Черепаха и Граф
Пройдемте, друзья, в оранжерею.
Здесь нам будет вольготно, в смысле прохлады и полезной для нашей немолодой кожи влажности. Я распорядился подать какао и бренди сюда, буквально несколько минут и все устроится.
Бренди, скажу честно: редкая дрянь, но, как известно, за бесплатно можно пить и уксус, не так ли, Гюмонт – старый ты сквалыга? Ха ха ха.
Глядите-ка, смеется больше всех, а у самого карманы топорщатся от краденых пирожных. Не волнуйся, старичок, я подтруниваю с полнейшей любовью. Пирожных я тебе дам навынос столько, сколько твоя жена готова унести в подоле. Уж в ее-то подол уместилась бы и небольшая булочная. Ха ха ха.
Вы рассаживайтесь, рассаживайтесь. Дю Плесси, дорогой – вы садитесь здесь, ко мне под пальму. Я сегодня вас люблю больше всех, давайте я буду любить вас под пальмой. Ха ха. А вот и какао.
Господа, раз уж мы собрались здесь сугубо мужской компанией, и пока наши пустоголовые жены заняты своими невыносимо скучными разговорами о политике, экономике и, с чем черт не шутит, о поэзии – мы, достойные мужи, можем наконец заняться более важным темам. А именно – сплетнями.
Ну-с, кто что интересного принес нам? Что-что? Кто-то? Говорите – мужеложец и спит со своим секретарем? Во-первых, это известно всем по меньшей мере полгода. Во-вторых, это уже не меньше года очень модно. И значит это не сплетня, а комплимент. Прекрасное употребление секретаря, будем завидовать - мой вот все больше ворует и пачкает бумагу.
Что у вас, барон, новенького из мира высших сфер? В высших сферах все-так же низменно? Экая новость, барон. Это свежо, как воздух над Парижем этим летом. То есть, не особенно свежо.
К слову говоря: вы не находите, что слишком много людей стали им дышать в наше время. Особенно дышать повадилась самая разная рвань, с их-то необъятными грудями и бочкообразными животами – один бедняк за день надышит столько, сколько человек благовоспитанный не сможет употребить и в месяц. А сколько они производят вони и миазмов – невозможно ни измерить, ни сосчитать! Понятно только, что невообразимо много. Нашим государственным мужам необходимо срочно что-то предпринять не этот счет. Сокращать поголовье гуманными методами. Вот как с кроликами в Аргентине. Или Австралии? Что-то на «А» и точно про кроликов.
Маркиз, вы отчего такой молчаливый? Вот с вами рядом граф Д’Орсье чуть не лопается от какого-то сочнейшего слуха, вижу по его забавному выражению лица. Но, пожалуй, слух о вас, маркиз, а значит мы дождемся вашей отлучки по делам естественной необходимости, а там уже похохочем.
Раз ни у кого ничего нет, придется спасать вечер мне. Пускай это не слух, а скорее – притча, но она касается человека, которого мы все когда-то хорошо знали, а многие даже и любили.
Верно говорят, что приятно говорить гадости о врагах, но о друзьях говорить гадости втройне приятней. Ха ха.
Речь пойдет о графе де Шарлю, господа. Вы справедливо удивитесь, ведь де Шарлю уже много лет как уехал и вышел из звания той салонной сенсации, которой он был коронован в годы нашей молодости. Но у меня есть свои причины вспомнить о нем, их я раскрою в самом конце этого рассказа.
Начну рассказ с прекрасного весеннего вечера, лет слишком много тому назад (сколько уточнять не буду, чтобы присутствующие здесь молодые люди не высчитали, случайно, наши мафусаиловые возрасты). Я тогда совершенно случайно попал в салон очаровательной графини Клермон-Тоннер, самый модный в Париже в том сезоне. Там меня почти сразу приметил наш приснопамятный общий знакомый де Шарлю, он с кем-то из молодых Ротшильдов (как тогда я не умел их различать, так и не умею по сей день) искали третьего для партийки в нормандский пикет.
Исключительно из нежелания огорчать де Шарлю, а отнюдь не от всегда отсутствовавшей у меня азартности (кто там так захохотал? Как бы не случилась у бедняги апоплексия от такого кваканья) - я согласился.
