Мое перестроечное детство началось в олимпиадном 1980 году, в деревне Улзет. Улзет — это не Средняя Азия, как многие предполагают, услышав название. Это райское местечко в заповедной Баторовской роще.
Тогда деревня жила, работала, строилась и развивалась, теперь погружена в летаргический сон, не имея ни малейших надежд на пробуждение. Сейчас жилых дворов там осталось совсем мало — три-четыре, не больше. Раньше постоянно проживало около двадцати семей.
Все взрослое население работало в туберкулезном санатории. Людей, находящихся на лечении, называли «отдыхающими». Отдыхающие приезжали со всех уголков СССР, поэтому всегда было весело, интересно и пестро. Гости из разных стран частенько привозили гостинцы для аборигенов, за что получали почет, особое отношение и легкую зависть окружающих.
Но все эти привилегии были временны, так как заезд производился довольно часто, а новым гостинцам радовались больше прежних. Не помню, чтобы во времена проживания в Улзете, мы покупали чай, его моим маме и бабушке постоянно презентовали гости из Грузии и Таджикиста- на. Добряки из Якутии одаривали оленьими шкурами и меховыми шапками. А умельцы, вернувшиеся из мест лишения свободы, шили из шкур унты, варежки и другие полезные изделия.
Разный народ бывал в нашем чудном местечке. Художники заезжали, спортсмены, ткачихи и крановщицы. Был однажды певец без голоса. Был дед, который деньги умел рисовать. Каждому свой рассказ требуется. А пока буду рассказывать о своей девчоночьей жизни.
Мама с бабушкой обе работали в санатории. Одна — в столовой, другая на двух работах: в прачечной — прачкой и в корпусе — санитаркой. Работники санатория не болели туберкулезом, но столовской кормежкой не брезговали. Больным полагалось усиленное питание, продовольственное обеспечение было на высоте. Работники столовой готовили с душой и домой тащили полные сумки.
Все у нас было хорошо. В маленьком улзетском мире люди были сыты и довольны. Зарплаты приличные, даже высокие. Один недостаток был в санаторной деревне — негде тратить деньги.
Каждый выходной (а был тогда один общий выходной — воскресенье — и индивидуальный у тех, кто работал посменно) тянулась цепочка ходоков в соседнее село.
Село Аларь значительно больше Улзета. В восьмидесятые годы население Алари приближалось к двум тысячам душ. И, конечно же, там были магазины.
Помню большой Хозяйственный магазин, в нем всегда приятно пахло краской, клеенкой и чистотой. Тогда почему-то казалось, что именно так и должна пахнуть исключительная чистота — свежей, купленной на Пасху клеенкой, немного голубой эмалью, которой по весне красили окна, и еще новым веником, запаренным в эмалированном тазике крутым кипятком из большой желтой кастрюли.
В Продуктовом магазине продавались конфеты. Я любила только желтенькие драже и коричневые подушечки. О, это были чудесные подушечки: щедро посыпанные какао, стеклянно-карамельные с нежнейшей начинкой из яблочного повидла. Мне были свойственны гастрономические странности, поэтому коричневые подушечки я поглощала вприкуску с белым хлебом, запивая холодным домашним молоком. Но мои вкусы мало кто разделял. Взрослые, а вслед за ними и дети, с придыханием восклицали: «Муза», «Балет», «Балет», «Муза»…Это были два вида шоколадного восторга, которые неизменно присутствовали на прилавках Продуктового.
Меня впечатляли огромадные кубы сливочного масла местного производства, сорокалитровые фляги свежайшей ароматной сметанки, только что с фермы, желтые головы сыра, изготовленного на аларском маслозаводе. Еще нравился шербет, его привозили редко, он был желтый, очень сладкий, липкий, мягкий и… нереальный. И голуметский хлеб нравился — белый, высокий, ноздреватый, с крепкой зажаристой корочкой. За ним всегда выстраивалась очередь. В особенно морозные зимние дни ожидающие угадывали приближение машины по теплому жизнеутверждающему аромату свежей выпечки. Такого хлеба не было и нет нигде больше. В 90-е закрылся хлебозавод в Голумети, и этот продукт исчез с прилавков навсегда.
Был и еще один Продуктовый, но он остался в памяти сереньким, плохо освещенным закутком. По-моему, там не продавалось ничего, что могло бы удостоиться моего внимания. Какие-то плоские горьковатые пирожки из совхозной столовки, какие-то помадки — невнятные полуконфеты с неполноценным названием. Еще там продавалось молоко с той же фермы, что и сметанка в большом Продуктовом.
Тетка в сине-белом чепчике разливала парное молочко по бидонам, банкам и маленьким баночкам.
— Крышки снимайте, — орала тетка, — у меня не семь рук. Снимайте крышки, живенько, живе-о-хонько. Не тележиться!
— Хамка, — жаловались медлительные пенсионеры.
— Поговорите мне. Стою тут с шести утра, как доярка к утренней дойке, чтобы мне каждая собака выговаривала, — выплескивала недовольство тетка.
