Развязка

Начало повести http://www.proza.ru/2009/08/28/766
Предыдущая глава http://www.proza.ru/2017/03/12/724
               
                Глава 5. Развязка

 До полнолуния не хватало нескольких дней, но все равно луна светила так ярко, что Сыч, не напрягая зрения, видел всё вокруг. Разглядел даже карту на пачке «Беломора»: все реки и излучины, и даже сам знаменитый канал. Лениво дымил костёр, шипели и плевались влагой сырые брёвна, а в воздухе уже чувствовалось приближение весны. Лес спал чутко и тревожно. Его овраг походил на колодец. Со всех сторон Юрка был окружен частоколом леса, густого, непролазного. Он специально не взял с собой собаку – знал куда идёт и зачем. Будь здесь волчица, она убила бы собаку первой, и он не смог бы прийти к ней на помощь, не позволяли лесные дебри. Он-то ладно, сам виноват, а псине-то за что гибнуть? Хорошо бы было, если б они договорились как-нибудь с волчицей, меньше всего он хотел её убивать. Ведь можно же как-нибудь поладить – Юрка помог бы ей даже вырастить волчат, а потом пусть бы шла со своим выводком, куда глаза глядят, мало ли мест на белом свете. Можно жить и здесь. Сыч готов был поклясться бессмертием своей души, что никому не выдал бы это место. Но так, наверное, не бывает – слишком хорошо для всех.

 Опять стал думать о Карке. А ведь не будь Карки в деревне – её все равно из кого-нибудь сделали бы. Она была просто необходима, как резко отрицательный пример. Разве мало баб от мужиков гуляет, или все такие правильные, или никто про это не знает? Знают, но молчат. А почему? Родня кругом: сестры, золовки, кумушки – есть поддержка. Попробуй кого-нибудь тронь – со свету сживут. А так они на фоне Карки очень даже порядочные. А объявись тут праведница какая, эти лицемерки первыми бы взвыли, она стала бы им как кость в горле – всей деревней принялись бы на ней черные пятна выискивать. Не в их пользу пример бы был. Поганый народец, пакостный, лживый, двуличный. Те же мужики нажрутся пьяные, как свиньи, и бегут к Карке на своих «правильных» жен жаловаться, плачутся, обсуждают их с ней, а потом ту же самую Карку и презирают за её бабье сострадание. Пока Карка в деревне – жены за своих мужей спокойны, уж она-то точно их из семьи не уведёт. Такого дурака, как он, Юрка Сыч, чтобы с ней жизнь связал, по всей России ещё поискать нужно. Хотя ему-то что, Карка его квартирантка – он, после первого же её загула, в половую связь с ней больше не вступал – брезговал, это как есть из грязной чужой посуды. Определилась бы куда-нибудь, сучка.

 Но думать о Карке не хотелось, и Юрка стал думать о лесе: как так произошло, что лес остался без хозяина. Вернее, сразу много появилось у него алчных хозяев, которые умели только брать, снимать пенки с вверенного им хозяйства: пилили, вывозили, уродовали, строили особняки в заповедных зонах – в дубравах или борах, а то, что деревья болеют, старались не замечать. Горько было видеть листья вековых дубов-великанов в мучнистой росе или страдающих пятнистостью. Ели и сосны тоже всё чаще попадались больные разными патогенами, вроде язвенного рака, появилась сосновая тля, а всю эту гадость (Юрка так считал) завозили в лес владельцы элитных коттеджей от экзотических туй и декоративных кедров. Руки погреть на лесе желающих полно, а помочь некому. И он, Юрка, несостоявшийся лесник, без всяких техникумов знающий о лесе всё и вся, – был не у дел.

 Он грел на костре куски мяса, несколько раз на ночь заваривал чай и на травах, и чифирь, чтобы не уснуть, приседал и отжимался, чтобы согреться, сушил у огня валенки; волчица так и не пришла, а это означало только одно: нет её в округе. После этого Сыч успокоился, и жизнь его покатилась по накатанной колее, прыгая на ухабах мелких жизненных невзгод, петляя и погромыхивая нехитрыми пожитками, цепляясь, как за придорожные кусты, за прежние привычки.

