Они жили в приличной квартирке, в огромном и благополучном городе. Четыре стены защищали от доли несчастий, а лампочки в доме были исправны, что создавало иллюзию жизни. День ото дня ворчал перегруженный, старенький ноутбук, а холодильник – ветеран времен СССР – жужжал, подобно рою диких пчел. Таковы были вечные звуки Квартиры. Иногда к ним прибавлялся голос диктора или начальника (по громкой связи), иногда – сверление соседей сверху, затеявших десятый, а то и двадцатый ремонт. Больше тишину ничто не нарушало.
Бесцветное небо десятого этажа сияло россыпью не звезд, но отражений фонарей, казалось лиловым и даже дневным. Оно не тускнело (в больших городах так всегда), а люди, живущие в мирном покое, этого как-то не замечали. Ведь каждый из них был слишком увлечен собой.
Она работала учителем начальных классов – до поздней ночи засиживалась за тетрадями, а по субботам пела акапелла старинные и грустные романсы. Мела полы шуршащей, грубой щеткой и иногда останавливалась, чтобы стереть с лица следы незаметной, тяжелой усталости. Готовила ужин – лишь на себя, – а после снова отправлялась за задания. Иногда вышивала крестом или гладью, работала на машинке, писала стихи и грубоватую, нелепейшую прозу, сжигаемую на кухонном огне. Она не говорила о проблемах и отвечала только за себя. Она была, конечно же, свободна.
А что же он? Он тоже был свободен. Забравшись в кабинетный уголок, как в клетку (не для ограничений – для защиты), он проводил в нем дни и вечера. Чертил и рисовал, и конструировал такие механизмы, которые никто не мог бы повторить. Он знал карту неба, как собственный уголок, и покорял сложнейшие числа подобно тому, как отважный и опытный мореход покоряет безбрежную синь. Иногда выходил – уходил, тихо прикрывая дверь и отзываясь эхом по ступеням. А после – неизменно возвращался. В снегу, замерзший и нахохленный, как пойманный осенью воробей. Готовил завтраки, обеды только на себя. Готовил планы – только на себя. Решал проблемы – только лишь свои... И так по кругу, бесконечно.
В Квартире всегда была тишина, в ней не кричали и не говорили. В ней не смотрели друг другу в глаза. В ней не прислушивались к сердцам.
В ней было два особенно ярких окна – по обе стороны большого дома. Особенно ярких лишь потому, что в них еще ни разу не тушили свет.
...И эти два окна, казалось, были ближе, чем люди, оказавшиеся вместе – и безупречно одинокие в союзе.