Несмотря на то, что уже стылые дни поздней осени покрыли землю сырым сумраком и будто бы самые важные полевые работы уже позади, деревня манит тебя необъяснимым зовом, тоской по прошлому – ностальгией. Бросаешь все свои городские дела и отправляешься туда, где утоляешь эту ностальгическую жажду. Видно, заложена она, ностальгия, в организме каждого немолодого человека, который успел родиться в деревне, еще в той, живой и многолюдной деревне, цвет и запах которой пронизал тебя насквозь и на всю оставшуюся жизнь. Но освободиться от неё тебе уже не под силу. Да и ни к чему уже теперь освобождаться от этой горестной сладости, если бы, предположим, эти силы у тебя и появились. Такая попытка была бы сродни предательству тому, чему ты всю жизнь поклонялся, как роднику, как источнику, из которого не раз пришлось испить живительной, одухотворяющей влаги.
Даже мои дети и внуки, современные молодые люди, хватившие для себя преимущества городской цивилизации и различных удобств, не рассматривают мою тягу к сельским трудам и жизни как некую мою блажь или странность. Наверное, на генном уровне они уже чувствуют, что с потерей деревни (что и происходит на их глазах) утратится ощущение русскости, того состояния, которое вряд ли поддается описанию. Но оно сродни той боли, когда режут пуповину, когда упрямо и почти зло отторгают тебя от русской матери-земли, и ты кормишься грудью чужой кормилицы или «посажен» на искусственное и вредное питание. Вероятно, это же подспудное ностальгическое чувство и ощущение боли заложено и у них, и я тихо, чтобы не вспугнуть это их ощущение русской земли, матери-природы, радуюсь: есть надежда, пусть и призрачная, на возрождение того, что кажется навеки потерянным…
Более всего утоляешь жажду по деревенской жизни, когда обрабатываешь землю. Нынче осень стояла сырой и прохладной, и мне пришлось долго ожидать первых заморозков, чтобы они помогли «убить» выскочивший в изобилии сорняк под названием «американка» - наглое чужеземное растение, невесть как попавшее на курскую землю. А уж затем – зяблить землю. Я нарочно употребил этот забытый глагол, хотя в устах курских пахарей он, этот глагол, звучал каждую осень. Он означал «пахать землю осенью», готовя пашню под яровое.
Конечно, для полного ощущения истинной пахоты не хватает теперь доброй лошадки и впряженного плуга. Но лошадка нынче - редкость в пустынной деревне. И я приобрел электрическую лебедку, где за трос цепляешь плуг. Ощущения почти те же: верно режет лемех чернозем, посеребренный утренним заморозком, мерно ссыпается с отвала плуга пласт и укладывается в ровную гривку, тихо ступаешь за плугом по глубокой борозде, от которой пахнет духовитой осенью и грибной прелью…
Я остановился после пахоты, чтобы вдохнуть осеннего воздуха и оглядеть всё вокруг.
Повеяли утренние заморозки, чуть сцепили верхнюю почву в тонкую корку. Завяли у ручья лозняки и ивы. Луг посветлел, присыпанный серебряной пудрой. Даже от полуденного солнца не сгинет серебро в тенистых местах и будет отсвечивать белой кружевной каймой.
А в небе, не слишком высоко, невесомо летали остатки бабьего лета: вьюнами извивались в легком веянии ветерка серебряные паутинки. А еще выше, над Кармановским лесом, над черным квадратом моей зяби, до самого закатного солнца всё летели и летели на юг журавли. Свапские их сородичи тоже взмыли вверх, сделали несколько кругов над родными лугами, печально окликая, попрощались со всеми, кто остался на этой земле, и подались к югу, где теплой лазурью светился еще русский окоём.
А мною вспаханное поле дышало, от него шел видимый, живительный дух. Поэтому оно казалось живым, очеловеченным, как свидетельство того, что жизнь на нашей русской земле продолжается.