 Наступившая весна вначале порадовала Юрку, но потом огорчила. Сыч и до этого замечал за собой склонность к сентиментальности, но после убийства волка-калеки его словно подменили. От тех пьяных, как показалось многим, слёз его душа словно оттаяла, будто освободилась от коросты, стала нежной и восприимчивой ко всему, как-то непривычно чуткой и ранимой. Душа научилась не только болеть сама, но и чувствовать и сострадать чужой боли, видеть то, чего Сыч никогда не видел раньше, не замечал или не хотел замечать. Ведь скажи кто-нибудь Юрке год назад, что он будет плакать над убитым по весне селезнем, осторожно, словно боясь разбудить мертвую птицу, поглаживая его сапфировые с изумрудным отливом перья на голове и шее, великолепную раскраску, которую способна дать мать-природа молодому и здоровому холостяку в брачный период, – он бы не поверил:
 – Ой, сюка, на хрена же ты его убил? – спрашивал себя Сыч. – Тебе что жрать нечего? А ведь он летел сюда за тысячи километров над морями, над лесами, над степями, чтобы здесь найти свою любовь, семью создать, детишек вырастить, а ты? Подманил его манком и ухлопал, как самый последний Иуда, и сам не знаешь зачем.

 Юрка тогда хотел бросить этого несчастного селезня, но не бросил, ибо это делало его убийство и вовсе бессмысленным. Но сделал для себя трагический вывод: противно ему стало охотиться, а может, это просто день такой и завтра всё наладится – должно непременно наладиться, как ему жить без охоты?

 Неподалеку от лесных озёр, где Юрка охотился, ютилась бывшая деревня Белкино. Теперь из всей деревни, некогда в сто дворов, остался жилым только один дом Ивана Лопухина, остальные – дачники-сезонники. По возрасту Иван годился Сычу в отцы – Юрка с его старшей дочерью Тамаркой в одном классе учился. Дружить с Лопухиным Сыч, конечно же, не дружил, но летом иногда пересекались на рыбалке. Иван был мужик хозяйственный, кулак: полный двор скотины, половину бывшей колхозной техники к рукам прибрал: и трактора, и плуги с культиваторами, косилки, грабли, картофелесажалки – всё выкупил по цене металлолома. А мужик Ванька был рукастый и смекалистый, знал, что нужно сделать, чтобы все это хозяйство заработало. Теперь жил автономно, натуральным хозяйством, поплевывая на все продовольственные программы и дороговизну продуктов, а в своем хозяйстве убытка не бывает. Даже табак свой выращивал. И не просто самосад, а сортовой, уже рассадой в грунт высаживал, и не самокрутки крутил, а набивал папиросные гильзы. Осенью да зимой вечера долгие, сиди перед телевизором да забавляйся подобной ерундой. Единственное, что его связывало с цивилизацией – это электричество, но и тут всегда стоял наготове «экспроприированный» в колхозе дизельный генератор. Летом во время дачного сезона (а у Ивана было три коровы) проблем со сбытом товара Лопухин не испытывал, покупатели к нему даже из соседних деревень посылали своих чад на велосипедах и скутерах за молоком и творогом. С осени по весну возил продавать молочку на трассу, то на УАЗиках (у него во дворе стояли «головастик» и «козел»), то на старенькой обшарпанной «Ниве». Напрямую, через леса и луга, до трассы всего шесть километров. Дачники смотрели на него, как на бога, если бы не Иван – давно бы уже и провода посрезали, и дома все разгромили. А так Лопухин и вспашет, и посеет, и джип из болота вытащит, и Ваньке благодать – лишняя копеечка в дом. До пенсии ещё дожить нужно. На самый черный день пенсионеры в доме имелись: мать Ивана – Вера Федоровна, да супруга – Валентина Михайловна, но их пенсии капали на сберегательные книжки, за ними приходилось ехать в райцентр за двадцать с гаком километров. Хлеб пекли свой, покупали только муку мешками да сахар на самогон и варенье.

