Ольга встретила ее встревоженным взглядом и чашкой липового чая.
На ней не было привычного черпахового гребня, и сапфировые глаза казались еще ярче без макияжа. Женщина маячила перед ней в цветастом домашнем халате, предлагая то печенье, то пирожные, то конфеты. Рената от всего отказалась, в том числе и от чая. Казалось, Гориславыч был прав, и она не могла больше его пить.
После этого, то заливаясь слезами, то глядя перед собой в пустоту, то пощипывая край водолазки, то тараторя, девушка рассказала Ольге все. Она начала со встречи с таинственной зеленоглазкой в больничной аллее, с их с Даниилом Данильевичем ссоры, с «осложнений» после наркоза и, задерживаясь на эмпатических потоках альбиноски и Гели, эмоциях Игоря и близнецов, на своем сне о голубом матизе, на возвращении домой, звездном небе, пенале, иероглифах, фотографии и мальчике, который хотел спрыгнуть с крыши, закончила занятием в «Арго» и встречей у заброшенного архива.
Ольга слушала ее, не перебивая и подливая время от времени в стакан Ренаты воду, с тем обыденным выражением глаз, с которым слушают новости в мире или про третьего родившегося внука у Тони с седьмого. Женщина даже ни разу не коснулась своего крестика, не поглядела на иконку сзади нее и не перекрестилась, хотя Рената была уверена, что как только она признается в своей эмпатии, та обольет ее святой водой и вызовет священника, чтобы изгнать демона из её души.
Но ничего этого не произошло. Ольга сидела прямо, с нейтральным выражением лица и тем же взглядом, и едва Рената произнесла последнее слово, зазвеневшее в тишине безумием, та предложила ей кое-куда съездить. Девушка одновременно и пораженно, и опустошенно кивнула и подождала, пока Ольга собралась.
По пути, выговорившись и вдыхая запутанные эмоции женщины, она подумала, что погорячилась, наговорила много глупостей и поступила опрометчиво из-за отчаяния, забыв все заповеди Даниила Данильевича. Ей начало казаться, что Ольга ведет ее в психиатрическую клинику, и чтобы отвлечь ее, она спросила, где та выросла.
— Я родилась в Краснодарском крае, в станице Терновская, — неожиданно словоохотливо ответила Ольга. — У нас там дом был на улице Красная. Ох, помню соседский гараж, — она рассмеялась воспоминаниям. — Я забиралась на него и до отвала объедалась тутовкой, а потом скатывалась с него и приземлялась прямо в свеклу соседки. Она еще долго потом по станице бегала за мной с мокрым полотенцем! А помню, как эту же самую соседку разозлила ее курица, за которой она по зною бегала, чтобы та не сожрала утят да гусей. Так эта соседка однажды, по вечеру, когда курица уже от жары была никакая, подкралась к ней, схватила за задние лапы и с пожеланием наилучшего полета запустила через забор на участок к своей невестке. Кацапкой она ее называла, потому что та была откуда-то с далекого севера.
Еще была у этой соседки дочь — первая красавица Терновской. И вправду бедра у нее были широкие, и стан такой осиный, что все девки от зависти лопались. А глаза-то какие, глаза! Серые, с поволокой — как глядела, так все и забывали, какой год на дворе. Помню, как-то раз собирали помидоры на полях, а у Володьки, тракториста нашего, заглохла его колымага. Ну, так только кликнули эту красавицу сероглазую, она встала, привычным жестом подтянула пышную грудь и, вытянув шею, поковыляла к трактору. Уж никто не видел, что она там с ним сделала, да только, недовольно ворча и пшыкая паром, двухколесный зверь поехал-таки. Быть может, она и бедрами его своими крутыми толкнула — эту версию поддерживали многие наши парни. Не удивлюсь, если так было и вправду.
Не сдержавшись, Рената прыснула от эмоций Ольги.
— Хорошая жизнь была там?
— Ни плохая, ни хорошая, но мне, как и многим, нравилась, — пожала плечами она. — Зарплату в советской Кубани выдавали мешками муки и иногда фруктами, по большой части, виноградом. Но никто не жаловался — в других районах не было и этого. А мы могли поехать в столицу и продать половину, а на полученные деньги купить одежды да башмаков. Поэтому, в общем-то, Кубань была одной из самых зажиточных областей. Правда, потом мне пришлось уехать на учебу, а после перестройки возвращаться на Родину не было смысла, вот я и обосновалась в Калуге. Здесь я и познакомилась с Люцией, покойной женой нашего Даниила Данильевича, но это уже долгая история.
