ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАЧАЛ ЖИЗНЬ ЗАНОВО.
Мне бы хотелось соврать, что каждый новый день не похож на предыдущие, но эти не родившиеся слова – самая бесполезная в мире ложь. Каждое утро надеюсь, что все будет иначе, что мир подарит легкость и заставит полюбить жизнь. И каждое новое утро – унылая копия предыдущего. Покажите того, кто подделал мою подпись под этим страшным договором, и, клянусь, я обглодаю его лицо.
Сегодня я крупнее, нежели вчера. Лицо круглое, глаза как у лягушки, с темными кругами. От частого бритья кожа посерела, но по-прежнему чувствительная, младенческая. Бритье отложим до завтра, страсть как не люблю это дело. Ах, у меня кудряшки, напоминающие слипшиеся пыльные клочья, – мечта любого недоюмориста. И как ты с ними живешь, Оливер Нодди? А эта обворожительная ямочка на подбородке! Как же я ее люблю (гореть ей в аду). По крайней мере она отвлекает внимание от набирающего вес второго подбородка.
Черт возьми, Нодди, сколько ты вчера выпил? Твоим дыханием можно заменить угарный газ в камерах смерти с равным эффектом. Ненавижу лопнувшие на глазах сосуды. Они, словно изображения рек на картах мира, только сушат глазную оболочку. Настоятельно рекомендую тебе посетить стоматолога: кариес на некоторых зубах смотрит, точно мать-бездна. Да и похудеть бы не мешало. Скоро забудешь, как выглядит твой дружок. Впрочем, это не мое дело.
М-да, дорогой мой, жить в таком бардаке – непозволительная роскошь. И ладно бы только бардак, тут и пыль, и грязь, и даже плесень! Был бы я твоей матерью – ты бы целую неделю сидеть не смог. Знаешь, за что я люблю восток? Там чтят порядок. Якобы порядок способствует лучшему движению энергии. Они там помешаны на энергии. Мне плевать на придумки, на энергию, на смуглую кожу и узкие глаза. Главное – порядок.
Странно, никогда не задавался вопросом: мужчина я или женщина? Сейчас-то, понятное дело, мужчина. И наполовину свинья. Но в целом: к чему больше тяготеет мое сознание? Марс или Венера? Инь или Ян? Член или… Ладно. Всегда приходится подстраиваться под ситуацию.
Итак, Оливер Нодди, ты – программист. Я осматриваю конуру, где вынужден находиться. Двух мнений быть не может – съемная. Рассохшиеся окна, облезлые стены, отколотая плитка на полу и массивная трещина в стене. Из мебели – надувной матрас под окном, деревянный стул, он же шкаф, он же стремянка. Он же топливо, потому что я бы сжег эту хибару к чертовой матери. Интересно, сколько ты за нее платишь?
И вот он – главный предмет в доме – ноутбук. В центре крышки глубокая царапина, точно от удара скальпелем. Края крышки потертые, черные. На клавишах кристаллизовавшаяся пыль, видны крошки, волосы (надеюсь не оттуда). Клавиши «w», «s», «a», «d» стерты до неявных штрихов. Не знаю, чтобы это могло значить, но ты – ленивый увалень. И программист, похоже, поганый. Не вздумай скрывать. От меня ничего не скрыть. Мое сознание умеет договариваться с бессознательным. От него я и знаю твои секреты, как знал чьи-то секреты вчера и буду знать чьи-то завтра. Ты паршивый человек, Оливер Нодди, и я рад, что завтра все закончится.
Что там у нас по плану? В семь вечера встреча с бывшей женой. Так вот почему ты ютишься в убогой конуре! Она обчистила тебя! По крайней мере ты так думаешь. Факты, мне нужно больше фактов. Она отсудила у тебя дом, забрала дочку. На судебных слушаниях ты точно воды в рот набрал. Дулся как хомяк. Говорил только адвокат. Он выбил тебе встречу с дочерью раз в две недели. Ты даже не «воскресный» папа, ты «через-воскресный» папа. Но ненавидишь ты ее пуще дьявола. Думаешь, она облапошила тебя, воспользовалась. Оставила с голой волосатой задницей. Знать бы, что произошло, но ты надежно запрятал воспоминания, и пока я не смог подобрать ключ.
Я буквально физически ощущаю твою ненависть. Тело начинает трясти. Кислорода поступает совсем мало, и ты не можешь вдохнуть глубже. Если позволить ярости захватить себя, можно, не задумываясь, убить человека. Ты убил бы ее, Нодди? Ее зовут Сара. Она еврейка? Нет. У нее британская фамилия, а сама она из Канады. Ее лицо ты тоже запрятал. Но я узнаю ее при встрече. Так всегда бывает. Я называю это «прямым узнаванием»: когда ты способен узнать человека, которого никогда не видел.
У меня еще много времени. Хочешь, заработаю тебе немного деньжат? Я знаю все, что знаешь ты. Могу помочь по созданию сайта, могу взять мелочевки, в качестве подработки. Могу… Так вот почему стерты кнопки на клавиатуре. Ты любишь виртуальные игры. Тридцатитрехлетний мальчишка с щетиной и пузом. Идешь по пути наименьшего сопротивления. Все, что сложно – не твое. Так ты живешь. Так ты проживаешь.
Пожалуй, устрою тебе сюрприз. Люблю делать сюрпризы, за которые не придется отвечать. Как насчет сбрить твои кудри к чертовой бабушке? Или что-нибудь эдакое, вроде синего цвета волос? Тебе все равно нечего терять. Ты и так на дне. Доверюсь парикмахеру.
Так-так, Оливер Нодди, покажешь мне своих кобыл под капотом? Черт, у тебя нет авто. Предлагаешь трястись в метро? Вот и наушники в кармане. Все очень плохо. Надо бы тебя пожалеть, но в действительности ты заслуживаешь пинка под зад.
Штаны в грязи, благо, что не воняют. Нюхать не буду – доверюсь разуму. Было бы странно обнаружить рубашку чистой и глаженой, поэтому она как из задницы с большим жирным пятном, конечно же от пиццы. Чем ты еще можешь питаться? Ты ведь и готовить не умеешь. Ты ничего, совсем ничего не умеешь. Ненавижу такие дни. Один день – куда ни шло, но третий день подряд в теле непонятного, бесполезного человека – это перебор. У тебя ужасное чувство юмора, мистер Бог.
Наконец-то! Чемодан в углу – мой спаситель. Здесь я встретил ее – чистую, вполне себе ничего рубашку. Закрою глаза, что она немного старомодна. В век культа здоровой пищи и спортзалов твое пузо тоже немного старомодно.
Вновь случилось то, что случается постоянно. Я выпал из реальности. Такое бывает, когда я излишне расслаблен. В этот раз я выпал в вагоне метро. Ничего особенного, просто легкая амнезия. Непонятно, что ты воспринимал на протяжении десяти минут. Наверное, тоже самое почувствуешь и ты, Нодди, проснувшись поутру.
Черта с два мы пойдем к твоей любимой тетушке! Сегодня нас будет стричь мужик: с бородой, жеманной походкой и бриолином в качестве идола. Я впервые вижу его, а ты его и не вспомнишь вовсе, так что расслабься, друг Нодди, где бы ты ни был.
Парикмахер встречает меня хмурым видом. Может, с похмелья, может, просто угрюмый. На руках цветные картинки да напоминания самому себе «никогда не сдавайся», о которых он забыл в тот момент, когда лежал на столе тату-мастера. Джек – гласит бейдж. Вытри майку, Джек, на левой груди белая полоса, точно след от мела. Мне все равно, что ты за человек, главное, что на голове у тебя полный порядок. Волосы в рыжеватой (крашеной?) бороде стоят словно солдаты в строю. Стрижка хороша, но мне нужна другая. Не хочу выглядеть как маменькин сынок, переживающий кризис среднего возраста.