 Бывало на речке как начнет Иван свою жизнь расписывать – у Сыча слюнки текли от белой зависти. Дом, семья, ни от кого человек не зависит, ни от белых, ни от красных, что потопал, то и полопал. Никакая тварь в твою жизнь не лезет, а в межсезонье и вовсе благодать: накинул «сопли» на провода и подключай хоть черта: пилораму, сварочный аппарат, рубанки, фуганки, обогреватели – мертвая деревня, какие проверяющие энергетики туда сунутся? Да и вся шантрапа в округе, что любила совершать набеги на дачников, знала, что Ванька Лопухин шутить не будет: у него два «кавказца»-волкодава по центнеру весом каждый и карабин «сайга», а там, может, и пулемет где на чердаке стоит в заводской смазке, лентой заправленный – мужик с умом, хозяйственный, а места там глухие, канешь в небытие, как камушек в омут, вовек никто не сыщет.

 Единственное, что омрачало Ивана Лопухина – это его младшая дочь Настя. Та удалась в свою прабабку – в Лопухину Марию Ивановну, умершую несколько лет назад на 98-ом году жизни, до последнего дня исполняла свои обязанности, которые она сама на себя возложила, – следить за курами. Умерла от того, что, как говорил Иван, уморилась жить, а так у неё даже и карточки-то амбулаторной отродясь никогда не имелось – это был не человек, а какой-то вечный двигатель, здоровья ей Господь отпустил на десятерых. Умная была старуха, весёлая, наблюдательная, временами язвительная, иной раз могла так какую-нибудь товарку словом припечатать, что та к месту пригорала, как незадавшийся блин к сковороде, но это если её родных и близких в разговоре как-то с подковыркой затронули. Честь фамилии для неё была свята – не тронь. Но были у неё и свои недостатки: она и в молодости не отличалась особенной красотой, и книжная грамота ей никак не давалась, как с ней колхозный комитет ликбеза ни бился, но ни читать, ни писать так и не научил. Одна только Мария Ивановна во всей деревне и не умела расписаться в ведомости, сначала ставила крестик, а потом стала выводить, как ребёнок имитирующий процесс написания букв, всякие закорючки. Но что касалась денег, трудодней, пудов, соток, гектаров, возов, кубометров – тут считала в уме быстрее любого бригадира.

 Настя, славу богу, писать и читать умела, хотя и не любила и не потому, что ленилась, а не понимала, почему слова произносятся так, а пишутся по-другому. Никто не мог ей этого объяснить. Не понимала она и зачем ей нужно знать, как одевалась на бал Наташа Ростова и какой ей прок от того, что она вызубрит, в каком году был подписан Версальский договор. С точными науками была и вовсе беда. Отлично у Насти шли только четыре предмета: пение, рисование, труд и физкультура. От точных же наук Настя испытывала физическую боль, как будто в её плоть пытались вживить инородный предмет, и её организм, сопротивляясь, всячески отторгал его. Глядя на её потуги попытаться понять что-нибудь из физики или математики, Ивану представлялась маленькая и беззащитная лошадка, запряженная в телегу, груженную бетонными блоками, которые и не каждому трактору под силу. Вскоре это поняли и учителя, благо, все тут были свои – местные. Хорошая девочка: добрая, наивная, вежливая, чистоплотная, трудолюбивая, но не из этого века она, клон прабабки – Марии Ивановны, что тут поделаешь? У неё даже лицо несовременное. Она как будто сошла со старинной фотографии: скуластая, высокая, поджарая, с крепкими и крупными зубами. Тут, как говорится, от роду не в воду. Какая ни на есть, а родная дочь, младшенькая, любимая.

