маленкова. К вечеру в квартиру вернулась Вера с радостным известием: маму прооперируют завтра утром.

– И еще я хотела извиниться, – решительно сказала Вера, когда они сели пить чай.

– За что?

– Что назвала тебя смирным, что ты не хочешь ничего менять. Зато когда дошло до дела, ты всё бросил и помог. В таких ситуациях мужик и проявляется. Что ты смеёшься?

– Всё хорошо, Лапсик. Спасибо.

Ближе к ночи Райкин понял, что заснуть вряд ли сможет. Он знал, что если необходимо проглотить лягушку, то лучше сделать это поскорее. Аким включил компьютер и набрал в поисковике: «Пастернака не читал, но осуждаю». Однако убедившись, что есть уроды хуже него, вдохновения так и не набрался. Он включил авторскую программу бородатого политолога на государственном телеканале – его настроение лучше не стало. Он даже подумывал выпить, но в доме не нашлось ни капли. Зато рядом с солонкой лежали «таблетки бодрости», которые помогали Вере тянуть лямку ночами. Отправив внутрь двойную дозу и в течение получаса не почувствовав эффекта, решил повторить.

Снова включив телевизор, Райкин ощутил куда большую симпатию к его обитателям. Какой-то министр приехал на уральский танковый завод. Труженики в новых спецовках встретили его аплодисментами: производство ведь двадцать лет дышало на ладан. Директор рассказал на камеру, как удалось сохранить ядро коллектива, который снова повышает обороноспособность родины. Простые русские лица, соль земли. И напрасно Вера осуждает их за инертность – самой же потом приходится прощения просить. А вот сюжет из Белгородской области, где во всех школах внедрили основы религиозного воспитания. Все-таки что бы мы ни брюзжали про светское государство, детям полезнее знать про Серафима Саровского, а не про Брюса Ли.

Райкин дорожил накатившим вдохновением, как постаревший ловелас утренней эрекцией. В файл «Центр Рубинова» на его компьютере посыпались буквы. Когда их число достигло семи тысяч, Аким перечитал написанное, поставил псевдоним и направил по тому же редакторскому адресу, ощущая, как свалилась с его души многопудовая проблема. Спал он как младенец.

Утром вместе с завтраком Вера оставила ему салфетку со словами: «Я тобой горжусь». К полудню он отправился в редакцию на недельное планирование. Ему хотелось присутствовать при обсуждении его расследования о катастрофе башни. И он сразу же удостоился похвалы Лени Маленкова, возлежавшего во главе стола в сделанном по спецзаказу креслу.

– Завтрашний номер нужно сдать сегодня к четырем часам максимум. Открываться предлагаю блестящим расследованием Акима Райкина, – общаясь с коллегами, шеф имел привычку закидывать правую руку поверх головы за противоположное ухо. – Я с утра начал читать, проглотил на одном дыхании – очень красиво и четко написано. Мы в последнее время как-то увлеклись историей, городскими легендами – мало острых материалов на злобу дня.

– Мы же месяц назад решили, что много чернухи. И требуются спокойные материалы про Эрмитаж или Казанский собор, – подал голос один из замов.

– На то мы и ежедневная газета. Сегодня одно в тренде, завтра другое. Не забывайте, что мы федеральное издание, в Петербурге у нас четыре полосы в день. Надо попадать в общий ритм. Вот Райкин прекрасно чувствует момент: написал про врачей-вредителей, которые сопротивляются прогрессу. Мы-то их привыкли жалеть: профессора, академики, светила. А они уже каменный век: одни понты, по-новому работать не хотят, а мы страдаем. Мне очень фраза понравилась, – Леня нацепил на нос очки и взял со стола распечатку – «Хороня очередного родственника, умершего в очереди на операцию, мы редко задумываемся, что его убило не время, а конкретные решения. Врачи-ретрограды по полгода держат в стационаре тяжёлых пациентов, которым уже не помочь, занимая драгоценные койки. А сегодня этим эскулапам вынесло приговор время в лице Минздрава». Неожиданно, да? Жёстко и справедливо. Акимыч, молодец, растёшь!

Райкин, ещё десять дней назад стойко переживший потерю жилья, чуть не заплакал. Он не сомневался, что «блестящее расследование» – это про падение «газовой» башни. После планёрки он остался сидеть, дожидаясь, когда коллеги оставят его с Маленковым наедине. Но сутулые плечи и набыченный взгляд Акима вызвали фонтан редакторского красноречия.

– Старик, ну ты совсем вальтанулся? Нет, написано грамотно, качественно – спору нет. Но ты хочешь, чтобы меня с работы уволили? Ты вообще газету родную просматриваешь? Ты видишь, что половина рекламы – от газовиков? И как я такое опубликую?

– Очень просто: отдашь на верстку. И через недельку увидишь, что зря волновался.

– И кто мне это гарантирует?

– Ну откуда ты такие слова берёшь? Помнишь, как ты и я с Бройлером
встречались, когда он в розыске был?

– Я повзрослел, Аким. И у меня семья.

– Ну началось! У тебя же дети выросли. И бабок скопил, небось.

– Не зарывайся! Сядешь когда-нибудь в это кресло – поймёшь.

Через полчаса Райкин уволился по собственному желанию.

Часть вторая. Ингерманландия

1. Фигура речи

Прошло четыре месяца с тех пор, как Аким Райкин стал узнаваем на улице незнакомыми людьми. Он первым из россиян получил премию Дэниела Перла – главную мировую награду журналистов-расследователей – за свою статью «Газовый замок». Чествовали его в Рио-де-Жанейро на Глобальной конференции корифеев жанра, собиравшейся раз в два года. Акиму рукоплескали 700 участников из 87 стран, а он сбивчиво пробурчал заученную речь на английском, хотя на банкете и кофе-брейках общался с иноземцами через Рому Шиманова из «Москоу Сити джорнал». Кстати, если бы не Шиманов, опубликовавший заметку о конференции, никто в огромной стране не догадался бы Райкиным гордиться.

Власти в России никогда не поощряли журналистские копания в своих делах, равно как медведь не рад лесному следопыту с ружьём. Но в эфире властвовал голод на победителей, ибо, за исключением нескольких милитаристских выходок, державе уже лет 20 не с чем себя поздравить. И приходится любоваться на нашего безногого парня, который прополз сто метров быстрее иностранных безногих парней. Или любовницу португальского красавца-футболиста, созревшую на Урале. Или английского лауреата Нобелевской премии по математике, отец которого чудом выбрался из Союза в первую «еврейскую волну».

И хотя в аэропорту Райкина встречала одна Вера, его фото уже кочевало по десяткам изданий, а Союз журналистов организовал по случаю триумфа коллеги брифинг. Аким раздал десятки интервью и колобком прокатился по телеэкранам. Его пригласили в жюри нескольких профессиональных премий и попросили почитать лекции на журфаке. Дошло до того, что министр внутренних дел вручил ему грамоту за помощь в искоренении коррупции. Не растерялся и Смольный: дали почётный значок и пригласили в какой-то сонный наблюдательный совет. А боссы газового концерна и вовсе расщедрились на новую квартиру для журналиста, словно их-то он особенно порадовал.

Аким даже опешил. Ведь соль его раскопок заключалась в том, что именно нравы газовиков и городских чиновников привели к трагедии – не важно уж, фундамент поплыл или шлакобетон не выдержал веса крыши. Контролеры и блюстители упрямо не хотели этого всего замечать, закрывая глаза, затыкая уши, игнорируя райкинские запросы и продолжая держать под подпиской о невыезде Пати Хиттолу.
И вдруг те же люди прозрели, оценили, пригласили за стол. Пытаясь опубликовать свои разоблачения, Райкин постучался в двери десятка федеральных изданий и везде услышал, те же аргументы, что и от Лёни Маленкова: реклама, дети, кресло. В итоге «Газовый замок» вышел в небольшой частной газетке в Пскове с тиражом в тысячу экземпляров, для редактора которой все страшное уже произошло: издание тихо умирало от отсутствия читательского интереса.

Поначалу ничто не предвещало триумфа, а Райкин даже не требовал копеечного гонорара за свои старания. Он выпустил пар, и его сознание прояснялось, словно задымлЁнный горизонт. Ждать милости Егора Долгорукого теперь точно не приходилось, хотя Аким ни разу не упомянул имя строителя в статье. Зато компания «Вавилонстрой» мелькала слишком часто, чтобы её хозяин сохранил к автору прежнюю отзывчивость.

Уйдя из «Новой России», Аким перебивался гонорарами, а в это время Вера на его глазах построила бизнес: вместе с ещё одним сибирским переселенцем посредничала в продаже компьютерного «железа». Он носился по встречам, она ночами капала в глаза визин, не вылезая из ноутбука. Пришедшие следом деньги добавили Вере всемогущества. И хотя она не тратилась на новые платья и автомобили, Райкин чувствовал себя лузером, даже когда отрывал её от монитора своими плотскими инициативами.

Он начал искать шанс, широко раскидывая сети: выставлял свои статьи на всевозможные конкурсы, заполняя заявки на английском через онлайн-переводчик. Клюнула история с «Газовым замком»: ассоциация журналистов-расследователей сообщила Райкину, что его текст в финале премии Дэниела Перла, а результат будет оглашён в Рио по окончании Глобальной конференции инвестигейторов.

В Бразилии Аким изумился не только белоснежным пляжам Ипанемы. Засыпая в кресле авиалайнера над Атлантикой, он разумел, что Латинская Америка по части бардака даст фору его родине: в здешних фавелах созревают безжалостные убийцы, а наркомафия держит в страхе целые города. Но гордость за страну ему вернула лекция Шиманова, который разоблачил десятки схем разворовывания закромов родины без всяких последствий: воры спокойно работали министрами и директорами, а Роман раз в месяц ходил в органы на профилактические беседы, которые имели безупречно вежливую тональность. «Как же вам тогда удаётся сохранить мотивацию?» – с сочувствием спросила Шиманова красавица из Колумбии.

Райкин узнал, что коллеги в странах третьего мира живут иначе. Их травят и даже разрывают автомобилями на части, пока материал не пошёл в печать. Но после публикации ни одному картелю не хватит наглости пригласить автора в наблюдательный совет, словно они с самого начала вместе боролись против наркотиков. Наоборот, у воров и казнокрадов начинаются проблемы, как бы высоко они не воспарили. И уж точно ликвидируется схема. Аким с удивлением отметил коллекцию светлых лиц вокруг себя: коллеги делали работу, которая реально меняла мир вокруг.

Вернувшись домой, Райкин пробовал делиться бразильскими наблюдениями с согражданами, присевшими послушать знаменитого журналиста на творческой встрече в Доме книги. В ответ слушатели ржали, словно это не им плюют в лицо собственные вороватые бюрократы. Словно так предначертано небесами, а Райкин выкаблучивается лишь с целью их посмешить. Аким почувствовал, что быть смешным удобно, и с улыбкой «под дурачка» положил в карман ключи от новой квартиры. Известность он тоже принял как давно заслуженный бонус: в эфирах ток-шоу не лез со своим мнением, не семенил словами, спокойно и обстоятельно подводя черту спорам в самом конце.

Лишь встав на ноги, Райкин понял, что сидел. С трудоустройством он медлил: не хотел вставать на протоптанную колею, чувствуя, что получил толчок для чего-то большего. Тут и прозвучал звонок Саши Новосёлова, с которым он 13 лет назад беглым солдатиком пробирался лесами по поморским деревушкам. Оказалось, Новосёлов ему теперь почти коллега: у него своя некоммерческая организация с направлением против коррупции. Саша мало изменился внешне, разве что сбрил поседевшие усы и водонепроницаемой куртке предпочитал пиджак и джинсы. А в остальном тот же: подтянут, собран, холост, с быстрым цепким взглядом.

Методично уплетая суши в японском ресторане, он рассказывал Акиму, с каким багажом встречает 45-летие. Он делал доклады в ООН, опубликовал шесть книг и считался первым в мире экспертом по возрождению северных деревень. За ним стояли конкретные дела: по его методикам в полусотне медвежьих мест стало расти население. Но чиновники Новосёлова не замечали, не позвав ни в одну рабочую группу при подготовке законов и программ. Ведь программа обычно подразумевала серию бессмысленных буклетов да чиновничьих сабантуев, замаскированных под обмен опытом, повторяющийся из года в год.

Тогда Новосёлов попытался зайти через окно: создал организацию, привлек гранты и запустил программу переподготовки сельских управленцев. Но быстро понял, что сельским мэрам не выгодно работать эффективно. Ведь любая заявка на развитие чревата финансовыми рисками, которые запросто могут кончиться для мэра решеткой. А в случае победы плоды её протекут сквозь пальцы: власть заберет наверх 90 рублей налогов из 100. Новосёлов попытался критиковать систему и, кажется, сам не заметил, как оказался с флагом на опустевшей баррикаде. А может, и спецом на это пошел: кто знает, какие мысли крутились за цыганскими очами бывшего учителя истории, защитившего диссер по восхождению Наполеона к власти.

Саша начал с простых движений: собирал жалобы на произвол, писал обращения в прокуратуру, подавал в суды. То есть делал всё то, что граждане делать не любят, не умеют и не хотят учиться. Конечно, не все брошенные зёрна падали в чернозём. Но где-то бумаги доходили до неравнодушного офицера, где-то – до конкурентов коррупционера, где-то вливались в цунами полицейской кампанейщины. Пришли первые результаты: отставки, уголовные дела, изъятия, приговоры.

Райкин не сразу согласился пойти к Новосёлову замом. Он был аполитичен, как голубь, и только уходя в Ингерманландию, отделял хорошие порядки от плохих. Аким спрашивал товарища, зачем ему самому все эти приключения: мол, в одиночку систему не победить. Тот удивлялся: «А что, мне с однокурсниками в бане водку пить?» Сашин возраст заставлял решиться: либо Большая Цель, либо постепенный спуск с холма. Бывший детдомовец Райкин меньше всего мечтал спать на досках и озираться на улице. Но выбор Саши кружил его голову ароматом подлинной жизни, и отказаться не было сил.

Новосёлов рассчитывал силы на длинную дистанцию: много работал, каждый день ходил в бассейн и спал не менее восьми часов. Ни женщин, ни спиртного, ни театрального кружка в выходные. Мало-помалу вокруг него сформировалась команда из двух десятков пассионариев. Когда Аким спросил, откуда на всё это хозяйство деньги, Саша показывал большим пальцем за плечо: «Оттуда». За год они выиграли десяток иностранных грантов на борьбу с коррупцией и развитие демократии, сняли офис в Тучкове переулке, закупили оргтехнику. Телеканалы одно время ещё надеялись получать от Новосёлова жареные истории и мягкие обобщения. А он больно дергал за усы сановных небожителей: то предъявит очередную их заграничную копилку, то предложит поправить закон, чтобы дать им по рукам. Очень скоро с экранов Саша исчез, в офис зачастили знакомые Райкину печенеги, а все сотрудники поимели беседы на тему любви к Родине.

После первого вызова на Литейный Аким ощутил приступ эйфории. Он догадывался, что его не арестуют и не станут пытать расплавленным маслом. Зато оказанное ему внимание только подчеркивает: из писаки, которого власть не замечала у себя под ногами, он превращается в фигуру. И пусть его манёвры пока вызвали у власти лишь ленивое и снисходительное почесывание, Райкин решил, что пешкой быть перестал.

Раньше Аким полагал, что успех – это обрезать все верёвки, за которые тебя дергают окружающие. Что главное – свободный график, отсутствие принуждения и заложенная в Библию валюта, делающая неуязвимым на год, два или три. Связавшись с Новосёловым, он узнал, что лишь уклонялся от гонок жизни, где надо выжимать из себя максимум и заряжаться от рукоплесканий вокруг. Это было иное счастье, не похожее на ценимый им с детства уют котёнка в хороших руках.

Конечно, Аким наступал на собственную природу. Как и большинство народонаселения, он считал, что воровать будут всегда и с этим ничего нельзя сделать. А менять власть вредно, поскольку на смену сытым ворам придут голодные. И не нужен нам никакой парламент – только лишних дармоедов кормить. Новосёлов оказался первым, кто раскрыл ему глаза на тьму собственного невежества и внятно растолковал про баланс трех ветвей власти. Райкин загорелся, как пролетарий, впервые услышавший про Маркса. Но о главном своем кайфе молчал.

От одного разоблачения к другому Новосёлов и Райкин становились заметными персонажами оппозиции. Если так можно назвать кучки рассерженных горожан, которых удручала невозможность зайти в политику со своими взглядами и целями, а не через череду унизительных согласований. У оппозиции имелось полторы крошечные партии, которые не подпускались к выборам любого уровня. Новосёлов зарегистрировал свою Партию регионов, которой изредка дозволяли провести митинг, собиравший человек тридцать и через полчаса разгонявшийся полицией.

Журналистское удостоверение могло бы спасти Акима от кутузки, но, отправляясь на акции, он оставлял корку дома. Ещё недавно домосед Райкин чувствовал себя беспомощной женщиной, когда рядом с ним проезжала колонна грузовиков полицейского спецназа, сверкая чёрными шлемами. А сегодня он видел этих космонавтов с трибуны в нескольких метрах от себя и требовал отправить в отставку их хозяев. Пару раз ему перепадало дубинкой, но Аким, сутью которого было самосохранение, испытал сладкую истому, чувствуя, как с его головы по лицу и за шиворот бегут ручейки крови. И даже не пытался зажать рану рукой.

Всё это напоминало какую-то подростковую игру, пока не случились парламентские выборы, на которых партия власти набрала неприлично высокий процент, а наблюдатели сообщали о беспрецедентных по наглости подтасовках. Рассерженных горожан на улицах вдруг стало не сто человек, а десятки тысяч. Их никто не вёл и не организовывал. Власть замерла в нерешительности, а протест не мог долго оставаться без вожаков.

В Питере этим вожаком стал Саша Новоселов, хотя место на трибуне пришлось делить с брутальными правыми, укуренными левыми, занудными интеллигентами и сбитыми лётчиками большой политики, оплакивающими своё место возле нефтегазовой трубы. Они успели дважды провести многотысячную колонну по Невскому, после чего власть вышла из ступора.

Вводить танки не требовалось. С экранов вылились ушаты нечистот на тех, кто шёл в первом ряду колонн. На чело Новосёлова возложили венок иностранного агента, который ещё десять лет назад пытался взбунтовать глубинку Архангельской области. Но тогда бдительные местные чиновники вовремя пресекли диверсию. Досталось и Райкину, явно по заказу западных спецслужб очерняющему отцов нации. Аким с удивлением увидел, как всей стране демонстрируют американский паспорт с его фотографией, хотя он никогда в жизни не был в США. И заработанное им бунгало в Италии, которое он не посмел бы арендовать даже на день. Гневные телеведущие уверяли, что наймиты Запада хотят ввергнуть нашу процветающую страну в хаос революции: без конца вспоминался 1917 год и германские деньги Ленина.

В законе прописали миллионные штрафы за участие в беспорядках. Завели дела на полсотни активистов. Создали на едва живых заводах рабочие дружины из гопоты и натравили их на протестующих. Ведь обитатели задымленных фабричных общаг полагали, что живут отлично: зарплату платили без задержек, средняя пенсия выросла до 200 долларов, а в долг можно взять всего под 20 процентов годовых. Протест таял числом, а избранный по партийным спискам парламент, словно взбесившийся принтер, тиражировал один запрет за другим. Нельзя иметь два гражданства и усыновлять детдомовцев в иностранные семьи, зато нужно сжечь изданные на Западе книги, а в школах изучать Жития святых. Но кое-где законотворческая блажь покусилась и вовсе на святое. По всей стране запретили продавать водку ночью, а в республике Карелия – ещё и в выходные.

В ближайшую субботу в городе Медвежьеводске разъярённая толпа взяла штурмом и разграбила магазины, а с пытавшихся помешать полицейских посбивали фуражки. Медвежьеводск считался моногородом, вся экономика которого крутилась вокруг целлюлозно-бумажного комбината. На нем трудилось три четверти местных мужиков, непохожих на спивающихся деревенских зомби: относительно сплоченные и спортивные, неплохо зарабатывающие. А рабочая элита, живущая ради выходных, никому не позволит эти выходные испортить.

На кураже от добытой водки пошли громить кавказских лавочников и узбекских рабочих. Приезжие прятались, а если спастись не получалось, в отчаянии хватались за ножи. С обеих сторон пролилась кровь. Весть о народном восстании мигом облетела соседние районы, где тоже начались погромы. Разъехавшиеся на уик-энд чиновники среагировали вяло, а телевизор молчал. Тем не менее едва Райкин и Вера отправились на субботнюю велосипедную прогулку, как Акиму позвонил Новосёлов. Это был голос не друга, но вождя: «Едем! Началось!».

2. Место исступления

Пока Райкин пытался отсрочить отъезд в Карелию, Вера плела венок из кленовых листьев. Выдался пунцово-оранжевый октябрь, в котором им досталась пустая скамейка на берегу пруда с утками, лениво хватающими на лету кусочки свежайшего багета.

– Ничего не поделаешь, придётся ехать, – Аким по привычке зарылся лицом в волосы подруги. – Саша никогда не перестает думать о России.

– Как можно думать сразу о целой стране? – Вера не хотела показывать досаду.

– Что у него женщины нет, я уже поняла. А дети? Родители? Родственники?

– Он один: родители умерли, детей нет. Одноклассников не видел. Может, он с Марса? Даже не знаю, что и кому он пытается доказать.

– А ты? Что ты хочешь? Тебе нравиться митинговать и получать за это по башке?

– Я хочу в правительство. Возглавлю его, когда Саша станет президентом.

– Зачем тебе это? Сильно унижали в детстве?

С тех пор как Райкин начал писать «Газовый замок», они ни разу не говорили о детях. Каждый жил своей жизнью, но, когда Райкина забрали в обезьянник, бизнесвумен примчалась посреди ночи и добилась возврата помятого кавалера.

– Вера Александровна, не так давно вы спрашивали, почему я, дескать, такой овцеподобный, – Аким развернул её подбородок к себе. – Сегодня у меня активная гражданская позиция – я поднял знамя, полемизирую с режимом. А вы всё равно полны желчи.

– Не верю я, что это серьезно. Болтает тебя, Акимушка, как простынь на верёвке.

Чем ярче проявлялась в Вере бюргерская косточка, тем больше Райкин стеснялся своей подлинной цели, словно двойной агент. Что он не пророк и не мессия, а всего лишь пытается стать фигурой в какой угодно, лишь бы значительной партии.

Новосёлов решил ехать в Карелию на поезде месте с Акимом, а три машины с соратниками отправились за пятьсот километров по кривой колдобистой трассе. У вагона на Ладожском вокзале Райкин обнаружил рядом с вождём Марию Иосифовну Храповицкую, считавшуюся в Питере легендарной правозащитницей. Хотя в советские времена её вольнодумство никак не прослеживалось, а американские гранты на развитие демократии прилипли к её рукам после распада Союза.

Храповицкой к тому времени было уже за пятьдесят, а сейчас и вовсе за семьдесят, но она слыла лёгким на подъём гастролирующим лектором, половину года проводя в поездках с небольшим рюкзачком. На её лекции о правах человека собирались полные залы, однако вписываться за попавших в жернова борцов легенда избегала, ссылаясь на возраст.

– Не ожидал, приятно удивлен, – Аким на правах старого знакомого приложился к щеке Храповицкой.

– Сама удивляюсь, – Мария Иосифовна поправила очки. – Очевидно, у Саши харизма большого лидера. Даже я поддалась: меня ведь давно звали в Петрозаводск вести семинар.