– Как будем стричься, приятель? – спрашивает он предсмертным голосом.
Так всегда. Хочется, чтобы к тебе обращались «сэр», а выглядишь ты в лучшем случае на «приятеля».
Оливер Нодди, сегодня я сделаю тебе подарок. Не то, чтобы ты мне приглянулся, меня откровенно мутит, и я жду не дождусь, когда кончится день, но что-то в тебе есть. Чем-то ты близок, и я надеюсь, что это просто наваждение. Тем не менее…
– У меня вечером встреча с бывшей женой. Подстриги меня так, чтобы она поняла: одному мне гораздо лучше.
Легкая ухмылка на рябом лице вводит меня в исступление. Приступай уже!
Парикмахер что-то расспрашивает. Отвечаю то, что выдает бессознательное, не анализирую. Он рассказывает мне о ножницах, какие они дорогие и острые. Острее только самурайский меч и твои дерьмовые шуточки.
Я смотрю в твои глаза и не вижу себя. Я не Оливер Нодди. Я не Мишель Ромэин, которой был вчера и не Сержи Пуч, которым был позавчера. Я не та бразильянка, танцовщица на карнавале, в чье божественное тело я попал месяц назад. Оно была настолько восхитительно, что я еле удержался, чтобы не отдаться целой футбольной команде. Просто лежал и трогал себя несколько часов.
Хорошо помню того странного летчика. Он хотел стать художником, безумно любил небо и писал книги. В тот день он писал о вредном мальчишке-пришельце. Тот, как заведенный, просил нарисовать ему барашка. Этот видите ли хилый, этот взрослый, а этот слишком старый. Похоже, фантазия летчика загнала его в тупик. Хорошо, что появился я. Меня так взбесил надоедливый мальчишка-пришелец, что я начал рисовать первое пришедшее в голову. Всегда питал страсть к геометрическим фигурам. Я начертил прямоугольник, довел его до параллелепипеда, а дальше мне пришлось улетать. Интересно, как летчик выкрутился из ситуации по утру? Представляю его озадаченное лицо.
Однажды я был мистером Ди. Мной восхищались, а мистером Ди восхищаются до сих пор миллионы людей по всему миру. Будучи мистером Ди – актером, я впервые столкнулся с такой сумасшедшей самоотдачей. За тот день я проработал свою роль до атомов, а затем оттачивал ее до полуночи. Мистер Ди обладал фантастической способностью: он полностью вживался в роль, становился на время другим человеком. Совсем как я. Странное чувство, когда, будучи в теле одного человека, ты становишься совсем иным человеком – третьим. Мистер Ди знал, что ощущаю я, а я знал, чего ему не хватало. Он получит желаемое, не сомневайтесь.
И так я примерил тысячи имен, миллионы судеб, окунулся в череду сменяющих друг друга дней, но до сих пор не знаю – кто я?
Впервые я проснулся бабулей Грэйси. Мне было восемьдесят или около того. Я мог шевелить только руками да головой. Внуки подтирали мою морщинистую задницу, таскали дряхлое тело с кровати в инвалидную коляску, из коляски в кресло, оттуда снова в коляску. Они кормили меня с ложки, потому что мои пальцы могли удержать лишь воздух. Я злился и кипел, досадовал и бесновался, насколько позволяло умирающее тело. К обеду я сдался. И тогда я стал истинной бабулей Грэйси. На меня словно снизошла божья милость. Я чувствовал благодарность к внукам, что ухаживали за мной; благодарил глаза, потому что до сих пор мог различать предметы и цвета, восхвалял мозг за сохранившуюся способность мыслить и воспринимать.
Бабуля Грэйси была счастлива, и счастье ее оказалось безусловным. Оно не зависело ни от денег, ни от политики, ни от чего-либо еще. Уверен, если бы завтра она ослепла, ее счастье бы не померкло. Я не знаю, когда ее застала смерть, но умирала она с улыбкой. Она знала секрет жизни, а я до сих пор не знаю, кто я и зачем живу. Два главных вопроса философии в их совершенном великолепии.
– Готово.
Джек приободрился. Он точно занимался своим делом, поскольку работа придавала ему сил. В зеркале другой Оливер Нодди. Не потому, что более опрятный, но потому, что сегодня внутри – я.
– Пойдет, – сухо отвечаю я. Моя реакция – месть за «приятеля», хотя стрижка вполне себе хороша.
Отдаю Джеку деньги и, не дождавшись сдачи, ухожу. Я читаю тебя, Оливер. Тебя не интересует дочь. В тебе говорит гордыня. Ты жаждешь отмщения. Нагадить жене – вот твоя цель. Но я – не ты, не забывай. Я не буду опускаться до всего этого дерьма. Я утру ей нос и буду таков. Сегодня она увидит лучшую версию Оливера Нодди, на которую ты никогда не был способен.
Пока еду домой, звонит телефон. «Рассел». Не хочу с ним говорить, вот только не пойму, почему. Смутное отвращение при упоминании его имени. Чем-то он тебе насолил, чем-то не угодил, и случилось это не так, чтобы давно, судя по сохранившимся теплым воспоминаниям. Оказывается, ты полон тайн, Нодди. Живая головоломка, не меньше. Но твоим стенам недолго осталось под натиском моих воинов.
В магазине меня тянет к еде быстрого приготовления. Все, что, соединяясь с кипятком, приобретает запах и вкус, все, что достаточно прогреть в микроволновке пару минут – это твое. Положи перед тобой сырой кусок мяса и жаркое с крысиным ядом – ты выберешь второе, потому что первое надо еще приготовить. Я не могу перебороть тебя. Придется давиться дешевой лапшой с сосисками. Хотя, сегодня ты король, что понравится тебе – понравится и мне. Лишь бы не подсесть на химическую дрянь.
После обеда меня жутко тянет в сон. Нодди не умеет есть. Он не в состоянии рассчитать необходимое количество еды. Рвущийся на части желудок – словно оргазм. Я не знаю, чем ты отличаешься от животного. Твои предки были людьми, но произошли они от обезьяны. Думаю, ты не прочь вернуться к жизни на деревьях. Зоопарк тоже сгодится. Сгодится любая жизнь, где не нужно работать и добывать пищу. Лучше бы тебе сдохнуть, но даже самоубийство требует усилий.
Проспал! Жирный сукин сын, ты проспал! Быстрее одевайся! Нет, сначала к зеркалу. Холодная вода бодрит лучше ста энергетиков. Рубашка осталась чистой – впору получать медаль «за нечеловеческие усилия по поддержанию чистоты и порядка». Возьму такси. Да, я потрачу твои деньги и возьму такси.
Влетаю в кафе. Она уже пришла. Я вижу ее широкую спину. С черными прямыми волосами что-то не то. Ну конечно! От природы они вьются. Для нее наш разговор больше, чем просто деловой ужин?
Я подхожу и нелепо извиняюсь. Сара сочувственно улыбается. Она всегда так улыбается, когда дело касается тебя. Две морщины тянутся от прямого носа с широкими ноздрями к кончикам губ, еще две – от середины щек к подбородку. В уголках глаз едва заметные паутинки. У нее отличные зубы, несмотря на плохую генетику и род занятий. Она обворожительна – подходящее описание. Прядь волос спадает с плеча, и я вижу мощные трапеции. Мой взгляд скользит ниже, по округлым плечам. Если бы Нодди не видел этого раньше, мне бы стало страшно. Ее мышцы рвутся наружу. По бицепсу проходит пара вен. Клянусь, она сможет вырубить меня раньше, чем я скажу хоть слово. Но она не собирается применять силу. Она применяет ее только на ринге.
