Нина Андреевна вышла из тёплой машины. Она устала от дальней дороги и уже покаялась, что затеяла это путешествие. «Путешествие в далёкое прошлое» – так она про себя называла эту поездку. Обдумывала её давно, даже очень, а собралась только под старость. Годы не прошли, а пробежали, пролетели, а когда-то казалось, что все впереди и куда денется эта точка на карте под названием «Старые пруды». Вот здесь, где припарковалась Нина Андреевна, вдоль этой, ныне действующей, и даже асфальтированной дороги, и была эта деревенька, только прудов там не было, это точно. Справа от дороги тянулись поля, всё было давно сжато, где-то далеко работал трактор, насколько рассмотрела Нина Андреевна, он пахал. «Под зиму в России всегда пашут, чтобы что-то...» думала и старательно вспоминала нужное слово сеньора Амати из Рима. Слева от дороги стоял лес - густой, темный и старый. Нина Андреевна снова достала карту, её она заказывала в областном архиве, всё точно, вот этот пунктик. А значит тут и должна начинаться эта самая деревенька. Но слева лес, а справа поле с трактором и ни намёка на жильё. Или опечатка, или не надо было приезжать.
Все были категорически против поездки в Россию. Детям, вечно занятым, мамина затея являлась, по меньшей мере, капризом старой сеньоры. Старший сын вполне серьёзно предложил ей, заядлой театралке, оплатить ложу в опере на целый год вперед, чем кататься в дикие места. Но муж, скрепя сердце, поддержал свою супругу, прилетел с ней на её родину. На этом его героические усилия закончились, он слёг с радикулитом в гостинице. Дальше Нина Андреевна поехала одна. Она сидела в машине, не зная, что ей предпринять дальше. Дорога была пустынной. Трактор гудел уже ближе, из любопытства она вышла из машины. В это время медленно, из-за поворота выехал бензовоз, поравнялся с Ниной Андреевной, притормозил.
- Подвезти? – Шутливо предложил шофер, - а то, видно, Ваше авто выдохлось на нашей дороге.
- Вы знаете «Старые пруды»? - Вопросом на вопрос ответила Нина Андреевна. Шофер ей нравился. Был он немного чумазый, но красивый и голубоглазый.
Бензовоз вовсе остановился, парень вышел из машины.
- «Старые пруды?» - Так это рядом, Вы просто не доехали. Нина Андреевна снова достала карту. Парень чуть глянул в неё:
- Вы, видно, издалека, «Старые пруды» это вон, за тем поворотом, Вы чуточку не доехали. А вы, собственно, к кому там? Я местный, всех знаю, могу помочь.
- Я на могилу к бабушке, Подшивалова она была. - Парень снова улыбнулся, улыбка была исключительно красивой.
- Я тоже Подшивалов, и вон мой брательник двоюродный пашет - Саня, тоже Подшивалов. Нас тута половина Подшиваловых, Вам к каким?
Нина Андреевна не знала, к каким Подшиваловым она приехала.
- Моя бабушка была Подшивалова Антонина Фёдоровна. Последний раз я её видела осенью 1945 - шофер присвистнул.
- Это Вам тогда к моей бабане надо, она всё знает, сейчас Сашку заправлю, и в деревню на обед поедем.
Бензовоз плавно съехал с дороги, и поехал просёлочной вдоль поля. Нина Андреевна медленно тронула машину и поехала вперёд. «Бабаня», «тута» - эти слова память сама выхватывала из времени, она их когда-то уже слышала, нет, она сама так когда-то разговаривала. Сзади просигналил бензовоз, обогнал, шофер Подшивалов сделал рукой жест, мол, следуйте за мной. Минут через десять въезжали в деревню. Та это деревня или не та, она не помнила. Но понимала, что за давностью лет всё переменилось. Бензовоз притормозил возле старого дома, не глуша мотор, выскочил шофер, что-то сказал сидящей на скамейке женщине, кивнул Нине Андреевне и поехал дальше. Она вышла из машины. На скамейке сидела бабаня Подшивалова, Нина Андреевна поздоровалась. Та кивнула головой.
