— Вы совершили грех?
— Нет, падре.
— Зачем же Вы пришли?
— Помолчать.
Голос из соседней исповедальни звучал спокойно, с ноткой стали. Священник за всю свою долгую службу церкви и прихожанам в этом небольшом городке на севере Италии еще не слышал такого голоса. Будто человек одновременно сидел рядом и отсутствовал где-нибудь в далеких краях размышлений.
— Я не из здешних, падре.
— Знаю. — По акценту было слышно, что мужчина глотает большинство звуков, — Вы англичанин?
— Верно. — Мужчина был младше сорока, не курил и наверняка работал, как говорят, с микрофоном: интонация и манера речи поставлены хорошо.
— Для англичанина у Вас прекрасный итальянский, — услышалось ерзание на табурете.
Молчание продолжилось. В церкви в этот час почти никого, поэтому тишина стояла молитвенная и лишь изредка доносились звуки от скамьи, которая тоже, по-своему, помогала пришедшему отпустить горе, обиду или волнение. Священник всегда считал главным местом в церквушке ни ручной работы крест, ни фрески, ни даже пол, деревянный, что сохранился столько и наверняка простоит еще больше, а скамьи — тяжелые, длинные, простые по виду, но сложны по назначению, ведь сюда приходят разные люди и выдержать их просьбы, их надежды нелегко.
— Мне хочется кое в чем признаться, падре, — оборвал мысль голос рядом. Священник немного наклонив голову в сторону собеседника, сложив руки на коленях, решил ожидать. — Признаться. Я — обманщик, врун и лгун. — Звучало это, будто при боевом построении из уст командира: отчетливо, резко, точно.
— Я слушаю, — дабы не казаться безразличным, подбодрил падре.
— Только сегодня, точнее, сейчас мне хочется быть честным. Могу?
— Безусловно, Вы знаете, что исповедальня не выпустит ни одного слова наружу. Можете облегчить душу.
— Хорошо, — послышался нервный глоток в явно пересохшем рту. — С чего начать? Сегодня я приехал из Лондона, где-то в восемь-пятьдесят утра. Работаю на бирже, уже лет десять с хвостиком. Живу скромно, но ни в чем себе не отказываю. Много общаюсь с людьми.
— Вы говорили об обмане...
— Ах, да, — вздох и стук каблука по полу, — обман. Как уже сказал, я — патологический врун. Однако не думайте, что это ради хвастовства или повышения статуса, репутации. Нет, дело в другом, — сглатывание, — человек, к примеру, спрашивает о моем настроении и вместо правды я говорю, что все в порядке, хотя на самом деле могу быть опечален до боли. — Мастерство владением голоса куда-то делось, мужчина казался растерянным, и священник чувствовал, как его собственные уши были увлечены разговором.
— Вы закрыты...
— Нет, глупости. Я говорю с Вами, падре, и не ощущаю порыва запереть собственные переживания. Однако так легче. В огромном мире, где множество людей, их мнений, обман, порой, становится приятной толикой возможности не замечать и быть не замеченным, понимаете?
— С трудом.
— Вы ни разу не лгали?
— М-м...
— Скажите честно. — Вернулась строгость интонации.
— Лгал, и каялся.
— Однако не сразу, ведь так? Стыд приходит не в то же мгновение. Сначала торжество, что коварность удалась. После обдумывание лучших вариантов вранья и оценивание качества сказанного. В конце же наступает терминальное состояние: между безразличием и попыткой понять, что бы стало, ответив Вы честно.
— Вы сейчас на последнем этапе?
— Нет, он уже пройден. В данный конкретный момент разговора с Вами, в этой милой и тихой церкви, я лишь вспоминаю внутреннюю борьбу.
— Не совсем понимаю, к чему Вы ведете.
— Я решил выбрать второе, помните? "Что бы...". Сейчас я пытаюсь это узнать.
— Могу сказать, что это хороший шаг, — падре кивнул, не заметив. — Человеку проще, когда в голове не роятся клубы вранья, которое уже точно и не вспомнить по прошествии времени.
— Верно, — голос успокоился. Священник решил, что это было необходимо мужчине — подтверждение собственных мыслей. — Я лгал множество раз, спокойно, отработано, никто бы, никто никогда не догадался о сказанном кривом слове, о не правдивом комплименте, о скрытом нежелании слушать беседы. Мое лицо было неподвижно настолько, насколько требовалось. Голос ни разу не дрогнул. Улыбка появлялась в нужный момент. Вранье было естественным, имело больше уверенности в себе, чем правда и согласия со стороны окружающих тоже получало немало.
Молчание повисло на пару минут в воздухе. Это было не тяжелым и вязким, а облегченным мгновением.
— Вам легче, — утвердительно сказал священник.
— Спасибо, — мягко ответил мужской голос.
Дверь исповедальни открылась, послышались каблуки, что ровными и спокойными очередями касались пола. Падре из личной симпатии и любопытства, что случались редко, осторожно выглянул из-за своего места. Фигура стройного, высокого светлого мужчины удалялась в зареве свечей. На нем была кожаная куртка и темные джинсы. Англичанин остановился у последних скамей, и опустил к ним взгляд, будто запоминая каждую деталь. После снова поднял голову и вышел из церкви, наверняка пообещав сюда вернуться.
Слышались молитвы падре. Закат догорал в отблесках фресок.