Сара и Оливер познакомились в университете. Оба посещали театральный кружок, где так и не смогли снискать успехов. Тогда Оливер весил в два раза меньше, а Сара была не такой раскаченной. Ее привлекал спорт, а театральный кружок оказался способом выйти из зоны комфорта. Оливер пошел в кружок на спор и отлично справлялся с ролями деревьев, столбов и пней. Их разделяло три курса.
Между ними не пробежало ни единой искры, не пронеслось ни дуновения ветра страсти и перемен, не вспыхнуло любви с первого взгляда. Прыщавый Оливер был не прочь познать ее как женщину. Но такие, как она, не открывались для познания первым встречным и даже хоть сколько-нибудь знакомым мужчинам. Сара, словно корабль после шторма, искала причала в тихой гавани, и случайно зацепилась якорем за Оливера Нодди. Правда не сразу.
В университете так ничего и не произошло. Их встреча состоялась случайно, когда оба они и думать забыли о существовании друг друга. Собутыльники Оливера, которых тот считал друзьями, затащили его на турнир по набирающим популярность единоборствам. Сам Оливер не питал страсти к мордобою, но лучшего времяпрепровождения в тот субботний вечер не нашлось.
Сара проиграла во втором раунде. Ее, как принято говорить, «задушили». Зал молча наблюдал за скупыми слезами, а Оливер не понимал, почему ее слезы так трогают его. Он не стал дожидаться окончания турнира, а сразу выскочил к заднему входу, где спустя полчаса появилась Сара в темном капюшоне с опущенной головой. Она утирала разбитый нос окровавленным платком и натужно всхлипывала.
Сара узнала Оливера с полувзгляда. Брошенный в университете якорь наконец заскрежетал по песчаному дну. По пути до дома, они вспоминали университетскую жизнь в общежитии, нелепые роли Оливера и тайную страсть Сары к единоборствам. Попутно выяснилось, насколько обидно проиграть удушающим приемом, потратив пять лет на бразильское джиу-джитсу. Оливер пытался отвлечь Сару от поражения, выдавая туповатые шуточки, но она была непритязательна. Во время одной из них из разбитого носа Сары выскочил кровавый коктейль, заставляя ее смущенно смеяться. Оливеру стало противно. Он натужно улыбался. Тем не менее, несмотря на потрепанность Сары, Оливер с огромным удовольствием откликнулся бы на приглашение зайти на бокал чего-нибудь бодрящего, но эта девушка не спешила отдаваться вот так сразу. Она желала узнать его лучше, отыскать призрачную уверенность, что он не желает ей просто воспользоваться. Она никогда не умела разбираться в мужчинах.
У порога они условились встретиться сразу, как Сара приведет себя в человеческий вид.
Я чувствую резь в глазах, в висках мартышка с тарелками начала бешеную пляску, а живот крутит в ритме латины. Такое случается, когда за секунду получаешь мощный поток воспоминаний, а я их получил сполна.
– Тебе нехорошо? – во взгляде Сары читается неподдельное волнение.
– Я в порядке, не переживай.
Наконец удается свести два лица в одно.
– Пожалуйста, принесите стакан воды, – обращается Сара к пробегающему мимо официанту. Тот растерянно кивает, и уносится прочь.
Зал полон, и не могу не признать, что здесь по-домашнему уютно. Мягкое освещение, простая мебель и деревенские элементы в обстановке в купе с давно знакомыми ароматами домашней еды расслабляют и вынуждают расползтись по просиженному дивану. Официант ставит перед Сарой стакан воды и что-то спрашивает, после разочарованно удаляется. Сара передает стакан мне. В ее движениях отсутствует угловатость и деревянность, несмотря на обилие мышц.
Перехватываю стакан и нарочно касаюсь ее руки: костяшки жесткие, но чуть выше кожа нежнее шелка. Она смущенно улыбается, словно ей восемнадцать, и она впервые на настоящем свидании, а я получаю разряд чуть выше живота. Ее улыбка – дар, чистый, непосредственный. Наши взгляды встречаются, и в темных глазах–колодцах я читаю растерянность. Она смотрит на меня и не может понять, кто же перед ней находится. Зрение твердит, что это Оливер Нодди – бывший муж, от которого у нее есть прекрасная дочка, слава богу, копия матери. Но далекое женское чувство говорит иное. Она смотрит на Нодди, но видит меня, того, кто внутри. Она знает, что внутри – другой, но не может заставить себя поверить, потому что такого не бывает. Такому не учат.
– Тебе нехорошо? – повторяю ее вопрос. Сара расслабляется, не понимая, что это уловка.
– Может, выберем что-нибудь? Официант смотрит на нас коршуном.
– Он больше похож на пингвина.
Она улыбается, и я вновь тону в гипнотической улыбке. Кто говорит во мне: Нодди или я? Сара кидает осторожный взгляд исподлобья. Она видит меня. Не чертов мешок с костями. Она видит меня!
Склоняюсь над меню, и Оливер Нодди вновь бомбардирует меня воспоминаниями.
Спустя три года после прощания у порога дома родителей Сары они стали жить вместе. Оливер пинал висячего в конторке по разработке сайтов. Он не рвался ввысь, не стремился вперед; он любил глупые шуточки за бутылкой пива в баре с коллегами; он неспешно проживал отведенный срок, точно жизнь – короткая побывка, которую нужно перетерпеть.
За один бой Сара зарабатывала больше, чем он за год. С завидной периодичностью она получала бонусы за «выступление вечера» и «бой вечера». В последнем бою она умудрилась собрать оба бонуса и оказалась главным претендентом на бой с непобежденной чемпионкой. Она уже присмотрела уютный домик, который они обязательно купят после следующего поединка независимо от исхода.
Помимо этого, Сара подрабатывала моделью – чаровала всех улыбкой. К тому же она отлично смотрелась в кадре. Два раза в неделю она занималась с детьми, с родителей которых берет плату лишь для покрытия аренды спортивного зала. Она просила от Оливера лишь поддержки и присутствия на боях, которые тому давненько наскучили.
Однажды она плакала, когда не могла согнать последние два килограмма. Все бойцы сгоняют вес перед взвешиванием. Сара еле держалась на ногах. Воды в ее организме оставалось настолько мало, что не хватило даже на слезы. Ее плачь был тихим и незаметным, больше походил на конвульсии, но Оливер предпочел ему компанию друзей в баре. Он не знал, что делать со слезами. Он был недостоин ее улыбки.
– Олли, ты уже выбрал? – я слышу голос Сары сквозь темную пелену перед глазами. Она зовет меня «Олли», но сейчас мне не кажется это забавным. Я должен выйти, потому что не справляюсь с воспоминаниями.
– Возьми мне тоже самое, что и себе. Я отойду на минутку. – поднимаюсь, и добавляю, слыша, как она роняет на скатерть стакан. – Со мной правда все нормально. Не переживай, ладно? – отодвигаю стул. – Я скоро. Извини.
Еле успев закрыть дверь в кабинке туалета, я разрываюсь слезами. Эмоции копятся в теле, потому некоторых и называют «мягкотелыми». Нодди был слишком безразличен. Он плевал на всех и вся, и на себя в том числе. Но я плачу не за Нодди, я плачу за Сару, но не могу понять почему.
Стук в дверь.
– Приятель, у тебя все в порядке?
– Д-да.
– Уверен?
– Да. У тебя нет сигареты?
– Здесь нельзя курить.
– Так есть или нет?
– Есть.
– Ты меня не сдашь?
