Просторный исторический интерьер. Изгибы красного дерева, вторящие закругляющимся поворотам лестницы. Изысканные стулья. Величественная люстра, держащаяся под потолком только на сверхъестественной силе своего величия.
Из динамиков под высоким потолком тихо напевает скрипка. Ноты мутными каплями опадают на головы посетителей. Музей работает сегодня до обеда. Выставка современного искусства. Вдоль мраморного фона выстроились произведения. Изысканный худощавый художник, то и дело, поправляя сползающий берет, потягивает симпатичное чилийское вино. Рядом, на столике, спит бутылка с цветастой этикеткой.
Зацокали каблучки. Полненькая женщина-эксурсовод, очень хорошо за сорок пять, вышагивала по гладкой плоскости, в которой преломлялись черты потолка, мраморного фона, исполинской люстры, картин и художника. Преломлялась и любопытная инсталяция в углу залы.
Женщина привела делегацию умных людей в расстегнутых пиджачках. Их шаги были тише и медленнее, но сливались все вместе в пёстрый шаркающий гул. И среди этого гула рассказ экскурсовода:
- Данная экспозиция представлена работами знаменитого NN. Собственно, позвольте представить вам художника.
Раздались сдержанные аплодисменты, ответом на которые послужил учтивый кивок живописца.
Женщина провела делегацию к первой картине. И дала несколько мгновений передышки, чтобы каждый мог разглядеть творение.
Девственно чистый холст. Просторный, как арктический пейзаж. По диагонали черная линия, неровно вибрирующая путем дрожащей руки. В правом нижнем углу безвольным лоскутом распята бумажка, и на ней всего только одно слово: «Дискретность».
- Данное полотно символизирует неоднородность пространства вокруг нас. Пространства, культуры, жизни в целом.
Посетители в расстегнутых пиджачках переглядывались между собой и были заняты в большей мере сокрытием своих эмоций, нежели созерцанием.
В воздухе читалось:
«Хорошая картина... Или плохая. Я не знаю».
Женщина рассказывала вдохновенно, использовала массу отсылок к произведениям Хулио Кортасара и к опытам Пита Модриана. Отсылки делали картину весомее, как будто бы физически тяжелей. Словно вес использованных имен вплетался в нетронутую грунтовкой ткань холста.
Сделав некоторую паузу и дав посетителям насладиться первой картиной, женщина-экскурсовод энергично направилась к следующей. К небольшому сонму красных угловатых фигур, словно рассыпанных по всему небольшому пространству холста. Пространство это было размашисто залито коричневым фоном. Фигуры были расставлены следующим образом.
Вертикальный узкий прямоугольник занимал центр. У основания его, с двух сторон, приютились два пухлых красных квадратика. Кроме этой законченной фигуры, самой упорядоченной на холсте, случайным образом располагались несогласованные друг с другом красные остроугольные плоскости. В углу нацарапано: «Диалог двух гондольеров на мосту Риальто».
Женщина-экскурсовод начала вдохновенно повествовать:
«История создания этого полотна ведет свое начало с далекого тысяча девятьсот девяносто четвертого года, когда на автора картины, по его собственным рассказам, имела виды мафия. Путем хитрой махинации мафия загнала нашего художника в долговую кабалу и он был вынужден на последние деньги бежать в Венецию, где и скрывался около года».
Дальнейшие несколько картин складывались в цикл «Ровности и неровности». Эксцентричность здесь переплеталась с легковесными отсылками на старика Леже. Иной раз живописный сюжет отправлял наблюдателя в сторону голой первозданности Модриана.
Особенно выделялось трехметровое, по диагонали, полотно. Черные вертикали, словно выделенные жирным в «ворде», складывались исполинским штрихкодом. В углу блестела кривоватая подпись: «Пейзаж, проносящийся в окне поезда». История создания этой картины не менее занимательна. Друг художника, как-то вдруг, рассыпал у того дома, по случайности, галюциноген. В душной творческой обстановке пары вещества достигли носоглотки нашего творца и ему привиделся такой вот пейзаж.