Ротшильд и де Шарлю немедленно вцепились друг в дружку, как два волка. Играли отчаянно, будто стрелялись. Я старался держатся в стороне от кровопролития и все больше ставил по маленькой – тетино наследство я тогда уже успел промотать, а дядино еще не успело к мне отойти (дяденька невежливо задерживался на этом свете, никакого такта).
Ближе к полуночи Шарлю, опьяненный проигрышем и лафитом, взревел и объявил совсем уж невозможную сумму. Вежливый Ротшильд, зная, что ни за, ни перед, ни даже рядом с графом таких денег никогда не водилось, заметил, что играть на деньги, особенно такие большие – ниже нашего достоинства. Он внес предложение сыграть последний кон на что-то более благородное, какую-нибудь личную и ценную вещь.
Недолго думая, Шарлю молча бросил на столик свое любимое кольцо с оправленным кристаллом в форме человеческого уха – до сих остается загадкой, чье ухо послужило формой для рубки кристалла и почему Шарлю всегда носил это кольцо. Никто не знает? Вот, говорю – загадка.
Ротшильд поддержал ставку неким персидским ковром, о котором он сказал, что лучшего нет в Европе. Вскользь так же добавил, что цены ковру сложить невозможно, но это настоящее тканное богатство. Если уж Ротшильд чему-то затруднился дать цену, то игра явно стоила свеч.
Я поставил портретик моей драгоценной мамаши.
В последовавшем розыгрыше Шарлю, уже спокойный и хладнокровный, объявил капот и уверенно взял кон. Ротшильд, сказать нечего – человек слова (кстати, вы замечали, что когда говорят «сказать нечего», так тут же что-то говорят и часто очень глупое?), так вот – Ротшильд, честный малый, тут же при нас распорядился со своим слугой отправить проигранный ковер в квартиру Шарлю как только последнему будет удобно его принять. Договорились на следующее утро.
О портретике моей маман де Шарлю почему-то не спросил, я же не стал лезть с неуместными напоминаниями. Видимо, от радости совсем потерял голову.
Когда пришло время откланиваться, Шарлю взял меня под локоть и так сказал:
- Дорогой, приходите ко мне завтра к обеду. Посмотрим ротшильдовский ковер. Вы слывете первым знатоком декорума в Париже, вот и поможете оценить, не подсунул ли мне этот мешок с деньгами Ротшильд какую-то выстиранную подстилку. Жду вас непременно.
Я, конечно, согласился.
Причин было три. Во-первых, я действительно был (и остаюсь, чего уж) недурным специалистом по декораторским искусствам. Было дело, даже выступал с циклом лекций об устройстве жилища для шахтеров в Па-де-Кале. Та еще публика, доложу я вам: не отличат биде от суповой тарелки, а сервант от Сервантеса, даже под страхом гильотинирования (что само по себе – прекрасная идея) и еще грязно ругаются, плюются и бросаются чем попало. Во-вторых, я действительно тянулся к де Шарлю и ценил его внимание. В-третьих, ну каким чертом еще мне было заняться? Не на службу же идти, ха ха ха!
О моих тогдашних отношениях с Шарлю дОлжно сказать, что они были похожи на отношения учителя в самом расцвете сил с набирающим силу учеником. Восторженно-ненавистные, в общем.
Шарлю был тот еще дьявол.
Красив и изящен, как сиамская кошка.
Влюблялись в него всех без любого разбору, он же жил только с примами-балеринами и не дольше двух-трех месяцев за раз.
Умен, как Вольтер, он, к сожалению, был как Вольтер язвителен и не умел ума своего скрывать, как тогда было принято. Сегодня к нашему вящему удовольствию скрывать в основном нечего, это все упрощает.
Жил не по средствам. Долги его были воистину апокалиптические. Но дружба с сильными мира сего до поры до времени его охраняла от клацающих пастей кредиторов.
Хладнокровен был, как ящерица. Крайнюю степень удивления (если вдруг пошел дождь из лягушек или лошадь заговорила на чистейшем португальском языке) выражал троекратным поглаживанием прекрасно отутюженной брови своей прекрасно оперчаточенной рукой.
Бессмертия в вечности он заслужил хотя бы тем, что ввел в моду галстук-бабочку и пояски на аграфах. За его туалетами пристальней всего следили парижские портные, ведь на одетое Шарлю в пятницу уже в субботу они получат заказы от трех сотен парижских денди.