За дверью раздается шуршание. Чиркает зажигалка. За ней следует глубокая затяжка и томный выдох удовлетворения. Сквозь дверную выемку снизу проскальзывает пачка. Я тянусь и открываю ее. Внутри лежит последняя сигарета и зажигалка. Не с первого раза мне удается прикурить. Я наполняю дымом рот, пропускаю сквозь горло и легкие. Вкладываю зажигалку обратно в пачку и запускаю под дверь.
– Если что, ты меня не видел, – раздается с той стороны.
– Я тебя и так не видел.
Он заходится кашлем, произносит многозначительное «м-да» и выходит. Я снова затягиваюсь и попадаю под напор воспоминаний Нодди.
За месяц и три дня до главного боя в жизни Сары, пришла весть: ее младшего брата убили в уличной драке. Ему только исполнилось двадцать, и все, в том числе и Сара, звали его «курильщиком», потому что увидеть его без сигареты представлялось задачей невыполнимой. Даже если он не курил, то обязательно вертел раковую трубочку в руках. И если бы он умер от рака, никто бы не удивился. Однако нашлось средство надежнее.
Оливер Нодди видел курильщика дважды: на день благодарения в доме семьи Сары, и в тот же день ровно через год. Курильщик не нравился ему, наверное, потому, что Сара часто упоминала о нем как об антиподе Оливера: худющем, точно сбежавшим из концлагеря, взбалмошном, как прибрежные волны и чрезмерно справедливым. Смерть пришла, когда он пытался разнять двоих разгорячившихся мучачос, один из которых отблагодарил его роковым ударом лезвия в верхнюю часть живота – прямо под ребра.
Истерика Сары продолжалась с неделю. Она почти не ела, отчаянно бросаясь от одного запойного плача к другому. Курильщик был для нее больше чем братом. Он был для нее сыном, именно поэтому лезвие ножа ударило и по ней тоже.
Что делать со слезами Нодди не знал. Его мать, искушенный астролог, причиной черствости сына видела луну в козероге, а не собственные длительные загулы, начавшиеся сразу после смерти отца, когда малышу Олли едва исполнилось пять лет. Обнимая горячую от слез Сару, Оливер ощущал неловкость, как будто его заставляли пройтись в неглиже по центральной площади. Он не говорил слов утешения, а просто заключал эту совсем нехрупкую женщину в объятия и молчал, потому что так было нужно. Потому что он не умел по-другому.
До финального боя оставалось меньше месяца, когда позвонил менеджер лиги, где выступала Сара. Передавив денежную жилу алчности, он предложил перенести поединок, но Сара отказала. Она собиралась драться за брата.
На Сару свалилось всеобщее уважение. Еще до смерти курильщика она слыла бойцом миролюбивым и доброжелательным. Теперь же к ней прилипло еще одно качество – железная, а вместе с ним и новое прозвище – «стальное сердце».
Подготовка проходила спокойно. Организаторы избавили Сару от многочисленных конференций и показательных выступлений. Чемпионка, обычно не стеснявшаяся в выражениях в адрес соперниц, в этот раз вела себя сдержано и уважительно. Сара, пожалуй, впервые не испытала проблем со сгонкой веса, спасибо потраченным нервам, и подошла к поединку в прекрасной физической форме. На церемонии взвешивания ее встретили бурной овацией, в отместку она одарила зал фирменной, пусть и слегка поблекшей, улыбкой.
В ночь перед боем Сара не могла сомкнуть глаз, то и дело ворочалась и наконец разбудила Оливера.
– У меня не выйдет, у меня не выйдет, – как заклятье повторяла она, раскачиваясь взад-вперед.
Оливер потер сонные глаза и по привычке обнял ее. В этот раз Сара вырвалась.
– Я не смогу. Я проиграю.
Он не знал, что сказать. Он верил в луну в козероге и в собственное ничтожество. В тот момент, когда его женщина нуждалась в поддержке, он не мог подобрать слов. Вновь он попытался обнять Сару, и она больше не сопротивлялась. Утро начисто стерло жалость. Сара была заряжена на борьбу как никогда прежде.
Арена была набита под завязку. Оливер и представить не мог, насколько популярна его женщина. Он пропускал бои, не смотрел повторы по телевизору. Ему хватало устных побед с ее слов. Потому собравшийся стадион с веселящейся и гогочущей толпой казался ему безумием. Привычные запахи пота и пива пугали. Толпа была не в себе. Толпа жаждала крови.
Сара дралась последней. Ее бой с чемпионкой являлся главным событием вечера. И это событие должно было решить все.
Свет потух. На секунду Оливер подумал, что ослеп. Вой людей на арене, точно гром Зевса, заставлял стены ходить ходуном. Воздух пронзили тяжелые гитарные рифы. Ярче тысячи солнц вспыхнули огни, и на большом экране возникло сосредоточенное лицо Сары. Зрители взорвались животными криками. Все это походило на дикую оргию без главной ее составляющей. Несколькими рядами ниже кто-то, надрывая глотку, предложил Саре «прокатиться на карусели». Оливер ощутил, как подкатило некое чувство – знакомое, но в то же время отвратительное. Он боялся. Но боялся не чего-то конкретного, нет. Он не понимал, чего боится, и от того становилось еще страшнее.
Между тем Сара уже стояла у клетки. Судья темными перчатками прошелся по ее телу, для чего – Нодди так и не понял. Врач намазал лоб и участки рядом с глазами белым кремом, проверил наличие капы и отошел в сторону. Сара поочередно обнялась с секундантами. Один из них что-то долго шептал ей на ухо, должно быть, настраивал на поединок. Перед тем как войти в клетку Сара перекрестилась. Вряд ли она рассчитывала на помощь Бога. Если Бог и находился сегодня на арене, то он точно расположился в противоположном углу.
В зале вновь стало темно. Темно и невообразимо тихо. Так тихо, что в глазах Оливера Нодди темнело каждый раз, когда сердце сокращало морщинистые стенки. Заблестели огни, и толпа оживилась. Так блестит море в лучах солнце; так шумят волны, почуяв берег. И снова воздух рассек звук гитары. На этот раз другой, не тяжелый и мрачный, как у Сары, но легкий, бойкий, юношеский. Тогда-то Оливер и узнал, что тот гром, в момент появления Сары, был просто частью тишины. Потому что, когда на экране появилось сердитое, еще совсем девичье лицо чемпионки, Зевс самолично сошел с трона, дабы проводить свою дочь на смертный бой.
Оливер опять услышал непристойные предложения, на этот раз в адрес чемпионки, на этот раз не одно, а сотни, возможно, тысячи. Толпа возносила ее до небес и бросала в постель дьявола, в надежда полакомиться хотя бы частью юной плоти. Но каждый из них знал, что добычи им не видать. Молочные зубы не пригодны для поедания сырого мяса.
У ринга произошла ровно та же процедуры, что и несколькими минутами ранее. Чемпионке не требовались напутствия, ободряющие слова казались обузой. Она не нуждалась в мишуре. В маленьких ушах гремела дробь боевых барабанов. Да, чемпионка шла убивать. На долю секунды Оливер представил, какого сейчас Саре, но тут заговорил диктор в клетке и мощным голосом вытеснил мысли.
Сара не могла тягаться в популярности с непобежденной чемпионкой. Она была просто очередным претендентом, очередной жертвой, брошенной на растерзание свирепой львице. Скромная, слишком добрая для этого спорта, она с уважением относилась к соперницам, благодарила их за хорошие бои и поощряла теплыми словами на послематчевых конференциях. Она за гроши занималась с детьми, прививая им то, что знала сама. Она была святой, но сегодняшним балом правил дьявол.
Соперницы сошлись в центре ринга, где судья давал последние наставления о запрещенных ударах. Сара протянула кулаки в знак приветствия, но получила в ответ лишь презрительный взгляд. Толпа одобрительно взорвалась. Тогда-то десятки тысяч зрителей в зале и миллионы у экранов телевизоров увидели, как потухли глаза Сары. Все, что она возносила, что гордо несла как знамя, оказалось растоптано. Уже тогда некоторые разглядели предательский блеск в уголках уставших глаз и принялись строить догадки о происходящей в ее душе трагедии.