 Одноклассница Сыча Тамарка та уже давно в Москве обосновалась, институт закончила, замуж вышла, уже двое детей – Ивановы внуки: есть, для кого хребет гнуть, а вот Настену куда девать? Не приведи, Господь, что случится с ним, и всё прахом пойдет. Настя в столицах не приживется – её, как Марию Ивановну, только мать-земля питает. Так ведь и девка-то в самом соку – не уследишь, задерет хвост, как корова, зыкнется и принесёт уже в подоле. Она умишком-то дитя малое, доверчивая и наивная, а шалопаев-пакостников окрутить девке голову и в их деревне хватает.

 Юрку в доме Лопухиных встретили, как родного. Оно и понятно, в такое время в Белкино гость – событие. Сначала залаяли и зазвенели цепями волкодавы, потом на их лай на крыльцо выбежала Настёна и радостно заулыбалась:
 – Юрка! Цыц, оглашенные, не видите – свои! Да заткнитесь вы, пока по морде не получили… – Чувствовалось, что Настёна хорохорится перед Юркой, разыгрывая из себя строгую хозяйку, и собаки, как-то не очень веря в её строгость, все ещё продолжали лаять, хотя и не рвались уже с цепей, а приветливо мели по земле хвостами, узнав гостя. – Проходи, Юра! Как раз к завтраку подоспел.

 Все-таки до чего предприимчивый мужик Иван Лопухин – он даже на собаках попутно деньги делал: его кавказцы – сучка с кобелем, не связанные между собой кровным родством, давно уже, наверное, окупили себя, исправно производя на свет щенков, и теперь приносили чистую прибыль.
 Весь двор Ивана в связи с весенней распутицей был вымощен деревянным помостом.
 – Вот, возьми на суп, – Юрка протянул ей селезня.
 – Красивый! Не жалко было убивать?
 – Не, убивать не жалко, а вот потом жалко стало, он ведь из-за синего моря к нам прилетел, чтобы свою любовь найти.
 – Вот через любовь-то эту окаянную все и мучаются. У нас тут на днях стая журавлей села прямо за нашим огородом. Я хотела сходить посмотреть, а потом подумала, а вдруг они испугаются и улетят, что зря птицу беспокоить, пусть отдохнут. Правильно?
 – Конечно, правильно! Тебе любопытство, а для них лишние хлопоты – лететь на другое поле.

 Юрка, хоть и отнекивался от завтрака – боялся, что снимет сапоги, а там портянки не первой свежести, да ещё, не дай бог, ноги от портянок синие, окрасились, неудобно перед Настей, но никто внимания на его ноги не обратил. Всё тут было по-простому. Отрадно и то, что никто Сыча не расспрашивал ни об этой истории с волками, ни о Карке. А главное – не давали советов «от чистого сердца», вроде того, чтобы он, как настоящий мужик, должен был бы поставить свою квартирантку-сожительницу раком за порогом своего родного дома и дать ей хорошего пинка для скорости, а не продавать по весне корову-кормилицу. Таких советов Юрка наслушался предостаточно, отчего и сторонился людей. Чувствовалось по разговорам, что и в Белкино откуда-то знают эту историю – мир слухом полнится, хорошая слава лежит, а худая – бежит. Юрку в дому Лопухиных знали давно. Когда-то он ещё Марию Ивановну от радикулита вылечил корнем вороньего глаза, и та до самой смерти лет на восемь забыла про этот недуг. Не зря ведь в Юркином роду по мужской линии все при лесе жили. Это доброе дело тут помнили. Одно время Настёне лис настрелял на целую шубу, сам же и выделал шкуры по старинным рецептам, без всякой химии, – Иван Лопухин для дочери денег не жалел, хоть и мужик был прижимистый – знал счёт каждой копейке.

 – Давай, Юрец, после завтрака поможешь мне воротину на коровник навесить, а то я сколотил её из соровки дуба и не могу от земли один приподнять. Сам понимаешь, тут в таком вопросе в бабьем царстве помощников нет. А Настёна тем временем твоего селезня приготовит, да баньку нам протопит, аль недосуг тебе?