Таков он был, наш дорогой де Шарлю.
А кто его подзабыл или по молодости никогда не встречал, тот может сходить в Парижский Салон и там посмотреть дюжину его портретов. Было у него обыкновение раз в год заказывать работу самому модному в том году художнику. На лице несчастного Шарлю нашла свое отражение вся треволнительная история французской живописи. Последние его портреты - это совсем уже нагромождение каких-то квадратиков и кубиков. Ничего в этом не понимаю, но похоже на какие-то детские почеркушки.
Итак, на следующий же день я явился к Шарлю, вооруженный лучшим моноклем и, на всякий случай, заранее настроенный скептично.
Шарлю встретил меня радушно, даже, помнится, хлопнул по плечу дружески. Провел в гостиную. Ковер к тому времени уже принесли. Шарлю его расположил у камина, с таким расчетом чтобы на него ложились лучи полуденного солнца – отличная идея, я сам не придумал бы лучше.
Ковер, господа, был действительно прекрасный. У меня даже монокль выпал.
Необычной, круглой или даже скорее яйцеобразной формы, не совсем правильной, как бы приплюснутой с одной стороны, но от этого только обострялось ощущения действительности и уникальности этой вещи.
Цвет был замечателен – бледно зеленый, переходящий по краям почти в мышевето-серый.
Узор красив неимоверно – его можно было читать, как историю. Иди ты от центра к краю по любой выбранной прямой или вращайся в нем спиралью и все тебе будут попадаться то виноградные кисти, то сказочные полумесяцы и карточные ромбы, какие-то диковинные парнокопытные звери, скачущие друг через друга, и вязь арабских букв, и заходящее над Персеполисом солнце, и встающая над Сузами луна, и плеск древних морей, и гробницы Дария и Артаксеркса, и пески, и оазисы, и дикие крики верблюдов и песни чернобровых дев и вообще это вот все.
Очень хороший ковер, друзья.
- Хорош? – спросил меня де Шарлю с такой улыбкой, будто он сам выткал этот ковер еще до завтрака.
- Неплох – ответил я, как было положено.
- Но все же, все же, мой друг. Чего-то недостает. Этот узор, - он сделал неопределенный жест рукой (перчатки он носил даже дома, вот так) – он словно заточен в темницу формы, обездвижен. Можно, например, - он задумался. – Устроить какой-то вращающийся пол или что-то в этом духе… Нет, нет – оборвал он сам себя – Это пустое трюкачество. Да и было уже у кого-то… Может перевесить его на стену, как картину? Нет, это все-таки пошловато…
Я тоже хотел было подать какую-то идею, но хорошо, что де Шарлю вдруг взвился и перебил меня, ведь идей у меня никаких не было.
- Знаю! Вот это будет то что нужно! Только третьего дня видел, своими глазами видел в той лавке колониальных штук, в Пале-Рояль! Это будет грандиозно, мой друг! Немедленно поедемте!
И сразу – не дали даже напиться чаю - мы понеслись в Пале-Рояль.
Там и правда – может и есть до сих пор, да только кто нынче ходит в Пале-Рояль, только люди совсем без всякого понятия – была лавка колониальных товаров.
Она специализировалась на штучном, очень дорогом и совершенном лишнем товаре: знаете, всякие там засушенные головы полинезийских дикарей, змеиная кровь, разлитая почему-то по ампулкам, из Мартиники, чучело таитянской птицы, похожей – ну вот как две капли воды на старика Гюмонта, хахаха - камни какие-то еще, веера и прочий хлам под общим презрительным названием «экзотика».
Шарлю что-то шепнул продавцу – ухватистому малому, он и сам, кажется, был импортирован из какой-то замшелой колонии – а мне подмигнул, мол, сейчас обомлеешь.
Обомлел, друзья, обомлел на месте, когда увидел, что продавец вытащил нам из подсобки.
Живую черепаху! Да какую огромную – натурально, с упитанного бульдога величиной. Из панциря, похожего на макет горного массива, торчала драконья голова с маленькими, не особенно довольными глазками и расщелиной костистого рта, при виде которого живо представилось сколько пальцев разом таким ртом можно отхватить. Черепаха рассерженно шевелила своими – как их правильно назвать? – лапами и тихо, но внятно шипела. От знакомства с нами никаких признаков удовольствия она не проявляла.
