- Здравствуй! Просыпайся!
В реставрационную проникали неяркие теплые лучи света от уличных фонарей. Сквозь неясную пелену ночной мглы можно было увидеть – в комнате никого не было, кроме двух картин и большого темного шкафа, терявшегося в тени.
- Ну же, пока есть время! – прошептала одна из картин. Другая, видимо просыпаясь, так же тихо ответила:
- Зачем?
- То есть как зачем? В одной реставрационной – и не познакомились! Как так? Кстати, меня называют «Лютнист». А написал меня Караваджо. Его звали Микеланджело, как и скульптора эпохи Возрождения. Только у того фамилия была – Буонаротти, а у моего – Мерризи, да еще добавка – «ди Караваджо» - из города Караваджо, значит. Про него говорили, что он был очень яркий и экспрессивный человек.
- Прямо как ты. – мягким бархатным голосом медленно ответила еще сонная вторая картина.
- Ох, ну да, наверное. Он ведь практически мой отец. У меня и еще родственник есть – итальянский юноша, чьим портретом я являюсь. Мой Микеланджело поместил его образ во многие свои картины. А еще я – первое полотно, в котором огромную роль играет натюрморт – тщательное изображение фруктов и овощей, музыкальных инструментов и цветов… Мне кажется, если бы люди знали, что юноша поет настоящую песню, ноты которой лежат тут перед ним же; что эту мелодию разобрали и исполняют теперь; я думаю, многие бы устремились сюда, в Эрмитаж, в другие музеи, и поняли бы, что искусство – это не простая трата красок.
- Ну, будет, тараторка. Это не в наших силах. Скажи лучше, где ты была до реставрации?
- Ну… Сначала в Эрмитаже, в «Просветах» - это три такие большие красные залы со стеклянными просветами на потолке – там нет окон. Зато они есть в «Кабинетах» - смежных маленьких комнатках вокруг Просветов. Я долго путешествовала по Европе, пообтрепалась, честно, вот и запихнули меня сюда. Сейчас на моем месте – ты представь себе только! – висит какой-то «Натюрморт с восточным ковром»!
- О, я видела его! Замечательный! Сам ковер написан «пупырышками» - как люди сдерживаются, чтобы не потрогать его? Великолепный. Прямо противоположный мне. – и без того тихий голос картины опустился и затих окончательно.
-Да, да! Ой, что же ты о себе ничего не рассказываешь? А то я все болтаю да болтаю!
- Что обо мне говорить? Я – старинный голландский натюрморт без названия и без автора. Мои краски потемнели, местами стерлись, о себе я ничего уже не помню. – легко, но с еле уловимой ноткой грусти ответила вторая картина, которая действительно была очень стара. – Экскурсионные группы проходят мимо меня, а если и останавливаются, то начинают со скукой высматривать во мне недостатки. Мне немного обидно, но зато в такие моменты я слушаю экскурсоводов и начинаю узнавать что-то новое про этот дворец и музей. Ведь раньше, раньше – голос картины воодушевленно зазвенел – здесь ходили императоры и императрицы, степенно вышагивали фрейлины и бегали арапчата – это мальчики-негритята, пажи. Вспоминаю: я еще застала время, когда высокосветские дамы тайком катали цесаревичей на шлейфах, когда в войну нас, картин, запаковывали в грубую ткань и относили в подвалы, я помню эрмитажных котов, восстановление музея и столько, столько!.. Да, ты права, если бы люди только знали все это! А наш прекрасный город! Я даже стихотворение сочинила, не закончила только. Слушай:
Казалось, Питер только серый,
Все мерит лишь ему известной мерой,
На все он смотрит свысока,
Как кучевые облака, перерастающие в грозы,
Летающие там, вдали;
Как далеко им до земли!
Да, это царская столица!
И петербуржец ей гордится,
Напоминая всем о том,
Что было сделано Петром
(Прорублено окно в Европу),
Построено Екатериной,
По праву называют что Великой.
Вдохновение вот было недавно. Стихотворение не закончено, конечно, но я думаю над продолжением. А вот смотреть на мне и правда нечего. – иронично закончила она, окончательно проснувшись. – О, смотри, смотри!
В комнату проник, разорвав ночную пелену тьмы, первый Петербургский луч солнца. Раздались шаги. Где-то скрипнула входная дверь.