Русская деревня всегда консервативна и реакционна. По крайней мере та, которую я застал в своём детстве.
Например, в ней всегда положено здороваться со всеми встречными, неважно даже, знаешь ты их или нет. Идёшь, скажем, по улице, никого себе не трогаешь, всё тихо и спокойно, телки мычат на приколах, в пыли куры копаются, знойно, жарко. На лавочке возле какого-то дома сидит совершенно тебе незнакомый старик, опершись на посох, в полуденной полудрёме. Любой городской мальчишка, конечно же пройдёт мимо. Но дед тут же откроет дальнозоркие глаза:
- Эй, мальчик, поди-кось суды!
Конечно же подойдёшь. А он расспросит тебя, как зовут, чей ты, далёко ли ходил. А потом, словно ненароком, уронит на землю свой картуз, или что-то ещё, и заохает:
- Ой, спина-то моя, не гнётся! Подай внучок шапочку...
Нагнёшься за ней, а он цап тебя за волосы, или за ухо, и давай таскать:
- Будь уважительным, здоровкайся со старым человеком!
Прибежишь домой, хочешь пожаловаться, а там уже всё знают. И дедушка спрашивает ехидно:
- Это за что тебе старик Каллистратыч уши-то надрал?
Да и сам ещё добавит. Такое вот было воспитание. Я, честно говоря, ни разу не попадал в неприятности, видимо сказывалось то, что в раннем детстве воспитывался в основном своими стариками. Поэтому знал основы сельской этики. А вот братец мой, Стаська, пару раз прибегал с улицы с растрёпанными волосами и ушами цвета перезрелых помидоров. Бывало.
В этот день, мы с Вовкой Али-Бабой с утра уже съездили на рыбалку, я отдал свой улов бабушке на уху и сидел во дворе, рядом с дедушкой, который маленьким источенным ножичком резал на небольшие дольки яблоки, собранные в саду. После он их высыпал на противни и выставлял сушиться на солнышке, чтобы зимой варить компоты из сухофруктов, по местному "узвар". На улице он рассыпал только яблоки и груши, вишни и сливы бабушка сушила в русской печи, когда пекла хлебы. Излишки они сдавали в детские сады, или продавали на базаре, что давало им хоть какую-то прибавку к копеечной пенсии, размером в целых двадцать рублей на двоих. Поэтому и работали мои старики, не зная отдыха, пока были ещё в силах.
Так вот, я помогал дедушке, ссыпал в мешки уже достаточно прожарившиеся сушки, а на их месте раскладывал новые, когда бабушка приготовила обед и вышла на улицу звать брата.
- Тасик! Та-а-ськя!
Мы с дедушкой закончили работу, помыли руки, поливая друг-другу из ковшика, вытерлись полотенцем, которое именовалось у нас "утиркой" и прошли в дом, к обеду.
Обеденный стол стоял у нас в простенке, между двумя окнами. Дедушка всегда занимал своё место, на сундуке, хотя оно было таким удобным, что любой из нас стремился попасть туда, но он его никогда не уступал. Я всегда сидел по его правую руку, Стаська напротив. Бабушка с нами не садилась, она внимательно следила за обедом, кому положить добавки, кому хлеба подрезать, кому полотенце подать, и уже когда мы расходились, садилась сама.
На обед у нас был как правило борщ. Из воих, огородных овощей, с бураком, красный как знамя. Такой густоты, что можно было воткнуть ложку и она стояла! Борщ обязательно с деревенской сметаной, с зубчиками чеснока вприкуску и ломтиками сала. Это было так вкусно, что мы никогда не протестовали, корми нас борщом, хоть каждый день! На второе почти всегда подавалась картошка. Чаще всего жареная, иногда варёная в мундире, последняя елась как правило, под селёдку. Никаких макаронов и вермишелей у нас дома не водилось. Изредка ели кашу, чаше всего пшённую, гречка в те времена была дефицитом. Дедушке к обеду полагался семидесятиграммовый стаканчик самогону. Для "петиту".