Снабдив нас краткой инструкцией по эксплуатации – «руки в рот не класть, кормить фруктами, детей кататься не пускать, в холоде не держать» - продавец с заметным усилием погрузил черепаху в нашу карету (черепаха на прощанье отцапала ему рукав с кафтана) и был таков. Очень уж рад был избавится от прожорливого и злобного животного.
Шарлю был в восторге – настолько, насколько восторг позволял демонстрировать строгий кодекс дендизма, тоесть – показывал едва заметное удовлетворение.
Я же переживал чтоб этот доисторический монстр не сжевал мне туфлю вместе с ногой. Куда я потом, без ноги…
В такой компании мы вернулись к де Шарлю на квартиру.
С помощью слуг, черепаха была под белы рученьки («лапоньки»? И стоит заметить, что они были отнюдь не белы, а скорее болотно-зелены, а сама черепаха при этом весила как набитый кирпичами чемодан) внесена в квартиру.
- Сюда, сюда, и сюда – командовал Шарлю.
Его замысел начинал проясняться.
Черепаха, с предельной аккуратностью, была усажена в самый центр ротшильдовского ковра, и мир никогда не видел более странной комбинации. Но вместе с тем – отдадим должное Шарлю и его выдумке – все выглядело странным образом логично, гармонично. Узор ковра причудливо рифмовался с естественным узором черепашьего панциря – следствием не человеческого вмешательства, но воздействия сейшельских волн, тропических ветров и в общем смысле черепашьего образа жизни.
Сама черепаха на ковре была как на сцене, она словно сошла с его поверхности: полунастоящая, полусказочная.
- Какая комбинация! Живой декор! Такого ни у кого нет, и не было и не будет. – излагал мне де Шарлю, а я горячо соглашался.
- Знаете, что эта черепаха мне напоминает? – спросил он у меня.
Я не знал.
- Конечно, меня самого, дурашка. – я проверил, никакого сходства. Уж если она кого-то напоминала, так мою бабушку по материнской линии, но я не думаю, что Шарлю был с ней знаком - И еще кое-что… Идею, в некотором роде. Хм хм.
Что еще кое-что я так и не узнал, потому как Шарлю самым наглым образом меня спровадил, сославшись на срочные дела и нахлынувшее вдохновенье, попросил зайти завтра.
На следующий день я опять явился к Шарлю.
Что же придумал этот сумасброд? Всю ночь лучшие ювелиры Парижа покрывали черепаший панцирь тончайшей пленкой самого чистого, сусального золота. Черепаха празднично блестела, как купол славянской церкви на Пасху. Даже ее скверный характер, как мне показалось, несколько облагородился в атмосфере священнодействия.
- Работа в процессе, - объяснил Шарлю – вы заходите почаще. Это будет грандиозное творение, история на века.
Всю неделю я заходил на квартиру Шарлю с несколько одержимой регулярностью. Впрочем, слухи разнеслись быстро и теперь к нему ходил весь Париж, многие по два раза на день.
С каждым днем черепаха преображалась, все ближе к неведомому мне, но по видимому очевидному для Шарлю идеалу.
Сначала к позолоте добавились тонкие, как лучи рассветного солнца, полоски платины. И изящная гравировка поверх золота (покрытие пришлось утолщить, представляю себе какой эффект это оказало на кредиторский счет де Шарлю, на позолотчиках сэкономлено не было). Гравировка повторяла, но не дословно, узор с ковра (на граверах тоже не экономили). На шею черепахи были наброшено жемчужное ожерелье, которому позавидовала бы и графиня (хоть и не призналась бы в этом). На черепашью головку изготовлена была миниатюрная диадема, тонкой и мастерской работы.
К концу недели де Шарлю окончательно сошел с ума. В самый панцирь он заказал инкрустировать два огромных, каждый с кулак упитанного ребенка, драгоценных камня.
- Нефрит цвета глаз царицы Иродиады. Аметист цвета крови Иоанна Крестителя, - как, передаю дословно, выразился де Шарлю.
Взахлеб он рассказывал мне как трое ювелиров (двое держали) буравили черепаший панцирь каким-то горным инструментом. Я не думаю, что инкрустация черепах - это достаточно распространенное занятие, чтобы для этого придумали специальный инструмент, так что приходилось заимствовать из неожиданных сфер.