Райкин догадался, что в случае триумфа Новосёлова Храповицкая засветится в авангарде исторических изменений, а если их ждали лишь дубинки и клетка, то она просто пожилой преподаватель, которого пригласили просвещать студентов.

– Марию Иосифовну не пришлось долго уговаривать, – подтвердил его догадки Новосёлов. – Кто знает, а вдруг Карелия – новая колыбель революции.

– Революции, Саша, не по моей части. Они никого ещё не сделали чище и мудрее.

– Согласен, пусть будет просто смена власти. Кстати, в колыбели потихоньку зашевелились. Губернатор уже отменил свое распоряжение про водку и объявил через неделю пивной фестиваль. Спецназом всё кишит, могут быть провокации. Ё-моё, вот вспомнишь черта ближе к ночи…

По перрону двигались с десяток парней. По виду они собрались на рыбалку или охоту: большинство в берцовых сапогах, полувоенного образца куртках, кое-где просвечивал камуфляж. Шли ребята налегке, а во главе, не уступая никому дороги, – худой и дерзкий Петя Панфилов по прозвищу Стронг. Он слыл лидером молодёжного движения «Наша Русь» и во время недавних протестов стоял плечом к плечу с Новоселовым и Райкиным.

«Наша Русь» считалась радикальной, но её идеологию затруднялись изложить самые языкастые политологи. Бывший скинхед и футбольный хулиган Стронг умудрился собрать вокруг себя и разноплеменных леваков, и громивших рынки патриотов. Сам Петя говорил, что они за всё хорошее против всего плохого. Вчера они разбили палатки вокруг новой АЭС на Новгородчине, сегодня требовали сохранить культуру вепсов, а назавтра готовились драться с ОМОНом в Карелии. Ходили слухи, что Стронг без зазрения совести присваивал себе чужие подвиги. Будто бы 50-метровый пенис в пролёте Литейного моста, при разводке поднявшийся под окна управления госбезопасности, нарисовал вовсе не Петя, а другие арт-хулиганы.

– Но пасаран, – Стронг чинно поздоровался с Новоселовым и Райкиным, кивнул Храповицкой. – Вас тоже позвало в дорогу революционное чувство? Значит, будем веселиться вместе.

– Позвольте вас спросить, любезнейший Петр, вы собрались на дискотеку? Или поучаствовать в экспроприациях спиртного? – Храповицкая чуть вздернула подбородок. Она не любила Стронга, как профессорская дочь сторонится шпаны с Лиговки.

– Да что вы, Мария Иосифовна, – усмехнулся Стронг. – Мы едем сделать всю основную работу, пока вы будете читать студентам лекцию об этике.

– Под «основной работой» вы, Петр, подразумеваете писать на стенах краской и жечь чужие жигули?

– А вы думали революция – это рыбу фиш кушать?

Обступившие Стронга соратники одобрительно заржали. Они походили на повзрослевших школьников, которым нравилось позвонить в чью-нибудь дверь и убежать, чувствуя себя особыми людьми. Храповицкая посмотрела на них именно как на особых людей, пожала плечами и пошла в вагон.

– Так, карбонарии, в плацкарте ведите себя тихо, – расправил плечи Новосёлов.
– Не надо рассказывать всему вагону, зачем вы едете. В Петрозаводск прибываем в шесть утра, с вокзала уходить брызгами, место сбора определить заранее.

– Да, ладно, Саня, все продумано, – выдохнул Стронг, подтянувшись на входном проёме вагона.

– Что ты продумал? – Новоселов заговорил негромко, но по-генеральски весомо. – Вы таким табуном идёте, вас уже срисовали десять раз. Ежели вас прямо на вокзале примут, знаете, что будет? По всем каналам скажут: «Задержаны боевики-экстремисты, приехавшие устраивать беспорядки по заказу Госдепа». Чека сейчас начеку. Транспорт-то у вас есть?

– Да, в Петрозаводске свои пацаны с машинами ждут.

– Сразу в Медвежьеводск не рвите. Надо осмотреться, понять ситуацию. Петя, ты в координационный совет зачем просился? Мы тебя взяли – и что? Чтобы ты дальше никого не слушал?

– Саня, говорю ж, все продумано.

Интроверт Райкин давно научился заговаривать зубы, но не умел подчинять себе людей. Зато в Новосёлове на глазах креп стержень трибуна, который переступит через любые условности, и в первую голову – через вежливость.

– Продумано – это когда я в курсе и одобрил, ясно? – рявкнул он. – Не нравится – иди лесом. В интернете хулигань, я не знаю, рэп пиши.

– И кто тебе весь перформанс устроит? – Стронг не мог не ответить при товарищах. – Когда опять через ОМОН прорываться будем, ты Храповицкую вперед пошлёшь?

– Ты меня слышал, – Саша повернулся спиной и исчез в жерле вагона.

Стронг с пацанами пошли искать свой плацкартный, а Райкин и Новосёлов постучали в купе, которое Партия регионов выкупила на троих и где уже обустраивалась Храповицкая.

– Не извиняйтесь, Саша, – она выложила на стол пакет с яблоками и термос. – Вы воспитанный мужчина и у вас, я думаю, благородные цели. Вот я очень немногого в жизни добилась. А почему? Потому что всегда боялась пользоваться такими руками, как у этого юноши.

– Я его не выбирал. Мне и не с такими общаться придётся. Либо надо от всего отказаться и, как говорят лузеры, просто жить.

– Вот это мне в вас и нравится! Пока вы такой, вас не смогут купить. Знаете, Хемингуэй писал, что мужчину нельзя победить. Только убить.

– Как будто вас купить можно!

– Я вас умоляю! Мне 75 лет. Кто и чем может меня раззадорить? Я рассказывала вам, что совсем маленькой пережила блокаду? У нас была большая семья в Ленинграде, но никто не умер. Знаете почему? Во главе семьи стояла очень жёсткая бабушка. Она собирала весь хлеб с карточек, всю еду, что удавалось выменять, в одну корзину и делила. Каждый получал порцию три раза в день. С этой порции даже мышь бы не наелась, но бабушка знала из биологии, что в питании главное – регулярность. Если кушать 150 граммов хлеба раз в день, вы умрете. А если три раза по 50 граммов – то нет. И я в жизни приучила себя никогда не накидываться на еду, даже когда голодна.

– А я только и делаю, что договариваюсь. Терпеть не могу компромиссы!

– Вот если вы будете с компромиссов начинать, лучше бросайте всё сейчас же. Вы должны быть как конкистадор – вперёд и только вперёд! А только если вас обложат, так что вперёд ходу нет – вот тогда договаривайтесь. И никак не раньше!

– Конкистадор, говорите? – Новосёлов забарабанил пальцами по столику, словно собирался огласить что-то сокровенное, но потом передумал и поднялся. – Вы, наверное, хотите переодеться? Выйдем, Аким, прогуляемся.

Райкин проснулся по будильнику, который пиликал в мобильном телефоне, и взглянул вниз с верхней полки. Новосёлов и Храповицкая за столиком молча пили чай с бутербродами. До прибытия в Петрозаводск оставалось ещё полчаса. Аким успел одеться, почиститься и позавтракать, а Новосёлов так и смотрел за окно, как человек, готовящийся сделать больше, чем способен.

Даже когда поезд прибыл в столицу Карелии, вождь не двинулся с места. Тогда встала Храповицкая.

– Саша, не будьте ребенком. Нельзя нести свет в последних рядах пассажиров.

– На Ершалаим! – попытался разрядить напряженность Райкин.

Ещё не расцвело, редкие фонари бросали на платформу пучки света. На неприветливом вокзале – обычный штат насупленных полицейских. То же самое засвидетельствовал пять минут назад по телефону помощник Новосёлова Никита, который уже ждал в машине на вокзальной площади. Сплоченная группа Стронга рассыпалась среди пассажиров, молча скребущих ногами асфальт.

– Здравствуйте, Александр Николаевич, – раздался вкрадчивый голос как будто сверху. Сердце Акима улетело в желудок, в глазах резко обернувшейся Храповицкой он заметил смятение.

Походкой от бедра их догонял мужчина в длинном чёрном пальто и ленинской кепке. Он был один, катил за собой чемодан и приподнял кепку в знак приветствия.

– Не смешно, Вова! – сохранил хладнокровие Новосёлов.

Райкин узнал Владимира Алексеевича Пушкова, тоже видного оппозиционера. В отличие от безвестных соратников Владимир Алексеевич некогда был министром культуры, сыном кандидата в члены Политбюро и ему прочили высокий безоблачный полет. Он любил щелчки объективов вокруг, рассуждал не столько о деньгах и проектах, сколько о нравственности и правоте, а скуластое лицо его с чёлкой отличника отливало светом, словно у иконописца. Возможно, в нем разглядели угрозу или он где-то непоправимо ошибся, но срубили Пушкова под корень, вопреки номенклатурным правилам, не предложив ничего после отставки.

– Чего не позвонил? Поехали бы вместе, у нас и место в купе было, – пожал ему руку Новосёлов.

– Не хотел никого утруждать своим обществом, – улыбнулся Пушков. – Как узнал, сразу принял решение ехать. В такие исторические моменты надо быть с восставшим народом.

– Ну а чего тогда водки не взял? И как ты планировал воссоединиться с народом?

– Я думал заехать в гостиницу и заказать такси в Медвежьеводск. Мне сообщили, что вечером здесь, у Петросовета, будет народное вече по этим событиям. Я собираюсь выступить.

Из чёрного внедорожника у тротуара вышел сухой лопоухий Никита, бывший боксер-перворазрядник, помахал боссу рукой. Новосёлов предложил развести по отелям Храповицкую и Пушкова. Но едва Марии Иосифовне помогли выйти и достать чемодан, как бывший министр попросился остаться.

– Володя, а ты уверен, что тебе нужно выступать именно сейчас? – повернулся с переднего сиденья Новосёлов.

Райкин понимал, о чем идёт речь. Когда ораторов питерской оппозиции стали бить компроматом, Пушкову досталось больнее всех. Телезрители смогли оценить одинокий досуг деятеля, некогда возглавлявшего в стране культуру: сидит на диване в майке, читает бумаги, приспускает треники и, не отрываясь от чтения, снимает стресс знакомым любому отроку способом. На записи не фигурируют ни обнаженные девушки, ни юноши, но для репутации публичного политика было бы лучше, если бы все они разделили с ним миг радости. За жизнелюбивым плейбоем могут пойти, за унылым неопрятным онанистом – никогда. Ибо что он может дать стране, если в 40 лет не в состоянии найти себе женщину?

– Ты про ту историю? Про ту жалкую подделку? – дернулся Пушков. – Послушай, Саша, никто не пинает дохлую собаку. Если они решились показать такое по телевизору, они меня боятся. Да-да, боятся! Потому что они не меня, а себя унизили. И сейчас самое время показать, что я не сломлен их подлостью. Я должен выступить! И народ это понимает.

– Вова, народу фиолетово!

– Я все равно буду выступать, – упрямо повторил Владимир Алексеевич. – В конце концов, я член координационного совета. Ты лучше беспокойся, что я Стронга в поезде видел. Он что, оратор лучше меня? У него авторитета больше? У него вообще какая политическая ориентация? Он пару раз с трибуны зигу кинет – а нам отмываться.

– Петя не дурак, – Райкин вспомнил, что он тоже фигура. – Ему нравится играть в Че Гевару. Собирает молодняк, разводит их на идеи, сам за акции деньги стрижёт. Он здесь пиар ищет, а не статью в сорок томов.

На самом деле за славой в Карелию ехали все. А споры о том, кому дать слово на вече, слабо вязались с прихваченными из Петербурга идеями народовластия. Но Новосёлов лишь пожал плечами и разрешил Пушкову остаться, очевидно, не видя от него ни пользы, ни вреда.

Пока Петрозаводск просыпался, внедорожник медленно полз по разбитым мостовым городского центра, вдоль ладных деревянных двухэтажек, где немыслимым образом помещалось по десять семей. А ясное небо обещало буйство золотой осени. Точку сбора назначили на автостоянке у Онежского озера, откуда стартуют метеоры в Кижи. Полтора десятка соратников обоих полов со стороны выглядели как обычные туристы. Вождь каждому пожал руку и выслушал доклад пресс-секретаря Насти – красивой решительной брюнетки в кашемировом пальто.

– Вот Валера из Медвежьеводска, учится здесь в универе, сочувствующий, – подтолкнули к вождю длинноволосого худого парня в косухе.

– Я сам туда не ездил, но на созвоне со всеми, дядя Саш, – солидно объяснил Валера. – Два района охвачено, маски-шоу ещё вчера днем выдвинулись. Как Орда проходят: людей разгонят, оставляют патрули из обычных ментов и дальше едут. Пацаны говорят: ловят, мобильники отжимают. Падлой буду, Орда.

– А что там с Кавказом?

– Так пожгли всех. Физкультурный зал в школе сожгли, потому что физрук – чурка. Даже тётя моя пострадала – у нее муж грузин. Прикинь, дядя Саш, он у родни в Тбилиси, а ей кафе сожгли. Она какого-то малолетку поймала, говорит: «Что же ты делаешь? Я ведь тебя в долг поила-кормила!» А он ей: «Россия для русских, оле-оле-оле»…

– Хорош! – скомандовал Новосёлов. – Сворачиваемся, едем.

– В Медвежьеводск? – спросил Райкин.

– Нет. Просто за мной. Я покажу.

Все четыре автомобиля гуськом двинулись по центральной улице Ленина обратно к вокзалу, пока на середине пути Новосёлов не приказал парковаться и готовить видеокамеры. А сам двинулся к универмагу, возле которого рабочие укладывали асфальт.

– Я председатель Партии регионов, – сверкнул Саша красным удостоверением. – Мы приехали инспектировать ваш объект. Кто старший?

Из десятка рабочих только половина были узбеками. И к проверкам абы кого они, похоже, не привыкли.

– Какая еще партия? У бригадира выходной, – уверенно шагнул из стайки дорожников краснолицый славянин лет пятидесяти. Но увидев свиту вождя, видеокамеры и партийные флаги, заробел.

– Это же не дорога, а полоса препятствий, – возвысил голос Новосёлов. – Не имеет ни единого шанса уцелеть до весны.

– Не каркай, – сам себе не веря, ответил рабочий.

– И горожане будут думать: вот, мол, в России с дорогами беда, не умеем делать, – продолжал оратор. – Правда, горожане? Вы подходите поближе, я вам кое-что покажу.

Шёл десятый час, центр города понемногу оживал. Но отточенный на митингах голос Новоселова разлетался во все концы перекрёстка, добираясь и до двух автобусных остановок. Кто не спешил на работу, подходили послушать.

– Мы стоим на перекрестке двух улиц – на одной полностью меняют асфальт, на другой производят так называемый ямочный ремонт. По ГОСТУ каждую выбоину должны засыпать асфальтом, потом пять раз проходит каток. Каток у них даже не заводился сегодня, это видно. А асфальт, – Саша наклонился к свежей яме и поковырял покрытие авторучкой, – вовсе не асфальт и даже не битум, а битумная эмульсия, которой грош цена. Теперь смотрим вот на этого труженика – на его кирзовых сапогах точно такая же эмульсия, потому что он только что прыгал на этой яме вместо катка. Так намного быстрее и дешевле. Но что будет с такой ямой? Дождевая вода проникнет до дна ямы, а зимой замёрзнет. И эту присыпку разорвет как бумагу.

Движения вождя стали плавными, взгляд перестал носиться из стороны в сторону. Народ зачарованно слушал и даже краснолицый рабочий не возражал. А боевая бабулька в мужском пальто подтвердила: сама видела, как узбекский ремонтник прыгал на мостовой.

– Но Господь с ними, с ямами, – продолжал Новосёлов. – Мы видим, что строится рядом новая дорога на центральной улице столицы республики. По правилам при ремонте дороги необходимо «восстановить подстилающий слой», то есть снять фрезой 10 сантиметров асфальта и поменять щебень. Что мы видим? Срезали 5 сантиметров и сразу кладут новый асфальт. Вот лежит куча песка. Потрогайте – песок самый обычный. А для основных дорог должен использоваться калиброванный песок, который в пять раз дороже. Следующий момент: чтобы после зимы дорогу не разорвало, необходимо делать разуклонку, чтобы дождевая вода стекала от центра к люкам и обочинам. А для этого нужно в центр полотна больше щебня и асфальта, а потом специальной аппаратурой угол вымерять. Вот фрагмент полотна, который ребята уложили вчера – разуклонки нет, видно без лупы. И если вы спросите у них ту аппаратуру, то парни даже не знают, как она выглядит.

Во время речи шефа Аким усиленно терзал свой планшет. Он рассмотрел на борту дорожного катка название фирмы – ОАО «Петродорплюс» – с телефоном. И теперь со скоростью ракеты устанавливал её реквизиты и пробивал по базам.

– Все это, дорогие сограждане, далеко не случайность, – продолжал Новосёлов. – Просто хозяин фирмы-подрядчика сразу забрал себе где-то четверть контракта. А еще четверть отдали чиновникам, которые потом эту дорогу примут. Может они, конечно, двадцать на тридцать договорились. Или сорок на десять. Важно только одно: на оставшуюся половину суммы нормальной дороги не сделать. И вот ребятам что-то кушать надо. Верно, ребята? То асфальтик налево, то песочек направо. А сейчас Аким Устинович скажет нам, кто конкретно виноват, что у вас по городу не проехать. Вы готовы, Аким Устинович?

– Хозяин фирмы подрядчика – Белугин Афанасий Кузьмич, – объявил Райкин под дружный вздох нешуточной толпы слушателей. – Это известный в городе предприниматель, друг вашего губернатора. У них даже квартиры в одном доме – вот, Березовая аллея, дом 1.

«Дятел», «марамой», «звероящер» – это самые мягкие выражения, которыми граждане крестили своих управленцев и их соседей. Наконец приехали двое полицейских на жигулях, ласково поинтересовались, по какому поводу митинг. Люди наперебой тыкали пальцами в асфальт.

– Не нужно волноваться, друзья, и устраивать беспорядки, – звучал над толпой голос Новосёлова. – Вот в Медвежьеводске люди разнесли свой же город, разве это правильно? Им же там жить! А то, что мы с вами сейчас рассмотрели, – ничего особенного, обыкновенная коррупция. Приходите сегодня на вече, зададим властям свои вопросы.

Полицейские куда-то звонили, рабочие давно побросали инструмент и молча курили, присев на поребрик. А окрыленная первой победой команда Новосёлова расселась по машинам.

– Куда, командир? – спросил Никита, впервые назвавший так своего работодателя.

– В Древлянку, – взглянул на часы вождь.

Древлянкой назывался новый район Петрозаводска с уютными кирпичными пятиэтажками, где стремился обосноваться средний класс.

– В район десять минут назад приехал вице-губернатор по ЖКХ, – объяснил спутникам свой манёвр Новосёлов. – Визит плановый, мне тут одна журналистка прислала точный адрес – вот он. А мы сейчас добавим перца.

Адрес принадлежал девятиэтажному «точечнику» без намёка на архитектуру, на тротуаре перед которым пристроились две казённые вольво с блатными номерами, микроавтобус и джип. В сквере напротив наблюдалась мизансцена: пухлощекий брюнет, засунув руки в карманы кожаного плаща, с барской ленцой вещал для трёх десятков обывателей и трёх телекамер, нацеленных в холёное лицо. За его спиной вытянулась свита – человек десять. Чиновник был так увлечен собой, что даже не удивился, когда его аудитория разом стала в полтора раза больше.

– С котельной разберёмся, а коммуникации в вашем районе лучше всех в городе, – он явно привык к таким речам и старался говорить размеренно, не напрягая голосовых связок. – Поверьте мне, я всегда держу руки на пульсе, у меня каждую неделю ремонтники отчитываются. В прошлом году на ремонт коммуникаций в Древлянке потратили больше 200 миллионов. Я человек государственный, верующий, за каждый рубль, поверьте, спрашиваю.

– Позвольте, но ответственный за ЖКХ не может быть верующим, – это Александр Николаевич Новосёлов заставил повернуть к себе телекамеры.

– А вы кто такой? – прищурился стоявший рядом с оратором плешивый хрыч в костюме, по всей видимости, глава района.

– Простой россиянин, крещеный, русский, – Саша выступил вперёд, чтобы операторам было удобнее взять крупный план. – Почему вице-губер не может быть верующим? Да потому что в любой конфессии, господа, ключевое место занимает понятие греха. Верующий человек искореняет в себе грех или по крайней мере стремится к этому. Как вы считаете, воровство является грехом?

Маленькие глазки чиновника совсем потерялись среди щек, носа, и лба.

– Да, безусловно, – просто ответил он, когда пауза затянулась.

– Тогда давайте посчитаем: 200 миллионов, говорите, потратили в Древлянке? У вас здесь 110 гектаров, 820 тысяч квадратов жилья. А почему бы не поставить металлопластиковые трубы и потом целый век их не латать.

– Про металлопластик все говорят, – махнул рукой вице-губернатор, стремящийся взять себя в руки. – Но нам это не по карману, все знают.

– Ничего подобного! Вот расчёты – ведущий специалист в Москве посчитал, – Новосёлов махнул папкой, которую держал в руке. – На такой объем полная замена труб – не больше 600 миллионов. То есть за три года. Но тогда как воровать? Ведь выгоднее вечно ремонтировать: вскрывать асфальт, ставить трубы, которые через год прорвет, и снова вскрывать.

Свита безмолвствовала, потому что не могла опознать наглеца: лицо Новосёлова ведь давно не показывали по телевизору и не печатали на обложках журналов. Человек явно не местный, с ним целый штаб – вдруг какой ревизор из Москвы. Тем более за спиной мелькает знакомое из телевизора лицо Пушкова – пусть его фамилию и заслуги никто не помнил. А Новосёлов уже повернулся к бюрократии спиной.

– Не позволите ли квитанцию взглянуть? – обратился он к ближайшей бабушке в лыжной шапке на голове. – Что у нас тут? Однокомнатная квартира, 33 метра, 4200 рублей. А теперь смотрите мою: 54 метра, 2200 рублей. Почти в два раза! А я ведь живу в Петербурге, почти в столице. И я – не пенсионер.

– Козлы махлорылые, – с брызгами завернула бабушка.

– Смотрим далее: в квитанции есть постатейные расходы. «Общедомовые нужды» – половина всей суммы. Это что такое?

– Расшифровка есть у нас на сайте, – с вызовом произнесла бойкая блондинка на высоких каблуках. – Я, кстати, генеральный директор.

– Вот она, кстати, – Новоселов, не обращая на директора внимания, извлек документ из папки. – Смотрим: дератизация мусоропровода, проводится раз в год. И стоит 200 тысяч на каждый подъезд.

– Да у нас все мусоропроводы заварены, – гаркнул мужчина из толпы. – Уже лет пять.

Новосёлов еще долго громил коммунальщиков, окуная их с головой в несовпадения цифр и букв, слов и дел. А Райкин размышлял, откуда у босса появилась эта папочка в руках. Он вообще не знал, что они поедут в Древлянку. Настя, судя по её лицу, думает о том же. Значит, Саша нарыл всю информацию сам, заранее выяснив и про визит вице-губернатора, и про дорожные работы, которые разгромил полчаса назад. И если он никому, даже Акиму Райкину, об этом не обмолвился, значит, страхуется, не доверяет. А цели его не терпят лишних ушей.