 Сыч пожал плечами: и рад бы спешить, да некуда.
 Настя и за столом изображала из себя хозяйку, чувствовалось, уж очень ей хотелось гостю понравиться, а когда отец ей ещё поручил селезня готовить, да баньку топить – зарделась девичьим румянцем от переизбытка противоречивых чувств: гордости и смущения.
 – Бабуль, у нас кипяток в печке есть птицу обдать?
 – Есть, я приготовила комбикорм свиньям запаривать.
 – Это хорошо. Мне много не нужно.
 Вскоре она уже, выныривая из облака белесого пара, принялась на террасе щипать утку, даря Юрке улыбки:
 – Я его тебе с яблоками запеку в духовке, у нас ещё пепин-шафран с осени в подвале остался, любишь так?
 – Люблю.
 – У нас аджика есть, – подсказывала дочери Валентина Михайловна.
 – А желудок-то у него не заболит от неё? Он вон какой худющий. В чём только душа держится, – Настя повторяла чьи-то слова, но Юрке было приятно, что о нём хоть кто-то искренне заботится.

 Дубовые вороты, и впрямь, оказались неподъёмными. Еле-еле на попа поставили, вешали на место уже с помощью автомобильного домкрата. Подстругивали, подкапывали, выставляли по отвесу. Крепили болтами с гайками, просверлив несущие столбы насквозь.
 – Гляди, дядя Вань, как бы они тебе и стену не завалили, – засомневался Сыч.
 – Не завалят. Тут, Юрка, всё на века сделано. Даю гарантию, сто лет эти ворота простоят, долговечнее только железные, но от них холодно зимой скотине будет.

 Под самый конец работы Юрка загнал себе огромную щепу в ладонь под кожу возле большого пальца. Попытался вытащить, но щепа обломилась, пошёл в дом спросить у Насти иголку. Настёна, осмотрев его руку, вдруг зубами ухватила щепу за кончик и вытащила. Сыч от такого решения опешил:
 «Вот дурочка, – с нежностью подумал он, – у меня ведь грязные руки, зубами я бы и сам мог вытащить…» Но этот поступок Насти, её желание помочь ему, отбросив всякую брезгливость, заставил Юрку по-другому посмотреть на эту девушку: «Вот она – настоящая волчица, уж коли полюбит кого, никогда не бросит и не предаст».

 С тех пор Юрка зачастил в дом к Лопухиным, вроде бы мимоходом, с подарками, то с рыбой, то с грибами да ягодами, но ясно было одно: чтобы увидеть Настёну – нравилась она ему. Ох, как нравилась! Но признаться в этом он и самому себе не решался. Настя для него слишком хороша: юная, чистая, а он осквернён близостью с Каркой. Хотя, сойдись они с Настей, могли бы жить не хуже Лопухиных: и дом у него на отшибе стоит – земля тоже вольная, и трактор есть, даже ещё лучше, чем у тестя в перспективе, МТЗ-82.1 – полный привод, правда, не на ходу, нужно в него денег вложить: поменять топливный насос, резину. И плуг есть, и культиватор, и косилка. Его батя тоже был не лыком шит – всё в дом тянул, пока здравствовала мать. Сколько за Юркой народу бегало, чтобы он продал трактор, что-де все равно в землю колесами врос, а он ни в какую. Одно смущало: народ в деревне поганый, злой, развращенный, подлый, заклюют Настю. Хрен бы Ванька в их деревне такую дочь вырастил, как в своем заповеднике. Не хотел Юрка отцовский дом бросать, но и в семью тестя влиться мальчиком на подхвате тоже желания не испытывал. Но самой главной препоной была Карка. Путался Сыч в этих думках, как рыба в сетях, и посоветоваться не с кем. Единственным светом для него в этой непроглядной жизни была Настёна. На досуге вспоминал он беседы на речке с Иваном Лопухиным, а ведь тот давно намекал ему на Настю, но тогда он как-то не придавал его словам значения. Ванька, мужик хитрый, знал, что Юрка никогда Настёну не обидит, ибо и сам такой же не от мира сего.