- Садись, чего стоять,- пригласила она гостью.
- Так, ты каких Подшиваловых ищешь? - Старуха смотрела прямо перед собой, и казалось, что и разговаривает она тоже сама с собой. Нина Андреевна заволновалась.
- Меня совсем маленькую сюда привезли родители, ещё до войны, - начала она сбивчиво, - моя бабушка Подшивалова Антонина Фёдоровна была. От волнения она вдруг начала говорить с акцентом. Но только деревня, по-моему, не так стояла, лес вокруг был, и насколько я помню, там бригада №1 была. Она вдруг замолкла и думала, какие бы ещё факты воскресить в своей памяти, чтобы хоть как-нибудь приподнять завесу над временем.
- Да ты, небось, Ниночка? - Бабаня Подшивалова наконец-то посмотрела на Нину Андреевну.
- Вы меня знаете?!
- Я тебя припоминаю, мы с тобой ишшо играли, Таня я, если чаво помнишь. Нина Андреевна не помнила. Посидели молча. Гостья нарушила тишину.
- Так это и есть «Старые пруды»?!
- Они самы.
- А тогда ведь лес кругом был…
- Знамо был, да ведь время сколь ушло, то на стройку пилили, то на дрова.
- Бригада №1 - это что было?
- Как чаво было? Люди в ей работали, бригадой одной, вместе значит, вот и бригада №1, ты, Ниночка, не ошибасся, здеся ты жила, у своей баушки. Пошли в избу, холодат.
В доме было сумеречно, тесно, но тепло и от этого уютно.
- Садись, Ниночка, - баба Таня кивнула на диванчик. Нина Андреевна присела на краешек.
- Так ты могилке, что-ль приехала поклониться? А сама-то где живёшь? По-нашему вон трудно говоришь. Баба Таня задавала вопросы, выставляла посуду на стол, заваривала чай.
Нине Андреевне всё казалось сном, она вдруг увидела в углу печь и не могла оторвать от неё взгляда. С трудом услышала вопрос Татьяны. Спохватилась.
- В Европе живу всю жизнь, а последние 40 лет в Италии. Да, замужем, детей? Двое. Внуков? Тоже двое, учатся в Америке.
Они сидят за столом, между ними чайник, чего-то ещё понаставлено, Нина Андреевна сидит и вдруг ощущает себя ребенком в этом старом бревенчатом доме. Таня, Татьяна, сидит и смотрит на нечаянную гостью с большим интересом.
- У вас там, говорят, жизнь больно хорошая, не врут? - И очень вопросительно смотрит на Нину Андреевну.
- Не врут.
После они долго молчат.
- Вы могилку бабушки покажете?
- Нет.
- ??
- И никто тебе её не покажет. Да и могил энтих давно, наверное, нет.
Татьяна рассказала, что в далёком 1947, когда был страшный голод, хуже, чем в войну, в деревне пошёл тиф. Выкосило больше половины. На ногах был только дядя Антошкин, он и хоронил, и читал по всем Псалтирь.
- Малы мы совсем были, я тоже слегла, а когда очнулась, то была уже в больнице, долго нас, детей там держали, взрослых не клали, нечем лечить говорили, а нас, ребятёшков вытянули. Власти понаехали, умерших хоронили в лесу, место специальное отвели, проволокой обнесли, ходить туда строго запрещалось, вот там все и упокоились, и твоя Антонина Федоровна…
Татьяна ставит перед Ниной Андреевной очередную чашку с чаем. Выходит во двор, что-то там делает и снова рассказывает, что помнит.
- Дядя Антошкин, он вишь, в первую мировую ещё энтим тифом переболел, так он к нему больше не лип, Антошкин, на деревянной ноге, должна помнить. Та кивает, помнит. Помнит облик высокого и сутулого человека. Помнит деревянный протез, скрип его ремней, крепкий запах самосада, черты лица стерло время.
- А как его имя было?