– Так вот, ещё раз про веру и грехи, – Новоселов шагнул к вице-губернатору словно к барьеру. – Допустим, вы об этих безобразиях не знали. Тогда вы никудышный профессионал – и пожалуйте в отставку. Если знали, но ничего не делали – значит, вы аморальный человек – и не нужно креститься на людях. Правда, есть вариант, что вы собирались, но пока не успели что-то изменить. Смотрим ваши речи…

Саша опять зашелестел бумагами, цитируя интервью сановного пупса: «сектор ЖКХ демонстрирует рост качества услуг», «коррупция в ЖКХ практически исключена», «ЖКХ – пример патриотичного отношения к делу». Для чиновника ленивая воскресная инспекция перед обедом с шашлыками обернулась настоящей поркой. И он сделал то, чего от него добивались – вышел из себя

– Да ты кто такой? Ты откуда взялся? Тебя эти зверьки, – ткнул он пальцем в грудь бабульки в лыжной шапке, – наняли меня форшмачить? Ты у меня в приёмной будешь на дыбе висеть и… – далее чиновника понесло в орально-генитальную терминологию.

Райкин торжествовал, глядя как свита тащит к машинам одного из хозяев региона, а тот сжимает кулаки и предлагает биться «сам на сам», словно ему четырнадцать и кто-то чужой сел на скамейку у него во дворе. А вождь завершил встречу с жильцами, пригласив всех прийти на вече и пообещав сегодня же выложить все материалы по Древлянке на своем сайте.

– Саша, надо собираться в Медвежьеводск, – подошёл к нему задвинутый на задворки Пушков. – Времени уже много, можем до митинга не успеть.

– А мы туда вообще не поедем.

– Как не поедем? Почему?

– А смысл? – Новоселова явно утомляла идея разжевывать кому-то свои решения. – Во-первых, мы не доедем. Туда одна дорога, на ней полно патрулей, а наши номера уже засветились. Во-вторых, даже если доедем, восставший народ после вчерашнего разогнан по квартирам, зализывает раны и похмеляется. Что ты ему сейчас расскажешь? Почему он так живет и как надо отстаивать свои права? В-третьих, там сейчас Стронг и сорок его недобитков. А значит, будет заруба.

– Но мы же должны там быть, – восстанавливал реноме Пушков.

– Я никому ничего не должен, Вова. Я просто хочу победить.

Новосёлов, как опытный олимпиец, вывел себя на пик формы и хотел продержаться на этом уровне. Первым делом он повёл команду в столовую на обед. В очереди за борщом и котлетами с гречей выстроилось два десятка горожан с подносами в руках. Райкин подумал, что босс даст здесь третий акт представления, но он лишь балагурил с соратниками и выпил три компота подряд. Саша дал приказ выложить сегодняшние материалы в интернет и попросить максимальный перепост. Здесь же за столом Настя закрепила видеокамеру, а вождь рассказал, что именно вскрытые им безобразия и привели к восстанию в Медвежьеводске, которое власти выдают за «пьяный бунт». Что точно так же дело обстоит по всей России, а большинство назначенцев на местах похожи на буйного вице-губернатора. А значит – нужно вернуть нормальные выборы и менять всю систему.

Вождь не цеплялся к посетителям столовой, но они были не слепые, не глухие и тоже имели сердце, израненное бедностью, враньем и унижением. Не Новоселов цеплялся к ним, а они сами рвались к камере, чтобы рассказать о местных порядках. Дед без ноги поведал, что ежегодно вынужден выстаивать километровую очередь, чтобы тётки из собеса убедились – нога и за этот год не выросла. Пожилой рыбак рассказал, как его резиновую лодку приравняли к рыболовецкому траулеру – теперь он капитан, обязанный фиксировать в судовом журнале координаты, позывные и время спуска снасти. Зашевелились даже боязливые врачи и педагоги, не скрывавшие, как их возят автобусами на мероприятия во славу губернаторской команды.

Откровения не иссякали больше двух часов. Их прервало лишь появление двоих крепышей в штатском, которые блеснули удостоверениями и переписали паспорта всей новосёловской команды. Они никого не задержали, не произнесли никаких напутствий, но после их ухода народ словно вышел из транса, быстро разбредясь по своим делам. Вскоре и Райкин с Пушковым устраивались на заднем сиденье автомобиля.

– Давай в гостиницу, Никитос! – приказал севший вперёд Новосёлов. – До схода время есть, надо вздремнуть.

– Ты сюда спать приехал? – вдруг взвизгнул Пушков.

– А я тебя, Вова, не задерживаю, – не поворачивая головы, молвил вождь.

Райкин решил поначалу, что его боссу нужен тайм-аут для подготовки к вечернему перформансу. Или договориться с организаторами об условиях участия. Но в отеле Новосёлов заплатил наличными за двухместный люкс для них с Акимом, принял душ, выключил телефон и заснул в тренировочном костюме, как будто копил силы для экскурсии в Кижи.

Зато телефон Райкина через полчаса взорвался. Звонили все: Настя, Стронг, Пушков, Храповицкая. Все хотели знать, где Саша, не арестован ли он? Аким наконец понял маневр босса: назревает Бородино, а Наполеона не видно. Маршалы волнуются и осознают, что незаменим между ними лишь один человек.

Между тем Настя сообщила, что их сегодняшние материалы – во всех топах. За первые часы у них больше миллиона просмотров и даже телевизионщики прекратили не замечать Медвежьеводск. Стронг отчитался, что еле выбрался из восставшего города: полиция не церемонилась с его гвардейцами, а местные так и не вышли им на помощь. Пушков предлагал доверить ему как наиболее опытному оппозиционному политику вести вече. А Храповицкая интересовалась, может ли она прочитать с трибуны фрагмент из Солженицына.

Но Саша, похоже, не нуждался ни в ком: за полчаса до битвы проснулся, переоделся в зауженные джинсы и зеленую куртку. А спустившись на ресепшен, нашел там полсотни сторонников, желавших разделить с ним славу. Мест на диванах в холле не хватало, многие стояли, а разволновавшийся Пушков выглядывал из бара со стаканом виски. Райкин чуть задержался в номере и с анфилады второго этажа видел, как соратники за секунду сгрудились вокруг вождя, словно он включил электромагнит.

Новосёлов улыбался, шутил, трепал знакомых по плечу. Но тон его не оставлял пространства для споров: выходим, колонной преодолеваем триста метров до мэрии, перед которой и должен собраться народ. Там разворачиваем транспарант и знамена. Если их отбирают, фиксируем повод и кто отдал приказ. Не сопротивляемся и не дерёмся с полицией. Как получить слово? Будем смотреть по ситуации.

Он вышел из гостиницы не спеша: остановился поговорить с лоточниками про жизнь, купил у бабушки лепешку с сыром.

– Саша, надо договориться, как мы будем вести себя в случае провокаций, – тараторил Пушков, пристраиваясь справа от вождя. – Тут какие-то нацики бегают, монархисты с нагайками, ментов море.

– Формально вече организовала мэрия, нас могут вообще на трибуну не пустить, – с другой стороны опасалась Настя. – Надо понять, с кем там разговаривать.
Новосёлов разломал лепешку и дал каждому из них по половине.

– Не верите – не ходите за мной, – отрезал он.

Место схода бросалось в глаза по автобусам и военным грузовикам, из которых выглядывали спецназовцы в полной экипировке. Спецтранспорт разбавляли машины телекомпаний, у памятнику Куусинену занимали позицию два десятка съёмочных групп и, словно встревоженные коты, шастали одинокие фотокоры. Не наблюдалось ни сцены, ни трибуны, но журналисты откуда-то знали, что трибуной будет подножье постамента. А что народ? В двухстах метрах мужики играли в футбол, поднимая пыль на давно не знавшей дождя поляне. На вече пришло сотни полторы простых горожан, собиравшихся снимать происходящее на мобильники и готовых уйти, если станет неинтересно. Они недоуменно оглядывались по сторонам и спрашивали друг друга: «Где все?»

У памятника десяток дядек, одетых под донских казаков тянули «Черного ворона». Поодаль трое бородачей в чёрных мундирах с иконами на груди пытались перепеть их псалмом. Больше всех сочувствующих, в основном молодёжи с наливающимися гневом лицами, собрались под бело-жёлто-чёрными имперскими стягами, скандируя «Чемодан – вокзал – Кавказ». А на сшитом из простыней транспаранте, который держала в руках их первая десятка, предсказуемо корчились чёрные буквы: «Россия для русских».

Новосёловская дружина тоже вышла с лозунгом, который несли в первом ряду сам вождь, Райкин, Пушков, Стронг, Настя и Храповицкая: «Изменим Россию. Начнем с Карелии». Ещё триста метров назад в их фарватере двигались человек тридцать, но до памятника в хвост колонны пристроилось больше сотни сочувствующих. Их бодрый марш вспугнул прогулочного пони, который бежал теперь впереди шествия, а фотографы бросились ловить кадр под шелест диафрагм.

Новосёлов не рассчитывал потеснить казаков, монархистов и националистов, заняв скромную позицию поодаль. Но те и так поняли, что явился гвоздь программы, потому что все пишущие и снимающие тут же бросились к Саше, словно он далай-лама. Тот солидно, без заискивания отвечал на вопросы: «Да, открываю для людей преступления власти», «Нет, мы не будем отказываться от участия в выборах», «Да, хороший человек в нынешней власти быстро становится плохим».

Райкин посматривал, чтобы не стало дурно стоявшей рядом с ним Храповицкой. Но она только подняла воротник пальто и надела вязаные перчатки, защищаясь от стремительно наступившего северного вечера. И попутно рассказала журналистке, что либерализм – это вовсе не значит не любить Родину, а главным либералом в истории страны был Столыпин. Стронг под знаменем мамы-анархии нёс какую-то ахинею про свои национал-троцкистские взгляды, а у никому не интересного Пушкова начался отходняк, и уголки рта безвольно сползли вниз.

Паузе не дали затянуться. Над толпой возвысилось встревоженное лицо пресс-секретаря мэрии, которое он прятал за мегафоном. Чиновнику ещё не исполнилось и тридцати, он явно раздражал присутствующих своими мелированной стрижкой и дресс-кодом: галстуком и белой рубашкой под длиннополым пальто. Поэтому, когда он объявил вече открытым и предоставил слово мэру, раздался свист.

Мэр взлетел на возвышение птицей, словно Ленин на броневик, – в распахнутом плаще, сжимая в кулаке кашне. Его речь ничего не значила, потому что он по должности не мог поддержать бунт, а из соображений безопасности – осудить. Поэтому он предложил всем жителям осознать себя единым целым и в ближайшие выходные выйти на субботник, чтобы привести в порядок любимый Петрозаводск. «Начните с себя» – открыл он стандартную мышеловку.

Потом прошли ещё пять-шесть чиновников помельче, чьи слова также не заслуживают упоминания. У держащего транспарант Райкина между тем начали подмерзать пальцы в перчатках, и он вдруг почувствовал, как начала оседать рядом Храповицкая. Он успел подхватить пожилую женщину, взял под руку и отвёл в сторону. Мария Иосифовна прикрыла глаза, прислушиваясь к своему организму, но крепко стояла на ногах и позволила Райкину отвезти её в гостиницу.

– Вам найти врача? Или нашатырь? – спросил он, усаживая легенду в кресло в холле.

– Да бросьте. Чёрт, я ведь всегда знала, что толкучка – не мой жанр, – Мария Иосифовна, на удивление, быстро пришла в себя, и Аким понял, что у неё неплохие актерские навыки. – Обольщения властью никому не удаётся избежать, Аким Устинович. Но надо уметь остановиться.

В первых рядах Храповицкая уже отметилась, а выступление с трибуны могли повлечь за собой настоящие неприятности. Когда Райкин вернулся в толпу, он обнаружил на возвышении Стронга, вскинувшего к небу кулак.

– Нам тут обещали осень реакции. А мы устроим осень эрекции молодежной оппозиции!

Его сторонники взвыли от восторга. Оратор продолжал про территорию свободы, которую они из Карелии пронесут по всей России. А казаки плевались и выстраивались лавой, хоть и были без лошадей.

– Возьми меня на плечи, – Райкин не сразу понял, что это к нему обращается юная шатенка с шальным огнём в глазах, одетая в защитную куртку мужского покроя. – Что ты смотришь? Присядь.

Ей было лет девятнадцать, весила она килограммов пятьдесят. И, оказавшись над толпой, зажгла два красных файера, расставив руки в стороны, словно выступал Ленни Кравиц. Райкин вцепился в её бедра, даже на холоде ощущая свежесть цветущей плоти. Он даже залюбовался Стронгом, который выбился в лидеры «Нашей Руси» уже потому, что был неистов.

– Дырявым нас не взять, – оратор старался довести себя до экстаза. – Даже если меня посадят не на 15 суток, а на 15 лет, я и оттуда дам по щам ворам и лжецам. И я всегда буду называть вещи своими именами. Если чурки борзеют, я так и говорю – чурки оборзели. Мы сегодня видели всё своими глазами. В Медвежьеводске чурки нападали на людей с арматурой, кричали «Аллах акбар», резали парням уши. Это, скажите, не экстремизм?

Свысока Стронг видел, что к памятнику по его душу уже пробираются два десятка омоновцев.

– Но продажные менты мешают народному суду над захватчиками русской земли. Но мы готовы уйти в партизаны, чтобы продолжать борьбу… – на этом месте его речь прервали самым грубым образом, а товарищи устремились на выручку. Райкин едва успел снять молодое тело со своей шеи и спустить его на землю, как девушка тоже бросилась в схватку. К собственному удивлению, Аким поскакал за ней, хотя все новоселовские молча стояли на месте.

Вероятно, у полиции имелся приказ не превращать вече в побоище – они мягко оттеснили немногочисленную молодежь, а Стронга с вывернутыми руками уже куда-то волокли.

– Петя, мы с тобой! – закричала юная знакомая Райкина и запустила вслед блюстителям потухшим файером. Аким обхватил её сзади и потащил в сторону, попутно натягивая ей на голову капюшон.

– Уходим, дура! Сейчас из-за тебя всех месить начнут, – крикнул он.

Но она вырвалась и выбросила кулак в сторону полиции.

– Власть для народа, а не для мусоров, – Аким слышал похожую кричалку на стадионе. Гвардейцы Стронга подхватили девичий клич двадцатью глотками, которые без труда перекрыл усиленный мегафоном голос Новосёлова. Никто и не заметил, как герой дня вышел из тени.

– Спокойно! – приказал вождь толпе. – Спокойно, друзья! Да, власть ворует, но не надо ей помогать. Когда вы громите свой город, вы хуже воров.

Этой нехитрой провокации оратору хватило, чтобы привлечь внимание: даже казаки и монархисты внимали каждому его слову.

– Что толку, если мы сейчас будем драться с полицией и победим? Завтра полиции станет в десять раз больше, потом введут войска. Вам это надо? Гораздо сложнее бороться с начальником вашего ЖЭКа. Или с чиновником, который банкротит ваш завод. Вот вам тут предлагают выйти на субботник, благоустроить город. И вы пойдете! Но вам лень выяснять, куда делись деньги, которые уже три раза выделяли на ваш двор. «Начните с себя» – говорят они. «Сделай сам» – скажет вам завтра стоматолог, которому вы заплатили. А я говорю вам: давайте начнём с них!

Райкин не столько слушал шефа, сколько искал глазами юную хулиганку, а потому не пропал с головой в омуте новосёловских речей. Ему захотелось уйти отсюда прочь, как в детдоме от отца Зосимы, когда Аким почувствовал, что его жизнь направляют мягким, но не терпящим возражений голосом. Ребяческое удальство Стронга вдруг показалось ему сочнее и ярче хитрого прагматизма Новоселова, его целей и средств, неведомых даже ближнему кругу.

– Куда твоего Петю спрятали? – Райкин разглядел девушку в толпе и поймал её за капюшон.

– Вон в автобусе сидит, – она захватила его ладонь своими двумя. – Надо его отбить!

Аким прижал её к себе, чувствуя, как и она склонила голову ему на грудь.

– Подожди меня. Никуда не уходи, – сказал он.

Райкин напустил на себя солидности и подошёл к трём офицерам полиции в звании от капитана до майора, курившим поодаль. Они объяснили, что всех задержанных после схода доставят в отдел, оформят и часа через три выпустят, если не будет других указаний.

– Никому ваш говорун не нужен, – миролюбиво сказал майор. – Тем более про чурок правильно сказал.

Затем Райкин отыскал свою хулиганку и взял её за руку, словно старинную подругу. Он молча повел её подальше от толпы, мимо футболистов, которые и не думали прекращать матч, не обращая внимания на митингующих.

– Почему это мы должны уходить? – объяснял вратарь журналистке с микрофоном.

– Мы здесь всегда играем.

Райкин знал, что если он хочет стать фигурой, его место рядом с вождем. Он скорее просёк, чем просчитал, что для Новосёлова он – как для ракеты стапель, которая отщелкивается на определённой высоте. Вдобавок его затопило отвращение к толпе и непреодолимая тяга к вчерашней школьнице, которая держала его за руку. Он бы не называл её красавицей, но она была свежа, отнюдь не невинна и готова немедленно довериться ему в любой авантюре. Он выяснил, что мама называла её Надей, а друзья – Мухой.

– Я замёрзла, – сообщила она, когда Аким, возбужденно дыша, втащил девушку в их с Новосёловым номер.

Райкин впопыхах включил горячую воду в душевой кабине и принялся сдирать с Мухи одежду. А она ловко справилась с пряжкой его ремня, касаясь живота ледяными пальцами и обжигая грудь набухшими сосками. Смеситель не спешил подавать для них горячую воду, а Райкин уже прижал её к себе, и как сумасшедший дышал на её замерзшие руки, покрывал поцелуями лицо и, развернув к себе спиной, впечатал в холодную кафельную стенку. Он уже делал, что хотел, когда извивающаяся Муха подкручивала вентиль с красной отметиной. Она желала погорячее, когда им на плечи и так лился почти что кипяток, а зеркала запотели от заполнившего ванную пара.

В первые минуты знакомства Аким представлял её робкой экскурсанткой в мир взрослых страстей. Но, когда они переместились в кровать, был вынужден уступить инициативу. И она выжала из него все соки, не забыв и про себя, о чём неоднократно известила соседей сквозь тонкие гипроковые стены. А обычно не склонный к неожиданностям Райкин даже хотел, чтобы их сейчас застал Новосёлов.

Но с Сашей они пересеклись ближе к полуночи, когда спустились поужинать в гостиничный ресторан. Вождь в одиночестве зашел выпить капучино, и по его лицу было невозможно понять, чем закончилось народное вече. Он как будто и не заметил исчезновения своего ближайшего маршала с поля брани.

– Я уезжаю. Здесь больше нечего делать, – известил Новосёлов.

– А я остаюсь, – ответил Аким.

3. Путь бумеранга

Когда Райкин вернулся домой, у Веры умерла мама. Ей стало плохо на улице в Омске, «скорая» ехала больше часа – спасти не успели. Когда Аким открыл входную дверь квартиры, известию было два часа. Вера сжалась калачиком на кровати, кошки испуганно сновали по углам. В покрасневших глазах подруги уже высохли первые слезы, от неё исходил холод. Райкин даже испугался, что кто-то его сдал. Он впервые за два года изменил Вере и не чувствовал ни грамма раскаяния, хотя и боялся её потерять.

После отъезда Новосёлова Аким провёл в Петрозаводске еще два дня, чувствуя, что готов променять на Муху всё, что имел в жизни: Веру, премию Дэниела Перла и регулярно всплывающую мечту найти свою мать. Он открыл в себе новую территорию, где принято в начале действовать, а потом думать. Ему нравилось именно это, и он спокойно принял, что не сможет Муху удержать.

Ведь прогулка по Онежской набережной – стариковское удовольствие, не дающее юной оторве контраста температур, который она научилась выжимать из жизни. Райкин потащил её на картинг, потом в боулинг, но через полчаса ей становилось скучно. Муха жаждала днем глотать экстази на сборище антифа, а вечером бить коробочников в подземном переходе, отбирать у них котят и щенков. Сегодня палаточный лагерь в Карелии, завтра съемная квартира в Твери. Сегодня два парня по очереди, завтра три парня и подруга одновременно – она рассказывала об этом с целомудренным девичьим румянцем, но с вызовом – звонким голосом и смачным языком. Она клялась, что никогда не выйдет замуж, даже если полюбит. Чем-то она напоминала Райкину подзабытую Жанну, о которой он не думал ничего хорошего. Но Аким всё равно не мог остановиться.

У Мухи была татуировка с изображением кота на втором пальце правой ноги, а также крест на правом ухе, который напоминал ей о духовности. Но самое главное: она оказалось первой женщиной, кто оценил Райкина как фигуру. Ведь единственная причина, по которой Муха забралась на его плечи в Петрозаводске – романтический образ видного революционера. И пусть хулиганка не нажила большого опыта, этот выбор кое-чего стоил: её папа трудился каким-то крупным чиновником в Москве, и она с детства жила в достатке среди пафосных людей. Но Мухе слишком часто говорили «нет», особенно когда она хотела стать то моделью, то фэшн-фотографом. И в пику предкам она нашла Стронга, с которым несколько раз делила палатку. К счастью для родителей, «русский Че Гевара» не любил повторяться, хотя и ревновал её к другим парням.

Райкин никаких прав на Муху не предъявлял, хотя на третий день после возвращения из Карелии заманил её в отель, сдающий номера на два часа. Это было глупо со всех сторон. Он не видел с ней будущего и не тосковал по её телу. Тем не менее рисковал нажить проблемы с соратниками и получить по лицу от Веры. Тем более что от её горя Райкин не мог остаться в стороне.

Аким плохо представлял себе, что значит потерять мать, но чувствовал себя виноватым. Как будто у тещи оторвался тромб из-за того, что примерно в это же время он принимал от Мухи ласки между вагонами поезда. Теперь он водил Веру гулять на Неву, заваривал чай с медом, как она любила, и купил им срочно два эконом-класса в Омск. Но вернувшись с похорон, подруга не стала более разговорчивой. Но каждый день ходила в бассейн, словно могла смыть с себя бледность и опухшие глаза.

Вернуться в несладкие будни Веру заставили печенеги, которые, словно по команде, слетелись на её фирму, вроде бы крепко вставшую на ноги в последние месяцы. Хозяйке выписали два штрафа по полмиллиона за какую-то ерунду. Заодно наложили арест на счёт, а на следующее утро в её крошечный офис явился судебный пристав и описал оргтехнику. Верины угрозы, что она всё опротестует и нет ещё решения суда, подействовали на законника как об стенку горох. Судиться с государством – и так дело глухое, а воевать нищей совсем уж непросто.

Надо отдать Вере должное: она ни разу не обвинила Акима в том, что лежит сейчас под обломками своей мечты. Хотя как божий день сверкала нить, ведущая к ней от райкинских опытов с Левиафаном. Она не требовала от него завязать, и сама не пыталась начать всё заново. Она лишь сказала, что ей нужен тайм-аут. И на последние деньги улетела к брату в Чили, пообещав вернуться через месяц. Райкин вздохнул облегченно: он совершенно не знал, как остановить свой осенний марафон. Ощущая себя крупной фигурой, он не мог наступить себе же на горло.

Как ни странно, после Петрозаводска Новосёлов его только возвышал. Хотя бегство с поля боя – как ни крути – серьезный косяк, который настоящий вождь забыть не мог. Но Саша не стал устраивать разбор полётов, даже не поставил Акиму на вид – просто крепко пожал руку и навалил новой работы. Райкин тревожился, когда чего-то не понимал. Уж не хотят ли его подставить? Или использовать как-то втемную? Но, сломав голову, так никакого коварства и не прозрел, согласившись, что Новоселов не может позволить себе менять на переправе коней, когда их общее дело сказочно пошло в рост. В целом Аким куда надежнее Пушкова, Стронга или Храповицкой.