Звук гонга вынес остатки теорий за пределы клетки, оставив бойцов один на один друг против друга. Произошедшее далее укладывается в четырнадцать секунд.
Соперницы устремились навстречу. На долю секунды Оливер заметил, насколько Сара мощнее физически. Сара попыталась нанести удар коленом в прыжке, но как-то неуверенно, неподготовленно. Чемпионка сделала шаг вбок, обхватила Сару за шею, и обе они повалились на настил клетки, сделав попутно по кульбиту. Раздались крики «вау». Сара оказалась снизу, на спине, ловко развернулась на сто восемьдесят градусов. Ее правая рука осталась не у дел, вывернутая в сторону. Именно на эту руку чемпионка переключила внимание, выкрутив ее до предела. Затем стук поражения от Сары, ее сгорбленное точно в молитве тело с закрытыми руками лицом, и все это под оглушительный рев толпы.
Чемпионка, описав несколько кругов почета и обняв всех, кого было можно, опустилась перед Сарой на колени, обняла ее и что-то долго говорила. Что именно – никто и никогда не узнает. В то же время никто и никогда не видел, чтобы чемпионка выказывала такое уважение к сопернице.
Оливер Нодди был чертовски расстроен. Он понимал, что теперь придется проявлять неимоверную поддержку, на которую он был не способен.
Неделю или около того Сара провела в затворничестве, мало ела, много плакала и спала. Должно быть за эту неделю она прошла мощную трансформацию, потому что на смену мягкой, местами инфантильной Сары, появилась Сара «стальное сердце».
– Мы или женимся, или расходимся, – такой была ее первая фраза после затворничества.
Глупо получилось. Она словно заставила его пойти на этот шаг. Для мужчины подобное унизительно, но не для Оливера. В их отношениях женщиной был он.
Позже выяснилось, что у Сары в вопросе брака оставался главный козырь, которым она вряд ли бы решила воспользоваться в силу жизненного уклада. Накануне боя она узнала, что беременна и благодарила Бога за скоротечный и безболезненный проигрыш.
Они купили дом, который так хотела Сара. Призовых хватило еще и на новую машину. Сыграли скромную свадьбу «только для своих» и укатили в свадебное путешествие.
Какое-то время Сара продолжала обучать детей. Узи показало девочку, но вопреки словам матери Оливера, будто дочь забирает у матери красоту, Сара оставалась такой же очаровательной. К тому же она попробовала себя в качестве модели одежды для беременных.
Оливер продолжал трудиться, если так можно сказать применительно к нему, рядовым программистом. Он не смотрел вперед. Впереди ему рисовалось будущее в духе апокалипсиса в форме серых будней.
В итоге так и вышло.
Тут мой живот издает натужные позывы, начинает судорожно сокращаться. Так выходят воспоминания, долго хранившиеся в темном чулане. Убираться всегда неприятно. Вдвойне неприятно, если приходится убираться, когда ты не мусорил. А я точно не мусорил.
Они разошлись из-за обычной бытовухи. Сара с головой ушла в дочку, названную двойным именем в честь бабушки и прабабушки Сары (Оливер предлагал Синди, Нэнси и прочие кукольные имена). Проще говоря, она избавила супруга от столь ненавистной ему ответственности. Его, конечно, это привело в ярость, а дальше попойки, ссоры, крики, судебные процессы и искреннее спасибо брачному договору, оставившему Оливера ни с чем. Однако я не увидел последнюю каплю, событие, ставшее катализатором разрыва. Впрочем, черт с ним.
Я вытираю рот туалетной бумагой. Кажется, все. Больше Оливер не сможет давить на меня. Я помог ему очиститься, а дальше у меня есть еще пара часов, чтобы попытаться побыть собой. Смотрюсь в зеркало, поправляю прическу. Совершаю глубокий вдох. Наслаждайся компанией прекрасной женщины, черт бы тебя побрал.
Сара блуждает взглядом меж двух тарелок с какими-то морскими гадами (плохо, очень плохо) и растерянно смотрит сквозь прозрачное белое вино. Она думает, что я сбежал, но я на месте, и облегчение в ее глазах говорит красноречивее любых слов. Только бы заговорить раньше, чем она спросит…
– Олли, с тобой все хорошо?
Не успел.
– Да, Сара, – произношу имя неуверенно, словно… волнуюсь? Похоже на то. – Извини, что-то с желудком.
– Не надо было мне заказывать кальмаров с осьминогами, – ее голос вибрирует на частоте расстройства.
– Нет-нет, Сара, мне гораздо лучше. – я хочу ей понравится. – Извини, что так вышло. Наверное, я слишком много ем всякой дряни, вот мой желудок и решил освободиться в предвкушении настоящей еды.
Господи, что я несу? Веду себя как дешевый жигало.
– Извини, давай забудем это. Как будто я никуда не отлучался. Что скажешь?
Сара одаряет меня улыбкой, как умеет только она; теперь я в этом не сомневаюсь. Неспешным движением она откидывает прядь волос, обнажая маленькое ушко. Я мысленно кусаю его и подмечаю на ногтях лак цвета спелой черешни. Лучший цвет на сегодня.
– Как твои дела? – спрашиваю первое, что приходит на ум, лишь бы самому не отвечать на вопросы.
Сара переводит взгляд с одного своего плеча на другое, состраивая невинную милую мордашку. Она в хорошей форме и, похоже, готова вернуться на ринг.
– Снова планируешь бить других женщин за деньги?
– Исключительно ради удовольствия.
Она топит меня, обволакивает дивным смехом подобно июльскому морю, подобно мифической сирене.
– Серьезно: ты собираешься вернуться на ринг?
– Да. – твердый уверенный ответ. – Ты же знаешь, как я это люблю.
Не знаю, но помню. Знает Нодди, но я – не он. А между памятью и знанием – пропасть.
– Кстати, попробуй осьминогов. Получились просто великолепно!
На ее зубах играет свет. Нет, это не зубы суперзвезды, не отполированные до ярчайшего блеска камушки. Это природно-красивые зубы здоровой обворожительной женщины, в которую я влюбляюсь с каждой минутой.
Хочу похвалить ее выбор, потому набиваю рот так, что трудно жевать. На вкус еда как резиновый мяч. Корю себя за мальчишескую удаль и с натянутой улыбкой и поднятыми к потолку бровями жую осьминога. Дрянь, определенно дрянь! Хочется выплюнуть и прополоскать рот.
Сара смотрит на меня, борясь со смехом, но в какой-то момент не выдерживает и взрывается хохотом. Люди за соседними столами оборачиваются в нашу сторону. Сара смущенно прикрывает рот волосами и вгоняет кол очарования в мое, мое, а не Оливера Нодди, сердце. Он свой шанс упустил, а я… Я проснусь утром, и ничего этого уже не будет.
– Ты никогда не любил осьминогов, – говорит она, успокаиваясь. – Хотел произвести на меня впечатление?
Черт, так можно же было отказаться! Кто-нибудь, срочно принесите мне правила игры.
– Все меняется. Кроме моего отвращения к осьминогам. Похоже, это навсегда.
– Закажем тебе что-то другое?
– Не стоит. Я не голоден.
Жирной туше Нодди пора похудеть. На пустой желудок лучше думается, да и не за едой я сюда пришел. Как оказалось.