 Младший Пупок был последним сексуальным развлечением Карки. У неё ещё по осени появилась язвочка на нёбе – так называемый твердый шанкр, и она догадывалась, что это такое; общение с проститутками и принудительное обследование и лечение в венерической клинике пополнили её багаж знаний в этой области. Может быть, она кому-то из подруг (а таких у неё оказалось много, особенно после того, как появились деньги от продажи скотины) сказала по пьянке об этом, или деревня сама распустила слух о том, что она больна сифилисом, неизвестно, но желающих скоротать с ней ночку заметно поубавилось. Приблизительно через месяц после полоскания рта и горла фурацилином язвочка пропала, перестали болеть и лимфоузлы; осталось только легкое недомогание, непонятная слабость и апатия ко всему. Карка решила, что её в очередной раз пронесло, но тут появился этот сопляк – Женька Мартынов, и болезнь начала прогрессировать. Уже следующих сексуально озабоченных малолеток она встречала матом и спрашивала у них открытым текстом:
 – Вам что… заживо сгнить не терпится?! Идиоты, у меня сифилис! Идите, я вам и так в морды плюну, и провалятся ваши носы, чтобы вы их не совали куда не нужно, зато в армию не пойдете.

 Деревня вновь заговорила о Каркином сифилисе, мужики занервничали. Старший Пупок даже тайком от жены сдал анонимно анализы на реакцию Вассермана, к его великой радости сифилиса у него не оказалось. По поводу популярности Карки среди мужской части населения он в свое время даже вывел целую теорию, не лишенную здравого смысла: «Карка была нужна мужикам для самоутверждения. Вот живёт мужик со своей бабой, живёт по привычке, давно уже нет между ними никакой любви, а есть совместное хозяйство, дети, обязательства. Любовь давно перегорела – быт её завалил, остался лишь супружеский долг. А долг – он и есть долг, его лишь как-нибудь отдать. Вот и получается, что ей не хочется, а ему – не очень-то и нужно. А иная глупая супруга ещё и подколет мужика прилюдно или даже с глазу на глаз, что-де какой ты мужик, если твоего запала на несколько минут хватает, а сама в постели расторопна как египетская мумия. Вот и развивается у него от этих слов комплекс неполноценности, а тут Карка – страстная, горячая, заводится, как юла, в ласках ненасытная. Она ведь даже и водку-то с вином не пила во время секса, чтобы не притуплялись чувства, острота восприятия плотских утех. Вот тебе и сексопатолог, и психолог в одном лице; один сеанс – и полная уверенность в себе, в своих силах, супер-эго, из омега-самца вновь превращаешься в альфа…»

 Ближе к осени у Карки появилась белая сыпь на ладонях и ступнях, по всему телу увеличились лимфатические узлы, и её роскошные, вьющиеся чёрные волосы стали клоками оставаться на расчёске. Постоянно болела голова, поднималась температура, ощущалась слабость, ломота в суставах. В больницу идти она не хотела – знала, что Юрка – это последняя кочка в гибельном болоте её никчёмной жизни, да и на этой кочке она уже стоит на одной ноге – слух о Настёне Лопухиной уже дошел до Карки. Раньше Карка работала подменной дояркой – были хоть какие-то деньги, теперь её отовсюду уволили (кто же сифилитичку до молока допустит?), да и сама она уже физически не могла доить коров. Деньги, оставленные ей Юркой, кончились: кому-то в долг дала без отдачи, часть прогуляла с мнимыми подружками, что-то, возможно, украли те же «подружки» – Карка всегда была равнодушна к деньгам. И сейчас она жила только тем, что через силу ходила в лес – благо это было недалеко, и собирала лисички. Юрка ещё в начале их совместной жизни показал ей мало кому известный овраг, весь усеянный этими грибами. Грибы за полцены принимала продавщица Зинка Мартынова (Пупчиха). Удалось собрать некую сумму. У неё пропал аппетит – ела через силу. Один раз она решилась съездить в райцентр, но в больницу не пошла, посидела рядышком в парке, прошлась по магазинам, несколько раз порывалась зайти в церковь, но тоже не смогла – какая-то сила не позволила ей даже войти в ворота храма.  Первый раз из церкви вышли две старухи из её деревни и стали что-то оживленно обсуждать около чугунной калитки. Карки не хотелось показываться им на глаза.  Потом она увидела, как храм покинул батюшка, и решила, что и церковь закрылась. Странно, но эта мысль успокоила её, вновь погрузив в духовную слепоту. Она  восприняла это как знак и вернулась домой с непонятным свертком.