Визит в Карелию сделал Новосёлову и его движению отменную рекламу – он встал в один ряд со столичными вождями оппозиции. Не то чтобы он мог теперь, словно Игги Поп, собрать «Лужники». Но в его прошлом не наблюдалось грязи: постыдной смены убеждений, обманутых соратников и обучавшихся в Тринити-колледже отпрысков. И это заставило многих скептиков затаить надежду, что народу явился настоящий вождь. Заодно с новыми видео, на которых Саша бичует казнокрадов, на сайте Партии регионов рос перечень фондов и организаций, которые Новосёлов благодарит за помощь. Не только за границей, но и в родной стране спонсор смекнул, что резкому парню в пролетарской курточке стоит помочь, несмотря на окрики сверху. Он ведь сгонял в Карелию всего на сутки, никогда там не зная, – и у него теперь рейтинг выше губернаторского в три раза. А если представить, что его дозволят по всей России прокатить?

Левиафан отреагировал, как всегда, с опозданием, но быстро отыгрался за счет прожорливости. В Карелии сменили руководство, вице-губернатора по ЖКХ посадили. Нескольким местным стройкам добавили федеральных денег. Изобрели праздник 500-летия единения русского и карельского народов, под который не пожалели 10 миллиардов. Вдобавок Петрозаводску отдали чемпионат мира по бадминтону. А когда владелец комбината в Медвежьеводске захотел обновить оборудование и уволить триста рабочих, в город пожаловал президент. Все телеканалы смаковали, как он приказал предпринимателю работать на старых станках себе в убыток, никого не увольнять, а, наоборот, выплатить всему коллективу тринадцатую зарплату. Буржую пришлось взять под козырёк, а восставший народ клялся в верности народному заступнику.

Сбив пену, перешли к сути. Новосёлова от греха подальше посадили под домашний арест без права пользоваться интернетом. Обставили это в рамках спешно возбужденного уголовного дела. Оказывается, десять лет назад, когда Саша спасал деревни под Архангельском, он получал какие-то копейки от местной администрации. Внезапно вскрылось, что не все бабушки тогда смогли предоставить Новосёлову товарный чек. Дело возбудили по четырём статьям – от мошенничества до измены родине.

Стронга прикрутили за организацию массовых беспорядков. Но через пару недель национал-троцкиста выпустили на радость сторонникам, которые шумно встречали его у крепкой зарешеченной ограды. Он раздал кучу интервью о своей непоколебимости в борьбе за правое дело. А свободу отработал, усомнившись вслух: а вдруг Саша Новосёлов действительно иностранный агент? Ведь получает же гранты из-за кордона и дважды бывал в Нью-Йорке – всё сходится. Заодно записали в ЦРУ и Храповицкую, которая долго преподавала за границей. На телеэкранах замелькали фотографии, на которых Мария Иосифовна с улыбчивыми джентльменами в смокингах. Народу объяснили, что это матёрые разведчики-янки, хотя с таким же успехом они могли бы оказаться пасторами или профессорами этнографии.

Удар по Райкину предсказуемо пришёл из телевизора. Коллеги с канала провели расследование и выяснили, что у Акима нет прав на российское гражданство! На экране возникла совершенно незнакомая Райкину матрона, которая якобы работала в выборгском Доме малютки 34 года назад. И прекрасно помнит подкидыша, названного их коллективом Акимом Райкиным. Младенца на самом деле никто не подкидывал: пришёл к директору пьяный финский турист с кульком, и они о чем-то договорились. Во всяком случае вышел финн без кулька, а директор шёпотом спрашивал у коллег, где можно поменять финские марки.

Хотя от сюжета явственно исходил запах пареной репы, Райкин заволновался и два с половиной часа бродил по улицам. Может, он действительно финн? Родители хотели отказаться от ребенка, но боялись осуждения на родине. А почему нет? Не в помойку же его выбрасывать. Сюжет подсказал Акиму и собственную недоработку. Ведь после армии он готов был горы свернуть, чтобы узнать кто он и откуда. Начал искать мать и завяз в астрономическом количестве вариантов. А ведь существовал простой, как футбольный мяч, ход – найти ответственных работников и как следует их расспросить. Кто знает, может, тут и покажется след. Может быть, существует какая-то тайна, которую наставник не рискнул рассказать малолетнему воспитаннику. А престарелый пенсионер в ожидании пристойного некролога не станет таиться от матёрого мужика, как и он сам страдающего от неизвестности.

Но насколько проще было бы отработать эту версию десять лет назад! Сколько раз за эти годы мать являлась Райкину во сне то пастушкой, то проводницей в поезде, то актрисой Мэрил Стрип, то нищенкой на вокзале. Если взять в среднем раз в месяц, то за десять лет получается сто двадцать раз. А случались недели, что мать снилась еженощно, и Аким уже не засыпал до утра, грезя, будто мама хочет дать ему подсказку, где её искать. Приснилась же химику Менделееву его таблица! Но, встав на ноги утром, Райкин ни разу поиски не продолжил, поскольку сразу же нырял в омут наиважнейших дел.

4. Герой не своего романа

В конце ноября неожиданно выпал снег и вдарили морозы. Райкин так и не успел обжить новую квартиру, возвращаясь в неё разве что к ночи и постоянно перенося визит сборщиков новой мебели. А чистую одежду держал в картонных ящиках и гладил утюгом перед употреблением.

Получать от Новосёлова указания стало проблемой. Следователи не меньше недели рассматривали прошение о встрече, а еще неделю уточняли дату, в которую Акиму разрешалось целый час провести в квартире товарища. О постоянной координации не могло идти и речи, а у штурвала Партии регионов Райкин всё решал сам. Несмотря на гонения, партия взаправду прирастала регионами, где активисты по образу и подобию центра мониторили госзаказ и ковыряли дорожное покрытие. Почитать интернет – так режим давно уже утратил всякую опору в народе. Но между пламенными постами и бунтующей улицей по-прежнему возвышался диван, откуда наблюдали за схваткой лучшие умы. И с ними, как ни крути, приходилось считаться.

Обычно Аким приспосабливался к социуму, прикидываясь своим парнем, но теперь это не годилось. Ему, чьей религией всегда были тепло и отсутствие принуждения, ныне требовалось излучать решительность, даже запираясь по нужде в туалете. Нетвердое желание среднего класса улучшить собственную страну всегда висело на волоске, и одного телефонного звонка оказывалось достаточно, чтобы тот или иной активист, ещё вчера горевший реформаторским пафосом, навсегда исчезал из поля зрения Акима. К счастью, вокруг него ощетинилось штыками каре из двух десятков прожженных карбонариев, неоднократно битых на митингах и знакомых с запахом КПЗ, которые только заряжались от подобных приключений. Но и они ловили флюиды своего вождя. Как быстро он принимает решения? Насколько ярок в своих интервью? Как часто вешает на шею плакат и идёт в одиночный пикет на Дворцовую площадь? И чем больше очков Аким набирал в глазах соратников, тем сильнее чувствовал себя Петрушкой, которого тянут во все стороны невидимые нити.

– Надо в субботу поехать на снос незаконного забора в Рощино, – объясняла ему Настя. – Помнишь того депутата, который огородил себе пол-озера и еще камеру у журналистов утопил? Нас человек двадцать едет и два телеканала. А ещё нужно по диссертации зампрокурора выступить. Я тебе рыбу на почту кинула, посмотри.

Райкин изучал эту диссертацию, на три четверти содранную с другого диссера десятилетней давности, а тем временем на его компьютер сыпался спам из серии «Кандидатская под ключ за месяц. Опыт, репутация, мастерство». И Аким совсем не ощущал себя Гераклом, способным одолеть эту Лернейскую гидру. Накапливая усталость и засыпая на неудобной кушетке в кабинете, он как будто нёс бессрочное наказание за неведомые грехи. А во снах бегал по коридорам, спасаясь от склизких зомби.

Однажды Райкину позвонил Лёня Маленков и попросил о встрече. Аким даже удивился, поскольку разговор о публикации «Газового замка» так и остался последним в их истории с бывшим шефом. Чтобы подчеркнуть смену статусов, он назначил Маленкову время у себя в кабинете, с удовольствием уточнив, что у него будет не более получаса. Лёня, похоже, ничуть не обиделся: как обычно, приобнял Райкина за рукав и уронил зад в кресло, сразу подавшись вперёд.

– Хорошо устроился, старик, – окинул он взглядом ненавистный Акиму кабинет. – Больше моего. Слежу за тобой, круто раскрутился. По газете не скучаешь?

– Нам, бисексуалам, всё равно, – сухо молвил Райкин, скрестив ладони перед собой.

– Мне нравится, как ты это ворье чихвостишь. Хочу тоже нормальным делом заниматься, понимаешь?

– Тебя поперли, что ли? Работу ищешь? – догадался Аким.

– Если бы меня! Всю газету закрывают. И так уже ничего не осталось, всю профессию разгромили – одни клоуны говорящие, – Маленков сжал кулаки, и на запястье блеснули золотом часы. – Я-то нарасхват – в универе преподаю вот. За державу обидно.

Лёнино «преподаю в универе», скорее всего, означало две лекции в месяц. На эти деньги можно дважды перекусить в «Макдоналдсе». А Маленков привык к большему: например, к редакционному водителю Степе.

– А почему закрыли?

– Сказали, убыточная бесперспективная газета. Сами же руки выкручивали – и ещё чего-то хотят.

– Да ты сам себе руки выкручивал, угодить им хотел! – не выдержал Райкин. – Зачем тогда «Газовый замок» завернул? Тебе ж никто не запрещал.

– Знал бы прикуп, жил бы в Сочи, – развёл Маленков руками. – У тебя-то как с местами, Аким?

– А кем ты ко мне хочешь?

– Расследованиями заниматься.

– Чем?

– Расследованиями.

– А ты хоть одно написал?

– Послушай, у меня большой опыт руководства. Я по образованию экономист. Меня пытали в милиции.

– Ты рассказывал, помню. Но это ж при Горбачеве было. Да и вообще, какая разница?

– Давай новую газету сделаем. У твоих пиндосов что, денег мало?

До Райкина наконец дошло, что гнев на лице Маленкова искренний. А страх остаться на обочине жизненных гонок способен кого угодно превратить в храбреца.

– Послушай, старик, с этой мыслью надо переспать, – смягчился Аким. – От нас ведь обратной дороги нет. Так зачем тебе мосты раньше времени сжигать, вдруг что-нибудь предложат?

– Я тут концепцию газеты расписал, финансы, штат, – Леня подвинул толстую папку с бумагами. – Аким, за державу обидно. Хочется настоящего дела!

Через неделю Райкин узнал о назначении Маленкова директором детского музыкального театра и вздохнул с облегчением. Он даже решил не веселить инцидентом Новоселова, когда заходил в помпезный подъезд бывшего доходного дома, где располагалась квартира босса. Снег покрыл толстым слоем новоселовскую лохматку на парковке, рядом с которой нервно пыхтел газами полицейский форд. А на лестничном подоконнике маялись скукой еще двое в штатском, подтянувшиеся при появлении Акима и сопровождавшей его молодой следачки Наташи в голубом мундире под фиолетовом пальто.

– Александр Николаевич, к вам Аким Устинович, – промурлыкала она в домофон.

Дверь уже была приоткрыта, когда Райкин с Наташей заходили в квартиру.
В этой двушке на Моховой Новосёлов всю жизнь прожил с мамой, которая скончалась пять лет назад. Но Саша не стал делать ремонт, сохранив и шифоньер, и ждановский шкаф, и детские санки на стене в ванной. Перед приходом гостей он как раз закончил натирать древний паркет мастикой, которую, наверное, уже и купить негде. О XXI веке в квартире напоминал только офисный стол с ноутбуком и принтером.

– Что с рукой? – Новоселов вместо приветствия кивнул на перевязанную кисть Акима.

– Ездили в Рощино у водозахватчика забор сносить. Так он собак спустил.

– Ну хоть не тигров, спасибо. Располагайтесь, дорогая Наташа. Где чай, вы уже запомнили.

Следователь слегка покраснела, стараясь не смотреть на битую молью майку и растянутые на коленях треники арестанта. Она скинула пальто и прошла на кухню, оставив мужчин одних.

– Обижается, когда я называю её Бяшей, – усмехнулся Новоселов. – Неплохая девчонка, но совсем без стержня: годами выполняет приказы людей, которых в душе презирает. Чтобы в итоге самой стать, как они. А как наша гвардия?

– Никиту закрыли на 15 суток. На конференции по коррупции раздавал буклеты. Говорят, мешал проходу сотрудников полиции. А Настя – молодец! Каждый день, считай, на Невский ходит с плакатом: «Новосёлов сидит за вас, не молчите». И вообще столько на себе тащит. А ведь тоже молодая девчонка!

– У неё родители «Англетер» защищали, и обучалась она в Сорбонне. 25 лет! Верит, что можно взять мир за ручки и перевернуть кверху носом.
Райкин обратил внимание, что шеф сверх нормы не брит и не стрижен, хотя обычно у него волосинка к волосинке, словно он Орландо Блум.

– У тебя как здоровье? Спишь нормально?

– А что, не похоже? Да и чего волноваться, мне же только на улицу выходить нельзя и интернетом пользоваться. А ведь могли бы ещё ужесточить. Как тебе «без права посещения сортира»?

– Значит, ты крут, раз на тебя так насели.

– Крут, говоришь? Меня, когда закрыли, я тоже так думал. За два часа пятьсот человек на Малой Садовой встали! Но, помнишь, мы через неделю митинг в мою поддержку согласовали на Марсовом поле. Я думал, весь город выйдет. А там тоже пятьсот человек: экологи, градозащитники, нацболы – знакомые всё лица.

– Народ побаивается. Свинтить могут: массовые беспорядки, всё такое. Вон Эдика из «Весны» посадили за перепост какой-то статьи в интернете.

– Побаиваются? – вождь заходил по комнате, смешно сунув руки в карманы треников. – А ты не побаиваешься, Аким Устинович? Настя не побаивается? Я, кстати, давно хотел спросить: тебя каким ветром к нам занесло?

– Как это каким? – опешил Аким. – Ты меня сам позвал!

– У тебя есть политические взгляды? Ты страну хочешь изменить? Как?

– Взгляды у меня демократические, либеральные, – твердо молвил Райкин, после чего язык словно прилип к гортани.

– А либерализм твой – это что такое?

– Ты, смотрю, совсем тут озверел. Экзамен мне придумал?

– Отвечай!

– Ну за свободу, короче, против деспотизма и мракобесия.

– Так я и знал! – махнул рукой Новосёлов. – Ты даже цели не видишь. Ни заводом не руководил, ни районом, ни даже редакцией. Значит, промахнешься без шансов. Чего уставился? Хотим, как в Европе, только сразу и быстро? А когда не получается, подавай нам царя-батюшку. За царями наследуют генсеки и президенты, а сам механизм отродясь не менялся

– А может и хорошо, что не руководил. Ты к чему разорался? По митингам соскучился?

- Да мне просто интересно, что ты с властью будешь делать, если тебе её завтра на день рождения подарят. Придут и скажут: нет в нас согласья, рули нами, Аким. Что делать будешь? Ты что-нибудь про земельную реформу на Тайване слышал? А почему в Ирландии недавно такой рост был, понимаешь? Выборы губернаторов вернёшь? БАМ будешь достраивать?

- Не буду. А выборы верну, все процедуры упрощу и ключевую ставку снижу. К нам инвестор потянется, кредиты подешевеют и все мы будем в шоколаде. За лоха меня тоже не держи.

- Нет, конечно, Аким, ты не лох, ты у нас видный либерал. Но возникнет у тебя законно избранный губернатор, который на тебя кладёт с прибором и на всю свою область опричнину наводит. Как поступишь?

- Будет борзеть – псов спущу и в клетку его.

- А кем брать будешь? Своей команды у тебя нет. Значит, придётся с чужими договариваться. А им нужны правила игры на долгие годы. В клетку сажать всех подряд не получится, людям это не надо – сегодня он, завтра я. Инвестор под тебя пойдёт? Ему тоже гарантии подавай, а в тебе жизни на две недели. Ставку снизишь? А где деньги возьмёшь? Чтобы производство развить, нужно годами рубашку от пота выжимать – и то без всяких гарантий. А с твоей ставкой все начнут кредитами торговать, инфляция запрыгает трёхзначная, а народ начнёт с огородов брюкву жрать. И когда тебя на вилах из Кремля вынесут, твои последние мысли будут: чего же мне, сирому, дома не сиделось?

Райкин не понимал: у шефа потихоньку прорывает плотину от бессилия или он все-таки решил выпороть Акима за Петрозаводск. А может просто проверяет, начеку ли его дублер.

– Мы так ничего не добьёмся, Акимыч, – вождь ловко подтянулся на перекладине в дверном проеме и повис на коленных сгибах головой вниз: – Мы просто пашем море. У нас все за справедливость, но никто не хочет остаться крайним. Ну, кроме тебя, конечно. Поэтому наши пятьсот человек – это надолго.

– А разве не за тобой по Невскому двадцать тысяч шли?

– Так им интересно было в революцию поиграть, селфи сделать. Два выстрела в воздух – и даже пятисот не останется. А ждать, пока они обнищают, озвереют и поведут тебя на царство можно очень долго.

– А я бы на принцип пошёл. Ты прав, надо экономистов подтягивать, программу действий написать. Но главное, я считаю, чтобы тебе люди доверяли. Тогда и на баррикады пойдут.

Перевёрнутое лицо Новосёлова выглядело еще более удивленным, когда он пытался поймать глаза Акима, раскачиваясь на перекладине и морща лоб.

– Как же можно доверять незнакомому человек? Тем более политику хитрозадому? Если у тебя самого принципов не густо, откуда они у него возьмутся? Как можно на такую ботву купиться? Это тебе сегодня пиво подавай, завтра футбол, послезавтра лыжи, а у него одна маза – власть. Политик тебе не баба, чтобы нравиться, с ним по пути должно быть. Интересы должны совпадать, а будущее огнями переливаться, понимаешь. А когда про принципы бурчат, я, брат, не верю. Можно, конечно, забиться с женами друзей не спать, но бывают в жизни моменты, когда это неважно.

– И какие у тебя теперь планы?

– Какие, какие, – Новосёлов подтянулся, просунув голову между ног. – Можно до самой смерти за правду языком молоть. А можно подстроиться и хоть что-то попытаться сделать.

– Ты же сам говорил, что система обречена. И теперь подстроиться предлагаешь?
– Не знаю пока. Но свое дело в жизни надо сделать, так или иначе.

Отъехав от новоселовского дома, Райкин встрял в безнадёжную пробку на Некрасова. Иногда в похожих ситуациях он от нетерпения колошматил ладонью руль, как будто тот в чём-то провинился. Может, Саша и прав: какой смысл пыжиться, если толком не видишь цель? Ведь, положа руку на левую грудь, неужели он, четырежды справлявший Новый год в одиночестве, влез в эту канитель в надежде изменить порядки бескрайней многоголовой стоязыкой территории, перевоспитать Левиафана, хотя с детства боялся слепней и ос? Или просто искал ту доску, на которой окажется важной фигурой.

– Аким, у нас обыск, – раздался в телефоне голос Насти. – Налоговая с каким-то спецназом – человек сорок. Ты когда сможешь быть?

– Я только от Саши, у меня встреча срочная в аэропорту, – соврал Райкин. – Вызови адвокатов, сообщи журналистам и держись.

Он развернул фольксваген, проскочил на Пестеля к Спасо-Преображенскому собору и взялся объезжать скопления машин затаившимися в сумерках улочками. Аким уже пару дней не был у Веры, не кормил её кошек, которым пронзительно хотелось теребить животы и уши в поисках ответов на свои вопросы. Но в прихожей он увидел пластиковый чемодан на колёсах, а сама Вера спала в разобранной постели.

– Вот так сюрприз! – Райкин даже не снял ботинки. – А предупредить, значит, нельзя?

– Сюрприз для тебя на столе, – не открывая глаз, произнесла Вера.

На кухонной белой клеёнке Аким обнаружил тест на беременность, перевязанный пунцово-красным бантом.

5. Точка невозврата

В глазах Веры летали в ступах ведьмы, а лицо искрилось гордостью и вызовом всему миру. Да и Райкин не на шутку расчувствовался, даже прикладывал ухо к животу, хотя срок был семь недель. И пока не схлынуло вдохновение, встал на колено перед разложенной постелью и предложил Вере выйти за него замуж. Она посмотрела ему в самое нутро: «Бросай это трахомудие. Давай уедем в Чили навсегда».

Она всё уже продумала. Одна только её квартира с видом на железную дорогу стоит как дом и три гектара земли в красивейшей части Анд у Тихого океана. Брат Денис уже пустил там корни: ни о чём не жалел и грозился помочь с обустройством. Вера, как и Райкин, могут зарабатывать по интернету. Ему по силам написать книгу об авторитарной России. Премия Дэниела Перла делала Акима мэтром в его околотке: такого автора опубликуют хоть в Штатах, хоть в Аргентине. После продажи обеих квартир и машин у них останется на старт какой-нибудь затеи. Вокруг – милые соседи, а дети будут набираться знаний на испанском языке. И никакого царства красных фуражек вокруг, никаких печенегов и страха, что завтра у тебя всё могут отобрать. Надо только решиться жить отборно, пока им ещё не пятьдесят лет.

Она именно так и сказала! Хотя Аким ни разу не обмолвился ей, что уже решал внутри себя жить отборно после падения башни. А сейчас его тащила неизвестно куда волна исторического процесса, и он уже тяготился получать по балде на митингах. Он тревожился, слушая гулкое эхо в трубке, когда разговаривал по телефону, и множество вопросов в нём опять оставалось без ответа. Он действительно не имел амбиций изменить страну, мутного и хваткого нутра которой боялся всю жизнь. Новосёлов, хоть и не знал про его походы в Ингерманландию, всё верно понял: Аким не лелеял планов и убеждений, словно какой-нибудь Гарибальди. Им виляла вымышленная страна, отколовшаяся от империи сто лет назад со всем цветом тогдашнего общества.

Когда Райкин работал журналистом, он чувствовал себя пулемётчиком на колокольне. У него огромный запас патронов: бронебойных, зажигательных, трассирующих. И он может палить по кому хочет, хоть на запад, хоть на восток. А сегодня он жил на деревянном хуторе, вокруг которого не имелось ни стен, ни рвов. Дом его полон беззащитными женщинами и детьми, а в ночи уже приближаются факелы в руках свирепых мамелюков, которые изнасилуют и перережут всех, кого он осмелился произвести на свет, прежде чем влить и ему в глотку расплавленное олово. И что толку для него остаться в сердцах будущих борцов?

Не то чтобы он так быстро сдался. Но соратники наверняка отметили, что теперь он никуда особо не лез: просто распределял между ними валы работы, по несколько дней не появляясь в офисе. Не иначе в курилке обсуждали и его свидания с Мухой минимум дважды в неделю: Аким звонил ей с офисного мобильника. И именно сейчас, когда его имя, придуманное на детдомовской кухне, могло войти в историю, Райкин решил взять паузу и вернуться в прошлое.

Где взять информацию о сотрудниках небольшого детдома, который исчез вместе со страной больше двадцати лет назад? Он помнил воспитательниц Альбину Михайловну и Надежду Васильевну, директора Михаила Валерьевича и повариху Нелю Николаевну, но их фамилиями по малолетству не интересовался. Можно попробовать что-то вытянуть из областных архивов, но на это ушли бы месяцы без всякой гарантии на успех. И тут его осенило – социальные сети! Райкин никогда не ощущал потребности рассматривать там фотографии знакомых, хотя завёл страницу, иногда помогавшую по работе. Ему повезло: бывшие воспитанники выборгского детдома создали сообщество, хотя в нём числилось всего восемь человек, а последняя запись появилась больше года назад.