В большом Продуктовом было светло и просторно, продавщицы вежливые, в белых одеждах. Мне казалось, что эти два магазина — два разных мира. Один — детский, справедливый и праздничный, а другой — старушечий и безнадежный. Первый мне был ближе и приятней.
На самом деле в Алари был еще и третий Продуктовый, прозванный «ферменским», но он располагался не в центре, и узнала я о нем через несколько лет, когда мы переехали в Аларь насовсем.
Промтоварный — просторный, сверкающий и яркий. Платки, сарафаны, суконки и майки — все покупалось там. Перед Новым годом он становился еще более нарядным, тогда мне думалось, что этот магазин и есть — Москва, которая «необъятная столица нашей Родины» и о которой так много говорят по телевизору. Иногда в центре магазина выставлялся блестящий красный «железный конь».
— ИЖ Ю-пи-тер, — тренировала я навыки чтения.
В трехлетнем возрасте мечты о ночных гонках под рев мотора еще «не срывали башню». Но обладать этой мощной махиной хотелось даже мне. Когда рядом с ИЖом появился такой же красный и железный, такой же двухколесный самокат, я тут же поспешила завладеть им и, собрав все свои малышовые силы, поволокла к выходу. На тот момент в Промтоварном была еще красная педальная машина, но она не тронулась с места, как я ни старалась ее сдвинуть.
В итоге самокат был побежден, входная дверь наполовину открыта, и я, зажатая дверьми, но довольная, наконец, возликовала. Мама с бабушкой, переглянувшись, поняли, что спорить и уговаривать бесполезно, и расплатились за мою «кражу».
Магазины имели большое значение для селян — это и выход в свет, и возможность похвастать кошельком или узелком с заначкой, это и бесплатный театр, а порой даже цирк. Но в моей мечтательной детской душонке важнейшее место занимал Книжный, он же Комиссионка.
Небольшой деревянный домик с крыльцом в пять ступенек, надежно укрытый от дорожной пыли тополиной аллеей.
— Здравствуй, девочка, здравствуй, — тепло приветствовала тетя Фрося.
Я собирала все книжные новинки, перебирала красивенькие ручки и карандашики, вдоволь любовалась картинками на взрослых книжках, а затем переходила на половину комиссионную. Там всегда было много глазеющих женщин. В их взглядах читался немой восторг и едва уловимая мольба: «Пусть это станет моим!», «Как же я хочу эту нейлоновую рубашку, и эти чешские туфли, и этот поясок».
Особой популярностью пользовались джинсы, которые почему-то всегда были японскими. Но раскупали комиссионный товар не сразу. Тетки старались делать эти покупки так, чтобы другие не знали, — стыдно кидаться на «буржуазное барахло».
Тетя Фрося не была сплетницей, потому перед нею покупательницы страха не испытывали. А когда обновки «выходили в свет», история их появления становилась совершенно иной: «Ой, ты знаешь, Верочка, по большому блату доставали, по большо-ому блату, с Иркутска, считай, три месяца ждали…»
Блат при любом магазине возвеличивал «блатующую» личность до недосягаемых высот. С большим блатом можно было смело заявлять: «Да что мне ваш председатель!» Но все же лучше было такие заявления делать шепотом.
— Взяла книжки? — спрашивала мама, подталкивая меня к выходу, — Пойдем, тут для тебя ничего нету.
— Как же нету! — возмущалась я. — Как же нету?! А ботинки желтые!
— Что за ботинки? Покажи.
Мне редко отказывали в обновках, в предвкушении очередного приобретения я волокла мать к здоровенным желтым замшевым ботинкам.
— Вот они!
— Ой, божечки! — всхлипывала родительница, прикладывая руку к груди. — Божечки, они с тебя размером, в таких только мужики ходят. Охотников видела? Они ходят и трактористы.
— Я тоже хочу, как охотники, купи, а? Капризы и слезы в этом деле не были моим оружием, но в случае с ботинками уступать не хотелось.
— Ма-а-ам, — выдувая слюни, канючила я.
Из глаз уже катились слезы, а мама уже была готова к решительным мерам, как вдруг! Фата! Настоящая невестина фата попала в поле моего зрения, а за нею на вешалке была еще одна и рядом на стеклянной полочке лежали белоснежные веночки. Это были диковины диковинные, ценности наиценнейшие!
— О! Это купи!
Мама, похоже, была уже готова на этот отчаянный шаг, но слишком баловать меня было не в ее правилах, а бабушка в этот раз стояла в очереди в каком- то из продуктовых, и на ее «слабый характер» рассчитывать не приходилось.
— Купишь, я ботинки просить не буду.
— Пойдем, нас баба, поди, потеряла.
— Ну, одну купи. И конфеты не надо.
— Пойдем, говорю, а то ночь скоро, нам до Улзета еще семь километров переться.
— Ну, ма-а-а. Хотя бы вено-очек.
