Посвящается Тихону Савельеву…
Еще издали я заметила его очки на сосредоточенном и покрасневшем лице. Стекла в них отражали фонари, блестели влажно на вечернем свету. Весь он сжался, серый пиджак будто был велик, рукава, хоть и были закатаны, но болтались. Серый грустный ворон. Идеально начищенный ботинки выглядели понуро, как пес без конуры. Весь он был тоска. Наверное, этим вечером я буду нелепо смотреться рядом с ним, вся такая цветущая, свежая, с тянущимся за мной шлейфом ненавязчивых легких духов. Я застыла на переходе. Напротив меня возвышалась громада памятника – Петр Ильич, собственной персоной. Впервые в жизни он показался мне чужим. Светофор неожиданно превратился, в бегущего куда-то, зеленого человечка, и я сделала шаг вперед. Резко стало больно. Я бросила взгляд вниз, по щиколотке струилась кровь. Босоножки были новые, я просто растерла ногу. Странно, что до этого я вовсе не обратила внимания на свербящее чувство у самой земли. Но, видимо, разум мой был настолько затуманен и опьянен предстоящей встречей с моим Великим и Ужасным, что я не могла позволить себе смещать ракурс на какие-то мелочи. Ну вот, и пролилась первая кровь за этот вечер. А сколько еще прольется. Теперь я раненая птица. Хороша будет пара, однако. Хромая и серый кардинал. Серый Кардинал он – только для меня. Все эти мысли тянулись, казалось, за мной, но на самом деле уже покинули мою голову, раньше, чем зеленый человечек устал бежать, устал бежать, совсем не зная куда, поэтому я успела перейти дорогу. После я встала спиной к консерватории, достала зеркальце, любуясь своим отражением, пальцами взбила непослушные волосы и выдохнула, будто собираюсь на грудь принять ни родные объятия, а стопку водки. Наверное, было пора идти. Я видела, как отражения в его очках прыгают, как руки нервно тушат окурок, я будто слышала, как он сглатывает обильную слюну с табачным вкусом. Было восемь вечера, понемногу спадал дневной жар, испарялся с тротуаров, валом валил из кафе, с их кухонь и из летнего меню, выходил вздохами из уставших людей. Это была суббота, и благо, что люди устали от отдыха, а не от изнуряющих офисов, строек, сцен. Поэтому в городе все-таки висела атмосфера благостного безделия, алкогольных напитков, бензина и пота.
Итак, я развернулась и пошла. Горой вырастал передо мной мой Серый Кардинал (далее – Т.). Он был все также понур и сутул, но я вдруг ощутила себя карлицей рядом с ним. Его голос, хрипящий, тихий, будто хлестнул меня плетью по нежной щеке.
- Здравствуй.
- Здравствуй.
Я опешила. На лице у меня застыло глупое выражение – распахнутые глазки, приоткрытый ротик. Но я все же быстро взяла себя в руки. Вот стоит Т., пахнет дешевыми сигаретами и любимым парфюмом, который по привычке выливает на себя тоннами, чтобы произвести впечатление, покорить, задушить, возможно.
- Ну что, пойдем? – спросила я.
- Пойдем, – покорно ответил он.
Он всегда верил мне. Он всегда шел за мной. Иногда мне казалось, что если я скажу: «Пойдем умрем», он ответит «Пойдем». Когда-то, когда было нестерпимо холодно быть одному и одной, когда было скользко, и нужна была чья-то рука, чтобы не упасть, тогда мы служили друг другу маяками и летели на свете друг друга мотыльками. И теперь мы стоим друг против друга, такие родные, такие утерянные, такие незнакомые. Он сделал шаг. Его безупречно начищенная туфля наступила на веточку, которая хрустнула, будто надломилась не она, а целая эпоха. Где-то в окнах, кулуарах консерватории кто-то захохотал и неожиданно заиграл симфонию Чайковского. И мы с Т. пошли. Разговор как-то сам потек. Разумеется, в начале немного обыденности, кто где, почему там, нормально ли платят, как семья. Вот только “Есть ли кто?” так и провисело в воздухе до конца вечера. А к чему это знать вообще.