Из этих восьми он помнил только Майю Моисееву – рыжую хулиганку на год старше него, ныне сотрудницу роно в Волхове. Он объявился, Майя ответила, а их переписку на стене группы комментировали другие участники. Понемногу сложилась картина. Тихий отзывчивый Михаил Валерьевич спился в девяностые, Надежду Васильевну дочь увезла в Германию, медичка стала знахарем, сторож водил экскурсии в Выборгском замке. Кто-то вспомнил фамилию Альбины Михайловны – Круглова. И дальнейшие потоки информации о судьбах однокашников стали Акиму неинтересны.

Согласно адресной базе, Альбина Михайловна Круглова, 1949 года рождения,
проживала в собственном доме в Первомайском. Увидев мужчину в черном полупальто с синим шарфом у своей калитки, она пошутила: «А ты малость изменился, Акимчик». Видать, смотрела телевизор. Вводная часть их беседы оказалась недолгой: Альбина Михайловна сохранила живой ясный ум и понимала, что парень приехал по делу. Она сразу заявила, что история про финского туриста – полная туфта, а подставная тетка из репортажа никогда не работала ни в их детдоме, ни в Доме малютки, который находился через дорогу. Услышав, что Аким ищет мать, разочарованно вздохнула: мол, даже самый знаменитый её подопечный так и не стал взрослым. А потом потребовала остаться ночевать и выпить с ней самогонки.

На деревенскую пьянчужку Альбина Михайловна нисколько не походила, но чутко поняла, что без стакана Райкин ей не поверит. И будет терзать себя остаток жизни. Она говорила долго, не глядя в собственную тарелку и повторяя основные мысли, словно не надеясь на Акимову память. Подкидывать младенцев на порог – это сюжет киношный, а в жизни она видела подобное трижды за сорок лет.

Поэтому страсти вокруг подкидыша в одеяле со звездами Альбина Михайловна помнит, как вчера. Акима оставили на крыльце около восьми утра, когда дневная смена ещё не пришла. Время выбрали с умом: вряд ли кто заметит «почтальона», но и ребенок на крыльце замёрзнуть не успеет. Альбина Михайловна с коллегами ходили по соседям, расспрашивали. Но никто ничего подозрительного не заметил: один вспомнил зелёные жигули, другой – подростка на велосипеде. Ну и что? Когда подкидыша перевели к ним в детдом, на кухне были уверены, что мальчика принесли ангелы, крестились и предлагали назвать его Адамом. Коммунист Михаил Валерьевич страшно злился, но на имя Аким согласился легко.

«Выпей и забудь» – весь вечер твердила ему Альбина Михайловна, подкладывая картошки и солёных волнушек. Она сама росла в детдоме при живых родителях и знает, что от них бывает больше слёз, чем радости. Забота предков полезна в детстве, а не в тридцать с лишним лет, когда пора заводить собственных детей. В жизни важно, что ты сам с ней делаешь, а не бесполезное знание, кто сделал тебя. Она часто употребляла термин «точка невозврата», а в конце концов прижала голову Райкина к своей груди и заплакала. Лишь отчалив наутро, Аким сообразил, что ничего не спросил про её собственную жизнь.

Но надежды не покинули Акима. Он рассудил так: мне казалось, мама не оставила с младенцем записки, потому что не хотела когда-нибудь возвращаться к досадной ошибке молодости. А вдруг всё наоборот? Подкидыши, оказывается, – большая редкость. И через десять лет нетрудно выяснить, что оставленное на крыльце дитя зовут теперь Аким Райкин. Вдруг мама давно где-то рядом – участвует в его жизни, но боится открыться? Он даже начал перебирать знакомых женщин в возрасте за пятьдесят лет – и забрёл в очередной тупик.

А от тупиков Аким привык уходить в Ингерманландию, где он был всемогущ. И эта привычка никуда не исчезла, когда он оказался в авангарде движения за переустройство страны. Заливающийся вычурными рингтонами мобильник нисколько не мешал утописту часами всматриваться в дореволюционные открытки Псковщины и Новгородчины. Как эта земля могла бы выглядеть спустя сто лет, если бы не переехали её несуетное течение большевики и войны! Каким красавцем был бы Новгород Великий, если бы белогвардейцы успели вывезти сюда сокровища Москвы, всех её музеев, палат и запасников. А если бы после Второй мировой сохранились не тридцать восемь, а все двести храмов. И как пригоже расцвёл бы край, восстань из руин россыпи из сотен дворянских усадеб. И сколько ещё могло появиться новых жемчужин модерна.

Выступая на митингах, Райкин часто пользовался штампом о сослагательном наклонении, которого не терпит история. Но, засыпая в ингерманландской короне, он переносился в 1920-е и делал стройкой века восток Ленинградской области. С помощью льгот и кредитов запускал здесь эвакуированные со всей страны заводы – нижегородские, казанские, уральские. В его государство стекался цвет купечества – стальных бородачей с хваткой и капиталом. Европа едва дышала после войны, и Ингерманландия получала шанс закрепиться на рынках Старого Света. На Вепсской возвышенности, среди её дремучих лесов и бурных речек, растопил бы свои котлы «русский Рур», который связал бы в индустриальный кулак Вологду, Череповец, Петрозаводск, Олонец и Петербург.

Вот в Партии регионов не состояло видных экономистов, а в Ингерманландии расцвела бы лучшая научная школа. Правительство внедряло бы изобретения, субсидировало отрасли. А коррупция, всегда коренящаяся в безыдейности общества, на бытовом уровне считалась бы позором. Ведь ингерманландцев сплотила бы идея спасения привычного уклада от варварства большевистских орд. Продразверстка и коллективизация не сломали бы хребет русской деревне – она бы продолжила идти столыпинским курсом на выделение крепких хозяев. И целые районы не вымирали бы от безработицы и пьянства.

Да, Райкин не получил ни экономического, ни вообще высшего образования. Но он много читал по теме, и его идеи казались дельными ему самому. Однако даже тренированная фантазия сопротивлялась, когда Аким задавал себе вопрос: а возможно ли превратить в Ингерманландию страну вокруг себя? Едва выбили из строя Новосёлова, Аким ненадолго воспарил: мол, надо засучить рукава и начать с себя. Он попытался даже собрать оппозиционные тусовки в единый фронт. Но там чуть ли не у каждого имелась своя Ингерманландия. И вернувшись от Альбины Михайловны, Райкин выдохнул: «Точка невозврата».

А если мечта недостижима, то какой смысл класть свою жизнь за комфорт равнодушных и в большинстве своем малоприятных обывателей? Аким постарался напустить дыма Насте и Никите, будто играет многоходовую партию с кремлевскими властелинами, после чего вызванивал Муху и отключал мобильник.

Если бы Вера напирала, что быстрые решения самые правильные, он бы сразу сказал «да». Но девушка не торопила, а Райкин взял в Ингерманландии отпуск, днем и ночью тасуя новую информацию. Конечно, Вера ослепительно упряма, подолгу вынашивая серьёзные решения, но никогда от них не отказываясь. А значит, в Чили она обязательно уедет – с ним или без него. С другой стороны, беременна она впервые, и нельзя предсказать, что подскажет ей перестраивающийся организм. Если Райкин женится на ней, он преодолеет карму бобыля, воздвигнет династию и, скорее всего, проживет долгую несуетную жизнь в чистейшем уголке планеты, изредка уезжая в какие-нибудь командировки наловить впечатлений. Проблема заключалась лишь в том, что он уже привык быть фигурой. Раздавая поручения или выходя на трибуну с обличительной речью, он не представлял, как сможет жить без этой увлекательной кутерьмы.

И тут своё веское слово сказала Муха, которая и дня не смогла бы пролежать на диване с видом на горы, обложившись книгами и вазами с сочным виноградом. Она даже не пыталась усложнять Райкину жизнь. Ей уже исполнилось двадцать: она утомилась болтаться в круговороте событий и зажигать с медийными людьми. Она набралась духу громко заявить о себе, чтобы самой раздавать интервью и назначать за них цену. На Рождество Муха взорвала интернет из сибирского областного центра. Во время праздничного богослужения в кафедральном соборе она в голом виде спустилась по верёвке из хоров – прямо на руки восседавшему на кафедре архиерею. Прежде чем служки отошли от шока, она расцеловала владыку в обе щёки, оставив ярко-красные следы помады, и жертвенно раскинула ноги, подставившись под объективы пришедшей в себя паствы.
Аким понял, что до поры не знал настоящих неприятностей.

6. Бог-искуситель

Чутьё не подвело Райкина: церковь не упустила такого случая оскорбиться. В пику своим же проповедям о прощении и смирении холёные бородачи в рясах требовали жестоко наказать бесстыжую девку. А заодно ввести обязательное преподавание Библии в школах, запретить праздновать Хеллоуин и передать им Исаакиевский собор.

Следователи взялись за Муху не по-детски – обвинили в хулиганстве, оскорблении чувств верующих и разжигании религиозной вражды. Даже учитывая юный возраст девушки, всё вместе могло потянуть на пятак. Ни о каком залоге судья и слышать не хотела – только холодный мрак темницы. Уже на следующий день Райкина вызвали для дачи показаний: органы прекрасно знали об их связи. Аким рассказал, что с активисткой Надеждой Мухиной едва знаком и отношения у них чисто приятельские. Но уже на следующий день случилось то, чего он ждал и боялся: со всех страниц и телеэкранов Муху объявили любовницей оппозиционера Райкина.

Аким успел подстелить соломки: предупредил Веру, что готовится очередная провокация и чтобы она не слушала всякую чушь. Но в интернете проросли записи телефонных разговоров Райкина и Мухи, а также счета из гостиницы, где Аким снимал номер для их звонких встреч. Направляясь домой около полуночи, он получил от Веры эсэмэску: «Сажусь в поезд до Москвы. Уезжай из квартиры за три дня. Ключи брось в почтовый ящик».

На его звонки и сообщения она не отвечала. Райкина проняло до холода за грудиной. Картинка, на которой он, Вера и держащий их за руки косолапый малыш на фоне дома в горной долине, рассыпалась вдребезги. Он силился её возродить с отчаянной безнадёжностью, как будто выгребал против течения. Как будто его снова бросили в одеяле на чужом пороге. Ему вдруг все стало ясно: где главное, где второстепенное, чем на самом деле живет его сердце. Аким развернулся через две сплошные и погнал в аэропорт.

– Настя, милая, выручи меня срочно, – кричал он в трубку. – Не спрашивай ничего, пожалуйста, просто найди мне самолёт до Москвы. Когда? Да вчера! Мне надо быть там рано утром, понимаешь. Выручи, погибаю!

Повалил снег, подморозило, и Райкин признал, что с такой скоростью до аэропорта может и не доехать, – сбавил напор. Его единственный шанс – перехватить Веру на перроне в Москве. Поездом он её не догонит. Стал просчитывать вариант поездки до Москвы за рулем. Сейчас полночь, если к шести часам утра он проскочит МКАД, то есть шанс долететь до Ленинградского вокзала без пробок. «Красная стрела» прибывает в восемь тридцать, но Вера могла уехать на час-два пораньше. Ещё надо припарковаться, купить цветы. Он собирался выслать всю платформу ее любимыми белыми розами, которые так часто забывал дарить. Хорошо, хоть паспорт в кармане и денег на карте достаточно.

– Что, Настёна? – едва не бросив руль, отвечал он на звонок. – На час тридцать? Конечно, успею! Конечно, бери! Найду чем заняться. На крайняк, я пешком из Шереметьево пойду.

Аким бросил машину на почасовой стоянке и бегом рванул в новый терминал Пулково, хотя до вылета оставалось больше часа. Очереди на регистрацию не наблюдалось, но это лишь усилило его тревогу – вдруг пассажиров будет мало, и рейс отменят. Он успокоился, лишь когда пригласили на посадку. И на предполетном досмотре не проявил ни капли своего обычного раздражения: мол, один дятел спрятал в подошве взрывчатку, и всё человечество теперь должно разуваться.

– Один мне, – с непроницаемым лицом пошутил досмотрщик, имея в виду райкинские мартенсы.

– Чего? – уставился на него ушедший в себя Аким.

Летать Райкин побаивался, но тут даже не заметил, как взмыли и как стюардессы предлагали чай-кофе. Он решал главную дилемму: врать или признаться? Даже если он осыплет Веру розами, она крепко стояла в жизни на привычке не менять решений. Она часто высмеивала пары, которые дружат после расставания или заходят на второй-третий круг. А разочарования лечила по-солдатски.

Когда приземлись, аэроэкспресс ещё не начал ходить. Райкин сходу дал пять тысяч таксисту и через час вошёл на Ленинградский вокзал. Белые розы имелись только у одной ночной цветочницы: он купил все, штук тридцать, не торгуясь. До ближайшего поезда из Петербурга оставалось пятьдесят минут.

Аким решил для себя, что если Вера его простит, он никогда её не бросит. Другая страна, другой язык. Он станет отцом. Отцом! До сих пор в его жизни была неправильно застегнута первая пуговица, а сейчас появлялся шанс начать всё с начала, по уму. И тут нельзя врать самому близкому человеку. В конце концов, она своим женским нутром должна уловить вранье и, наоборот, оценить его страдающую, вывернутую кверху мехом душу.

В глухую ночь на главном вокзале столицы бродили и потрепанные носильщики, и чинные деляги с торчащими из-под курток белыми рубашками, и лукавые золотозубые матроны. Вот в зале ожидания, сложив ноги на сумки из клеенки, дремлет сочный кавказец в дублёнке. Вот бледная тридцатилетняя блондинка спряталась за электронной книжкой, а напротив плечистый ровесник в спортивном костюме соображает, как подкатить к ней лыжи. Зыркают, выискивая добычу, таксисты и полицейские. Бомжам разрешили погреться в закутке у пригородных касс, но это лишь потому, что январь, метель, и вморозило до минус пятнадцати. В вип-зале, где Райкин махнул эспрессо, симпатичных людей не больше. Большинство поодиночке за газетами и планшетами, у стойки трое дядек догоняются коньяком и обсуждают подорожание бензина. Аким ни за что не пошёл бы за них всех в атаку. Следовательно, и заражать окружающих своей верой в их процветание он не сможет. Значит, всё правильно выбрал: надо быть не посредственным пророком, а любимым мужем и отцом.

Первые три поезда из Петербурга приехали без Веры. Райкин заволновался, что сейчас кучно финишируют фирменные экспрессы и пассажиры польются с разных перронов бурным потоком – как бы не пропустить. Полезли в голову мысли – а вдруг она вообще не уезжала из Питера? Или сейчас появится с кавалером? Ни в «Красной стреле», ни в «Николаевском экспрессе» её также не наблюдалось. Аким чуть не плакал.

Вера приехала только после девяти дешёвым поездом: Аким сразу и не сообразил, что у неё стало не очень с деньгами и она вынуждена экономить. Девушка двигалась с небольшой спортивной сумкой на боку, накинув капюшон пуховика, никого вокруг не замечая. Райкин решил не трогать её в толчее на перроне, а пошёл следом в метро. Ни на секунду не выпуская бежевый пуховик из вида, купил проездной у спекулянта, а потом обогнал Веру на соседнем эскалаторе. Манёвр только добавил его появлению эффекта: она неминуемо наткнулась в вестибюле на его напряженную фигуру в распахнутом пальто с выглядывающим из-за роз бледным лицом подсудимого.

Пока Вера приходила в себя, Райкин оседлал инициативу. Только излагал он совсем не то, что только что запланировал.

– Как же так, Лапонька? – заговорил он. – Живём, живём, малыша, видишь, сообразили. И вдруг эсэмэска в полночь: пошёл вон! Я тут, мол, телевизор посмотрела. Там же всегда правду говорят – так зачем тебя, козла, слушать? Вера, дорогая, ты меня два года знаешь. Я всё это время, что ли, по бабам ходил?

– Не знаю, – сейчас виноватый вид был уже у неё.

– Ну так, наверное, поговорить нужно, как минимум. У тебя что, подозрения какие имелись? Или кто-то на ухо напел?

– Я не подозрительная! – она вскинула на него взгляд.

– Так почему? Ты же знаешь, чем я занимаюсь. Мы с тобой на днях передачу смотрели: там рассказывали, что я финн. А ещё раньше говорили, что я шпион. И что дальше?

– Я слушала записи. Там твой голос. Ты точно так же со мной говоришь. Те же слова – «лапонька», «солнышко». Тем же тоном.

– Я не знаю, что ты слушала и где. Если хочешь, послушаем вместе, обсудим. Я тебе рассказываю, что так у нормальных людей не бывает: посмотрела телевизор, рванула в Москву, «пошёл вон!». Я политическая фигура, понимаешь? Но я решил это всё бросить, чтобы уехать с тобой на край света. У нас ребенок будет. Так почему же меня хотя бы не выслушать?

Вокруг них шипели вечно спешащие пассажиры. Вера уже взяла себя в руки и отошла за колонну к платформе. Райкин следовал за ней.

– Тебе говорить легко, а мне сложно, – её голос дрогнул. – Я не умею говорить.

– А как же ребенок? Ведь придётся учиться.

Он прижал её к себе и поцеловал в лоб. Вера не сопротивлялась.

– Я знаю, что тебя беспокоит. Ты всё решила и боишься передумать, – Аким поднял её голову, глядя в глаза. – Ты думаешь, передумать – это слабость. Но ведь все главные истории в жизни, вся литература про то, как люди меняются. Сомневаются, любят, ненавидят. Но ошибиться не боятся. Ты очень сильная. Я не знаю, кто еще решится вот так уехать – на последние деньги, беременной, без мужа. Я хочу поехать с тобой, слышишь? Я тебя люблю.

Райкин второй раз увидел, как она плачет. Сам он успокоился, видя, что стрелы попадают в цель и предчувствуя большую победу.

– А если я тебя разлюбила? – отрезвила его Вера.

Акиму потребовалось секунд десять, чтобы найтись. Он бежал от катастрофы своего мира, и его мало интересовало, что он будет делать с этой победой.

– Детка, я много раз в жизни думал, что никого никогда не полюблю, – сказал он мягко. – Подумай, возвращайся домой – и всё решим.

Райкин поцеловал Веру в холодные губы и пошёл к эскалатору. Ему меньше всего хотелось сейчас уходить, но его метким речам нужно дать прорасти. Если он останется, Вера попытается сбросить седло, а он неминуемо начнёт ошибаться – и пропали плоды блестящего появления. Пусть лучше пообщается вечером с подружками – авось, подскажут нужный Акиму ответ.

На воздухе он наконец ощутил голод и позавтракал блинами с бужениной в ближайшем бистро. Он держал на столе телефон, боясь пропустить от Веры сигнал. Но аппарат молчал, и Райкина распирало от бодрости, несмотря на бессонную ночь.

Аким подумывал прогуляться, снять поблизости номер, чтобы отоспаться, и вечерним «Сапсаном» вернуться в Питер. Раньше уезжать не рискнул – вдруг Вера задаст ему новую загадку.

– Господин Райкин? Аким Устинович? – услышал он рядом с собой, направляясь к билетным кассам.

Чуть позади него подобрались спортивного сложения парни: широколицый блондин в кожанке и кепке, чуть за ним бритоголовый мастодонт в черном полупальто с обшлагами.

– А что надо?

– Проедемте с нами ненадолго, – блондин раскрыл удостоверение с триколором.

– Это что – арест?

– Нет, с вами просто хотят поговорить.

– Кто?

– Ну что вы, как девушка, Аким Устинович! Мы вас не съедим, – незнакомец поднёс к уху мобильник. – Выходим.

Райкина задело сравнение с девушкой, тем более он был на кураже и давно привык, что от таких встреч нельзя ничем отгородиться. Аким покорно сел на заднее сиденье синего кроссовера, который подали на тротуар к парадному вокзальному входу.

– Куда едем? – поинтересовался смельчак.

– Всё увидите, – ответил блондин с переднего сиденья.

Спрашивать дальше не имело смысла. Оперов было, как в кино, четверо: двое подпирали Райкина по бокам. Автомобиль лихо взял на север, прочь от центра. Апогей пробок уже миновал, но временами водителю проходилось тяжело. Мигалки у него не имелось, но номера, вероятно, являлись говорящими, и гаишники не препятствовали самым циничным нарушениям ПДД.

За первое кольцо КАДа вырвались за сорок минут. А когда ушли с трассы на безлюдную двухколейку, Райкин забеспокоился. Он ведь не рассмотрел предъявленных ему документов, потому что счёл антигусарским нагнуться к удостоверению и прочитать текст. Потом машина и вовсе свернула на узкую змейку со свежим асфальтом, но Райкин отделался легким испугом: сразу за заснеженным лесом открылась луковка церкви, обнесенная глухой трехметровой стеной. За воротами оказался ещё и шлагбаум, гостеприимно поднявшийся при их приближении.

Старинная церквушка в периметре стыдливо прижалась к забору, словно испугалась пяти современных особняков, напоминавших охотничью базу для випов. У одной из вилл Райкина пригласили на выход, и он отметил сверкающий майбах рядом со старательно расчищенным от снега крыльцом. Он неторопливо вылез на дорожку, стараясь не выглядеть напуганным, осмотрелся, поправил шарф. В особняке Акиму не предложили снять пальто, сразу проведя сквозь пустую приемную в полутемный зал, где головы оленей и кабанов соседствовали с массивными иконами в драгоценных окладах, трещал камин, наполняя помещение живым смолянистым жаром. Блондин молча вышел, закрыв за собой дверь. Райкин попробовал и дальше не теряться: скинул пальто, подбросил в огонь новое полено и пошевелил в камине кочергой.

– Здравствуй, сын мой! – услышал он за спиной.

Из боковой двери по-хозяйски вышел невысокий седой служитель культа, царственно раскинув руки для объятий. Помимо обычных для облачения батюшек подризника, епитрахиля, пояса и поручей Аким рассмотрел на нём затейливый саккос, заменяющий ризу, четырехугольную палицу на левом бедре и широкий омофор с крестами на плечах. А также усыпанную самоцветами панагию на груди и массивный золотой крест. Райкин не знал названий всех этих вещей, как и того, что они являются атрибутами епископской власти, но догадался, что в гости его пригласил не простой священник, экономящий огарки свечей. Только голова хозяина осталась непокрытой, а усмешку в глубине бороды ни с чем перепутать нельзя.

– Зосима! – ахнул Райкин.

– Ты извини, что без приглашения и вот так, на бегу, – отец Зосима троекратно заключил гостя в объятия. – У нас собор в самом разгаре, приходится быть по форме и выезжать надо через часок.

– И кто же ты теперь?

– Как кто? Митрополит Зосимий. Неужто не слыхал?

Аким опешил ещё больше. Не слыхать он, естественно, не мог, поскольку именно этому духовному лидеру на колени возложила свои обнаженные чресла срамная девица Мухина Надежда. От той новости Райкин так перепугался, что не сопоставил имя Зосимий с воспоминаниями о своем детдомовском наставнике.

Узнать его в лицо через пятнадцать лет в торжественном облачении сложно. Да и коллеги-журналисты, похоже, выводили пострадавшего митрополита за скобки: портреты его в новостях не крутили, интервью он не давал.

– Ты думаешь, я тебя привёз девку твою торговать? – Зосима удобно развалился на диване, приглашая Акима присесть напротив. – Так вот не собираюсь, прости меня Господи, хотя предложение к тебе имею. А девкино дело решено на тормозах спустить.

– С чего бы вдруг? – от уверенности Райкина не осталось и следа, но он старался смотреть исподлобья, словно молодой бычок.