Иногда бывали и приятные исключения. Бабушка часто ставила квас на чёрном хлебе, и когда соседка, Петруниха, отдавала нам излишки молока, наводила окрошку. Почти всё для неё имелось на своём огороде, но она опять же, была без колбасы, без мяса, холодильника у нас никогда не было. Правда мы о том и не задумывались, набегаешься за день, рад и тому, что дали.
В этот день на обед была уха из свежей речной рыбы, которая ещё утром плескалась в прозрачных речных водах. Бабушка поставила на стол исходящую ароматным паром кастрюльку и мы готовились усаживаться, когда вошёл Стаська. Уж и не знаю, где он был и чем занимался, у него там была своя компания, но выглядел он необычно. Грудь колесом, глаза мечут молнии, руки за спиной. Вид немного портили короткие штаны и дырявая майка, но в остальном, он был похож на человека, готовящегося сделать важное заявление. И это случилось. Он остановился возле стола, выпятил нижнюю губу и важно объявил:
- Бога нет, бабушка!
После чего, бросил на всех надменный взгляд и отправился к рукомойнику, мыться. Бабушка от такого богохульства горестно всплеснула тёмными, большими ладонями, поджала губы и бессильно присела на скамью возле печки.
- Эт что же ты такое гутаришь, ирод?
Но Стаська уже никого не слушал. Он вытер руки висевшей утиркой, прошёл к столу, заглянул в кастрюльку и заявил:
- Вон тот окунь, самый большой, чур мой!
Бабушка, потрясённая всем этим, даже не спорила. Она разлила уху по тарелкам и братец заграбастал себе самую крупную рыбину. Мы стали усаживаться.
Дедушка нахмурил брови и подкрутил свои чапаевские усы. Я уже знал, что это был один из тревожных признаков, только Стаська, по своей неопытности, того не понимал. Он уже вознамерился приступить к обеду, но дедушка его остановил.
- Погоди, внучок. Ты чего там уселся? Давай, сюда, ко мне ближе.
И сам подвинул ему табуретку, по правую от себя руку, чего никогда раньше не было. Важный Стасик разместился рядом и положил варёного окуня на клеенку. Мне пришлось усесться на его место. Я не понимал причин, таких перемен, но спорить не стал, чуя, что всё это неспроста.
Дедушка ел не торопясь. Он зачёрпывал деревянной ложкой огненно-горячую уху, слегка дул на неё и нёс ко рту над кусочком хлеба. Слегка причмокивая, прихлёбывал и обычно молчал, так как не терпел за столом разговоров. Но сегодня, почему-то изменил своему правилу. Он был необычно общителен с моим братом, задавал ему всяческие вопросы, и пока тот оживлённо рассказывал, очень внимательно слушал и даже поддакивал, чего никогда не было. А Стаська, польщённый таким вниманием, болтал не умолкая.
- Я буду студентом, дедушка! А сегодня Лёшка Хорёк девчонок ужакой пугал! Можно мне ещё хлеба? Дед, а ты возьмёшь меня с собой, на рыбалку? А ты знаешь, что Земля круглая?
Я недоумевал, почему дедушка всё это терпит, до тех пор, пока не увидел, что он просто занимает Стаську разговорами, а сам, незаметно, исподволь, отщипывает кусочки от лежащего между ними окуня. И когда от рыбы остались только скелет с головой, дедушка резко сказал:
- Будя брехать! Ешь, давай...
Стаська замолчал, быстро дохлебал уху и потянулся рукой к окуню, но обнаружил на его месте кучу костей. Он возмущённо повернулся к дедушке, который спокойно доедал свою порцию.
- Кто съел моего окуня?
Дедушка невозмутимо вытер кусочком хлеба свою тарелку и отправил его в рот:
- А он рази твой? Его Андрюшка сегодни поймал. Ему и решать, кому отдать. А вопче, я смотрю, лежит на столе, думал он ничей, а он оказывается - Стасин!
