Первое мая... Впервые переступаю порог четвёртого отделения. За мной закрывается дверь, на которую даже не оглядываюсь. Снова весело и интересно. Передо мной коридор, освещённый весенним солнцем, дует лёгкий ветерок с открытого балкона, находящегося в конце этого коридора. Это мне нравится. В той больничке можно было открыть только форточку – не было балконов.
Коридор освещён весенним солнцем, продут весенним ветром и я не чувствую запаха, который будет преследовать здесь – запаха табачного перегара, немытых тел, плохой еды. Пройдёт время и я перестану чувствовать этот запах, обоняя его с новой силой после возвращения из комнаты для свиданий.
Палаты находятся по обе стороны коридора, символично - их шесть – две слева, четыре справа - входом в них служат широкие проёмы без дверей.
Нумерация палат странная - слева, недалеко от входа, находится первая палата, справа, напротив неё, слегка наискосок - шестая. (Вход в отделение находится в самом углу длинного коридора).
Потом идёт вторая и так далее. Палата номер шесть считается наблюдательной - она для новичков и самых тяжёлых больных.
В начале коридора, около входа в отделение, есть дверь, которая ведёт на улицу. На ней зелёная надпись - меня смешит - «Запасный выход». Выход-то, по моему, должен быть «запасной».
Вдоль той стены коридора, что напротив входа в отделение, стоит диванчик, несколько стульев и раздолбанное пианино.
На диванчике можно сидеть только персоналу - узнаю это, как только пытаюсь присесть на него.
Пианино стоит просто так – никто не умеет на нём играть на тот момент.
С левой стороны от входа, посредине коридора, большая ниша – там вплотную, перпендикулярно коридору, стоят в два ряда столы, обставленные деревянными скамейками разной длины – это столовая. В правой стене столовой, у окна, находится дверь с надписью "Буфет".
Это маленькое глухое помещение с раковиной, несколькими шкафами, парой столов. Оно служит временным складом больших и скоропортящихся продуктовых передач и раздаточным пунктом во время еды.
Передачи хранятся в шкафах - без холодильника...
Едят в столовой в две смены.
Как понимаю позже, отделение не рассчитано на то количество больных, что здесь находятся, перегружено не менее чем в два раза и отсюда эти две смены.
Есть приходится, ощущая с обеих сторон чужие плечи, бёдра и локти.
Существует сложный и непонятный мне ритуал по перемещению скамеек с места на место во время уборки столовой после еды.
Их таскают вдвоём, перемещая к пианино, затем обратно. Этим, как и самой уборкой, занимается дежурная палата.
Дежурят самые сознательные добровольцы.
Всё это постигну в течение первой недели. Не сразу.
А пока - мне весело и интересно, хожу по коридору, смотрю на лица, додумывая что-то про всех этих людей.
В коридоре много женщин - у них, в основном, серые скучные, но такие обычные лица. Многие одеты в застиранные больничные халаты, кое-кто в своём, домашнем. Женщины разного возраста - от очень молодых до старух.
Меня ещё ничего особенно не напрягает и не коробит. Всё кажется одновременно загадкой и вызовом мне лично.
Захожу в туалет - он находится между первой палатой и столовой. Дверь открывается в узкий коридор - справа, рядом с входной, ещё одна дверь, закрытая на висячий замок, а слева, впереди, виднеются раковины, висящие на стене, непосредственно в помещении туалета, и часть окна.
Прохожу дальше - помещение собственно туалета, квадратное, со стороной примерно метра 4.
Справа - три кабинки, открытые спереди и, конечно, в туалете несколько курильщиц. Дым застилает всё это небольшое помещение.
На балконе тоже сидят курильщицы и это мне кажется правильным, а курение в туалете – неправильным, и я это говорю.
Почему-то кажется, что ко мне должны прислушаться. Кажусь себе сейчас значительной личностью – ведь я совершила поступок, пошла в незнакомое место, совершив немалое усилие над собой.
В туалете довольно чисто и светло. Ещё не знаю, что чисто, потому что только что мыли и в туалет никого не пускали – очень скоро пол покроется слоем пепла. Посреди туалета стоит ведро - это, вроде, пепельница - но курильщиц слишком много и не все заботятся о том, чтобы пепел не падал на пол. Кое-кто роется в ведре, отыскивая годный для повторного использования окурок - таким вообще по барабану всякая гигиена.
А кое-кто роется в ведре для мусора - выискивая там что-то ценное или, о, ужас, съедобное. Роются среди использованных прокладок, упаковок от разных продуктов и предметов гигиены, огрызков яблок, банановых шкурок и прочих прелестей.
Тут же, через форточку, ведутся переговоры с мужским отделением - их туалет расположен над нашим. На ниточке спускаются записки и небольшие подарки сверху и на ней же наверх поднимаются ответные дары и записки. Интимные переговоры ведутся запросто в полный голос - иначе никто никого не услышит. Одиночество в этом помещении нереально - ни днём, ни ночью...
