Осенний трезвон

               
В  дни, когда прекращается листопад, хорошо бродить у городских окраин.
 Лес становится прозрачным.  Ближе кажутся задумчивые  дали.  Открывается взору ширь опустевших полей. Сонно синеют по склонам бесчисленных лесных оврагов  стволы молодых безлистных осинок,  высвечиваются до самой выси поднебесной, совсем обнажившись, белоствольные красавицы березы. Только многочисленные пирамиды елей, пушистые иголки сосны, молодого кедрача, высаженного в городском дендрарии, сумрачно зеленеют  среди унылого однообразия осени, когда быстро исчезает ноябрьский день, как будто не начавшись.

Я присел на поваленный  ствол. Он без коры и отполирован так, что его блеск не гас и во мраке осеннего дня. Рядом со мной мой неизменный спутник – пес по имени Жора. По лесу стелется дымчатой вуалью какая-то особенная, ни на что не похожая тишина.  Ни шороха. Ни звука. Безмолвие давит на уши, и уже слышишь, как звенит кровь в  сосудах. От этой непривычной тишины жмется к ногам Жорка. Он поднимает маленькую мордочку  вверх и недоумевает, и это недоумение  пуговичками глаз посылает мне. «Это осень, поздняя осень, Жора. Все в дреме, все затихло, все спит до весны», - шепчу ему я, чтобы не вспугнуть тишину.

И вдруг по оврагу, где больше всего сухостойных берез и осин, разнеслось учащенным, приближающимся трезвоном: «Трынн… Трыннн…. Трыннн…».  Затем  словно кто барабанную дробь исполнил: «Т-р-р-р!». Это большой пестрый дятел. Ни на чьи  звуки в лесу эта дробь не похожа: никто так не умеет. Даже лучший артист на ударнике едва ли такое  сумеет повторить.
 
Жора оживился. Прислушался и нехотя издал звук, похожий на лай. Дескать, кто посмел нарушить тишину? А далее, назло Жоре, в лесу по-разбойничьи пронесся гик. Пестря крыльями, на сухостойную березу уселась пара дятлов. Это семья. Присмотрели, видать, давно это дерево и колдуют что-то на нем. А тут мы с Жоркой помешали. Вот и гикает супруг дятлихи, жалуется кому-то на  непорядок в лесу, пугает нас. Ему не нужны посторонние, когда он крепит в развилку березы еловую шишку. Мы с Жоркой затихли совсем. Притаились: Жорка с испугу, а я из любопытства.
Лесники говорят, что ближе к зиме дятлы в своё меню включают семена хвойных деревьев. В дендрарии на некоторых елях, на самых их верхушках, висят тяжелые, медного литья шишки. Наш знакомец и повадился туда летать. Облюбовал стоящую выше всех ель. Она как бы поодаль от других, и шишки на ней выглядят спелыми, аппетитными. Качнется на ней лапа, вздрогнет. Это наш дятел, не торопясь, со вкусом, на ели шишку выбирает. А потом, повиснув на ней, всем весом тела отрывает её от ветки – и  вниз пикирует, ловит клювом добычу и несет к березовой развилке, запихивает в щель. Нет, не запихивает: у этого деловитого мастера отработанные приемы. Он посмотрит на шишку. Левым глазом оценит, правым приладится,  как положено, и сильным точным ударом загоняет шишку в расщелину развилки.
Но дятлиха опасливо косится в нашу с Жоркой сторону, и обе птицы уже перелетают с березы на березу и беспрестанно гикают на нас, дескать, убирайтесь отсюда. На весь лес  слышны их угрозы: «Гик!.. гик!., к-э-к!..».
Почуяв угрозу для хозяина, разлаялся Жорка. В овраге в ответ застрекотала сорокой сойка. Вспорхнули с крушинных кустов синицы. И черно-белые крылья дятлов мгновенно растворились в белоствольных дебрях.

Нам с Жоркой надо было уходить: нельзя мешать работе удивительных птиц, которые чувствовали наступление предзимья, декабрьской пороши, а потом и возможных глубоких снегов. Но есть многочисленные кладовки, созданные этими мастерами, и они спасут умных, работящих птиц от зимней бескормицы.
Мы с Жоркой непременно придем в лес в декабре, в легкие морозы, когда будет спадать с дерев, чуть слышно звеня серебром, иней, когда  легко и чисто дохнет первозимьем.

Тогда в зимнем безмолвии леса мы с радостью услышим частый и настойчивый перестук наших знакомцев – дятлов. Одним, неповторимым мотивом - перезвоном своим – они станут величать приход зимы.