- Иван Васильевич. Он долго жил, завтра года посмотрим на памятнике, если они там есть. Его, вишь, хоронил сельсовет, детей-то у него сроду не было, баб полно перебрал, а вот детьми не разжился, Господь не дал, может и упустили года, кто его знат...
Память стёрла, как её, совсем крошечную, привезли к бабушке, в тех её картинах совсем нет родителей, но твёрдо в памяти осталась бабушка Тоня и дядя Антошкин, как его имя, тогда она не знала, просто дядя Антошкин. Но всё за пеленой времени, как за туманом. Нина Андреевна лежит на высоких подушках, ей неловко и непривычно, но она не замечает неудобства, как лента из кинофильма развернулись у неё перед глазами те далёкие годы. Вот она просится с печи, там жарко, она зовёт бабушку, снизу протянулись руки и она привычно, маленьким комочком в них падает. Затем её долго держат за столом и пытаются кормить, ребёнок ест плохо.
- Да какая это еда! - Сокрушается бабушка, - ей бы кашки на молоке, да где взять!
Внучка с трудом глотает очередную печеную картошечку, запивает настоем из травы.
- Ну всё не пустой кипяток! – Сокрушается бабушка, - только до весны продержаться, до весны… Что будет весной, Ниночка не понимает. Потом Ниночка сидит на горе из мешков с картошкой, её эту гору, перевозят из погребов в амбары. Ниночка уцепилась в мешки, боится упасть, телега, как живая вращается и урчит колёсами по жирной грязи, от колёс вкусно пахнет свежим дёгтем. Чтобы не смотреть вниз, Ниночка ложится на мешки и смотрит на небо. Но и небо серо-черное, солнца нет и от страха ребенок крепко зажмуривается. Лошадь фырчит, в разные стороны машет хвостом. Правит дядя Антошкин, бабушка сидит рядом с ним. Над ними облачком стоит табачный дым, оба курят.
Таким порядком повторяется каждое утро, но ещё играет чёрная тарелка – радио, и передают военные новости. К новостям приходит дядя Антошкин, сняв шапку слушает, а когда начинают звучать песни, то всегда обращается к бабушке с одними словами:
- Ну, поехали, что-ль, девчата!
Нина Андреевна не спит, но все нахлынувшие воспоминания кажутся длинным, ярким, ясным сном. Она снова четко видит себя маленькую на постели. Холодно. Ниночка подросла и обносилась, вся одежда в раз стала мала, пальто в том числе. Бабушка склонилась над столом под керосиновой лампой, она что-то распарывает. Приходит дядя Антошкин, он принёс «Зингер», это швейная машинка.
- Хорошо хоть наполовину сгорела, а то из чего бы сейчас шили, - баба Тоня проворно раскладывает все распоротые части на столе. Сгорело полфуфайки, дядя Антошкин уснул с цигаркой и не заметил, как истлела одна пола.
- Или выпимши был? – Допытывается баба Тоня. Антошкин отрицательно качает головой.
- Ты ведь знаешь, Тоня, я при исполнении ни-ни.
При "исполнении", это когда он по очереди охраняет склады. Ниночка засыпает, утром на неё одевают подобие пальто. За неимением пуговиц она подпоясана отрезком верёвки, а под подбородком одежда застёгнута на булавку.
- Ну вот и пальтецо! – Радуются взрослые.
- Пальтечко, - произносит Ниночка, и только так называет свою обнову.
Бегут, торопятся воспоминания. Вот она научилась заводить бабушкин патефон. Сложно это, но двумя руками, малосильный ребенок крутит ручку, ставит заезженную пластинку… и... Нина Андреевна вдруг начинает слышать ту музыку. Да, это играет патефон, в бабушкином доме много людей и происходит что-то похожее на праздник. Без конца ставится пластинка, женский высокий голос поёт про Сашу. Песня нравится, все начинают подпевать далекой певице, поёт и Ниночка. Ей весело, кто-то принёс сахарин, все угощаются сладким кипятком, сладкого в своей маленькой жизни она почти не ела, но оно ей нравится. Потом дядя Антошкин играет на балалайке, все пляшут и поют частушки. Ниночка уже знает их наизусть. Бригада №1 отмечает нашу победу на Волге.