Сара встречает мой ответ недоверчивым прищуром и лукавым блеском темных глаз. Будь я на ее месте, то же бы не поверил. Интересно, попаду ли я когда-нибудь в ее тело? Само тело меня мало интересует. Не могу скрывать – мне нужна боль. Редко бывает, чтобы в моменты моего появления тело не чистилось. Хозяева захламляют тела, добровольно вводят медленно действующий яд. Мозг – часть тела. А боль Сары, после боли Нодди, интересна мне в двойне. Я не святой, не мессия, не избранный. Я – антидот.
– Сара, – я становлюсь серьезным, как того требует ситуация. – Ты же знаешь, что я пришел не ради шуток.
Лицо горит, уши горят, на лбу проступает испарина. Вытираю ядовитые капли салфеткой и вновь собираюсь с мыслями. Личная жизнь Нодди для меня ничего не значит. Ее смоет ночь, и продезинфицирует утреннее солнце. Но для Оливера этот вопрос важен, потому тело медлит, тянет. Боится.
Руке становится тепло. Я поднимаю глаза. Сара положила свою ладонь поверх моей. Они почти одного размера, но это не ее ладонь такая большая, это ладонь Нодди слишком мала. Морщинки на умиротворенном лице Сары становятся чуть глубже. Она смотрит по-матерински тепло. Она смотрит сердцем, своим большим материнским сердцем, а никак не стальным.
– Я знаю, – говорит она и выдерживает паузу. – Я знаю. Ты хочешь чаще видеть Мэри-Энн.
Киваю, опускаю глаза и начинаю бубнить под нос. Так поступил бы Оливер.
– Я не прошу видеться с ней каждый день, но…
– Ты сможешь видеться с ней, когда захочешь. Мы не будем составлять графиков визита и прочей ерунды. Если у тебя появятся планы на дочь, просто позвони. Она еще совсем малышка. Пускай ее путь начнется с любви. – ее идеально очерченных губ касается легкая улыбка блаженства. – Мы справимся.
Сейчас я ничего не знаю. Я или тело – кто-то из нас двоих влюблен в Сару. Ее нельзя не любить. С такими женщинами проживают счастливые браки, и нужно быть последним ослом, чтобы упустить ее. Собственно, Нодди и есть осел, а может, баран. Но у животных нет разума, они действуют согласно инстинктам и чувствам. Они не виноваты.
Мой взгляд останавливается на лице Сары. Я тону. Я уже на пути ко дну. Не Оливер Нодди, а я. Я люблю ее и больше не сомневаюсь. Я хотел бы нести в себе такую же непоколебимую доброту, заражающую стойкость и пронзительную красоту. Я хотел бы быть ею, и оттого люблю ее еще сильнее.
– Мы молчим уже минут пять, – Сара игриво улыбается. Ее улыбка обладает тысячей оттенков.
– Я и не заметил.
– Я тоже, если бы не официант.
Похоже, я снова выпал из реальности.
– Тебе можно сладкое? Или ты на строгой диете?
– На диете, но согнать лишние калории для меня не проблема. Ты же знаешь, что мой вес почти не отличается от соревновательного.
Она так часто говорит «ты знаешь», что я начинаю ей верить. Мы не заказываем десерт, хватит с нас и осьминогов. Вместо этого мы выходим на улицу и берем по рожку у мороженщика. Сара снимает надоевшие туфли на шпильках. Я смотрю на ее ноги и понимаю, что это настоящее оружие; в ее икры точно вшиты железные пластины, над коленями нависают пучки мышц; бедра вне досягаемости моего взгляда, но, уверен, там тоже все в порядке.
Мы гуляем вдоль улиц, неожиданно пустых для столь теплой погоды. Даже машины и те кажутся редкими. Сара щебечет, вспоминает их с Оливером совместную жизнь, рассказывает веселые истории с тренировок; интересуется, не буду ли я против, если она отдаст Мэри-Энн в секцию спортивной гимнастики. Она очаровательная болтушка.
У меня нет ее задора. У Оливера Нодди тоже нет. Я думаю о завтра, и с каждой новой мыслью становлюсь все темнее и грузнее. Завтра всего этого не будет. Не будет ощущения томительной влюбленности, не будет смутного чувства найденной цели. Не будет Сары. Я стану очередным Романом, Алехандро или Эммой; буду печь хлеб в Парагвае, подметать улицы в Индонезии или лечить львов в Танзании. Я вновь стану кем-то самобытным, прочувствую мир его кожей. Я снова стану чужим.
Копаюсь в памяти, в своей, не в памяти Оливера, и не могу вспомнить случая, чтобы мне хотелось остаться в теле. По началу все происходило как в игре. Я принимал новую личину, новый скафандр и рвался в бой. Я пытался разнообразить жизнь нового хозяина, если она была скучной, и умерить, если она казалась слишком праздной. Ближе к вечеру я заходился мечтаниями о новом теле. Ведь новое тело – это как новая вселенная. Познать его за один день невозможно, но ты предпринимаешь новые потуги заведомо зная, что обречен на провал. Я познаю отдельную, крошечную вселенную внутри гигантской, бесконечной вселенной. Обреченность в квадрате. Потом начались чистки, справляться с которыми все труднее и труднее.
Знаю, что об этом лучше не думать, но если бы я остался в этом теле, как бы поступил дальше? Ведь эта жизнь, – она не моя. Больше тридцати лет ею пользовался кто-то другой. По людским меркам срок приличный. Некоторые и не доживают до него. Так как бы я поступил? Сейчас для меня существует только один ответ: я хочу быть с Сарой. Я хочу дать ей то, чего не смог дать Нодди. Получится или нет? Я буду стараться, вывернусь наизнанку. Это говорю я, не Нодди. Мне встречалось много хороших женщин. Я бы прожил с ними месяц, полгода, год. Сейчас случай особенный. Я хочу быть с женщиной настолько долго, насколько это вообще возможно (осталось несколько часов). Я хочу познать ее до самых глубин, понять, что ей движет, что делает ее счастливой и несчастной; почему ее улыбки касается грусть, почему ей нравится драться и изматывать себя физическими нагрузками; хочу понять, откуда она берет силы, для радостного движения по своему пути. Я хочу побывать в ее теле, не бывав там.
– Эй, Сара!
Мы оборачиваемся и видим компанию подростков. Их прыщавые лица полны трепета.
– Сара, можно с тобой сфотографироваться?
– Я на минутку. Извини.
Она касается моей руки, оставляет ожог и точно бабочка порхает в сторону подростков. Один приобнимает ее за талию. Выше руки, сопляк!
– Часто к тебе подходят с такими просьбами? – безуспешно пытаюсь скрыть ревность в голосе.
– Бой за чемпионство прибавил очков в мою корзину.
На укутанном вечерней тенью лице вспыхивает нотка благоговейной незавершенности.
– Ты еще грезишь о чемпионстве?
– Конечно! Если не мечтаешь стать чемпионом, можно просто тренироваться в зале. Но я мечтаю о чемпионстве через реванш. Проиграть за четырнадцать секунд болевым приемом – в моем случае это позор.
Она произносит слова так, будто речь идет не о ней, а о совсем другом человеке. Она прошла глубокую трансформацию и больше не носит с собой груз обид и неудач. Я хочу научиться быть ею.
– Кто ты? – спрашивает она, когда мы присаживаемся на скамейку в уютном скверике.
Вопрос застает меня врасплох. Понять бы, что она под ним подразумевает. Но мой живот начинает тянуть. Тело реагирует на чувства. На мои чувства.
– Мы разве незнакомы? – перевожу все в шутку. – Меня зовут Оливер Нодди. Очень приятно, мисс. А вы, кажется, Сара? Та самая Сара? Я видел толпу сорванцов, просивших ваш автограф.
Она серьезна. Ни единой обострившейся морщинки.
– Ты не Олли.