Юрку Карка не бранила и не обижалась на него за его увлечение молоденькой и глупенькой (по рассказам доброжелателей) девицей, пусть любятся, лишь бы немного потерпели, не выгоняли её на улицу. Перед Сычом Карка чувствовала себя виноватой – она отняла у него десять лет жизни, десять лет Юрка нёс свой крест. За такое терпение ему только в ноги нужно поклониться. Слышал ли Юрка об Экзюпери, но ответственность за тех, кого мы к себе приручили, чувствовал.

 Осень того года мало, что задалась ненастной и ранней – люди еле-еле успели картошку выкопать, так она ещё оказалась на редкость урожайной на всякие неприятные события. С взяткой поймали районного военкома и для всех «больных» призывников назначили перекомиссию. Попал под эту раздачу и младший Пупок. Зинка-продавщица от такой новости с лица спала, начала суетиться, не зная, кому на этот раз дать на лапу. Но потом её немного «обрадовали», сын её хотя и признан годным к строевой службе, но ему положена отсрочка на полгода по случаю положительного теста на реакцию Вассермана. Его прямо с призывной комиссии отправили в кожно-венерологический диспансер, ну а там Пупченка прижали, и он выложил все свои любовные подвиги, и имена, и адреса.

 Маринка Вербина только собралась этой осенью выйти замуж за некоего московского бизнесмена-барыгу (у него был свой ломбард), но вместо ЗАГСа попала в челюстно-лицевую больницу со сломанной челюстью. Бизнесмен подался в бега. Вскоре деревня знала о венерических заболеваниях больше, чем о сельском хозяйстве. Вот только Юрка Сыч, скитаясь с ружьем по лесам и болотам, ничего не знал о деревенских новостях. Осеннюю птицу, которая не летела из-за «синих морей в поисках своей любви», он бил без всякого угрызения совести, убитые утки давали повод навестить лишний раз Настёну.

 Чёрт дернул Сыча именно в этот раз пройти по деревне.
 – Вот он идёт, падла немая, картавая! Всю деревню со своей б...ю сифилисом заразил, школу собираются закрывать на карантин. До детей теперь добрались. У, мразь поганая! – брошенный Зинкой камень ударил Юрку меж лопаток. Он лишь вздрогнул от боли, повел плечами и ещё сильнее ссутулился, на мгновение остановился, поправил висевшее у него за спиной ружьё и, втянув голову в плечи, пошёл дальше.
 «Дети, дети… из-за него пострадали дети», – пульсировало у Юрки в висках. Он не видел ни дороги, ни бежавшую за ним по пятам продавщицу Зинку, сыпавшую ему вслед проклятья, ни улицы, ни мелкого дождя, моросившего ему в лицо. Он даже не мог сказать, что это так стучало в ушах: его собственное сердце или хлобыстали болотные сапоги. «Дети, дети… до детей добралась сучка…» – неизменно крутилось в мозгу. Уже в сенях дома он снял с плеча ружьё, переломил его, вынул первые два попавшиеся патрона, загнал в стволы и, защёлкнув их, взвёл курки. Странно, но он и этого не помнил. Не помнил, как потянул входную дверь, как вошёл в горницу, порог которой он не переступал больше полугода.