И чем нарядней становилась черепаха, тем более блек взгляд Шарлю. Черепаха с буддийской невозмутимостью восседала в центре ковра, словно с ним срослась, словно этот ковер был последним островком в бушующем море фантазии затейника-графа. Шарлю метался вокруг нее, неупокоенный, взлохомченный, в какой-то чахоточной страсти.
И вот, день на седьмой-восьмой этого безумия, я застал Шарлю в совершенно уничтоженном виде. Он сидел в своем кресле, больше похожий на тряпичную куклу, чем на человека, в небрежно запахнутом японском халате (это де Шарлю-то! небрежно!). Взгляд его совсем погас.
- Ах, мой друг – сиплым голосом обратился он ко мне, хоть мне и показалось вначале, что он даже не заметил моего присутствия – это всего лишь вы. Я думал это опять кредиторы. Знаете, я совсем разругался с принцем N. Только его покровительство ограждало их от меня. И теперь они, как акулы, почуявшие кровь, кругами плавают вокруг меня и круг этот сжимается. Я чувствую, как их плавники уже царапают мои обнаженные бока.
Граф был немного поэт.
- Я уеду из Парижа, мой друг. Сегодня же, после заката.
Тогда еще действовал закон, по которому кредиторы могли схватить должника только при свете дня. Так что граф, как вампир, был ограничен передвижениями только по ночам, днем же вынужден был скрываться дома – в дом кредиторы могли попасть только если их пригласит сам хозяин. Тоже, в общем, как вампиры.
- А что же черепаха?, спросил я. Только сейчас я заметил как странно она бездвижна. Из «передвижного декора» она окончательно превратилась в декор обычный, бездвижный - в неудобный столик или сервант, украшенный слишком броско и безвкусно.
- Умерла, спокойно ответил граф. – Но так оно и лучше. Во всяком случае, этого следовало ожидать… Не знаю, о чем я только думал, чего хотел добиться. В конце концов… Помните, я говорил, что она напоминает мне меня и еще некую идею?
Я благоразумно промолчал.
- Знаете, что такое ад, друг мой? – внезапно сменил тему де Шарлю – Ад – это страдание о том, что нельзя больше любить. Что нельзя удержать. А я-то, дурак, мнил себя повелителем всего преходящего…
На этом мы как-то скомкано попрощались. Позже я узнал от общих друзей, что граф и правда уехал, чтобы не сказать – сбежал, в Лондон. Черепаху он бросил в своей квартире – ее передали в музей естественной истории, а что с ней решили там мне неизвестно. Ковер отошел кредиторам и теперь, наверное, украшает какую-то безвкусную купеческую усадьбу.
Графа с тех пор я не видел и до вчерашнего дня ничего о нем не слыхал.
А вот вчера, почему я и вспомнил о всей этой истории про Шарлю и его черепаху, получил я письмецо от одного дружка-англичанина. Пишет мне, что по благотворительным делам посещал он одну лечебницу для душевнобольных, в пригороде Лондона.
Там у них это дело поставлено намного разумней и развитей, чем у нас. Ничего удивительного, ведь каждый третий англичанин – сумасшедший. С такой-то погодой умом тронутся невелика затея.
Так вот, пишет мне дружочек, что осматривал он с комиссией прочих меценатов лечебницу (у них это что-то вроде поездки в зоологический сад, только с более душеспасительным мотивом) и кого он там встретил, чтоб вы себе знали? Ну, вы догадались – конечно де Шарлю. Старый, седой, облезший, как побитый пес – это я вам по памяти из письма рассказываю.
Он там находится под вымышленным именем.
Врач о нем отзывается с большой теплотой, никаких хлопот медицинскому персоналу не доставляет – безобидный, совершенно сумасшедший старичок. Специализируется на светских раутах, которые он устраивает для своих невидимых гостей. При этом ведет беседу сразу за всех участников, пьет чай из пустых чашек, шутит и тут же смеется, а потом внезапно плачет, бьет себя в грудь и надолго впадает в кататонию.
Про ад и черепах ничего не рассказывает.
Такая вот история. Признаться, мне решительно непонятно какую из этого можно извлечь мораль. Ведь у каждой притчи должна иметься мораль?
Впрочем, мораль - это очень скучно. Вот дружище Гюмонт и вовсе задремал, бедолага.
Давайте будем пить какао.