В усах у дедушки пряталась улыбка. Возмущённый Стаська выскочил из-за стола и убежал куда-то во двор. Мы вылезли следом, села обедать бабушка. Она с укором поглядела на дедушку.
- Будя табе, старый, не трогал бы ты его?
- Ничаво, нехай не жадничает...
После обеда бабушка прилегла на своей кровати, и так как вставала она раньше всех, то и крепко задремала. Я устроился в сенцах с книжкой, а дедушка снова отправился крошить яблоки. Жара стояла полуденная. Жилистые стебли лебеды и полыни никли под зноем. Обалдевшие до изнеможения куры, прятались в тени и лежали с широко разинутыми клювами. Но дедушка, сам любивший подремать в полдень, никуда не уходил из-под грушнины и резал свои яблоки на сушки. Вскоре я понял, почему.
С улицы, через плетень перепрыгнул Стаська, приплясывая на горячей земле босыми пятками, одной рукой придерживая расстёгнутые штаны, он сорвал на ходу несколько пыльных лопухов и скрылся в деревянной будке уборной, которая находилась за овчарней. Когда это произошло, с дедушки тут же слетело всё полусонное оцепенение. Мгновенно он вскочил на ноги, быстро подбежал к туалету и повернул маленькую вертушку на двери, после чего с довольным видом уселся на своем месте и приступил к прерванному занятию.
Я отложил книжку и затаил дыхание в ожидании бури. И она вскоре грянула. Стаська справил большую нужду, сделал все дела и толкнул дверь. Но она была заперта. Он толкнул посильнее. Не поддавалась. Он позвал на помощь дедушку, но тот не отзывался, а наоборот, даже повернулся к нему спиной, всем видом показывая своё презрение. И тут, Стаська, несмотря на свою молодость, всё понял, осознал, что оказался в ловушке.
Дверь начала сотрясаться от ударов, а двор заполнился гневными воплями. Но на дедушку это никак не действовало. Он по прежнему спокойно резал свои яблоки, и лишь изредка бросал через плечо насмешливые взгляды. Я до сих пор удивляюсь, как они не разбудили бабушку, ведь грохот стоял приличный, видимо сильно она намаялась в этот день и спала крепким, полуденным сном.
Стаська же бушевал. Он вопил, ругался, возмущался, требовал, угрожал, просил, в конце-концов. Понятное дело, кому охота сидеть запертым в душной, дворовой уборной, когда твои друзья заняты очень важными и интересными делами, например постройкой запруды на ручье, текущем в логу, или ловлей лягушек для Лёшиного ужа.
И когда в голосе узника уже послышались рыдающие нотки, а ведро яблочных сушек оказалось наполнено с верхом, дедушка отложил ножик и направился к туалету. Однако, дверь открывать он не спешил:
- Будешь бабушку обижать?... Будешь дедушку слухаться?... Будешь жадничать?
Что отвечал Стаська, мне не было слышно, лишь глухой бубнёж доносился, видимо обсуждал условия капитуляции. В конечном счёте дверь распахнулась и оттуда выскочил мой братец, весь красный и взъерошенный, как дедушкин петух после взбучки. Он сжимал кулаки, глаза метали молнии, но сил хватило только выкрикнуть:
- Дед!!! Халатом одет!
После чего с грохотом проскочил через сени и так стреканул по улице, что пыль за ним заклубилась. Дедушка же спокойно высыпал нарезанные на просушку яблоки и с чувством выполненного долга отправился под свой навес, подремать.
***
После рассказанного может создаться впечатление, что дедушка наказывал только Стаську, а меня же баловал. Если бы! Меня он воспитывал! Заключалось это в том, что он порол меня ремнем. Как только я сотворял какую-то проказу, о чем становилось известно ему, он подкручивал свои усы и со вздохом говорил:
- Эх, Андрюшка... Пойдем-кось, побеседуем.
