ВОЗ. Прозаическая миниатюра. © Елена Сомова 2017, г. Нижний Новгород.
Тащит Катька тяжёлый воз: две огромных сумки с пирогами, да термос большущий в одной из сумок. Тащит недалеко: продать пироги и чай продавцам одежды, половину суток стоящим на улице с тряпьём, развевающимся флагами с пластмассовых манекенов, мастеровым в спецовках и с клещами в грязных руках, работягам, скупо роняющим слёзы сквозь судорожные глотки горячего чая на студёном ветру. Причины для слёз разные: у кого муж спился, у кого сын или дочь. У кого умирает без возможности купить лекарства, у кого-то уже умер. У другого на хлеб едва наскребается копеек, а ведь и семью завести хочется, и жену красивую молодую, и детишек родить, - да кормить-то чем?.. Так и ревут, и вырёввывают свои одинокие сердца весь обеденный горький перерыв. Катька им чай подслащивает, пирожок продаёт собственного производства: печёт по утрам и с луком и с джемом, а джем ворует в соседнем гастрономе, когда продавцы не смотрят, устав от непрерывного сощелкивания штрих-кодов с продуктов. Глаза б на них не смотрели: ожирели все, - просрочку едят, наесться не могут. Новенькие приходят с биржи работать кассирами и по раскладке товара, так на обеде ревут, едой давясь, данной без ограничения, - наголодались, бедные, наплакались в очередях за вакансиями. А вакансии теперь продаются. Не купишь себе место – умирай на улице, и никто на твой диплом, выстраданный контрольными да экзаменами, профессорам умным написанный и защищённый перед ними, и не взглянет. Хоть там пятерки одни, хоть десятки. Суровая правда коммерческих интересов новой России. Хоть как они стоят, депутатовы рекламные работники: в профиль, в анфас, в палатках синих или белых от дождя или солнца. Но жрать желудок завоет – все садятся и наливают себе кофе, чай из термоса. Не из Катькиного, - брезгуют её тёмных рук. А глаза у Катьки синие, красивая она, но несчастная. Муж – алкаш, инвалид. Сын – тюремщик. Наркотиками торговал – сел, вышел, а дилеры тут как тут, снова на мальчишку навесили свои долги.
- Илюха, ты фасуй, я к тебе приду вечером. Много ещё? - это жирная морда толстожопого наглого илюхиного карателя суётся к домофону и речёт свои блатные словечки в матерной глазури. Не дадут парню ни работать, ни жить спокойно. Родителей Илюхи в чёрном теле держат: только у Катьки деньга попрёт – клиенты закажут пирожков на помин души, они тут как тут, испортят всё, поссорят Катьку с клиентами, осрамят, скандал ей прилюдный устроят, а Катьку потом никто не привечает, гонят все: боятся снова скандальных историй. Мужа катькиного эти паразиты давно уж споили ради своей грязной торговли, чтоб не мешал сыну «работать» на их трафик. Наркоту им везут из аэропорта на такси приличные с вида нелюди с пластмассовыми лицами изуверов и с погаными кольцами в огромных бриллиантах. Такие и суды покупают. Беспросветная катькина жизнь измениться не может. Участковый полицейский ей сказал сурово: сама, Катерина, ты наломала дров, и теперь сыну перепало.
Муж, проспавшись, бьёт Катьку, роняет её на пол с размаха и насилует, схватясь за горло в засосах от его вонючих губ. Катька не плачет, в ужасе отталкивает пакши мужа-чудовища. Он свирепеет и теряет контроль над собой: лупит её красивое лицо, зажимает ей рот, чтобы не орала и нос, чтобы не дышала. А Катка дышит и глядит на него из-под тёмных ресниц, да таких, что у сонного пьянчуги дух до сих пор захватывает.
Вот и тащит она к полудню в тонких руках огромные сумки с обеденной провизией для бедноты и сироты всякой,- купят себе обед у Катьки. Срамные синяки прикрывает на шее: бьёт муж, но иногда навалится, тощий, ссаный, а всё туда же, до катькиного тела охоч. Убил её молодость пьянками и друзьями дурными, выпил всю кровь из неё, все силы вымотал. А сам после посиделок с бомжами и такими же, как он сам, друзьями, ссаный валяется в подъезде, и люди перешагивают через него, как через труп. Башка в ссанье спит, площадка с небольшим наклоном, так моча льётся прямо к маленькой башке в черной вязаной шапке. Спит, как умер, без вздохов. Иногда всхрапнёт, заорёт во сне, и снова замолкает. Подруга её мужа, бомжиха местная, спит всегда в подвале, а питается у дверей гастронома: ей наливают в железную тарелку, и она оловянной ложкой, как стойкий оловянный солдатик, стоя у дверей с чёрного хода, быстро поедает, обливая фуфайку в масляных пятнах разного происхождения: тут и сметана пролилась (много просрочки было, выставили сметану за дверь, целую коробку маленьких баночек, а старуха сморщенными руками решила украсть у неё, лишённой крова над головой, три банки, так та драться стала, выхватывать стала у старухи банки, да порвалась тонкая крышка из фольги, полилась сметана белая на грязные руки и тёмно-серую фуфайку из хлопка. Хлопок, пахтаой, белый-белый, в коробочках растения. Хлопок, из которого соткали ткань, покрасили её и сшили тёплый, но некрасивый предмет одежды для строителей, стал теперь личной собственностью грязной тётки, нестарой, но поганой. Отняла у восьмидесятилетней бабушки, которая решила поживиться дармовщинкой. Хлопок впитывал в грязные поры сметанный дух и плоть её пальмового маслянистого некачественного существа. И вот в такой одежде в пятнах это существо ходит по улице и ест у закрытых дверей магазина, быстро и весело мелькает оловянная ложка, постукивая по дну. Завтра могут не дать, если не останется.
© Елена Сомова