Чуть позднее, когда над Москвой сгрудились сумерки, перешептываясь и толкаясь, отчего иногда нет-нет, да и прорывалось сквозь темень закатное солнце, мы с Т. погрузились в философские размышления о музыке, искусстве, о летнем удушающем городе, который украшали искусственными цветами, снятыми с кладбищенских венков. Согласитесь, все это достаточно абсурдно – вся Москва в то лето выглядела как огромная похоронная процессия, доведенная до исступления. И было и смешно, и дико, и больно, и грустно. Когда-то я любила искусственные цветы. Когда-то я и пианистов любила. К слову, Т. им и являлся. Его длинные пальцы, прыгающие по клавишам, как два паука, вселяли порой в мою душу тоску, нежность и всеобъемлющий ужас, заливающий меня без остатка. Когда он играл, мне казалось, что отнюдь не гитара инструмент Дьявола, а рояль. Черный, блестящий рояль, как на той картине у меня в комнате над кроватью. Написана эта картина была с Т. Вообще многое в моей жизни отдавало им, оставляя послевкусие его дешевых сигарет и любимого парфюма. Когда мы расставались, я приготовилась любить его всю жизнь. Сейчас от любви остались только искусственные цветы. Порой так бывает – люди любят драму больше, чем друг друга. Любят страдать, картинно заламывать руки, обливаться слезами, падать на колени, раздирая ногтями кожу на груди. Мы были такими. Он устраивал сцены ревности и укрощения строптивой, я рыдала и молила Господа о прощении. Так и лился разговор мой с Серым Кардиналом, а в голове всплывали кадры прошлого. Т. резко выдернул меня в свою реальность, когда-то остановился у какой-то неоновой вывески и предложил взять кофе. Немного задело. В свое время он прекрасно знал, что я пью исключительно чай. Мы поднялись по ступенькам и зашли внутрь. Кафешка была средненькой, с грязными кафельными полами. Т. взял себе какой-то накрученный кофе с большим слоем пенки. Просто огромным. Мне казалось, что он в ней утонет, если начнет пить. Выглядело это омерзительно. За кассой стояла хмурая женщина, которая плюнула в мою сторону:
- Вам чего?
- Чай жасминовый есть? – холодно парировала я.
- Неа. С чабрецом есть.
- Может ягодный?
- Не. Только с чабрецом остался.
- Ну, давайте с тимьяном, - вздохнула я.
- Да вы чего, издеваетесь?! – подорвалась продавщица. – Говорю же Вам, с чабрецом. И все. Нету больше ничего.
Я горько усмехнулась.
- Как скажете.
Взяв обжигающий стаканчик с чаем, я постаралась как можно быстрее выскользнуть из дверей кафе. На улице ждал Т. тут, когда я пускалась с последней ступеньки, ремешок босоножки особенно больно зацепил ранку. Силы мои были уже на исходе, поэтому я просто сняла босоножки и ступила на теплый асфальт босиком. Наверное, это было лучшее мгновение за этот вечер. Асфальт благодарно принял меня. Ведь сколько миллионов ног топчет его круглые сутки, сколько оставляет свои следы, и единицы лишь не боятся доверить ему свои босые ноги. На улице уже стало прохладно, и легкий ветер окутывал меня, бережно снимая усталость с лица и тела, ероша волосы, бросая их в разные стороны и зализывая своими порывами ранку около щиколотки. Мы шли с Т., а по моему телу уже танцевали мурашки под почти невесомым платьем. Т. накинул мне на плечи свой серый пиджак. Мне он будто бы стал плащом. Я осмелилась наконец посмотреть моему Кардиналу в лицо. Все те же покрасневшие скулы, прищуренные, непонятного цвета, глаза, губы полуоткрыты, ждут чего-то – либо слова, которое готовилось выйти наружу, либо поцелуя. Он решается и выбирает второе. Тянется ко мне, глаза за очками зажмурены. Как ребенок. Мальчишка, который первый раз целует девчонку из соседнего дома на даче, которая носится босиком по лугу и орет, как резаная. Вот только я не хочу этого поцелуя, мне становится дурно, я отворачиваюсь. Вот так, неприкрыто, невежливо. Я летела на эту встречу в надежде, что мы осознаем, что все это время друг без друга было пустым, что мы необходимы, нужны, ценны. На деле нет. На деле, есть одно святейшее правило, которому стоит следовать, если хочешь быть счастливым – не возвращайся туда, откуда однажды прогнали или откуда однажды ты ушел сам. Поэтому этот вечер кончается тихим “прости” и нужным “прощай”.
***
Я смотрела ему вслед. Я знала, что сейчас он спустится в метро, в затхлом вагоне достанет из кармана пиджака кольцо и наденет обратно на безымянный палец, и что дома его встретит жена и маленькая белокурая дочь, которую он назвал Аней, в честь однажды не сбывшейся его, любви…
2017 год.