Несколько недолгих лет назад, в нашем шумном двадцать первом веке, одна девочка встретила чудо. Чудо было невысоким, но заметным, обладало тихой, связной речью и шаркало ногами при ходьбе. Его острый нос забавно краснел на морозе, а темные брови были сердито нахмурены. Чудо было внезапным, но очень красивым – как и полагается чудесам. Снежинки падали ему за ворот, и Чудо ежилось один раз в две минуты, а иней поблескивал в его ресницах нежной серебряной краской. Чудо держало руки в карманах, а колкости наготове, но, как всякое волшебство, умело делать счастливым.
Девочка была обычной и несчастной. Таких дразнят в школах и редко зовут на танцы, зато часто дергают за косички и ставят подножки в начале дня. Не "потому что нравится", а веселья ради. Таких до выпуска зовут заучками и книжными червями, но никогда не пробуют поговорить. Дома таких девочек не ждут, а им уже и не грустно от этого: засядут себе с книгой и мечтают, представляя лес из пары сосен огромным и прекрасным королевством. Они рассеяны до невозможности и все пытаются подняться к облакам: оттуда, дескать, лучше видно мир; считают трещины в асфальтовых тропинках и натыкаются на множество прохожих, вдруг засмотревшись на весенних птиц.
Только в день их первой встречи с Чудом была совсем не весна. Птицы не смогли отвлечь её, а Чудо не привыкло отвлекаться. Они легко заметили друг друга и растянули вязь мгновений в год. Одиночество закончилось и уступило место счастью: чудеса заметнее и ярче в горе, а каждая минута радости, подаренная ими невзначай, становится безумно памятной и ценной. Дни шли быстрее, чем когда-либо, и больше не было желания их сосчитать – все шло своим волшебным чередом, и если бы решило длиться вечность, никто бы не сказал и слова против.
Но чудеса умеют обижаться, а люди не всегда стремятся понимать. Окутанные собственным покоем, поистине счастливые из них теряют из виду мельчайшие детали, которые меняют мир. Именно так случилось и здесь: неосторожно сказанное слово было камнем, брошенным в стекло, и целый свет рассыпался в осколки. Чудо ушло, будучи гордым, как полагается чудесам, а разум девочки стал острым и холодным, словно лед: он отвергал любые помыслы о волшебстве, пророча боль итогом новой веры.
С этой отчаянной метаморфозой, словно в иронию и насмешку, в маленький город вернулась весна. Она растопила сугробы у дома и выпустила первые подснежники, превратила зеркала замерзших луж в легкую рябь стоячей воды, а гробовую тишину – в напевы птиц. Но разбитый, потерянный мир так и остался пустынным.
Уход зимы был завершением всего, широким переходом к новой жизни, где чудеса остались в прошлом, не возвращаясь и не сообщая о себе. И сердце девочки, пока еще не ледяное, болезненно ёкнуло от осознания края. Очнувшись, словно ото сна, она отправилась на поиски зимы, надеясь, что та еще не ушла далеко.
В теплом пальто, когда с крыш уже капало звонкое солнце, она обошла целый город, но толком ничего и не нашла. Последний "Зимний" чай был куплен кем-то раньше, товарам с Рождества был не сезон, а искусственный снег оказался настолько немодным, что исчез с прилавков в феврале. И птицы, и ветер, и хрупкие льдинки, ставшие свежей талой водой, молчали о любых следах зимы: холода уходили тихо и насовсем, пробираясь сквозь лес прозрачными вечерами. А вместе с ними навсегда исчезло Чудо, ведь девочке тогда казалось, что если бы зима продлилась дольше, оно бы обязательно пришло.
Отпускать надежду было больно. Она, потерянная, камнем оседала на груди, прижимая к земле, словно крест. Она болела, как болят сквозные раны: жестоко-тянуще и остро; она сгорала, стремительно, словно брошенный в печку листок, и, казалось, было бы легче, если бы с ней или вместо нее горел целый мир, окрашенный весенними лучами.
Поиски были окончены.
Крошечный гремящий поезд, по ошибке названный маршруткой, увозил по блестящим и мокрым дорогам. Девочка мутно смотрела на сиденье перед собой, считая противные темные точки в глазах, и старалась быть тише, чем это было возможно. Комок в горле – довесок к огромному камню в груди – тихонько поднимался выше, грозя появиться не то оглушительно-громким рыданием, не то звериным, отчаянным воем. Люди всегда отчаянно-нелепы, когда теряют собственное счастье. Особенно успев к нему привыкнуть. Тогда они надломлены почти настолько, насколько удивительно упрямы в своем нежелании прощаться с надеждой.
Девочка была такой: надломленной, упрямой и несчастной, а значит – напуганной и злой.
Конец пути случился раньше, чем поток горячих, горьких слез пролился из заметно покрасневших глаз. Девочка прошла между рядами, молясь о спасении, словно идущий на казнь. Переступила порог и... поежилась. Дверь машины с шумом захлопнулась за спиной, но звук невесомых, кружащих над миром снежинок показался девочке громче в несколько тысяч раз. Сказочно-крупные хлопья оседали на пальто и на носу, покрывая запрокинутое к небесам лицо пушисто-мокрым белым одеялом.
Зима вернулась, чтобы дать ей шанс.
...С тех самых пор, уже несколько лет, снег идет до самого апреля. И прекратится это лишь тогда, когда девочка снова встретится с Чудом – и колкий лед согреется в его объятиях.