Рената понимала, что Ольга рассказала ей не все, лишь одну частичку целой истории, но она не стала допытываться, уловив мрачную перемену в ее эмпатическом потоке.
Девушка не сразу поняла, почему они остановились, а потом увидела перед собой один из частных домов, постороенных прямо на склоне оврага. Из его крыши торчала антенна печной закоптившейся трубы, на заборе висел тяжелый чугунный замок. Табличка с названием улицы и цифром дома съехала на один гвоздь и пропеллером раскачивалась по стене, а окна были кое-как забиты деревянными досками.
— Ты уверена, что здесь кто-то живет? — спросила она Ольгу, с сомнением оглядев рой крапивы, вылезающей из-за калитки с лопнувшими проволками. Даже асфальтная плитка больше напоминала фарш из камней.
— Такие, как он, предпочитают уединенные места, — ответила женщина, ловко пропустив руку между проволками и отодвинув шпингалет. — Я бы тоже хотела жить в похожем.
Рената не успела спросить почему и посеменила за Ольгой, наткнувшись возле входа на блеющую козу с огромными глазами. От неожиданности она подпрыгнула, но женщина, взобравшись на первую сгнившую деревянную ступеньку крыльца, потянула свою юную подругу за руку. Затем Ольга подтолкнула ее кулаком в спину, чтобы та пошла вперед.
Рената представила себе в голове Ольгу ребенком — маленькую смуглую девочку с тугими черными косами и синими глазами, бегающую в пестром казацком платье по чернозему улицы Красная. Представила, как она лепит с мамой пирожки в настоящей русской печи и собирает кукурузу вместе с такими же чумазыми ребятами. Нынче такое счастье не в моде, но нельзя в мире найти что-то счастливее этого. Счастливее детства.
Знаете, что девушка ожидала увидеть в этой избушке без куринных ножек? Мрак, пропитанный сотнями ароматов, блестящие в темноте минералы и фосфорные статуэтки. Кованый сундук с затейливым механизом замка хотя бы. И что вы думаете? Ничего этого не было, даже карт или каких-нибудь растений в горшках. Но нет, все, что эмпатическая гостья увидела кругом, — это две кушетки, заправленные незатейливым пастельным бельем, наглухо запертый узкий шкаф и квадратный стол с графином воды.
— Кто здесь живет, Ольга? — не выдержав, спросила Рената.
Но та лишь шикнула на нее и продолжила вести по неширокому коридорчику с обоями в скучный ромбик. Наконец они оказались в просторной зале, стены которой были обиты панно. На полу лежал зеркальный паркет, на настежь открытых, несмотря на середину октября, окнах трепыхался тюль. В самом центре залы стояло отполированное до блеска, черное фортепиано с ножкам в виде львиных голов. На его крышке стоял серебряный канделябр с незаженнымм свечами, представляющий собой переплетение змеиных туловищ.
За фортепиано на четырехногом, «хромом» табурете сидел старик лет девяносто в черных парадных брюках, кипельно-белой рубашке и золотом галстуке-бабочке. Единственное, что не подходило к нему, — это неестественно прямая осанка, словно он проглотил линейку, все же остальное: матово-седые волосы, сморщенная кожа, покрытая пегментными пятнами, иссохшиеся руки и лицо, словно завядшие бутоны цветов, — не вызывали опасений. Его пальцы бойко бегали по глянцево-белым, клавишам, изредка то перепрыгивая на лоснящиеся черные, то особенно долго замирающие на одной из них.
По зале плылала невыносимо грустная и печальная мелодия, будто плач матери по погибшему ребенку или крик юноши, смотрящего, как его любимая летит в пропасть, к безжалостному смертоносному дну. Но было в этой музыке еще что-то, что не сразу замечалось, но проникало ей в самое сердце. Надежда. Вера. Борьба.
— Кто это сочинил? — спросила Ренату, прерывая мелодию, за что и получила толчок от Ольги под ребро. Однако это было выше ее сил — упустить имя композитора, подарившего бы ей силы для дальнейшего сражения.
Для дальнейшей битвы.
Мелодия смолкла на обрывающейся ноте, и по зале прокатилось эхо — предсмертные отголоски — этого шедевра. Незнакомец, все также сидя к гостье спиной, вскинул голову.
— Я, — интересным, не забрезжимся от старости фальцетом, ответил он, по-прежнему не поворачиваясь к ней.
— Правда? — опешила девушка. — Ну, это было более, чем чудесно... Прекрасно.
— Тебе действительно понравилось? — спросил он, и она услышала в голосе улыбку.
— Это самое красивое и проникновенное, что я слышала в жизни.