– А это не твоего ума дело. Ты с папашей её знаком? Ну и слава богу, спокойнее спать будешь! Он, знаешь, из тех людей, что ордена без фанфар получают. У меня с ним давняя дружба, он через меня крестился. Видать, эта коза меня и выбрала, чтобы папку своего боднуть.

– Что же ты такой козырь сразу выложил? Раз предложение имеешь?

– Да предложение у меня и так весомое. Ты мне за него руки целовать должен. Но давай про жизнь поговорим сначала.

Из-за спины Райкина неслышно возник смазливый юноша в отглаженной ризе с огромным подносом, на котором теснились чайники и графины.

– Твой? – спросил Аким, когда дверь за служкой закрылась.

– Да иди ты! – махнул рукой Зосима. – Выпей, Аким, а то мне запретили, испил своё.

– Вообще не пью.

– И чего так? Возвыситься через это хочешь? Ты вообще-то в Господа нашего Иисуса Христа веруешь?

– А тебе какая разница? Я же тебя не спрашиваю!

Зосима расхохотался, хлопнув себя по ляжкам. Райкин по детдому помнил, что это означает у него благодушие и желание дискутировать.

– Это верно. Столько лет не виделись, нельзя сразу в святое лезть, – улыбнулся хозяин. – Ты помнишь, в детдоме историк был Игорь Игнатьевич, коммунист упёртый? У тебя еще с ним не складывалось, он тебе двойки за правду про Ленина ставил?

– Он теперь тоже митрополит?

– Нет, но уверовал. Приход у него в Иваново. Неисповедимы пути Господни. А ты мог бы куда выше взойти, если бы меня слушал. И что получил в итоге? Ни семьи, ни детей, ни дома. Квартиру тебе, считай, подарили. А ты как моська на слона тявкаешь: тяв-тяв-тяв. Слону пока до тебя дела нет, но, если осерчает, от тебя мокрое место останется. И жизнь свою угробишь в итоге, и душу.
Аким чувствовал, что из него снова вылезает озлобленный неуверенный подросток, готовый отморозить уши в пику старшим. И это нехорошо. В конце концов, священник и тогда, и теперь по-своему желал ему добра.

– Ладно, отец Зосима, прости меня, – Аким подрагивающими пальцами разлил чай в две пиалы. – Насчет души ты может и прав: заврался, забегался. Но ты со мной честно – и я с тобой тоже. Мне предложение твоё не нужно. Решил я все дела слить и в Южную Америку уехать. С любимой женщиной своей, в которой мой ребенок. Да и какой из Райкина политик? Райкин – это значит смешно людям делать. И не ты, ни друзья твои обо мне больше не услышите.

Теперь уже Зосима взял паузу: вытащил из коробки на столе сигару, аккуратно обрезал её кончик машинкой и закурил.

– Полюбил я Кубу на старости лет, Аким, – сообщил архиерей, пуская дым. – Врачи меня ругают, да и ладно – на всё воля Господа. Тебе мои советы, может, и без толку. Все ж таки я тебя пятнадцать лет не вспоминал, и ты меня тоже. Значит, не нужны мы были друг другу – чего уж теперь на амвон вставать. Но ты всё же меня послушай.

Он наклонился вперед и поправил крест на животе.

– Ты если в Бога не веруешь, то и Библию можешь не читать. Изучи только Экклезиаста. Всё уже существовало под солнцем. И всё проходит. Ты думаешь, я в церковь пришёл, когда коммунистов свергли? Ничего подобного! У меня дед ксендзом под Львовом был, расстреляли его в сорок шестом. Семья верующая, а я после школы только и хотел, чтобы от меня все отвязались. Ну вроде тебя. И ушёл я, как есть, в обычный монастырь – сразу, без семинариев всяких. Думал, душа моя юная наконец успокоиться – щас! Настоятели меж собой грызутся, собрания, как у партактива. Какое там душой заниматься: то молитвы, то послушания, то забор красишь, как Том Сойер. Того нельзя, за ворота нельзя – чем это от армии отличается? В общем, расстригся я через два года, только время потерял. И ещё через пару лет выпустили меня в отпуск на Балатон, и влюбился я в венгерку. Женился, переехал к ней. Тоже разумел жить под солнцем, детишек за руку водить. Какое там! Деревня, скукотень, ни по-русски поговорить, ни по-хохляцки. Единственный раз встретил там земляка: говорит, первые 15 лет сложно, потом полегче. В общем, сбежал я от жены с дочкой. И никогда их больше не видел.

– Ты зачем мне это рассказал? – снова обозлился Аким. – Хочешь сказать, раз ты сто лет назад обломался, значит, и я уезжать передумаю? Приду домой и Вере своей скажу – извини, подруга, отец Зосима не велит.

– Не смейся, Аким. Я тебе про то, что вернуться назад и что-то изменить хотят только слабые люди. Я сейчас счастливее, чем в молодости. И если увижу машину времени – просто пройду мимо.

– Я-то тут при чем?

– В жизни, парень, надо делать правильные вещи. Быть правильником, как у нас говорят, значит, с дорогой не ошибиться. Правильнику и друзья подняться помогут, и денег добавят. А вы все, как мальчишки, хотите эту историю на кривой кобыле объехать. Мол, женюсь, заберусь с любимой под одеяло, за грудь обниму и заплачу. А потом грустно вам – водку жрёте да по шалавам ходите. А детей норовите маме спихнуть.

– А вот про маму не надо! Ты о каком– то предложении говорил. Так зачем ты мне мозг полощешь?

– А предложение, сынок, простое, как дорога к счастью. У газовиков под тебя место вкусное есть. Институт исследовательский в их системе. Выдает заключения, где можно трубы прокладывать, а где нет. Геологоразведка, разработка – все к тебе за визой. Там директор немного оборзел, а ты ведь парень скромный, детдомовский. Сядешь на его место спокойно и заживешь при коммунизме. В смысле, о хлебе насущном вообще думать перестанешь. Как тебе?

– Нет!

– В приличных кругах «нет» говорить не принято. Надо сказать «я подумаю». Я ж тебя не тороплю – думай сколько хочешь. Там пока место расчистят.

– Искуситель! Да какой из меня директор института? У меня же высшего образования нет!

– Не проблема, что-нибудь придумаем! Я тебя умоляю, Аким, подумай и ответь по сути. Поговори с любым старпёром: согласился бы он на тридцать лет назад вернуться, обменять детей неблагодарных и жену-старуху на то, что тебе сейчас предлагают.

– А почему вдруг мне? И почему через тебя? Ты же духом святым занимаешься, а тут газ.

– Я ведь с тобой, Аким, не как митрополит разговариваю. А как отец. Все в нашем мире, сынок, от щедрот Господа нашего. Промысел Божий непостижим: одних он поднимает, других опускает. Никто не знает, почему Он решил дать нашей державе столько газа. Но народцу у нас много, всех на трубу не посадишь. И если идёт тебе в руки доля счастливая, то не нужно вопросов глупых задавать. Перекрестись и прими волю Господню.

– Все равно не понимаю!

– Что ты не понимаешь? Ты свою репутацию заслужил. А люди, Богом отмеченные, её оценили.

– И хотят купить!

– Воздать тебе по делам твоим. Газ ведь не золото, его потрогать нельзя. Как благо нельзя потрогать или истину. Газ ничей, божий. Есть он в трубе или нет – ты ведь не видишь. А значит и деньги от газа – ничьи. Они просто ждут себе пастыря.

– Слушай, отец Зосима, это ж оскорбление чувств неверующих. И здравого смысла заодно. А если к твоему божьему газу спичку поднести, ты его тоже не заметишь? Да без него я жил бы просто в нормальной стране, из которой не хочется бежать.

Зосима допил чай из пиалы, поднялся на ноги и одернул епитрахль.

– Ладно, Аким, пора мне на работу, – перекрестился он на одну из икон и возвысил голос. – Шапку дай!

Беззвучно раскрылась дверь, и смазливый служка внёс белый клобук с крестом.

– Положи в машину, – молвил Зосима, ощупывая омофор и палицу. – Вроде всё взял. Прощай, Аким. Подумай, помолись, разгони бесов своих и соглашайся. Неисповедимы пути Господни.

– Да что ты заладил! Сказать что ли нечего? – улыбнулся Райкин.

Экипаж на кроссовере вернул Акима в столицу. Вестей от Веры так и не появилось, и вечером Райкин сел в «Сапсан» до Петербурга. Он совсем не чувствовал усталости и гордился собой, как мужчина, умеющий настоять на своём. За сегодняшний день он совершал поступки, которые будут отзываться много лет. Да, с Верой повёл разговор по наитию, не как планировал. Зато его никто не сбил с задуманного: ни упрямая подруга, ни хитрый Зосима, и даже быки на вокзале его не напугали.

В той же сладкой неге, с какой уходил в Ингерманландию, Аким представил себе институт, который предлагал ему митрополит. Как выспавшись и поплавав в бассейне, он садится на заднее сиденье такого же майбаха, что видел сегодня у крыльца святой обители. Шофер ставит на крышу мигалку и мчится по улицам, где в почтении замирают набитые народом автобусы, а гаишники отдают честь, когда Аким выезжает на встречную полосу. В офисе перед ним распахнут двери секьюрити, а сотрудники в коридорах будут трясти головами, фальшиво улыбаться и посылать ему вслед немой вопрос: «Как же ты, салага, так взлетел?».

Райкин начал дремать, представляя двух секретарш, блондинку и шатенку, в обязанности которых входило бы разминать его тело в комнате отдыха за кабинетом с дубовыми панелями. А он смог бы думать, о чём ему нравится, и не пытаться понравиться им. И вообще человеку его положения необязательно кому-то нравиться, и можно не скрывать брезгливости на лице, рассматривая очередного просителя.

Вообще-то Аким дал волю фантазии, чтобы ещё раз полюбоваться собственной твердостью: вот от чего отказался ради неспокойного счастья с семьёй на чужбине. Но усталость уже закружила его мысли в круговороте сновидений. Ему грезилось, что однажды он царственным шагом входит в приёмную, но блондинка с шатенкой напуганы и тычут пальчиками на дверь кабинета, куда неожиданно пожаловали хозяева Райкина. Но Аким в помещении никого не видит: только крутятся кресла, скрипят по бумаге золотые «паркеры» и плывёт по воздуху хрусталь с минералкой. Райкин хочет поздороваться, но не знает, как зовут высоких гостей. А невидимки, видя его замешательство, негромко отечески посмеиваются.

Из неудобной ситуации его вытащил звонок Пати Хиттолы.

– Здорово, братка, – вымолвил Райкин в трубку. – Извини, в поезде еду, задремал. Как дела?

– Аким, меня сегодня почти взяли на работу в Хельсинки, представляешь? – раздался мрачный голос финского зодчего. – Но почти ведь не считается, верно? Я прошёл три тура собеседований. Три тура! Я уже объявил, что уезжаю из этого проклятого Купчино. Завтра я должен сдать хозяйке ключи. И вот час назад мне объявили, что принять меня не смогут. Потому что газетчики как-то пронюхали, и сегодня вышла статья «Архитектор-катастрофа возвращается из России».

– Да забей, Пати! Это скоро уляжется. С тебя и подписку уже сняли.

– Это уже одиннадцатый отказ! Просто потому что я – тот самый Пати Хиттола. Я так больше не буду!

– Слушай, а давай я к тебе приеду. Или ты ко мне. Вера в Москве, а мне и заняться нечем.

– Поздно, Аким! – голос финна дрогнул. – Мне всё равно жизни не будет. Просто напиши потом, что я не виноват. Что я нормальный парень.

– Пати, когда потом? Не дури, Пати!

– Прощай, дружище! За всё в жизни нужно платить!

Похоже, Хиттола всерьез собрался намылить веревку. В последние месяцы архитектор мрачнел всё гуще и обильнее пил. Короткий миг облегчения, когда его перевели из обвиняемых в свидетели, сменился депрессией от невозможности вернуть прежнюю жизнь. Аким советовал ему отсидеться пару лет в Индии, но финн уже вошел в роль сломанной стрелы и отвергал все варианты ремонта.

Взгляд Райкина успел схватить название станции на мелькнувшей за окном платформе – Тосно. Это уже Ленинградская область, финиш на Московском вокзале минут через двадцать-тридцать. Если вызвать такси на вокзал, то доехать до Купчино ночью можно ещё за полчаса. Итого больше часа – слишком долго. Но с другой стороны, у парня своя собственная жизнь, не кошачья – нужно время, чтобы решиться. Но на звонки Хиттола уже не отвечал, а сообщить его адрес спасателям и полиции Аким не смог бы – помнил дом «на глазок». В конце концов, Райкин просто прошёл по вагонам в начало состава и занял позицию у выхода, пока поезд мучительно долго полз вдоль перрона.

Под звуки городского гимна он пробежал по платформе и зданию вокзала к ожидавшему его такси.

– Лети, уважаемый, все штрафы мои, – кричал Райкин водителю. – Друг погибает.

Таксист проникся, шашечками прыгая по полосам и несколько раз проскочив на жёлтый. Через двадцать минут Райкин набирал на домофоне номер квартиры друга. Никто не отвечал, хотя оба окна на третьем этаже светились. Аким стал наугад звониться к соседям, умоляя открыть. Его ругали, сбрасывали вызов, но с пятого раза мольбам поверили, и Аким пулей взлетел по лестнице. Луч света пробивался из-под стальной неприступной двери, которую оставили незапертой, словно для него.

Запах газа Райкин унюхал ещё в прихожей. А когда рванул дверь на кухню, невидимый удар метаном заставил его сделать два шага назад. Тем не менее взгляд зацепил распростёртое на ламинате тело в футболке, шортах и шерстяных носках с весёлыми оленями. Схватив в прихожей тяжёлый зимний башмак, Аким с размаху запустил его в стекло на кухне, которое разлетелось с серебристым звоном. Сквозняк с грохотом захлопнул за ним входную дверь, но Райкин снова отворил её, давая дорогу бурным потокам воздуха. Акиму казалось, будто газ успел впитаться во всё вокруг, и даже у него самого кружится голова. Но ему хватило ума метнуться на кухню и выключить все четыре конфорки, открытые на максимум.

Бледный Хиттола лежал на спине, словно киношный вампир с синими губами. Даже не проверив пульса, Аким приподнял тело, обхватил сзади за грудь и поволок в комнату к выходу балкон. Райкин понятия не имел, что делать при отравлении газом: требуется ли искусственное дыхание и полезен ли пострадавшему двадцатиградусный мороз. Аким лишь уселся на бетонный пол балкона, пряча безвольно болтавшуюся голову Хиттолы за пазуху своего пальто. Ему казалось, что газ достает их и здесь, за запертой дверью.

– Ну где вы, покажитесь! – орал Райкин на весь двор. – Кто вы вообще такие? Боги? Духи? Ангелы? Думаете, все можете? А вот хрен вам!

7. Точка невозврата

Пати Хиттолу откачали в Институте скорой помощи. Врачи предположили, что ещё бы пять минут – и газ мог бы нанести необратимые повреждения мозгу или сердцу, а дальше и косая своего бы не упустила. Финн ещё не расстался с кислородной подушкой, а Райкин уже распространил по новостным сайтам «молнию» про попытку суицида известного финского архитектора. Аким однозначно назвал причины инцидента – одиннадцать отказов в приёме на работе. Причем не только в разбойничьей России, но и в опрятной Финляндии с её передовыми законами, боевыми профсоюзами и улыбчивыми обывателями-лютеранами.

Финская пресса целиком встала на сторону Пати, а у его палаты, казалось, сплотилась нация. Здесь дежурили половина консульства и группа чиновников из Хельсинки. Ведь история вышла горькая и символичная: без вины затравленный варварами-газовиками финский интеллигент для ухода из жизни выбрал метан. Райкин не сомневался, что теперь Хиттоле не откажет ни одна одноклассница, включая замужних, не говоря уже о владельцах архитектурных бюро. Сам Аким в палату друга прорваться и не пытался, пару раз выслушав потоки его благодарностей по телефону.

Между тем собственная жизнь Райкину ему снова не принадлежала. Вера вредничала, хотя уже и не требовала бросить ключи в почтовый ящик. Они жили и спали, как соседи, а когда Аким приносил из магазинов пакеты с фруктами и овощами, Вера предпочитала яблоки с дачи подруги. Она объясняла, что ей нужно время, что просто не может сейчас иначе, но прощения не просила и перестала обнимать Райкина в прихожей. Похоже, она грызла себя за то, что растерялась тогда в Москве и не прогнала прочь языкастого черта, который так складно трещит теперь про любовь.

Однажды в воскресенье их оторвал от завтрака звонок в дверь: оказалось, Вера выставила свою квартиру на продажу и пришли первые покупатели. Когда они удалились, сфотографировав даже унитазный ершик, Райкин заметил, что и ему тоже нужно подыскать расторопного агента. А заодно начинать беспокоиться об авиабилетах и визах. Нужно решить, хотят ли они получить в Чили гражданство.

Про встречу с отцом Зосимой Аким вредине не рассказывал, хотя его и подмывало поставить перед ней те же проклятые вопросы, которые исподволь задавал себе. Разве плохо для неё стать женой крупного номенклатурного деятеля, заслуженно занявшего почетное место около трубы? Тогда их ребенок вырастет среди молодых лордов, после школы отправится в Принстон, а на совершеннолетие получит бентли. Новые друзья Акима бросят к её ногам хоругви крупнейших тендеров, и ни один печенег не приблизится к её собственности даже на три полёта стрелы. К тому же не придётся учить с нуля испанский, раз уж на английском она за всю жизнь научилась лишь заказывать еду.

Не факт, что Вера захлопала бы в ладоши, зато она поняла, что нельзя дальше резать хвост Акима по частям. И в одну лунную ночь он почувствовал, как его обнимают Верины руки, а мокрая щека прижалась к его плечу. Наутро они решили: получить визу и купить билеты на март, чтобы точно не рожать в самолете. А за оставшееся время распродать имущество и позволить Акиму сохранить лицо.

Но тут в соседней стране свергли промосковского президента, а в России начался небывалый патриотический подъем. По телевизору уже не просто говорили, а заходились в падучей, что Европа с Америкой нам не указ, что у нас есть какой-то «особый путь». И главный шаг на этом пути – взяться за руки вокруг вороватых чиновников и не дать перекодировать наши ценности. Что это за ценности, никто толком не разъяснял, но считалось унизительным этого не знать, и народ от греха подальше достал иконки на видные места и повязал рядом георгиевские ленточки. Началась консолидация патриотических сил под крылом Кремля – последний шанс для вольнодумцев взяться за ум, прежде чем им станет по-настоящему худо.

Саша Новосёлов среагировал быстро и прагматично – из-под домашнего ареста отправился губернатором одной из северных областей. Следствие по нему прекратили, а президент пожал руку и назвал человеком с государственным складом ума, преодолевшим политические разногласия в тревожную для родины пору. Новосёлов пообещал дойти до каждого своего жителя, проблемы которого изучал много лет. Полномочия Партии регионов Саша сложил, прислав заявление по факсу. Райкину он не позвонил, хотя Аким и не рвался осуждать: вождь продал себя на пике цены, получил реальную власть и не нуждался в оправданиях. Тем более он честно сказал Акиму, что своё дело нужно сделать так или иначе.

Как преемник, Райкин оказался в самом центре сковородки: соратники и журналисты хотели знать, что будет с партией и каких болезней он желает предателю. А Аким в это время соображал, как теперь обставить собственный зигзаг в тихую гавань. Он придумал простейшую двухходовку: собрать внеочередной съезд и попросить у товарищей отставки. Назначив себя главой оргкомитета, арендовал под съезд районный ДК и разослал приглашения по регионам. Аким намеренно дразнил горлопанистых соратников, никого из них не принимая и не предлагая программ и доктрин. Он рассчитывал, что соратники забеспокоятся, сплетутся в клубок и выдвинут ему альтернативу. А ему того и надо.

На съезде Аким отчитался за три месяца своих мытарств, ни разу не произнеся фамилию Новосёлова. Хотя накануне ребята Стронга бросили в губернатора тридцать мелких монет. Но ни русского Че Гевару, ни Пушкова, который обзывал бывшего вождя Искариотиной, никто в овациях не купал. Зато каждый второй оратор отметил демократичность, трудолюбие и честность Райкина, а Аким запоздало понял, какую мальчишескую ошибку допустил. В этом киселе из страхов и амбиций желанный для него итог надо было выстраивать при помощи челночной дипломатии, как ковчег – от венца к венцу. А он бросил всё на самотёк, и теперь делегаты плывут к нему, как зайцы в половодье, не веря друг другу и не имея собственных политических очков. Райкин для них безальтернативен, словно царь Соломон, хотя как лидер партии в основном гулял по бабам и прятался в кущах Ингерманландии. Подводя итоги съезда, Аким собирался объявить соратникам про свой отъезд из страны. Но когда грянула овация в его честь, ему ничего не осталось, как подхватить падающее знамя.

Райкин переоценил собственный стержень, а теперь просто разваливался. Он осмотрелся в поисках мудрого совета и напросился на чай с пирогами к Храповицкой. Скрывать глубину своего фиаско не стал. Мария Иосифовна, по старинке наливая горячий чай в блюдечко, призналась, что на его месте даже представить себя не может. Честный вариант тут один: подготовить себе преемника, сложить скипетр и пойти своей дорогой. Но Акиму надо задуматься о другом: как он вообще оказался в этой лодке? Чтобы не говорили про судьбу и волны истории, в лидеры оппозиции не заносит случайно. В нём клокочет либо жажда переустройства мира, либо жажда власти. Он молод, и в обоих случаях взвоет среди безлюдных красот чужого континента.

Когда речь дошла до Ингерманландии, Храповицкая даже надела очки, чтобы получше рассмотреть игру теней на его лице. Разве не понимает он, что эта утопия выросла из его же бессилия? Ведь соратники Акима сотканы из той же плоти и крови, что и газовики с депутатами. Как из пролетарских сынов возникла номенклатура, так и из них прорастёт вороватый истэблишмент, до смешного похожий на нынешний. Что делать? Если он не мессия, то ставить людям мышление и ждать, когда империя сама рухнет от внутренней пустоты.

Получалось, что надо просто стать грантоедом на манер самой Храповицкой. И мудрости в таком совете – на алтын. Райкин в бескровные революции не верил, а что сам он не мессия – и так знал. Иисус не воровал у евреев оружие, чтобы потом продать римлянам. Он не торговал в храме, прежде чем изгонять оттуда менял. Пока Райкин воспитывает себе преемника, его запросто могут посадить – стоит чуть копнуть его прошлое.

Впадая в отчаяние, Аким позвонил Зосиме в епархию, назвал себя и попросил доложить владыке. Часа через три священник откликнулся с неизвестного номера: «Здравствуй, сын мой…» Против опасений Райкина у митрополита имелось единственное надёжное лекарство: соглашаться на предложение газовиков. Отказаться ведь никогда не поздно, но прогиб даст ему несколько недель безопасности: всё равно директора института хотят уволить по понятиям, и до сих пор подыскивают ему место. Грозе коррупционеров надо лишь пройти собеседование. Райкин сказал «да» – и три часа после этого бил чечётку в каком-то кислотном клубе.

Но следующие два дня его никто не беспокоил, словно родина смаковала, как легко может обойтись без него. На третий день Акиму позвонил строгий мужской голос, сообщил место и время назначенной ему аудиенции. Удобно ли ему, голос не интересовался. Правда, в строгом бизнес-центре вокруг гостя засуетились, а бесстрастные, словно ожившие памятники секьюрити проворно прочесали его металлоискателем. Затем Акима провели в кабинет размером с баскетбольную площадку, за окном которого белела скованная льдами Нева. За столом восседал чопорный седовласый вице-президент газовой корпорации – Аким прочитал табличку на двери приемной. «Райкин? Сын Райкина?» – оторвал он голову от планшета. Но, увидев смущение гостя, громко рассмеялся, вскочил, пожал Акиму руку и чуть приобнял за плечо.