— Тебе сколько лет? Какой веночек? Придем домой, получишь. Быстро пошла вперед!
Такое положение дел мне было не по душе. Если уж что-то совсем не по- моему, то нужно постараться до победного.
— Хочу быть невестой.
— Не вымогай лучше. Не доросла еще до невесты.
— Доросла. У меня даже жених есть.
— Что за жених?
— Как же ты не знаешь? Знаешь же, Юра.
— Че еще за Юра. Ты уже хороше-е-нечко выпросила, готовься вечером.
— Да не злись, он хороший.
— Кто такой? Ты меня до дурдома доведешь, в Улзете ни одного Юры. Отдыхающий какой-то?
— Ну не-ет, из Москвы, певец.
— Кого опять врешь, когда ты в Москве была?
— Не я была, а он к нам заходил.
Мое качество переносить телевизионных людей в реальную жизнь матери было уже знакомо. Она не удивилась заявлению о неведомом госте.
— И что же это за певец такой? Не про «крышу дома» он случайно поет? — уже повеселее и хитро поинтересовалась она.
— А как ты угадала?
— Так он чаще других Юр у нас гостит. А че, может, правда, купим тебе фату, только детскую.
— Вот это да! — такого счастья я уже и не чаяла. — Ура-а-а-а, у меня будет фата, я — невеста-а-а! Выйду замуж за Антонова!
— Только, чур, я выбираю, — поставила условие мать.
— Ладно, выбирай. Она отошла от вешалки со свадебными аксессуарами и стала перебирать небольшую стопочку воздушных кружевных изделий.
— Дайте две, — обратилась она к тете Фросе.
— Ой, хорошие накидашки выбрали, новые завезли, модные сейчас. Не дорого будет пять рублей за пару?
— Нормально. Мы же фату выбирали.
Тетя Фрося неловко подмигнула матери и мгновенно раскраснелась.
— Ну, держи фату, девочка. А вторая кому?
— Маме, она же у меня до сих пор не замужем.
Теперь раскраснелась мама.
На улице мы встретились с бабушкой и, как говорит моя мамулька, «почапали восвояси». Всю дорогу я выясняла, почему же тетя Фрося назвала мои две фаты накидашками.
— Ты же на голову накидываешь, — пояснила мама, — ткань легкая, накинула и ходишь красиво. И на плечи накинуть можно…
— И на подушку, — вставила бабушка, чем снова ввела меня в сомнения.
Году в 84-м, перед самым Новым годом, в Улзете в фойе столовой открыли небольшой ларек. Не очень припоминаю весь ассортимент, но главной ценностью торговой точки были бусы, обыкновенные цветные бусы из стекляруса. Товар этот вызвал непредсказуемый ажиотаж, как если бы наши аборигены были не сибирскими, а дикими африканскими.
Будучи от природы не леди, но истинной женщиной, я тоже облюбовала красивенький элемент бижутерии. Мои бусы были почти прозрачными, но переливались, как бензиновое пятно в луже. Это был цвет волшебства. Таких нитей завезли только две, одну из них я загадала Деду Морозу.
Днем 31 декабря у ларька разразился громкий неприличный скандал. Оказалось, что мой Дед Мороз готов был исполнить загаданное желание. Раньше на данный экземплярчик никто не покушался, но, продав одни такие бусики, вторые продавщица решила примерить на себя, а примерив, не пожелала с ними расставаться.
— Бессовестная! — кричала моя мамка.
— Сама бессовестная, — горланила продавщица, — мужиков собралась бусами завлекать?
— Тьфу, дура позорная, каких мужиков, дочка подарок загадала.
— Вы че, чеканулись, ребенку такой разврат? Вы бы ей еще каблуки с помадой купили.
— Да пошла ты… в одно место, — выдохнул мой «мамка Дед Мороз», за словом в карман она никогда не лезла, на ее остром языке всегда было так много подходящих слов, что бывалые матершинники поскуливали, как псы шелудивые. — Засунь их себе… и пущай блестят, как гирлянда на елке.
День выдался суматошный. А вечером маленькая деревня дружно провожала старый 1984 год и радостно встречала новый 1985-й. Продавщица из ларька пришла к нам гости с мужем и сыном. В подарок они принесли мне бусы, мои бусы.
— Славка давно хотел вашей красоте подарить, а я их себе приглядела. Но он же гаденыш не отцепился: «подари моей подружке да подари». Сам изнылся весь и мне кровь свернул.
— Ой, ну и дурища же ты, — резюмировала мамка, — с Новым годом вас, пусть все у вас будет хорошо и у нас тоже! С Новым годом, доча! Вишь, Дед Мороз-то есть, он все слышит и видит.
Все в деревенской жизни крутилось вокруг магазинов. Какими бы ни были зарплаты — маленькими, большими, люди шли тратить их с удовольствием. Много шуток и анекдотов ходило про удачные и неудачные покупки. И мы к этой теме еще обязательно вернемся.