Тут мужчина повернулся к Ренате лицом, и она едва не закричала, получив сильный удар по ступне от Ольги. Это было бы совершенно заурядное, неприметное лицо, если бы не глаза. Они были полностью белыми — такие глаза бывают только у слепцов. Улыбнувшись и опираясь на трость, он сделал несколько шагов к пришедшим, и девушка заставила себя врасти в пол, чтобы не убежать без оглядки.
— Что ж, я чрезвычайно рад, что мое творение понравилось очаровательной подруге Ольги.
— Это Рената, Иннокентий, — представила ее женщина без доли страха или отвращения.
— Рожденная заново, значит?.. — пробормотал он, водя морщинистыми пальцами возле лица эмпантки. — А ты красива, красива. Такой красоты я не видел уже много лет.
Рената прислушалась к его эмоциям, и уловила вибрацию веселья, сосредоточенности и экзальтации после игры на фортепиано. Но с ними было что-то не так, и девушка не сразу поняла, что эмпатический поток слепца был приглушен, словно под воздействием психотропных препаратов.
— Во время комы ты многое повидала, — продолжал Иннокентий. — Тебе осталось только это вспомнить. Но невинные видения могут стать ключом от потаенных знаний. А это не всегда хорошо.
— Иннокентий, мы не за этим пришли... — мягко перебила его Ольга.
— А! — минуту он молчал, а потом его иссушенных губ коснулась лукавая улыбка. — Чувствуешь, значит! А я, старый хрыщ, даже уже и не ощутил ментального вторжения в свою голову. Это мепротан.
— Мепа... Что? — глаза Ренаты полезли на лоб.
— Мепротан. Лекарственное средство группы анксиолитиков, больше известных, как транквилизаторы. Обычно я принимаю его в виде белого кристаллического порошка, растворяя в воде, — Иннокентий сжал вычурный набалдашник на своей трости. — Это он мешает тебе ощущать мои эмоции в полную силу.
Девушка побледнела.
— У слепых другие рефлексы сильно обострены, и эмоциональные тоже, — вздохнул мужчина. — Так что, если бы не мепротан, ты задохнулась бы в моих эмоциях.
— Значит, это правда, — Ольга инстинктивно провела рукой по животу. — Что же скажешь тогда, Иннокентий? Что посоветуешь Ренате?
— Отдавай тузы в самом начале игры, — проговорил тот. — Не береги их для конца, где придется ими пользоваться, как оборонительным сооружением. Выкладывай их в самом начале, когда этого от тебя никто не ожидает.
— А как же то, что тузы надо беречь в рукавах? — перебила Рената, и Ольга и даже слепец с возмущением посмотрели на нее.
— То было правилом игры, мы же посвящаем тебя в тайную хитрость жизни, которая способна загнать любого твоего самого заклятого врага в черную дыру. В мире нет закона — лишь желание собрать побольше козырей.
— Никогда не играй в чужие карты, — продолжил Иннокентий. — Чужими называются те, что уже принадлежат одному конкретному человеку более тринадцати месяцев. Карты — такие преданные «псы», Рожденная заново, они всегда будут за своего хозяина. Но по чужим картам можно определить отношение их обладателя к тому, кто с ним играет. Если человек ему важен и дорог, он будет побеждать; если отвратителен и ненавистен — проигрывать.
Когда они уходили, слепец вновь играл на фортепиано. Ольга проводила девушку до её дома.
— Знаешь, Рената, возможно, тебе кажется все это ужасным и несправедливым, — сказала женщина, кусая губу, — но многие тебе позавидовали бы, виражам твоей судьбы. Позавидовали бы тому, что ты пережила, переживаешь и тому, что только придется тебе пережить... И честно говоря, я тоже завидую, мне тоже хотелось бы оказаться в том мире, от которого ты так упорно пытаешься бежать. Стать его главной героиней... Просто задумайся, ты имеешь то, ради чего другие готовы отправиться на край света. Идеальность тоже можно измерить. Совершенство — умение испытывать все эмоции. Совершенство равно изъяну. Несовершенное совершенство.
От Ольги исходили печальные, меланхоличные и трагичные эмоции. Они были полны тоски, мешавшей дышать юной эмпантке.
— Твоя игра стоит свеч, Рената, поэтому играй и не останавливайся.
Она развернулась и ушла, оставляя за собой дорожки в океане сухой листвы, а Рената несколько долгих мгновений не могла отвести взгляд от того места, где она только что стояла и куда приземлился почерневший лист. И в голове ее крутились слова Ольги, переведенные на самые разные языки.
Играй.