Райкин совершенно иначе представлял себе собеседование. Он ожидал хитрых вопросов: «Кем вы видите себя через пять лет?», «Ответили бы вы на деловой звонок, когда ваша жена рожает?» Но вице-президент не столько спрашивал, сколько сам заливался соловьем, как будто хотел понравиться Акиму. Свистнул принести кофе, закинул ногу за ногу, раскачиваясь в кресле, как мальчишка. С гордостью за свою удаль поведал, как с коллегами после бани заказали самолёт и рванули в Нарьян-Мар, а оттуда вертолётом на Северный полюс. Приземлились на ледокол, а вскоре играли в снежки возле дрейфующей станции, забираясь в тепло, чтобы водка не замёрзала. Аким рискнул: «А я думал, в вашем возрасте жизни нет». Собеседник залился искренним ребячьим смехом: «Вы, вижу, человек нашей обоймы».

Хозяин предложил взять его через недельку на Ямал: чтобы он почувствовал, как содрогается земля, когда из недр идёт газ. А дикие звери выходят из тундры «на огонёк», озаряющий нежным теплом площадь на три километра вокруг. Потом он перешёл к институту, деликатно избегая терминов «гравиразведка» или «газовый каротаж». Аким смутно догадывался, что от руководителя и не требуется в них особо вникать, равно как отец Зосима учил, что в служении есть вещи поважнее Библии. В структуре института всего-то восемь научных подразделений, а полторы сотни сотрудников и без директора знают, как аккредитовать аналитическую лабораторию. Бодрый старикан изящно плёл полотно из слов, сканируя Райкина взором и проставляя ему оценки. До Акима дошло, что от него тут ждут всего-то – делать что говорят. И когда вице-президент коснулся темы врагов внутри корпорации, Райкин ему кивнул одними глазами – как присягу принял.

Стать правильником становилось все соблазнительнее. По прошествии часа Аким подумал, что первое обнюхивание завершается, но не тут-то было: хозяин кабинета сообщил, что сейчас они едут смотреть институт. Директор пока резвился на симпозиуме в Венеции, а что дни его в институте сочтены, коллектив прекрасно знал. Молодая породистая секретарша подобрала живот, источая интерес к Райкину, которого вице-президент корпорации по-хозяйски провёл в кабинет её шефа. Красавица рассказала, что хозяин этих хоромов гробит себя в зарубежных командировках по три месяца в году, и часто это поездки на Ямайку, Бали и Галапагосские острова. Ещё он любит охоту в корпоративных угодьях на Вологодчине и неплохо играет в гольф. Отпуск у него, с учётом вредности, – 60 дней в году.

Вице-президент, которого Райкин про себя прозвал Вергилием, попросил «хозяюшку» открыть им комнату отдыха, примыкавшую к кабинету. За дверью оказалась целая квартира: гардеробная, ванная, спальня, кухня и пахнущая кожей гостиная. Барышня предложила накрыть гостям стол, но Вергилий отрицательно повёл бровью. Потом они осмотрели спортивный комплекс института: добротную парную, уютный зал человек на двадцать и спальни с гигантскими траходромами. Вергилий добил несколько оставшихся на бильярде шаров и посетовал, что директор института, без пяти минут бывший, всё это не ценил.

Но свой главный финт он оставил напоследок. У турникета на первом этаже напряженно переминались двое: крепыш в черной кожанке по имени Вадим и изящная молодая брюнетка в розовом пальто – Анжелика. Вергилий представил Райкина как будущего директора института, Вадима – его новым водителем, а Анжелику – помощником по оргвопросам. Опытный зубр уточнил также неоспоримость директорского права привести на эти позиции своих людей. Но в качестве аванса Райкин может до завтрашнего утра пользоваться машиной, а Анжелика введёт его в курс дел. На этом месте он попрощался: пожал Райкину руку и по-свойски хлопнул по плечу.

Аким не растерялся, увидев, что служебной машиной является представительская черная ауди. Но на крыше синела мигалка – вот что заставило его набрать в грудь воздуха. Тот самый артефакт, которым он грезил, едва начав узнавать людей под крылом отца Зосимы. И до этой казённой мечты сейчас можно дотянуться, просто подтвердив свое «да». Смешно получалось: жил без цели, но цель нашла его сама.

Анжелика что-то щебетала на заднем сиденье ауди про двадцать «мёртвых душ» – чьих-то протеже, получающих в институте зарплату и которых никто никогда не видел. Про удачную игру институтских футболистов на чемпионате корпорации. Про обычай прежнего директора лично отбирать молодых лаборанток. А Райкин даже открыл окно, чтобы слышать, когда Вадим включал спецсигнал, объезжая пробку. Он назвал адрес какого-то торгового центра, попросил обождать. Он выпил чашку латте на третьем этаже, наблюдая за пыхтящем на морозе членовозом. Затем покурил на улице, сняв шапку, чтобы подмёрзнуть, и нырнул в раскочегаренный салон – к кожаным креслам и робкой доступной Анжелике. В конце концов, Акиму надоели её улыбки, и он высадил помощницу у метро. А Вадиму придумывал всё новые адреса, где ему ничего не требовалось, кроме как замёрзнуть без головного убора, а потом по-барски вернуться в роскошную машину на глазах восхищенной публики.

Часа через три эмоции улеглись, и Райкин вспомнил о том, что он пока ещё лидер оппозиции. А всё, происходящее с ним сегодня, – лишь баловство в преддверии отъезда в Южную Америку за семейной идиллией. Он нехотя представил себе беготню с чемоданами, жизнь в доме Вериного брата, пока они будут строить по соседству собственный. Шпаклевка, гвозди, уравнитель, а потом скука, подгузники, текила и русско-испанский разговорник. Зато без трибун, красных фуражек, вороватых начальников и ощущения точки невозврата. Если всё удачно сложится, лет через пятнадцать чужбина станет для него Ингерманландией.

Аким гнал искушение прочь. Но на другой чаше весов посмеивался не верящий в принципы Новосёлов. И улыбался умными глазами правильник Зосима, который ценил вещи поважнее семьи. И где-то в паху отдавались волнующие воспоминания о мигалке, секретаршах и комнате за кабинетом, словно Райкин опять позвонил в бордель и договорился приехать через час.

Домой он вернулся за полночь, залез под одеяло и долго гладил округлившийся живот Веры. «Это сын» – прошептала она сквозь сон. Наутро Аким предложил ей скорее купить билеты.
 
8. Русский Геракл

Не прошло и недели, как они получили билеты на электронную почту, а Райкин продал свою квартиру, перевезя к Вере остатки вещей. Вылететь планировали из Финляндии, постепенно распродав всё имущество и перебравшись через границу с кошками и двумя чемоданами. Одну машину собирались сбагрить в Питере, а вторую оставить у Хиттолы в Куопио. Пати предлагал купить её не глядя: народный любимец открыл архитектурное бюро, тут же заполнившееся заказами до краёв. Самые вкусные предложения шли, как ни странно, из России, и Хиттола планировал открыть штаб-квартиру в Петербурге, откуда удобнее мотаться в Москву и Хельсинки.

Похоже, о приготовлениях Райкина к побегу начали догадываться соратники. Они стали чаще звонить без повода, пытаясь прощупать генсека под предлогом разговора за жизнь. Тем временем Россия окончательно перессорилась с Западом, гремела броней, и это давало оппозиции исторический шанс. Правда, власть совсем уж перестала с ней церемониться – в иностранные агенты чуть ли не еженедельно попадали безобидные НКО, виновные в получении грантов за пределами страны. Позиция Райкина становилась расстрельной, и к нему немногие решались приближаться.

Сам Аким понимал, что и газовики наверняка в курсе его телодвижений, и стал чаще колесить в Финляндию на день-другой без всякого повода. Он рассчитывал усыпить этим бдительность наблюдателей, и в одну из таких поездок – этак за месяц до самолета – просто не вернуться, дожидаясь рейса в доме у Хиттолы.

Пати только радовался возможности вернуть свой долг Акиму, и на февральские «длинные выходные» пригласил их с Верой в спа-центр на горнолыжный курорт Куопио. Заграницы здесь не чувствовалось, а финские инструкторы активно учили русский язык. Райкину понравилось, что никто не пытался растянуть его обучение на восемь занятий. Милейшая блондинка Анкери опробовала его на детском ленточном подъемнике, но увидев, что Аким цепко стоит на лыжах, через полчаса подняла его на вершину горы. Поначалу Райкин даже глянуть вниз боялся. Но отступать было некуда, и он змейкой покатился за инструктором, лишь дважды завалившись на хрустящий наст. И внизу осознал, что Анкери ему больше не нужна.

– Вени, види, вици – смеялся Хиттола, разливая им с Верой грог на террасе ресторана с видом на спуск. – За новую территорию в нашей жизни! Сегодня тебя чуть-чуть лишили девственности.

– Стоило ли ждать столько лет, – улыбнулась Вера, которая покоряла горы со школы, но сейчас лишь кутала в плед округлившийся живот. – В Чили ему эти спуски покажутся холмиками.

– Вы такие счастливые! – Пати поднял бокал. – За любовь! За свободных людей! Аким, я бы тоже уехал, будь у меня такая женщина.

Вера зарделась румянцем и вскоре попросилась в номер прилечь – у неё сильно отекали ноги. Хиттола привёз ей чуни из натуральной овчины, и в её улыбках стало меньше боли.

– Может, вам в Питер не возвращаться? – предложил финн, когда они остались за столом вдвоём с Акимом. – Зачем играть с судьбой в рулетку, если вы так счастливы?

– А шмотки? А деньги за Верину хату?

– Я всё устрою! У меня микроавтобус есть, а на квартиру Вера доверенность выпишет. Да я и сам готов её купить!

– Спасибо, Пати! Но не могу – дела надо закончить.

Финн держал какие-то слова за пазухой. И Райкин подумал было, что это очередная порция возвышенных благодарностей.

– Ну раз так, скажи мне – башня тебя всё ещё интересует? – Хиттола вдруг стал серьёзным.

– Наша башня? На Ямадаева?

– Ну да. Понимаешь, я хочу испить эту чашу до дна, ведь за ошибки надо отвечать.

– Пати, у тебя самого башню повело что ли? – Райкин откинулся в кресле, неудачно разлив бокал с грогом по столу. – Забудь ты эту чашу. Или мало тебе с ней перепало?

– Не всё так просто, друг, – грустно молвил финн, бросив в лужу две салфетки. – Ты думаешь, почему я газом травился?

– С перепоя, – предположил Аким.

– Вот ты статью написал. «Газовый замок», да? Как будто Кафка. Я почитал её несколько раз. У тебя там все причины в кучу свалены: грунты, фундамент, шлакобетон, лишние этажи. Даже какой-то яблоневый сад приплёл.

– Ну и что? Видно же, что всю систему менять надо.

– Да, но главную причину ты не заметил, – Хиттола вдруг часто заморгал. – Аким, я действительно неуч. Я потом свой проект сутками пересматривал. Боже, у меня там столько ошибок! И нагрузки неправильно просчитаны, и сопротивление материалов. Я же никогда выше трех этажей не строил. А тут такое предложение! Я должен был сидеть день и ночь за чертежами. День и ночь! А я клубился и водку пил. Я был уверен, что если ошибусь, так меня поправят. Егор говорил, шестьдесят согласований впереди! Если бы я знал, что они даже читать не будут, раз деньги заплачены.

Пати уже по-настоящему ревел, и слезы капали в бокал с грогом. Соседние столики делали вид, что ничего не замечают. А Райкин не знал, как себя вести.

– Вот видишь, ты не знал! И нечего себя корить, – он пробовал сбить пламя по рецептам отца Зосимы. – В любом случае ответственность тут коллективная. То есть ничья.

– Ты не понимаешь! – выл Хиттола. – Это теперь со мной навсегда. До конца дней! Мне это никогда не отмолить.

– Давай представим, что Бога нет, – Райкин подвинул стул и обнял финна за плечи. – А кто тебе сказал, что дом из-за тебя рухнул? Может, они и читали? Может всё-таки грунты? Или фундамент?

– Напиши об этом, Аким. Напиши как есть. Это моя Голгофа.

– Прекратили-ка истерику, господин Хиттола, – Аким подёргал его за короткие жесткие волосы. – И давай договоримся на будущее: дом рухнул, потому что превысил меру зла. И ничего я писать не буду. Ни про тебя, ни про него. Для меня это все давно вчерашний день. Давай-ка быстро по вискарю бахнем и пойдём снеговика лепить.

Райкин сказал правду: желание докопаться до истины его окончательно оставило. Равно как и потребность доказывать кому-то правоту. Зачем потеть и рисковать, если твои результаты не только никому не интересны, но и обязательно будут вывернуты наизнанку. Тогда уж точно не отвертится Егор Долгорукий, так непатриотично нанявший иностранную контору. Вернётся эпидемия «финского лососевого гриппа», а черносотенцы вроде Стронга ночью нагадят у входа в «Макдоналдс». И колесо кармы со скрипом провернётся по давно знакомому кругу.

Впрочем, замкнуться в своих хлопотах у Акима не получилось. Едва страна опомнилась после празднования 23 Февраля, как Райкину позвонил только что помянутый им Долгорукий.

– Здорово, Гарибальди, – пробасил он в трубку, как будто не было между ними непростой встречи в Морковкино и почти года тишины. – Возьмёшь меня в свой отряд?

– Нам буржуи не нужны, – буркнул Аким.

– Старик, буржуи нужны всем и всегда. У меня разговор к тебе есть важный. Приезжай ко мне в угодья, не пожалеешь.

– Тебе надо – ты и приезжай.

– Да тут триста километров всего!

– У меня дел за гланды, Егор. Нет времени расслабляться.

– Ладно, скажу прямо. Мне нельзя отсюда уезжать, понимаешь.

– Почему?

– Расскажу тет-а-тет, ладно. А разговор важный. Всего-то день один прошу – переночуешь, а утром часа за три до Питера долетишь.

Райкин, хоть и рубил концы, оставался любопытен. Следующим утром он едва дополз на своем фольксвагене от трассы до поместья почётного строителя по занесённой снегом просёлочной дороге. Почему-то подъезд не чистили, а будка охранника с поднятым шлагбаумом выглядела безжизненной. Руины барской усадьбы, что мозолили его глаза в прошлый приезд, находились на том же месте. Зато массивный терем в каргопольском стиле облепили аккуратные коробочки – похоже, дизель с подстанцией – за которыми темнели породистым брусом гостевые корпуса.

Хлопьями порошил снег. Подвывал ветер, тянулась беспокойная позёмка, и лишь над небольшой рубленой избой, из которой в последний раз выскочил к нему Долгорукий, поднимался ароматный дымок. Но где же челядь? Где аккуратно сформированные сугробы, посыпанные гранитной крошкой дорожки и манящий аромат шашлыков?

Аким заглушил мотор и пробрался к избе по узкой едва утоптанной тропинке. Долгорукого, похоже, разбудил его приход – он вышел с заспанным лицом и всклокоченной шевелюрой. На столе пылились тарелки с недоеденной едой, а об стекло билась жирная муха. Осунувшийся хозяин был мало похож на румяного богатыря, который скакал здесь на лошади прошлой весной. На нем были несвежая телогрейка и шуршащие лыжные штаны.

– Перетопил я, кажись, вот и разморило, – Егор умыл лицо из стоящей в прихожей бочки с водой. – Ну здравствуй, гость дорогой!

– А где все твои дворовые, барин? – по традиции съязвил Райкин. – Неужто вольную дал? Или на борзых щенков сменял? И где Гриша?

– Гриша на Шпалерной.

– Господи! У чекистов в тюрьме? А что случилось?

– Ты, Аким, поешь с дороги, потом побеседуем. Вон смотри, капусточка местная. А какие здесь грузди солят! Сейчас я тебе буженину разогрею.

Пока Долгорукий неуклюже топтался по тесной кухне, Аким наскоро перекусил, рассказывая про радость скорого отцовства. Егор смеялся, уверяя, что только здесь и скрывается от жены и троих детей, младшему из которых всего четыре месяца.

– Первую часть жизни нам портят родители, вторую – дети, – хозяин накинул на плечи полушубок. – Пойдём настоящим воздухом дышать. Только валенки в сенях выбери, а то снега намело – утонишь.

– Ружья в этот раз не берем?

– Нет, но я баньку растопил. Через часок вернемся – ещё не остынет.

Они неторопливо дошли до машины Райкина и двинулись по свежей колее вдоль озера.

– Помнишь, я тебе жаловался, что надо было мне не эту землю, а весь совхоз покупать? – заговорил Егор. – А сейчас думаю, что перво-наперво надо было здесь храм ставить. Не купола золотые, а деревянную часовенку – с ковриками, самоваром, бабулькой.

– Святости захотелось?

– Честности. Со святостью у нас порядок: мощи, соборы, канон. Все хотят святость на себя намазать. А потом вышел, перекрестился – и дальше рылом в корыто. Потому как грехи и потом отмолить можно, главное сейчас – мазу не упустить.

Райкин не стал цитировать великодержавный гимн откату, которым давеча удостоил его помещик Долгорукий на охоте. Словно тогда с ним говорил иной человек.

– Знаешь, а я горжусь своей девичьей фамилией – Огурцов, – усмехнулся Егор. – Это честная русская фамилия. На хрена я стал Долгоруким? Я что – князь? Словно взял на себя всю эту муть.

– Хочешь обратно в девяностые? В тебя, кстати, тогда часто стреляли?

– Стреляли. Но тогда всё честнее было.

– Вижу, проблемы у тебя серьезные? – спросил Аким.

– Проблемы? У меня? Нет, Акимыч, проблемы – это когда дом в срок не сдаётся или кредит вовремя не вернуть, – Егор отряхнул с сапог налипший снег. – А когда у тебя тупо забирают бизнес – это по-другому называется.

– Как забирают? Кто?

– Догадайся с трёх раз! У нас кто на трубе, тот и прав.

– Подожди, подожди. Ты что, девка крепостная, чтоб тебе моглм зубы выбить на коронки? Ты же рукопожатый державный человек, столько лет по правилам играешь. Ты же свой.

– А у чужих уже всё отжали – кто с криминалом был связан, кто на власть бычить пытался. Остались только свои, рукопожатые. Как в стае, смотрят – кто отстал, кто приболел, за кем кровь по снегу тянется. А я как раз такой волк – после того как газовый замок твой рухнул. Там ведь и газовики погибли, не забывай. И моя вина в этом есть, как ты и рассказал в своей статье.

Райкин с подозрением посмотрел на Егора – уж не будет ли он снова его бить по лицу. Но за спиной Долгорукого горбом висела усталость.

– Знаешь, а я стал бояться честности, – признался Аким. – Если уж начал правду искать, трудно остановиться.

– Не бойся, Гарибальди, без обид, – усмехнулся Долгорукий. – Ты свою работу хорошо сделал, квартиру у меня не взял. Уважаю! А что дальше так получилось, твоей вины нет.

– Гришу поэтому взяли?

– Не без того! Пока молчит вроде, но запоёт со временем. Ну и за бухгалтерию мою взялись всерьёз. Главбуха прессуют, вынесли все мои компьютеры, все бумаги за десять лет. Найдут, конечно, много чего найдут. И получу десятку с конфискацией.

– А откупиться пробовал?

– Зачем им часть, если они возьмут всё?! Работает межведомственная группа, а след ей дали из Москвы. Хорошо хоть самого пока не закрыли. Но следователь сказал, если отсюда уеду, изменит меру пресечения.

– Так отсюда до Латвии сто километров! Или через Белоруссию на всякий случай. У тебя что, на черный день заначки за кордоном нет? Не верю!

– Я – русский человек, и из России никуда не побегу. Буду бороться здесь и умирать в случае чего буду.

– А семья?

– Их не тронут, да и последнее не заберут. Есть и у этих людей понятия.

Райкин был равнодушен к магии пограничных столбов. Ну что значит «моя страна»? Через сто километров такие же сосны и озера, там многие говорят по-русски. А разница между свободой и тюрьмой, как ни крути, существенная. Аким вспомнил детдом, представил себе исправительную колонию – и ему, как в детстве, захотелось тёплой комнаты, одеяла, куска хлеба – и чтобы никто не мог все это отобрать.

– Ты что-то про баню говорил. Пойдём, а то мне зябко, – остановился Райкин.

– Пойдём. А потом сразу в прорубь – иначе не интересно. Я на Крещение сам пилой лед вырезал.

Рубленая банька расположилась в нескольких метрах от озера, а на льду зияла трёхметровая купель в форме креста. Егор заранее разбил ледяную корку, затянувшую темную злую воду. Когда они расположились в ароматной парилке из бука, Долгорукий замочил в бадье охапку берёзовых веников и предложил Акиму подставить спину. Пока Райкин надевал на голову войлочный колпак и укладывался на верхней полке, строитель крепко поддал воды на камни и начал нагнетать вокруг него жестокий русский жар двумя вениками. Потом пошёл молотить Акима от ног к пояснице – сначала легкими штришками с оттяжкой, а потом все быстрее и резче.

– Ты прям, как агнец Божий, – смеялся Егор.

Когда он перешёл к спине, Райкин уже практически распался на атомы и скоро запросил пощады. Но Долгорукий только сменил веники и вбивал его в полку ещё минут пять. Едва Аким сумел выбраться в мыльную, как хозяин окатил его ведром заранее приготовленной ледяной воды. От неожиданности Райкин даже не крикнул.

– А теперь горячий душ, старик! Вот так мы и живём: когда тепло, нам нужен холод. И наоборот, лето без зимы.

От перегрева тело Акима пошло леопардовыми пятнами. Он влил в себя полбутылки боржоми и завернулся в махровый халат.

– Егор, ты про какой-то разговор важный говорил, – сказал Райкин. – Может, я тебе чем-нибудь помочь смогу?

– Я тебе хочу всё это хозяйство подарить. Уже дарственную оформил, – Долгорукий напузырил себе полстакана водки, залпом выпил и бросил Акиму файлик со свидетельством, заверенным нотариусом из Пскова.

– Ты с ума сошёл?

– У меня всё равно отберут. Не хочу, чтобы какой-нибудь ушлёпок с борзыми гулял вдоль моего озера. Об одном прошу: мой домик не занимай и обещай, что я всегда здесь жить смогу. Я его сделал, как в детстве мечтал, он и пахнет так же.

– Но я же лидер оппозиции.

– Вот поэтому именно тебе.

– Да ты их разозлишь только! У меня твое хозяйство тем более отожмут.

– Ничего подобного. У тебя квартира на Ямадаева погибла. Мой юрист оформил досудебное соглашение – я таким образом компенсирую твои убытки и моральный вред. А злостью своей пусть подавятся.

На лице Долгорукого заходили желваки, и Райкин понял, что эта скромная месть гонителям для хозяина – как последняя ночь с Клеопатрой. И ради этого Егор готов подарить ему, наёмнику без роду и племени, своё место силы, свою Ингерманландию, куда всегда возвращался зализывать раны. Подарить человеку, который привёл на его голову беду.

– Это очень по-русски, Егор, есть одно но, – не стал таиться Райкин. – Мы с Верой уезжаем в Чили насовсем. Не хотим здесь детей выращивать. Поэтому придётся тебе другого наследника поискать.

– Как это – уезжаешь? Ты же лидер, блин, оппозиции?! Ты же столько людей с диванов поснимал – а сам за кордон?! – взгляд Егора начал наливаться кровью.

