«Я в этом времени чужой».
Дж. Оруэлл
Богатый человек…, нет, не такой богатый человек, которому богатство свалилось на голову по праву рождения, кончиной случайного дяди, или еще каким безвредным для окружающих образом, а другой, который сам, своим хребтом, через лишения, страхи, риски, драки, через не могу все это сделал для себя – он человек порченый. Совсем порченый. Как вот Достоевский говорил же, что солдат есть человек порченый, так и этот ровно так. Но солдат не виноват и писатель его жалеет. Его, солдата, послали воевать не по его влечению, научили убивать не по собственной прихоти, однако, наглядевшись смерти от собственных рук, солдат стал человеком навеки порченым – так наверное делается с каждым, кто убивает себе подобного… Скорее всего единственное, что отличает человека от животного, - человек испытывает страдание, убивая человека. Пока испытывает. Испытывает, как только впервые убил человека. Человека совсем такого, как он сам, то есть обычного - с отцом, с матерью, с сестрою, с братишками, а то и с собственными уже детишками человека. Ему это место, момент этот в судьбе его так неизъяснимо больно переворачивает душу, он так нервно, так натурально видит в убиенном себя самого, что, чудится, точно сам себя убивает. Эти стекленеющие, глядящие уже в никуда глаза, эти бледнеющие до ледяной прозрачности щеки, эта тяжесть еще мгновение до того невесомого, подвижного, сильного тела, эта противоестественная мягкость, легкость, с которой сталь проникает в него, эта еще теплая, густая, но уже никому не нужная кровь… Будто в тебя, будто из тебя, будто сам ты… Но… второй мертвец уже не с такой истерикой, третий еще меньше, потом четвертый, пятый… Вот тебе и порченый человек. Совсем порченый. Такой уже не вернется к истокам, не перекрестится твердо, не скажет искренне, ибо он уже… убивал и это сделалось частью души его навсегда, неистребимо, не отмолить.
Наверное богатый…, правильнее, который пока на пути к богатству, когда впервые хитрит, подставляет, предает ради простой и даже не бог весть какого размера выгоды, ощущает схожие чувства. Да, он еще не убивает, но совесть его испытывает нечто подобное. Совесть человеческая - такая штука, что в первый раз всегда испытывает подобное. Для совести, для терзаний её нет никакой разницы между убиенным и обманутым – они венец действа непоправимого. Но только впервые. Будет второй, будет третий, будет четвертый и пятый. Богатство иначе не собирается, как если через обман и подлость, а боль…, боль совести притупляется…, притупится однажды. Порченый, воистину порченый человек, которому убийство привычка. Он человек именно порченый безвозвратно, но вот в чем беда… Трижды порченый тот, который всего лишь обманывает. Обманывает ради денег. Нельзя быть победителем в войне не убивая людей. Невозможно сделаться богатым не обманывая друзей. Друзей, приятелей, товарищей, близких, дальних, случайных… Всех. Нет богатства праведного, но есть лишь богатство порченое. Всякая выгода есть плод обмана. Не бывает корысти без обмана. И что с того, что не убил, если обманул.
Или обманулся? Исключая совсем уж отъявленных негодяев, что каким-то божьим промыслом зачем-то такими и присланы на свет, все остальные даже и не солдаты по принуждению. Они просто хотят хорошо жить, собственным желанием желают хорошо жить и совсем без умысла, без прицела на будущий обман, а как бы мирно соседствуя с такими же хорошо живущими людьми. Порок, однако, рождается и живет не столько в будущем неизбежном обмане, единственно и ведущим к хорошей жизни, но в самой идее возможности сосуществования одинаково хорошо живущих людей. Тот, кто потом станет богатым, поначалу, разумеется, лишь обманулся. До первого предательства… Пока не понял, что всякое богатство человека произрастает исключительно на нищете обманутого им и никак иначе. Можно не думать о живодерне, о страданиях животных, нахваливая сочный стейк, но живодерня есть, скотный двор есть, и коровы есть, и свиньи, и куры, и всех их ждет смерть ради чьей-то еды. Всякое одно живет за счет другого. Нелегко, тяжко обмануть, обмануться впервые, но, как и после любой болезненной дефлорации, все забывается, извиняется, искупляется последующим многократным удовольствием.
Человек не нищий, но малоимущий, то есть который не солдат и не богач, сиречь не порченый, коих, собственно, большинство, поспешит сказать о себе, что он-то как раз подлостей никаких не делал и уж тем более не убивал, и потому речь не о нем. Сказать о себе просто. Сказать себе… - вот штука. Свой суд занозистей всякого людского и у адвокатов там голосок жиденький. Всяк знает о себе, что уже и свершал, а если не свершал, так свершил бы, когда бы достойная цена или достойное оправдание. Особенно оправдание важно совести. Многие, ой многие из тех, кто доносил на соседа, а того потом расстреливали, так и померли в святой убежденности, что не делали ничего плохого. Не делали, а сделали и не ради идеи, но ради себя, для удобства жить, или чтобы не тронули их самих. Такие и вовсе порченые люди. Уж казалось бы…, если не солдат и беден, то хотя бы живи по совести… Но нет. По совести жить тяжко. Так тяжко, что и не хочется совсем. С совестью смысла и вовсе не видать в жизни-то… А без совести как-то можно, и кому меньше совесть в ухо нашептывает, тому и легче как-то живется. Когда же освобожден от докучной совести, тогда и обман рядом, и убийство недалеко, и богатство считай в кармане…
Скотный двор. «Скотный двор» Оруэлла. Наш, человеческий двор. Наивно думать, будто аллегории мечтателя о совершенном обществе измышлены, направлены были на какой-то один социальный строй, которого, кстати, давно уж и нет, да и автор мало чего о нем по-настоящему знал, но это было провиденциальное воззрение на весь божеский мир, где всякая свинья, лишь бы стать человеком, богатым человеком, предает, обманывает и убивает своих собратьев, становится на две задние ноги, пускай и в копытах, дабы уподобиться человеку, братается с ним, а в последней мизансцене подсовывает и ему фальшивого пикового туза, ибо это и есть человеческий фальшивый мир, сиречь обман. Кто хочет богатства – порченые люди, но не все ли люди хотят богатства? Прекрасный мир, где «все животные равны, но некоторые животные более равны, чем другие». Прожив недлинную жизнь, но успев все-таки прозреть и разочароваться, Оруэлл говорит, будто в этом времени он чужой? А в каком времени он был бы свой? Когда время было каким иным? Или будет? У времени, где каждый либо богат, либо солдат войны за богатство, и третьего не дано, где всякий человек - человек порченый - нет никакого времени, ненужно ему никакого времени, не стоит оно никакого времени. Аминь.