Интересно было и другое произведение. Чистый нетронутый холст и в самую его середину, крепким ударом, вхерачен топор. Названо: «Топор». Женщина-экскурсовод пояснила это творческое хулиганство следующим образом. У нашего художника в детстве был вспыльчивый отчим. Однажды, шкодливый ребенок спустил колесо у старенького «Форда» отчима. Отчим взял топор и погнался за мальчиком. Улизнуть проказнику удалось. А вот отчиму от полиции — нет. С тех пор о судьбе отчима мало что известно, да это и не очень интересно. «Главное, что автор, сумел невероятно эмоционально передать нам свое детское впечатление».
Художник тем временем, кажется, был доволен выставкой. В его голове роились мысли о новом сюжете, который стоило бы воплотить. Что если представить всех этих людей, зевающих и изображающих наличие серого вещества в голове, связать и повесить на ветку эпического дуба, который в свою очередь, висит в безвоздушно-желтом пространстве.
«А, впрочем, бред. Все равно выйдет сущая геометрия...»
Наконец, женщина-экскурсовод и посетители добрались до занимательной инсталяции. Являясь кульминацией выставки, эта немая сценка, эта живая гифка, эта инсталяция имела талант оставаться незамеченной пока к ней не подойдут. Итак, что же в ней заключено?
Кухня. Простая маленькая кухонка шесть на шесть.. Стол с белой, в синий горошек, скатертью. Вдоль стены — холодильник, плита, раковина, панель с кухонными приблудами. По волнистому линолеуму бродит мужчина и живет обыкновенной жизнью. В данном случае, он заваривал себе чай во френчпрессе. Сначала выковыривал ложкой, в стоявшее на полу мусорное ведро, старую заварку. Затем спокойной поступью перемещался к раковине, полоскал внутренности френчпресса, после — насухо вытирал. Полотенце было с нелепым петухом.
Человек насыпал заварку, жаркий запах которой добирался до носов посетителей. В это же время начинал свистеть чайник на плите и мужчина, удовлетворенный точным расчетом времени, снимал его с огня и заливал кипятком сухую горку заварки на дне френчпресса. Заливал до половины. Оставлял завариваться.
Пока заварка томилась, мужчина садился за стол, брал газету (в инсталяции предусмотрен даже сегодняшний номер) и вдумчиво читал. Периодически мужчина издавал театральные эмоции. Вот на развороте ему попался презабавный анекдот и он раскатисто рассмеялся, да так, что смех его оглушительно рикошетил от высоченного потолка и стрелял людям точно в расставленные уши. Вот он добрался до пространной статьи, в которой кратко анализируется текущее положение дел на международной арене. Мужчина свел брови и создал физиономию, которой насмешил кого-то в толпе.
Мужчина делал различные бытовые действия, столько обыкновенные в обыкновенной жизни, и столь необыкновенны в обыкновенном музее современного искусства.
Небольшая табличка рядом выдавала название инсталяции.
«Джон Смитт».
Женщина-экскурсовод почему-то продолжала молчать. Казалось, она утратила всякий интерес к выставке и эта инсталяция не вызывала в ней ничего, кроме приступа равнодушия. Она смотрела на черные цветочки, что украшали ее глянцево черные туфельки. Она поглядывала на художника, который решительно не замечал палец у себя в носу, дугой скучающего взгляда огибала роскошную люстру и сонливую бутыль симпатичного чилийского вина на столике. Она бросала равнодушием в окружающих и те, наконец, начали реагировать.
«Извините, а можно вопрос?» - заговорили в толпе.
«Конечно!» - профессионально оживилась женщина.
«А в чем смысл этой инсталяции? Что художник хотел нам сказать?»
Женщина как-то странно потерла лоб, словно ослабнув и, подумав, ответила:
«Ну что же... Это, как вы можете заметить, Джон Смитт. Джон занят тем, что пародирует сам себя».
После продолжительной и немой паузы, зал зааплодировал.
Апплодисменты вплелись в ткань скрипичного повествования, которое подходило к своей кульминации. Художник, с синими глазами, вынул палец из носа и поклонился, обернувшимся на его персону, посетителям выставки.