И мы уединялись с ним, где-нибудь в сарае, или за уборной, где он зажимал мою голову между своих худых коленок, вытаскивал из брюк узкий брезентовый ремешок, спускал с меня штаны и начинал действовать, приговаривая:
- Веди себя хорошо! Слухайся дедушку! Не паскудничай!
Если я пытался протестовать, или вскрикивал, когда было и в самом деле больно, то он урезонивал:
- Ты чего орешь? Услышит кто, прибегут смотреть, ай не стыдно будет?
И я стойко терпел наказание. Обидно было. Моего брата, он никогда не трогал. В крайнем случае, драл за уши. А меня, ремнем! Да еще штаны снимал! Вот это, в самом деле, было обидно. Сейчас, я понимаю, что Стас для него был далёким, их ничего не объединяло, кроме родства. А я рос с ним, он любил меня, вот он и считал себя вправе воспитывать. И еще. Стоило бы мне пожаловаться маме или бабушке, то все эти порки бы в один миг прекратились бы. Но я инстинктивно чувствовал, что после этого, стал бы для дедушки чужим. Навсегда.
Поэтому, я крепился. И подтягивая штаны после экзекуции, лишь бормотал себе под нос:
- Так нельзя... Старорежимные замашки!
Или:
- Развел ты, дедушка, домострой!
И быстро исчезал, пока он заправлял ремень в брюки.
Но, вот, однажды произошел такой случай. Мы с пацанами играли на бугре. Брали комки мокрой глины и с помощью палки бросали их, кто дальше. Думаю, что многие в детстве такое проделывали. И Симка Легоскин швырнул свой комок дальше всех, до самой Подгорной улицы. И тут мы услышали звон разбитого стекла. На свою беду, он расколотил окно у деда Пети Козла, бывшего церковным старостой. Произошел скандал. Козёл пожаловался участковому и он пошёл по нашим родителям. Мы же сидели в кустах и уже слышали, как Симку порет ремнем его отец, а тот орет поросячьим голосом:
- Ой, папанька! Ой, не буду больше!
Темнело. В терновнике застрекотали ночные птицы, затрещали сверчки, на улице зажглись фонари, от домов тянуло запахом пекущихся оладий и жареной картошки. Надо было идти сдаваться. Легче всего это было сделать Вовке Али-Бабе и москвичу Динамиту. Оба любимчики, один мамин, второй бабушкин. У них скажут, что они ни в чём не виноваты, просто дурно влияет улица. Серёжка Амбал тоже не особо переживал, подумаешь - выпорют, от этого никто ещё не умер, дело-то житейское. Поэтому, они вскоре разбежались.
Я же просидел в кустах дольше всех. На мою беду у бабушки гостили наши родители. Ругать будут сильно. Да еще и заберут с собой, в Воронеж, до конца лета. Бабушка сильно расстроиться. Это особенно меня удручало, а про дедушкин ремень, я тогда почему-то и не думал. Я осторожно пробрался задами во двор и потихоньку заглянул в окно. Все пропало! У нас за столом сидел участковый и что-то говорил, размахивая руками. Родители и бабушка с дедушкой внимательно его слушали с суровыми лицами. Особенно мне не понравился Стаська, который выглядывал из-за печки и просто упивался скандалом. Я решил это припомнить при удобном случае, но сердце мое уже рухнуло ниже колен. Жизнь разбилась вдребезги!
Потихоньку я пробрался в сарай, уселся на старый сундук и погрузился в мрачные думы. В темноте пахло всяким барахлом и мышами. Очень хотелось есть, к тому же одолевали печальные мысли. Я уже почти окончательно решил убежать из дома и стать моряком, когда услышал во дворе шаркающие шаги. К сараю подошел дедушка и тихо позвал меня:
- Андрюшка, ты здеся?
Именно потому, что он говорил тихо, я отозвался:
- Тута я, дедуля...