Я пытался, правда пытался говорить, кем являюсь. Рассказывал про каждодневные пробуждения в новых телах, про полное отсутствие понимания где, когда и как я появился, для чего живу и как все это закончить. Я открывался, и мне не верили. Подобное не уместишь в рациональной черепной коробке. Такому не учат, а, следовательно, принять меня невозможно. Но я попытаюсь вновь.
– Видишь ли, Сара. Я не знаю, как меня зовут и откуда я родом. Сегодняшним утром я проснулся в теле Оливера Нодди и живу его жизнью. Завтра вернется прежний Олли, тот, которого ты знала, к которому привыкла. Которого любила. А я проснусь в новом теле. Возможно даже в твоем, хотя на подобную удачу рассчитывать не приходится. Поэтому нашу сегодняшнюю встречу лучше считать несостоявшейся, ведь я действительно не Оливер Нодди, не твой бывший муж, не отец твоего ребенка.
Считаю секунды, пока Сара прибывает в позе статуи. Ну же, не тяни! Уголки уже полюбившегося мне рта чуть подергиваются, устремляются вверх и…
Бам! Бам! Бам!
– Как же ты изменился.
Нокаут!
Она не поверила. Спектакль окончен. Занавес.
– А ты нет, – неловко улыбаюсь. – И это к лучшему.
Сара хохочет и кладет голову мне на плечо. Темные волосы щекочут мои руки, проникают под кожу и сливаются с кровью. Хочу обнять ее, но… Это чужая жизнь! Чужая! Я не могу раздавать призрачные надежды! Не сегодня! Не с ней! Слышишь, Бог? Что ты задумал?
– Проводишь меня до дома?
Мы молча поднимаемся. Наш дом, нет, ее дом в получасе ходьбы. Она берет меня под руку. Я кладу свою кисть поверх ее. Время пришло. Я должен узнать все до конца.
– Сара, почему мы расстались?
Она замирает, точно погрузилась в мгновенно затвердевающий бетон. Темноволосая голова опущена, и я буквально физически ощущаю обжигающий шар льда под вечерним платьем, разрастающийся с каждой секундой.
– Пойми меня правильно. Я не знаю, что со мной происходит. Часть воспоминаний испарились. Я понимаю – я совершил нечто непростительное, но не могу вспомнить, что именно. Сегодня днем звонил Рассел, но я не взял трубку. Меня распирало от ненависти, и я не мог объяснить, почему. Чувствую только вину перед тобой. Хочу раскаяться, но не знаю, за что.
Сара поднимает голову. Она не хмура, она сосредоточена. С таким же лицом она выходила на поединки. Выражение жесткости и самоконтроля в плотно сжатых губах и напряженной линии лба. Ее грудь наполняет глубочайший вдох, длительностью в вечность.
– Если ты вздумал издеваться, у тебя ничего не выйдет. – Сара отвечает спокойно. Она прорабатывала подобное развитие разговора, поскольку отвечает уверенно, без запинок и пауз. – Для начала я сломаю тебе руку, а потом рассеку лицо локтями. Поэтому подумай еще раз, а потом задай вопрос снова.
Угрозы на меня не действуют. Я могу ощутить боль, и даже если она вырубит меня, то я просто проснусь в другом теле. Но мне нужно не это. Мне нужна твоя тайна. И я должен быть осторожен в словах и действиях.
– Помоги мне, – мои слова искренни, сыграть так невозможно. – Помоги мне вспомнить. Я знаю, тебе больно, но я не могу носить с собой этот груз. Я даже не понимаю, что ношу.
Мои ноги слабеют и подкашиваются. Обиды таятся именно здесь: в бедрах, в икрах, под коленями. Я оседаю на пол и ничего не могу поделать. Тело Оливера вновь берет бразды правления.
– Помоги мне, пожалуйста! – мои слова превращаются в бессвязный поток и уходят в остывший асфальт. – Сара, помоги! Я не могу вспомнить, не могу!
Слезы бегут из глаз. Слишком сильное напряжение выходит со слезами. Даже если вы смеетесь. Нодди довел себя до исступления бесконечными самокопаниями и жалостью. Довел он, расхлебывать мне. Новый приступ рыдания – на этот раз моего. Я устал, я устал, я очень устал. Чем я провинился, что вынужден очищать чужие тела, не имея собственно? Как все это прекратить?
Мое лицо упирается в нечто твердое – плечо Сары. Под грубыми доспехами мышц разливается свет. Она есть добро. Добро с пудовыми кулаками, бронированными ногами и стальными захватами. Она плачет вместе со мной, а я надеюсь, что нас никто не видит.
– Я думала, что выплакала все еще полгода назад. Но, кажется, приберегла немного слез для сегодняшнего момента.
Она прекрасна всегда, особенно когда плачет.
Мы поднимаемся. На коленях Сары остаются ссадины – она опустилась стремительно, упала. В ее сумочке находится салфетка и для меня. Она спрашивает, не растеклась ли тушь под глазами, но в темноте ничего не разглядеть. Мы продолжаем идти к дому в тишине. Стук каблуков Сары тоже затих.
– Сегодня очень странный день. Я будто вспоминаю все заново, – я говорю истинную правду. Молчу лишь о том, что проделываю подобное каждый день. – Я вспомнил наши отношения от университета до суда. Но этот чертов кусок – его нет. Похоже на чью-то злую шутку, – смотрю в небо, как бы намекая на виновного.
Когда Сара начинает говорить, ее голос звучит ровно так, как звучал в ресторане: дружелюбно и слегка заискивающе.
– После очередной ссоры я уехала на выходные к маме. Мы планировали вернуться домой в воскресенье вечером, но Мэри-Энн приболела и пришлось выехать в самую рань. Открыв дверь, я с порога почувствовала тошнотворные запахи травки и секса, как будто в нашем доме проходил брачный период целого стада. Помню, как колотилось сердце. Я отнесла Мэри-Энн наверх и вернулась в гостиную.
Сара мельком заглядывает мне в глаза и едва заметно кивает. Я разобран на части.
– Вас было шестеро: ты, Рассел и четыре девушки. Две из них, кажется, были школьницами, а две другие чуть старше, студентки начальных курсов. Повсюду пустые бутылки, табак, использованные презервативы и белые следы.
Я обрываю ее и еле успеваю добежать до ближайшего дерева. Меня полощет осьминогами и кальмарами. Последняя чистка самая тяжелая. После нее остается звенящая боль. Оклемавшись, вижу Сару рядом с собой. В ее руке бутылка воды и салфетки.
– Спасибо, – неуверенно говорю я.
– Продолжать? – она осторожно улыбается.
– Да, надо добить.
– Судья бы уже остановил поединок, – у бойцов есть свой профессиональный юмор. – Хорошо. Я была в легкой майке, и когда одна из девушек проснулась, то подумала, что я собираюсь избить ее. Она стыдливо прикрывалась попавшимися под руку мужскими трусами и отползала к стене. Кажется, она зацепила тебя ногой. Ты очнулся, увидел меня и так резко вскочил, что потерял равновесие и снова упал. Если честно, я потом шутила, что свалила тебя взглядом.
Сара замолкает.
– А что дальше? – кажусь себе нетерпеливым ребенком.
– А дальше все оказываются за порогом. Признаюсь, не смогла отказать себе в удовольствии промассировать Расселу челюсть. Потом ты собирал вещи, выкинутые мною из окна. Дальше развод, полугодичная реабилитация у психолога и постоянные просьбы ребят из команды не проламывать твой нос внутрь черепа.
И хоть лично я ни в чем не виноват, тело вынуждает меня извиниться.
– Все в прошлом, – говорит Сара. – Если бы ни произошедшее, я бы так и не узнала сколько у меня хороших друзей. К тому же я чувствую, что моя воля стала еще сильнее. Рвется там, где тонко. Теперь у меня почти не осталось слабых мест.