Нина Андреевна садится на постели, смотрит в темное окно. Оно так же не завешано, как в ту далёкую пору у бабушки. Ничего не поменялось – думает Нина Андреевна, - больше семидесяти лет прошло, а уклад не изменился. Так же сложена печь, образа в углу, под потолком возле электрической лампы - крюк для керосиновой. Тогда, в войну, керосин был на вес золота и его берегли. У неё было ощущение, что здесь остановилось время, и что она совсем недавно покинула эти места. Тёмных, не завешанных окон, она всегда боялась. Однажды ночью в окно постучали. Ниночка проснулась и от испуга заплакала. Плакала долго, пока не пришла бабушка. Утром вместо кипятка в кружке было молоко, она долго на него смотрела, нюхала, потихоньку пила.
- А как дознаются? - Тихо говорит баба Тоня Антошкину.
- Не дознаются. Я давно её присмотрел, бесхозная она, кабы хозяин был, в лесу бы так долго не держал. Да и снег сегодня, все следы замело, вон сколь навалило. Коза, не корова, не показывать постороннему глазу и всё. Я её в дальнем куту закрыл, если даже орать будет, никто не услышит. А уж, если что, Тоня, вина моя. Ты ни при чём. А дитё выхаживать надо, одни вон косточки остались.
Ниночка заболела внезапно, после детского сада. Садик организовали в большой избе Метелиных. Присматривали за детьми две старухи, одна старее другой. Все другие старухи, побойчее и здоровее, или работали в бригаде, или дома, вязали для фронта носки и варежки. Эти две «воспитательницы» ходили опершись на палки, садились на лавку с трудом, с ещё бОльшим трудом с неё поднимались. Одна постоянно спала, подперев голову своей палкой. Мальчишки подбирались к ней и выхватывали её опору. Старуха бранилась, но через некоторое время снова спала. Дети играли друг с другом, девочки из газетки делали куколок, баюкали их, наряжали, разыгрывали сценки. Мальчишки вертелись возле них, тоже пытались завести игру, но всё у них выходило шумно и с дракой. Ниночка слегла с высокой температурой. Возле неё перебывала вся деревня, кто приходил что-то посоветовать, кто посмотреть, как угасает ребенок, посочувствовать бригадиру. Баба Тоня металась между работой и больной внучкой, не знала, что скажет родителям.
Родители, дочка с мужем, молодые и красивые, приехали с годовалой Ниночкой в аккурат за год до войны. Понавезли подарков и оставили внучку бабушке на неопределённое время. Работа у них была серьёзная и ответственная, какая, не сказали. Обещали писать, но баба Тоня за всё время не получила ни одного письма. Но и извещений о смерти не было, а это всегда вселяет надежду.
Ниночка таяла, бабушка Тоня угасала вместе с ней. Антошкин куда-то исчез на целых три дня, бригада не возмущалась, поделили между собой работу Тони и Антошкина, надвигалась очередная военная зима и все выращенное и собранное на полях надо было к назначенному сроку, обозом, доставить на станцию. Всё для фронта, всё для Победы! Тогда это был главный и единственный лозунг.
Антошкин вернулся не один. Рядом с ним с трудом передвигался человек в рваной немецкой шинели и красноармеец с винтовкой. Так и ввалились в дом. На немой Тонин вопрос Антошкин сказал:
- Вот, Антонина, врач, немец пленный, да х… с ним, всё-таки ученая немчура. Ну, больше ни одного врача в округе, не сердись! Этого с трудом в комендатуре выдали. А это переводчик и охранник при нем. Я понимаю, Тонь, ты сознательная и партейная, и такой гнусности не можешь терпеть…, но Тонь… ради Ниночки. Но Тоня уже поливала воду на руки врача. У врача-немца и саквояж медицинский при себе был. Он долго выслушивал лёгкие ребенка, выстукивал по ребрам, раздвигал веки и смотрел глаза. Потом долго сидел неподвижно, думал. Из саквояжа достал большой пакет, и высыпал из него много мелких свертков.