- Сиди тихо и носа не высовывай. У нас милитон дома. Третий стакан чая дует, падла. На тебя жалится. Не выходи пока, я скажу, когда можно будет. Жрать-то хочешь?
- Еще бы!
Дедушка приоткрыл дверь и просунул в щель мне в руки ломоть хлеба, пару помидор, кусок сала и вареное яйцо. Он сам был в бегах после коллективизации, и потому знал, что такое быть гонимым. Это растрогало меня до слез. Всхлипывая, я принялся за еду. Дедушка ушел. Его не было долго. Я подкрепился, на душе отлегло и даже вздремнул немного, когда дверь приоткрылась и он поманил меня за собой:
- Пошли...
И знаете, меня даже не ругали. Только спросили, как было дело, слегка поворчали, накормили ужином и отправили спать. Позже я узнал, что дедушка целый час боролся за меня и не позволил увезти с собой в Воронеж. А ремнем он меня с той поры больше не бил. Стал считать уже взрослым. Еще бы! Уже мильтоны разыскивали!
***
И вот, наступил ещё один летний вечер. Солнце алым, расплавленным комком падало за горизонт, стараясь опалить землю последними волнами дневного жара. Но из под горы уже тянуло лесной прохладой и речной сыростью. Кусты лебеды, полыни и поникшие лопухи приходили в себя и как-то на глазах распрямлялись. Вернулось домой стадо, прошло по сельским улицам, оставляя после себя сильный коровий запах и вязкие, зелёные лепёшки. Во дворах слышались женские голоса, звякали вёдра, звенели струйки парного молока о днища подойников.
Тени возле домов и деревьев становились всё темнее и гуще, наступала пора расходиться. Первыми убежали Амбал с Симкой, у их родителей было полно скотины, надо помогать по хозяйству. Мы же с Али-Бабой и Динамитом дождались, когда солнце окончательно скроется и, чуть посидев на лавочке, тоже отправились по домам.
Во дворе бабушка уже приготовила таз с тёплой водой, мыть ноги, для себя и Стаськи. Мы же с дедушкой презрительно его не замечали, предпочитая мыться из ковша, холодной, колодезной водой. Когда я вошёл во двор, дедушка вышел из дома с полотенцем на шее, положил его рядом с воротом, а сам направился в уборную.
Как только он скрылся за дверью, из сада тут же выскочил карауливший его Стаська. Он мгновенно бросился к туалету и повернул вертушку, после чего скрылся за углом, предвкушая торжество мести.
Но всё обошлось без шума и крика. Дедушка не стал стучать, буянить, или просить его выпустить. Он извлёк из кармана своей вельветовой куртки тот самый маленький ножичек, со сточенным лезвием, которым постоянно крошил свои яблоки. Он просунул его в щелку и легко откинул в сторону вертушку, после чего невозмутимо вышел наружу. Возмущённый Стаська молча проследовал в дом.
Мы с дедушкой лили друг-другу стылую колодезную воду, только что поднятую из глубин земли, плескали её на лица, на ноги, а потом вытирались досуха жёсткими, домоткаными полотенцами. Дедушка причесывался самодельным, резным деревянным гребнем и говорил:
- Бабка там сегодня на ужин вареников навертела с вишнями. Заставила меня вам косточки из них давить весь вечер. Кажись, карасин совсем сожгла. Надо завтра с утра в автолавку слётать. Пойдёшь со мной-то?
- Конечно, дедуля!
Дедушка улыбнулся в свои белые, пышные усы.
- Коли получиться смухлевать, я себе пивка куплю, бутылочку. Ну, а табе на мороженку, она и сама даст.
- А Стаську с собой возьмём?
- Куды ж от него, от поганца-то денешься? Возьмём, коли пойдёт. Только он, поди ещё и спать будет...
Дедушка перекинул полотенца через плечо, обнял меня за плечи, и мы отправились в дом, ужинат