 А вот Карку помнил: она сидела за столом худая, бледная, её смуглость куда-то пропала, а чёрные глаза лихорадочно горели. Она показалась Юрке пьяной. Она встала, сделала полшага ему навстречу, и он выстрелил, держа ружье на весу. Выстрелил, не целясь и даже не в неё, по направлению к ней. Хотя, конечно же, в неё. Карку отбросило назад, и она, перелетев через табуретку, упала навзничь. По странному стечению обстоятельств ей досталась именно та пуля, которая когда-то предназначалась для волчицы. Остальные патроны, заряженные пулями, Юрка выложил, оставив лишь два, на всякий случай. И как он мог среди патронов, заряженных утиной дробью, выбрать именно этот, Сыч не знал. Карка попыталась встать, но не смогла – пуля, как и у волка, вошла ей в грудь и вышла между лопаток. Всё один в один. Оставляя на полу кровавый след, она поползла к Юрке. Тот опешил от ужаса из-за того, что совершил, и от вида ползущей к нему умирающей женщины, тянувшей за собой по бледно-жёлтому, давно не крашеному полу тёмно-красную, почти чёрную полосу. Она обняла его ноги, подняла вверх чёрные, печальные, уже угасающие глаза, хотела было что-то сказать, но лишь забулькала кровью. И тогда, осознав свое бессилие, она виновато улыбнулась и, поцеловав его сапог, затихла. Лишь лёгкая дрожь пробежала по её телу.

 Эту картину видела из окна с улицы Зинка. Она хотела было лично учинить над Каркой самосуд, но немного опоздала и, подходя к дому, услышала выстрел. Юрка осторожно вытащил ноги из Каркиных объятий и, стараясь не наступать на следы крови на полу, подошёл к столу и сел на табурет, облокотившись на ствол ружья. Он смотрел куда-то в пустоту и ничего не видел. Заходить в дом Пупчиха побоялась. Приехавшая через несколько часов милиция застала его в том же положении, второй ствол ружья был заряжен утиной дробью и даже курок взведён.

 Карку после проведения всех экспертиз решили похоронить за казенный счёт прямо из морга. Единственное, о чём участковый попросил деревенских баб собрать ей, по возможности, какие-нибудь вещи, чтоб не класть в гроб голое тело – человек всё-таки, а не скотина. Вот тогда-то бабы и нашли в гардеробе тот сверток, что Карка купила в райцентре –там была одежда на смерть: новые колготки, нижнее белье, комбинация, носовой платок и дешёвые тапки.

 А в тот февральский день, когда Сыч ждал в Барсучьих норах волчицу, та была уже за несколько сотен километров от этих мест. Она бежала на север, туда, откуда она и её спутник был родом. Волчица знала, что ей одной не вырастить волчат – нужна волчья стая. Крупная стая. И тогда будут и няньки, и сиделки, и охотники. Волчье братство не бросит её одну. Пока же на её заунывный вой отзывались лишь семейные волчьи пары – им было не до неё. Но время ещё терпело, а она была молода и вынослива. Иногда ночью она заходила в деревни, чтобы наспех перекусить собакой (волчата ещё в утробе требовали свежей крови), и снова пускалась в путь. У неё был план: когда её дети вырастут, а они наверняка унаследуют силу и мудрость своего отца – один из них непременно рано или поздно возглавит волчью стаю, и вот тогда она на правах «вдовствующей императрицы» и проведёт их – своих потомков – детей и внуков по местам волчьей славы героического их предка. А может, и не проведёт? Все эти войны не сулят ничего хорошего: ни людям, ни волкам. Возможно, она просто поведает кому-то, что знает прекрасное место – настоящий волчий рай и что за этот секрет её любимый поплатился жизнью. Там можно прекрасно жить, но главное – от людей нужно держаться подальше.

 Настёна тоже знала, что делать, а тут и знать было нечего: ждать, возить Юрке передачки, подбадривать, поддерживать, любить и ждать. Странно, но никто из домашних её не отговаривал, Юрку в семье Лопухиных успели полюбить. Ни Сыч, ни Настёна в своей любви друг к другу не сомневались. А любовь, спаянную кровью, наверное, можно назвать волчьей...


 30. 03. 17 г.   

               


Начало повести http://www.proza.ru/2009/08/28/766
Предыдущая глава http://www.proza.ru/2017/03/12/724