– Во мне ничего нет, – с досадой роняет он. Кривит губы и морщит лоб, смотрит вниз и вперед с презрением, почти болью в бездонных серых глазах. Его взгляд впивается в стол, крохотный и деревянный, покрытый царапинами, словно диковинной росписью. Этот стол видел много других разговоров, но таких, как этот – еще никогда.
В паре метров покоится бутылка виски – как будто для вида, ведь все пьют зеленый чай – и ее золотисто-янтарное содержимое слабо колеблется от дрожи рук, перешедшей и в дрожь стола. В кухне витает запах крепкого отвара и настолько же крепких раскуренных сигарет, запах мужского одеколона и тонких женских духов.
Обладательница последних сидит напротив отчаянного человека; скользит взглядом янтарных, как виски, глаз по его напряженному, измученному лицу: по сжатым губам, по складке между бровей. По истертым работой рукам, по бьющейся жилке на шее. И не может остановиться, ведь с каждой секундой ей всё больше кажется, будто в мире не создано ничего лучше, ничего прекраснее, чем он.
– С чего ты это взял? – говорит, истязая сухое горло. Голос тает в горячей дымке густого чайного пара, но собеседник, услышав ее, мгновенно вскидывается, готовясь рассказать. Как каждый, кто слишком долго держал в себе что-то, и наконец-то смог произнести.
– Посмотри на меня, – почти кричит он, хотя говорит, конечно же, шепотом. – Посмотри... Во мне нет таланта, да даже склонности нет. Нет ума, обаяния, крутости, наконец. Я прячусь от людей в своем же доме и строю из себя, поверь мне, невесть что, когда кто-то подходит близко. Я не знаю чужих языков – не иностранных, а тех, на которых все говорят, когда хочется донести что-нибудь прямо до сердца. Говорят, когда могут понять, что лежит у других на душе. Мне нечем помочь даже тем, кого я люблю: слова утешения все не те, звучат пустым звуком, хотя внутри большая дыра от того, что им, дорогим и любимым, так больно. Мне нечего дать. И нечем благодарить тех, кто рядом и дарит тепло... И что уж до жизни... – шепчет тихо, почти что смеясь от горечи собственных слов. – Если кто-то не знает смысла, то мне неизвестно даже, куда идти. Я заблудился. Давно, понимаешь? Я настолько пустой, что не стою совсем ничего.
Его речь, начавшаяся резко, обрывается точно так же. Приходит к завершению – к тому, что было сказано им изначально. Замыкается, точно круг.
Молчание висит в воздухе, словно разросшееся, ядовитое облако, отравляющее все сильнее с каждой новой, мучительно долгой минутой.
Мужчина не знает, что еще говорить – он только что вывернул наизнанку всё потаенное, острое и больное. Признался Ей в страхах – и в слабости заодно, – и к ощущению бесполезности примешалось глубокое презрение к себе. Он молчит, опуская свой взгляд на стол, отчаянно, словно за белый спасательный круг, цепляясь за старую чашку.
И сокровище, что сидит напротив него, цепляется точно так же, но лишь потому, что не знает, как сообщить, что ее визави неправ абсолютно во всем. Не знает, как рассказать, что он совершенно прекрасен – от самой макушки до пят. Прекрасен в отчаянье, в радости... Даже в гневе.
И сейчас ей самой, привыкшей всегда говорить, не хватает множества слов: слов утешения и благодарности, слов любви. Слов вдохновения, самых ярких, тех, что заставят Его поверить.
И она бы давно сочла себя тоже пустой, если бы не была наполнена нежностью до краев.
Вертя свою чашку (уже не спасательный круг) в недлинных, но чутких пальцах, женщина искренне не понимает, как это – жить и не знать, что ты для кого-то весь мир. Сидеть на его кухне, видеть его глаза, слышать, как голос дрожит, когда произносят имя – и всё еще не понимать.
Она так и не может найти нужных слов для признания и утешения, но...
Соскальзывает с грязно-серого, ветхого стула и, перегнувшись через край стола, вдруг ставшего единственной преградой, целует собеседника в сухие, секундой раньше сомкнутые губы.
Произносит чуть слышно:
– Давай же поищем твой путь.
Еще мгновение – и нежность наполняет уже их обоих.
И все слова мира становятся вдруг не нужны.