Я вижу дом. Наш дом. Он не такой большой, как дома в начале улицы, но и не совсем крошечный, как те, что в конце. Внутри комната, комната, кухня, комната, ванная, подвал, гараж и чердак. Все как у всех. На заднем дворе небольшой садик. Сара хотела, чтобы Мэри-Энн проводила больше времени на воздухе. Там же должны стоять качели. Оливер не доделал их, но я уверен, они готовы. Сара не пускает дела на самотек, не дает им остаться незавершенными. Любое начало имеет конец.
Я вижу дом, а это означает, что настало время расставания. Она стоит напротив и чего-то ждет. Кто-то из нас должен заговорить первым, но оба мы не решаемся нарушить священную тишину. Мы – созидатели и не склонны разрушать.
– Ты и вправду изменился.
– Это хорошо или плохо?
– Ты открываешься. За один-единственный вечер я узнала о тебе больше, чем за остальную жизнь. Раньше я думала, ты безразличен ко всему, точно отбываешь срок в тюрьме. А сегодня ты показал свои чувства. Твоя неряшливость выросла до опрятности, мычание и угуканье до теплых слов. Мне даже кажется, ты немного похудел.
Ее смех – дар этому миру.
Я бы хотел, чтобы ты узнала – каждый человек видит цвета по-разному; для кого-то шоколад горький, а лук – сладкий; кого-то небо манит и возвышает, а на кого-то давит и пугает; для одних вода – источник жизни, а других чистые капли колют тысячей невидимых иголок; кто-то находит себя в угольной шахте, в кромешной пыльной тьме, а кто-то в теплоте семьи; некоторые колесят по свету в поисках Бога, а некоторые носят его в себе и никогда не теряли. И все они правы. Все мы правы.
Я должен сказать прощальную фразу, но ты берешь слово.
– Олли, позвони, когда захочешь увидеться с Мэри-Энн. Она ждет тебя, – Сара усмехается. – И слишком много понимает для своих лет.
– Да, я позвоню. Обязательно позвоню. Спасибо тебе.
– Спасибо тебе.
Щелчок дверного замка действует на меня как брошенный в воздух мяч на собаку. Срываюсь с места и начинаю бежать. Ноги несут меня прочь, неизвестно куда. В правом колене возникает боль – не травма – наплевательское отношение к телу. Тяжесть в боку и плечах – лишнее доказательство.
Осталось недолго, я чувствую. Ноги несут меня прочь, теперь я знаю куда.
Я никогда не умирал. Каждый день я засыпал или терял сознание в теле, но не умирал. Если было плохо, я с нетерпением ждал следующего дня, чтобы оказаться в другом теле. Я ждал, но не действовал, как будто это что-то могло изменить. Мои глаза, которых никогда не существовало, открылись. Я прозрел. Я никогда не умирал и другого способа остановить проклятую карусель не вижу.
Тело просит передышки, но я не позволяю. Осталось немного, терпи, потому что через несколько минут терпеть будет нечего. Боль – доказательство жизни.
По правую руку – пляж. Он мне не нужен. Вода поглотит тело, но в нее нельзя войти. Нужно упасть. Виднеется мост, соединяющий берега города. Боль в колене почти неощутима, как и боль в плечах, спине и натертой до крови ступне. Вечерние машины спешат домой. Их ждут огни в домах, спасительный отдых и завтрашний день.
Ветер на мосту не на шутку разыгрался, треплет мою рубашку и толкает к перилам, будто желает помочь. Не спеши, друг, дай дойти до середины.
Сегодня я загублю первую жизнь. Мир не будет скорбеть по Оливеру Нодди, равно как и по мне. Мир не скорбит по тем, кто не оставляет следов. Ты ничего не теряешь, потому что у тебя ничего нет.
Что будет с Сарой? Сегодня я дал ей надежду в обмен на прощение. Единственное, чего она не умеет – разбираться в мужчинах. Я бы хотел, чтобы на нашла хорошего человека, не Оливера Нодди. Я бы хотел, чтобы она нашла меня. Но она сильная. Сильнее Оливера и меня вместе взятых. Ее сила в свете, затмить который не в состоянии ни единая сложность. Ни даже смерть. Сара бессмертна в своем проявлении, в своей любви к жизни.
Отрываюсь от размышлений и обнаруживаю себя стоящим на мостовых перилах. Точно пьяный обхватываю фонарный столб, а ветер все толкает меня вперед, подзуживает и упрашивает. Это мой единственный шанс и надеюсь, он сработает. Потому что…
Сквозь опущенные веки проникает свет звезд. Ветер посылает мне предсмертную шутку, и я глупо улыбаюсь. Внизу безмятежная гладь воды. Не то, что бы она рада мне, но и ничего против не имеет. Отпускаю одну руку и расправляю грудь, надуваюсь словно парус корабля. Сейчас я взлечу…
– Олли!
От неожиданности открываю глаза. Предатель-ветер толкает меня вперед. Тело выгибается, отрывается нога, но кто-то тянет меня назад. Я падаю и бьюсь головой обо что-то мягкое, вместе с тем слыша короткий отрывистый выдох и межзубное ругательство.
– Зачем, господи, зачем? – прижимая меня к груди, повторяет Сара. Затем говорит тихо, чтобы я не слышал. – Я не хочу больше терять.
Руки Сары сжимают меня так крепко, будто проводят удушающий прием. Мне с трудом удается оторваться от ее груди.
– Сара, прости…
– Молчи! Я больше не хочу никого и ничего терять, – ее голос полон отваги. – Я не хочу быть настолько сильной.
– Сара…
– Пойдем домой.
Она резко вскакивает и помогает подняться мне. На ней все то же вечернее платье и беговые кроссовки. На тыльной стороне ладони виднеется ссадина. Ноготь на безымянном пальце налился лиловым. Похоже, она подложила руку под мою голову, когда я падал.
– Я не хочу домой, – опускаю голову, точно нашкодивший ребенок. – Там…
– В наш дом, Олли. В наш дом.
По дороге домой я вновь выпадаю из реальности. Прихожу в себя в холле, когда Сара закрывает дверь. Она интересуется, не хочу ли я увидеть дочь, но я отказываюсь, говоря, что боюсь ее разбудить. Это не мой ребенок.
В спальне, на полке рядом с кроватью, стоит свадебное фото звезды Сары и бледной тени Оливера. Рядом фото молодых родителей и новорожденной девочки.
По груди скользят ловкие пальцы – Сара расстегивает мне рубашку, будто понимает, что сейчас я мало на что способен. Она всовывает мне в руки стакан воды. Делаю глоток и морщу нос: внутри лекарство, возможно, успокоительное.
– Олли, выпей полностью.
Повинуюсь; Сара помогает мне устроиться поудобнее, раздевается сама и ложится рядом. Без предупреждения обнимает меня, заставляя слушать стук своего сердца. Его удары успокаивают, расслабляют. Я наблюдаю разгорающийся свет, проникаю сквозь доспехи мышц и сливаюсь с ним. Сейчас я не думаю о смерти, не думаю о том, как устал и как мне надоело чистить людей. Сейчас я молю Бога о возможности проснуться завтра рядом с Сарой, о чуде – пробыть с ней рядом еще один день. Я знаю, ты слышишь. И если ты берег меня для особенного момента, то он настал. Я никогда тебя ни о чем не просил. Ты и сам прекрасно знаешь, что для меня лучше. Поэтому пожалуйста, позволь мне проснуться завтра рядом с Сарой. Пожалуйста.
До меня доносятся звуки сладкого посапывания. Расплываюсь в улыбке и блаженно шепчу:
– Спокойной ночи, Сара. Я люблю тебя.