- Это лекарство давать три раза в день, - перевел конвоир, - не поможет, оставите себе, это новое хорошее лекарство. Истощение у ребёнка и пневмония.
Врач начал одеваться. Конвоир-переводчик вышел первым в сени, ему не терпелось курить, врач задержался на минуту, посмотрел на больную, на пустой угол без икон и на чистом русском сказал:
- И молитесь,… если умеете.
В ту ночь, впервые за многие годы, в доме орденоносца и вечного бригадира Тони Подшиваловой, затеплилась лампада в углу, и мужской голос завёл… "Живый в помощи Вышняго…"
Нина Андреевна почти никогда не говорила с матерью о бабушке. Родители жили долго и были счастливы в своём супружестве. Нина Андреевна, единственный их ребёнок, выросла в комфортном, ярком и солнечном мире. Но первых шести лет её жизни будто бы и не было вовсе. А они просто остались вот здесь, в лесной деревне с романтическим названием «Старые пруды» и забылись на многие годы.
Поздняя осень 1945 года. После первого зазимка слякоть, грязь, гружёные телеги вязнут в пол-колеса. А на лужайке место чуть повыше, суше, и там любит собираться детвора после школы. На толстом бревне расселись зрители, Ниночка «даёт» концерт. Ребята побольше смеются, подзадоривают артистку, но та нисколько не смущаясь и никого не слушая, выводит голоском точную мелодию серьёзной песни.
…и на стааарой , смолееенской дороооге
…повстречаали нежданных гостей…
- Во, Ниночка даёт, вот тянет! Артистка, - комментирует всё происходящее старший паренёк, Боря Круглов. Ниночку, особо полюбили после елки в школе. Там она вышла в круг, и совершенно по-взрослому спела арию, которую разучила возле радио.
Уж полночь, а Германа всё нет…
- Ниночка, давай частушки! – И все смеются, знают, что сейчас будет. Ниночка совершенно серьёзно достала из кармана подобие носового платка, топнула много раз клееным сапожком и пошла по кругу. Она мастерски переставляет своими худыми ножками, делает несколько плавных поворотов, и, обращаясь к зрителям, запевает:
Я иду по берегу,
Берег осыпается,
Я беззубого люблю,
Лучше, не кусается…
Все покатываются со смеху и просят спеть про Гитлера, но Ниночка не поёт, а смотрит в дальний конец улицы. Там остановилась большая, блестящая машина. На такой обычно приезжает начальство, но она понимает, что это не оно. По улице шла молодая, красивая, хорошо одетая пара, мужчина и женщина. Они шагнули на деревенскую улицу, словно с экрана из трофейного кино, что так часто показывали после войны. Они подошли к детям, внимательно на них посмотрели, мужчина поздоровался первым.
- Здравствуйте, молодые люди! — Дети не знали что ответить, с ними никто так не здоровался. Женщина молчала и только внимательно рассматривала каждого. Глянув на Ниночку, она вдруг громко начала плакать, Ниночка не поняла, чем она могла огорчить незнакомую красавицу и сжалась в комочек. Улица примолкла.
А дальше воспоминания рвутся, бегут отрывки, которые уже невозможно склеить. Вот она видит, как прижимается к бабушке и не хочет подойти к незнакомым людям. Её во что-то одевают, но она срывает с себя чужую одежду и облачается в своё пальтечко. Потом она убегает во двор и прячется в загоне у козы, её ищут, зовут, она слышит и не отзывается. А дальше, как она не старается, она не может вспомнить, как её увозили с собой родители. Помнит только растерянное лицо бабушки и скрип протеза дяди Антошкина, и больше ничего…
Нина Андреевна проснулась, вытерла мокрые глаза, во сне она плакала. Где-то сонно дышала хозяйка. Она села на высокой кровати, на душе было легко. А дом начинал наполняться светом восходящего, неяркого, осеннего солнца.