– Я тебя умоляю! Их морковкой помани – они на другой диван пересядут.

– По себе не суди! У нас миллионы думающих людей, прямых, смелых. Они после тебя ещё глубже в диваны врастут.

– А я что, хуже других? Я что, права не имею? Когда горячо становится, каждый про свою задницу думает. Я что, хуже других? Ты что ли, другой? Я помню, тебе нравилось, как здесь всё устроено. Ты же при мне рубаху рвал, что мы страну в светлое будущее везем. И как? Привёз? Как теперь твое будущее?

– Зато я никого не предал, на своей земле до конца бодаться буду.

– Всегда кого-то предаешь. В моей оппозиции такие кадры, что и меня, чуть что, не пощадят. А дорвутся до власти, то под себя переделят бабки – вот и все перемены. Народ, Егор, жидкий пошёл – друг другу не верим, у всех кредиты, смартфоны, сериал вечером досмотреть. Нет граждан. У них во всём виноваты пиндосы с либералами. Страну менять некогда. Точка невозврата, понимаешь?

– Опять ты туда же! Я и в девяносто втором слышал, что нам кранты, и в девяносто восьмом. И при Иване Грозном наверняка то же самое ныли. И всегда люди Россию вытягивали, которые в Чили не сбежали.

– И таких людей наша матушка первыми и пожирала.

– Это точно. Давай-ка, пока мы тут не подрались, ещё разок в парилку – и сразу в прорубь. Нам всем бы в прорубь не помешало.

На этот раз Райкин хлестал Егора вениками, пока в глазах не начало темнеть. Богатырь не стал терять времени даром и сразу рванул на воздух, где от разгоряченного тела повалили клубы пара, пробежал по снегу и сиганул в воду – прямо в середину креста. Через три секунды его голова снова показалась над водой с гортанным воплем восторга.

– Прыгай сразу, не думай, – крикнул он закутанному в халат Акиму, подплывая к спущенным в полынью деревянным ступеням.

Райкин обнажился, зажал нос и прыгнул солдатиком. Он ожидал тысяч вонзающихся в тело металлических игл, но вода приняла его мягко, как родного. И он даже проплыл до вершины креста, прежде чем повернуть обратно. Долгорукий уже выбрался на лёд по сходням, но не уходил в тепло, переминаясь босыми ногами.

– Не ссы, Гарибальди, всё будет хорошо, – прорычал он, расправив в стороны руки, сжал кулаки и закинул голову в равнодушное темнеющее небо.

Аким ещё из воды увидел, как на дворе за спиной Долгорукого притормозил белый внедорожник и поспешил вылезать – вдруг приехали дамы. Но из машины вышли трое мужчин в темных одеждах и резво двинулись в их сторону. Райкин с ужасом рассмотрел в их руках укороченные автоматы без прикладов.

– Егор, беги! – заорал он, сам мигом оказавшись на льду.

Долгорукий уже заметил приближающуюся смерть, дёрнулся было в сторону, но остановился и солидно развернулся к стрелкам – голый богатырь, готовый принять свой жребий. Аким к тому времени припустил голяком вдоль берега, проваливаясь по колено в снегу, а за его спиной прозвучало несколько одиночных выстрелов. Он нёсся в лес, хрипя и не оборачиваясь, понимая, что в случае удачи просто замерзнет в обнимку с берёзкой. Лишь через сто метров он рискнул оглянуться и увидел, что две черные фигуры мчатся за ним, и мчатся гораздо быстрее него.

Райкин завыл и, понимая, что не уйти, попытался вырваться на лёд, где хотя бы нет сугробов и можно бежать. Но нога провалилась в какую-то яму, он упал головой в снег и сдался. Снова обернувшись, Аким уже мог различить лица убийц – простые русские лица, которым очень бы пошёл армейский камуфляж. Они по-хозяйски перешли с бега на шаг, усмехаясь и поигрывая оружием. Райкин чувствовал только холод, на ум не шло ничего важного и сокровенного, с мыслью о котором проще уйти. Он был готов целовать бойцам заляпанную снегом обувь, но не мог пошевелиться, чувствуя полную бесполезность такого шага.

– Готов? – спросил у него один из автоматчиков.

Аким ничего не ответил, и парень послал патрон в ствол. Его напарник снимал происходящее на камеру. Короткая очередь разорвала барабанные перепонки. Райкин сжался клубком и зажмурился, словно рядом снова падала 16-этажная башня. Но пули его как будто не задели, а открыв глаза, он увидел, что стрелки уходят. Аким потихоньку отполз за дерево, вскочил и бросился в лес, еще не успев понять, что он не нужен убийцам. Когда он остановился, то сообразил, что не чувствует пальцев на ногах.

Самым трудным было заставить себя идти в сторону хозяйства Долгорукого. Он уже успел собрать в кулак какой-то клочок того, что ещё утром было Акимом Райкиным и вцепиться в факт, что больше шансов замёрзнуть в лесу, чем встретить убийц на месте их преступления. Голый человек крался вдоль берега озера, пока не достиг бани, из-за венца которой оглядел двор: внедорожника не наблюдалось. А у креста-купели на заснеженном льду краснело огромное пятно, постепенно исчезавшее под снегом.

Голый человек ввалился в парилку, поддал пару и стал бить себя вениками, подавляя желание немедленно выбраться отсюда, одеться и бежать прочь, бросив автотранспорт. Но детдомовские инстинкты в очередной раз подсказывали ему самый правильный способ выжить. И он снова лил на камни воду.

Перед тем как натягивать одежду на влажное тело, ещё раз выглянул во двор: все было тихо. Способность соображать постепенно возвращалась, озаряя сознание молниями догадок. Вряд ли тело Егора увезли с собой – скорее столкнули в полынью, и его унесло течением под лёд. Что будет, если Аким сейчас позвонит в полицию? Как пить дать, сбежать в марте из страны у него не получится.

Значит, надо рвануть прямо сейчас. Загранпаспорт у Райкина дома, но он всё равно может к ночи оказаться в Финляндии. Возможно, власти объявят его в международный розыск за убийство Егора. Но в мире полно стран, которые не выдают России преступников. Тем более все поймут, что это провокация, поскольку Райкин – борец с режимом.

Аким заставил себя закурить сигарету и всё ещё раз обдумать. Конечно, следов его пребывания здесь много, но надо увести с собой хотя бы посуду, веники, полотенце – по максимуму все, к чему прикасался. Не забыл он сунуть в рюкзак и дарственную на хозяйство. Перед тем как сесть за руль, решился подойти к кресту на льду: вода была также темна и равнодушна, как и раньше.

До выезда на трассу Райкина не покидало ощущение, что убийцы по-своему играют с ним. Хотя, перед тем как включить зажигание, он залез под днище и поднял капот. На шоссе он ловил в зеркале заднего вида подозрительные машины и проверял их, то притормаживая, то идя на рискованный обгон. Он уже приближался к границе Ленинградской области, когда фольксваген провалился на правый бок. Аким успел уловить хлопающий звук, и по инерции вывернул влево, от чего машину понесло вокруг своей оси по обледеневшей дороге. Ему хватило ума не выжимать тормоз до упора, и автомобиль через две секунды замер ровно на обочине, разбросав вокруг себя талый снег.

Райкин на трясущихся ногах вывалился из салона. Правую переднюю покрышку разорвало всерьёз – не было и речи о том, чтобы надуть её компрессором и доплестись до ближайшего шиномонтажа. Тяги уцелели, но зажигание не работало. Вокруг шумел сосновый лес, а весёлое солнце выглянуло из-за туч.

В первые секунды Аким не сомневался, что авария – каверзы киллеров. Однако разорвало докатку, которую он поставил месяца три назад – и плюнул. Мало того что он второй раз за день чуть не погиб, так ещё и вместо запаски имел в багажнике бесполезную истерзанную резину.

Чуть ли не впервые в жизни Райкину надоело цепляться и бороться. Он сел вперед на пассажирское сиденье, выдавил воду из промерзшей бутылки и снова закурил. Он вспомнил, как часом ранее голый на снегу цеплялся за жизнь, в которой никогда не знал счастья и покоя, а только вечное мельтешение перед очередными неприятностями. У него даже не было детства, в которое бегут невротики, выдохшиеся задолго до физической смерти. Похоже, и он надорвался в этой румбе, и, если бы сейчас рядом с ним притормозил тот белый внедорожник, он никуда бы не побежал. Но вместо внедорожника за ним парковалась старенькая «Беларусь».

Из кабины трактора выскочили двое сельских жителей: один коренастый краснолицый в кожаной кепке, второй высокий бледный с всклокоченной шевелюрой, в которую с двух сторон вонзались клинья залысин.

– Обсох что ли? – спросил коренастый.

– Не, колесо шмякнуло. И запаски нет, – Райкин не отрывал головы от подголовника, полуприкрыв глаза. – А шиномонтаж далеко, ребята?

– Либо в Плюссе, либо в Стругах Красных.

– А где ближе?

– Это как посмотреть.

Мужики ходили вокруг фольксвагена, словно хирург перед операцией на сердце. Чувствовалось, что у них и в мыслях нет бросить Акима на дороге.

– Вариантов у тебя два, – резюмировал высокий. – Либо звонить Комару, либо можем докинуть в Плюссу. Только в кабину ты не влезешь. Значит, в прицеп.

– А что вы там везете-то? Не навоз? – поморщился Аким.

– Сам ты навоз! Для навоза коровы нужны, а их всех на мясо пустили лет десять тому. Картоху везем, через два месяца посадка. А кроме колёс, всё в порядке?

– Да по ходу свечи залило. Не заводится.

– Ну тогда по-любому нужно Комару звонить… Ой, ё-моё, Катя едет. Теперь нам полный аллес.

Со стороны Плюссы по трассе приближался древний минивэн.

– Жена что ли? – спросил Аким.

– Сам ты жена! Председатель. Кранты нам!

Минивэн затормозил рядом с ними на обочине. Райкин ожидал увидеть разъярённую женщину-бочку в кирзачах и с золотыми зубами, но из-за руля выскочила миловидная блондинка лет тридцати в джинсовой двойке.

– Какие проблемы? – подошла она к мужчинам.

– Катя, да вот человек в историю попал…

– Вижу, – она скользнула по Акиму намётанным взглядом. – И чего тут стоять, надо Комару звонить.

– Да у меня денег на телефоне нет, – развел руками коренастый.

– И у меня тоже, – добавил напарник.

– Лёша, подойди поближе, – голос председательши вдруг стал стальным. – Ты посмотри, олень, на часы. Там полтретьего времени. Я тебе картоху посевную доверила, а ты уже успел.

– Катя, да это со вчерашнего, – высокий сделал шаг назад.

– Я что, не знаю, как со вчерашнего пахнет! Если сегодня увижу, что добавил, дров не получишь. Всё, поехали оба, я тут сама разберусь, – она уже набирала на телефоне номер. – Игорек, привет! Не занят? Подскочи на трассу на 123-й. И колесо пятнадцатое прихвати.

Когда «Беларусь» отъехала, Райкин представился и поблагодарил за помощь.

– Жестко вы с ними. Где научились?

– Да это ж мужики! Они, как телята: им только выпить, покурить да это… поговорить. С ними всё просто: рявкнул – пойдут куда угодно. Стадо! Вот с бабами так не получится.

– И серьёзных нет?

– Серьёзные все уехали. Либо на вахту, либо навсегда. Хачиков я не считаю, а наши – одна муть.

– А кто такой этот ваш Комар? Мастер – золотые руки?

– Ну не то чтобы золотые. Игорёк работает. Он такой на четыре деревни один.

– Подождите, а вот эти двое на тракторе.

– Лёха с Димой? Да это диверсанты! После них через месяц любая вещь ломается. Розетку в правлении чинили – замкнуло так, что все провода сгорели. Хряка сказала забить – они его ногами отметелили до полусмерти. Был у них третий кадр – Коля, земля ему пухом. Ремонтировал крышу датый, пилил на втором этаже кусок бруса. Не дошло, понимаешь, что на нём же сидит.

– Разбился насмерть?

– Ну там невысоко было. А вот брусок этот следом прилетел – да, насмерть.

У самой Кати мужа убили, когда он пытался открыть лесопилку. Кто заказчик, она догадывалась, и, чтобы не сойти с ума, ринулась поднимать местный совхоз. Как ни странно, оказалось, что выращивать картошку и разводить кур выгодно даже с этим народом. Катин опыт принёс сенсационные открытия: если поливать картофель, то урожай будет вдвое выше. Если использовать семена разного срока созревания, то можно снимать плоды дважды – в июле и в сентябре. Если грамотно хранить, то продавать урожай получится не по три рубля за кило, а по тридцать. Чаще всего ей приходится гонять коллектив, где-то и выпить с ним может – баланс в отношениях соблюдается. И чиновники, оказалось, не такие уж и звери – помогают иногда. Хотя и закрыли единственную на округу школу. Её малышам сейчас пять и три, а значит, через пару лет придётся куда-то уезжать.

– После тебя ведь всё опять загнется, – констатировал Аким.

– А мне что делать?

Минут через пятнадцать приехал Комар – добродушный пузатый мужик лет сорока пяти на видавшем виды уазике. Райкин заметил, как подобралась с его появлением Катя, как встряхнула пышной белокурой гривой и прошлась по обочине походкой от бедра. Вроде бы и мастер заулыбался в густые усы. Но дело шло впереди: вытащил из багажника колесо, взвалил фольксваген Райкина на домкрат.

– Сейчас поставлю тебе свою резину и на галстуке ко мне поедем, – рассказывал он, ловко орудуя гаечным ключом. – Похоже, свечи у тебя того. Но ничего, решим. Катерина Сергеевна, вас куда-нибудь подвезти?

– Я на машине, Игорек. Если время будет, заскакивай вечером после шести – у меня насос почти не тянет.

– Буду, Катерина Сергеевна.

Председательша рассмеялась и пожелала им удачи на дорогах. А Райкин включил аварийку, закрепил трос и покорно рулил в фарватере машины Комара. На всякий случай он позвонил Вере и выяснил, что та гуляет по Летнему саду и вокруг не происходит ничего подозрительного. Аким не стал по телефону готовить её к спешному отъезду. Как и после падения башни, он на редкость быстро выходил из шока.

Эти стрелки наверняка были профи. Не могли же они просто, как команчи, влететь на своем внедорожнике в Егорово хозяйство и начать палить. Наверняка долго приглядывались в бинокль со стороны. Райкин приехал за полтора часа до атаки, его наверняка пробили по машине и запросили командование, что делать. И им приказали: гостя не убивать, но снять на камеру в животном состоянии. Для какой игры? Похоже, эти кукловоды лучше самого Акима знали, что он сделает следующим ходом.

Райкин не видел вокруг признаков опасности, когда они с Комаром свернули с трассы и километра четыре тащились по бетонке сквозь одетый в белое лес. Двухэтажный коттедж Комара выделялся во всей деревне породистым сайдингом и крепким забором, покрашенным рыжей морилкой. Пока Аким осматривался на запущенные крестьянские избы, мастер открыл капот пострадавшей машины и вывинчивал свечи зажигания.

– Колесо я тебе свое оставлю, протектор почти одинаковый, – не поднимая головы, сообщил Комар. – А свечи сейчас прокаливать будем.

Он пригласил Райкина на кухню, зажёг газовую плиту и поместил резьбовой конец свечи в пламя горелки. А гость окунулся в разливавшееся по дому марево натопленной печки, которое с детства не мог перепутать ни с чем.

– Тепло у тебя, – констатировал Аким и зачем-то спросил глупость. – На газу живешь или на дровах?

– На дровах, конечно, – не обиделся хозяин. – Газ только из баллона, а проводить дорого. Да и тепло должно печкой пахнуть. А иначе в город уехать проще.

– Слушай, Игорь, а как ты здесь живешь? Вокруг же никакой работы нет.
Комар заурчал, как замерзший карбюратор, что, видимо, означало у него смех.
– Здесь работы столько, что спать не успеваешь. Кому крышу поправить, кому траву скосить, кому дров нарубить. Или вон Мария Яковлевна качала воду из скважины, и насос в грунт забурился. Мужики машиной тянули – без толку. А я сделал из толстой проволоки спираль и понемногу вытащил.

– Ну хорошо, сколько здесь крыш на всю деревню? Штук двадцать? И насосы же не каждый день ломаются. И мужик ты тут не единственный.

– Не единственный, точно. Зато у меня репутация. Я много не возьму, могу какой-нибудь бабке и просто так помочь. И я никогда не кидаю. Сказал «приеду в десять» – значит, в десять. И никому не отказываю.

На свече отогнутый электрод раскалился докрасна, и появился небольшой факел соломенного цвета – начали выгорать отложения.

– И сколько выходит, если не секрет? – осмелел Райкин.

– Ну по-разному. Наверное, тысяч сто.

– Да быть не может! Здесь же до Пскова полторы сотни верст. Ни заводов, ни школ, ни больниц.

– То-то и оно, – завелся Комар. – Автобусов не ходит, магазина нет, до станции десять километров. С утра я на пилораме три куба леса на доски попилил – пятьсот рублей дали. В пять часов трёх человек на поезд повезу. По сто рублей с носа. Еще трое продукты в магазине заказали – мне ещё по сотке. Пока покупаю, электричка с Луги придёт: Васёк Миронов просил его подхватить. С тебя две штуки за колесо, и штуку за услуги. А вечером Катерина Сергеевна просила помочь. А, может, ещё кто объявится.

– Не моё дело, но Катя на тебя, кажется, виды имеет.

Когда факел исчез, Комар дал свече остыть и прошёлся по ней металлической щеткой.

– Знаю, но не получится ничего.

– Ты женат, что ли?

– Нет. Просто без толку. Кате валить отсюда надо. А я останусь.

– Зачем?

От молчаливой солидности Комара не осталось и следа: он начал рассказывать свою жизнь с последнего звонка в школе. Обычная для глубинки история: начал пить после армии, за год пропил всё, подшился. Выучился на водителя, устроился на работу, женился, три года обрастал имуществом, потом за несколько месяцев всё пропил, уволился, развелся, подшился. Снова нашёл работу, женился, родил дочь, развернулся, потом сорвался, всё пропил, подшился. Так и крутилась до сорока лет заевшая пластинка, пока Комар не поймал однажды свои глаза в зеркале. У некоторых людей так бывает после крещения, после бани или по любви: вдруг что-то внутри оборвалось и сцепилось уже по-новому. Он взвалил на себя сколько смог, чтобы проверить «на слабо», а потом вжился в тягу, и ему понравилось.

Не прекращая рассказа, он прокалил свечи, проверяя зазор между двумя электродами, и поставил на место под капотом. Мотор фольксвагена весело заурчал.

Если бы Райкин много лет назад остался на Севере, он сегодня был бы похож на Комара. Но, когда ему в руки пришла иная жизнь, он зацепился, а Игорь – нет. И надо ценить, что всё так лихо и удачно сложилось в жизни робкого детдомовца, который больше всего на свете любил тепло и безопасность. Теперь он это точно знал. И это знание наполнило его легкостью свершившегося выбора, словно с ног сняли мешавшие взлететь колодки.

– Ты знаешь кто? Ты русский Геракл! – забалагурил Аким, попутно отсчитывая деньги. – Слыхал? Ты даже круче. Геракл всю дорогу что-нибудь рушил и истреблял. А ты ремонтируешь и добываешь. А они тебе даже газ провести не могут. Хочешь помогу вашу управу обновить?

– Смешной ты! А вдруг придут еще хуже?

Комар не искупал ничьи грехи, хотя и ходил в крестный ход на Пасху. Он не пахал на семью, хотя и отсылал половину денег на воспитание дочери, слывшей в Москве перспективной гимнасткой. Он не пил, ни с кем по соседству не дружил, но не чувствовал права их всех бросить. Так же как не мог объяснить почему. А Аким смотрелся в мастера, словно в кривое зеркало, и его разрывало от счастья.

Эпилог

Аким Устинович Райкин проснулся ближе к полудню, потянулся во всю длину бескрайней кровати и щёлкнул выключателем. Наполнился светом трёхметровый аквариум на противоположной стене спальни, под стеклом заплясали цветастые рыбки. Хозяин любил зашторивать окна на ночь, а живность помогала ему сфокусировать зрение в темноте. Ещё больше Райкин ценил возможность поваляться на шёлковых простынях с полчаса, входя в новый день не спеша. На дворе стоял понедельник жаркого лета, и на предстоящей неделе у Акима не предвиделось никаких важных визитов. Где-нибудь к среде можно наведаться в институт и тем же вечером рвануть до воскресенья в Амстердам – подбиралась веселая компания, и секретарь отца Зосимы уже прислал ему авиабилеты. А сегодня неплохо бы сходить в бассейн, посмотреть второй сезон «Игры престолов», а ужинать поехать в «Палкин».

Райкин тронул звонок рядом с кроватью, чтобы Вера подала завтрак. Верой звали его служанку – 23-летнюю русую выпускницу журфака из Самары, в обязанности которой входило удовлетворять любую его прихоть. Но сегодня он решил размяться с баскетбольным мячом на площадке перед новым жилым комплексом, и сходу натянул шорты и шелковую футболку. Распахнулись шторы, и он прошествовал на балкон, где с высоты 20-го этажа открывался вид на Финский залив, недостроенный стадион и крошечные домики вдоль побережья Лисьего Носа. Под окнами на бренном асфальте томился в ауди с мигалкой шофёр Вадим, которого хозяин вызвал к девяти часам на случай неважного сна. А пустая площадка ждала, чтобы Райкин опробовал свой «небесный крюк».

Многие неразрешимые вопросы стали для Акима проще помидора. Какая разница, русский он или финн, если по паспорту все мы россияне? Какой смысл копаться в прошлом, если выбор уже сделан и вернуть ничего нельзя? Взрослый человек тем и отличается от недозрелого, что не скулит у захлопнутых врат, поскольку приходит в мир за счастьем, а не за горем.

Ведь любая борьба идей, словно газом, отравлена ложью. И всё, за что человека зовут в штыковую, настолько абсурдно, что не так и важно, на чьей ты стороне. Главное – не дать задурить себя всякими «надо»: верностью службе, стране, жене. И не проморгать свой шанс на место под ангельским крылом, что выпадает единожды одному из тысяч. Ведь упустить его столь же глупо и бескультурно, как допиться до инфаркта в сорок лет. Когда у Акима будут дети, он научит их: неисповедимы пути Господни. Даже если потеряли на время свой дом, правильнику вернётся сторицей.

Райкин так и не знал, родился ли в Чили его сын, поскольку Вера не ответила на два электронных письма. Он вообще не услышал от неё ни слова с тех пор, как поставил перед фактом: жизнь повернулась к нему лицом – его назначают директором института и владельцем гостиничного комплекса в Пушкинских Горах. Ну разве это не реакция упрямой дуры? Зачем становиться бревном поперек изменившегося течения и лишать ребенка отцовских возможностей? Скажет ли он маме спасибо, когда впервые влюбится в богатую одноклассницу?

Когда Аким публично признался в пробуждении патриотизма, он сильно вспотел и даже затребовал себе телохранителя с пистолетом. Но предательство аукнулось ему лишь порцией ядовитых блогов. Впрочем, почему предательство? Разве плохо любить политическое образование, в границах которого уродился? Да и от природы мы все вольны. Журналистам Райкин рассказал, будто прозреть его заставила встреча с Комаром, «деревенским Гераклом». Хотя он отлично помнил, что тогда лишь перестал стесняться себя. И, как многие сломленные люди, сделал вид, что понял больше других.

А ещё Акиму перестала приходить мать. Наверное, она умерла. Но, если бы мама видела его сегодня на балконе, она бы им гордилась.