Узнаю - здесь есть ванная.
Эта закрытая дверь ведёт туда и можно помыться, если попросить санитарку её открыть.
Помыться хочется просто немедленно, невзирая на такое окружение.
Прошу, открывают, и я испытываю очень неприятное чувство – такие чёрные, заплесневелые там стены.
В самой ванне нет душа, сломан, а слив под ней – это дыра в полу. Стоит стул без сиденья, пара тазов, в правом углу, за дверью, куча швабр с волосатыми тряпками и вёдра - во влажном воздухе запах мокрого тряпья. На чёрных стенах кое-где гвоздики, чтобы можно было повесить вещи, но их трудно увидеть на таком фоне.
Сразу жалею, что сама на это напросилась - но выбора нет.(Мне ещё предстоит удивляться тому, как это я попала сюда так легко - обычно в ванную стоит живая очередь и часто постирушки одной совмещаются с помывкой другой).
Как-то развешиваю вещи, намыливаюсь, присев на корточки в ванне, и тут дверь открывается и кто-то заходит.
Поворачиваю голову и вижу патлатую особу с мужиковатым лицом.
Она ставит на край ванны шампунь и, кажется, собирается раздеваться. Спрашиваю – неужели она намерена мыться вместе со мной?
Та отвечает в смысле – почему бы нет. Холодею внутри, но твёрдо говорю, что это не по мне и прошу её убраться. Она начинает надсадную истерику, но всё-таки, в конце концов, выходит.
Домываюсь, выхожу из ванной и начинаю переживать, мне заранее страшно. Что будет ночью? Вдруг это лесбиянка – вид у неё вполне уголовный. Готовлюсь дать отпор, если что.
Подхожу к санитарке и говорю про небольшую проблемку – кажется, со мной собиралась помыться уголовница.
Та «утешает» вкрадчивым шёпотом – да, тут есть уголовницы.
Снова хожу по коридору, вид делаю самый независимый и не обращаю внимания на реплики мужиковатой особы в чёрной робе. Она уже окрестила меня - Адидас - из-за моего чёрного костюма.
Потом узнаю - это Настя, она с малолетства по разным таким заведениям, но, в общем-то, не злая и совсем не лесбиянка.
У неё что-то вроде романа с неким Ваней из мужского отделения, которое находится этажом выше. Они общаются, перекликаясь через окно в туалете или балкон, обмениваются прикосновениями – для чего Насте приходится залезать наверх по балконной решётке, а Ване, видимо, приседать, или ложиться на пол. Их любовные переговоры состоят почти сплошь из матерщины.
Настя находится в состоянии вечного подростка – разговаривает нарочито надсадно, горбится, держит руки в карманах – а лет ей 37.
Она получает уже пенсию или пособие по инвалидности. Раз в месяц деньги ей выдают на руки и тогда ведёт себя совсем по-детски. Заказывает санитаркам разные вкусности и вредности из больничного киоска, объедается и мучается животом.
Наверное, что-то серьёзное - хронический гастрит или даже язва.
После продовольственного загула сидит на корточках, прижав колени к груди, где-нибудь у стены, и раскачивается от боли. Знает, что нельзя есть такие вещи, но очень-очень хочется...
Медперсоналу, похоже, глубоко плевать на её страдания.
У неё хорошее чувство юмора – любит посмеяться, даёт клички, смешно переиначивает некоторые фамилии, своего Ваню называет Вано.
Контакт у нас налаживается после того, как слышу, что она восхищённо говорит о лошадях, восхищённо и косноязычно матерно – мат заменяет ей многие оттенки чувств. Говорю, что да, лошади это здорово, и она соглашается со мной, протягивая: Да, кони н…. - и больше у нас никаких конфликтов.
Гораздо позже узнаю от постоянной обитательницы этого заведения, что у Насти несколько детей, раскиданных по детским домам - то ли трое, то ли даже пятеро. Это не изменит отношения к ней, как к так и не выросшему подростку...
Мат – матерные выражения, до этого ни разу мной не слышанные, очень в ходу среди больных, санитарок, ими не гнушаются и некоторые медсёстры. Нормальной человеческой речи почти нет - всё на крике с затейливыми выражениями, в которых так и сяк обыгрываются межполовые отношения и названия органов размножения - глаголы, существительные, прилагательные, причастия, деепричастия...
Как много я не знала, оказывается... Даже после работы на стройке, даже после работы на заводе, когда в соседнем помещении месяц работали весёлые матершинницы-штукатуры-маляры.
Почему-то этого не было в моей первой больничке...
(фото автора - на фото - работа автора)
http://www.proza.ru/2017/04/01/1651