Кириллина О.М.
Проповедь в искусстве: Лев Толстой и Виктор Художественное образование и наука. 2014/1 М., 2014.
Уважаемые читатели! Приглашаю Вас прослушать мои лекции на канале «Страсти по литературе».
О постмодернизме: «Постмодернизм. О постмодернизме и модернизме, о Л. Толстом и Пелевине, об "Улиссе" и "Анти-Эдипе"» https://youtu.be/CbyvzH60p18
Одна из самых загадочных страниц биографии Льва Толстого – его уход из Ясной Поляны. Несмотря на то, что участники тех событий оставили многочисленные воспоминания и последние дни «великого старца» буквально задокументированы прессой, множество вопросов остается открытыми, до сих пор вызывая живой интерес. Одна из причин такого внимания к последним месяцам жизни Толстого объяснима: духовные предпосылки «бегства» тесно связаны с драматичной историей семейных отношений двух уникальных людей, Льва Николаевича и Софьи Андреевны, о чем деликатно, но достаточно откровенно поведал в своем нашумевшем исследовании «Лев Толстой: бегство из рая» Павел Басинский и о чем недавно был снят вызвавший бурные споры фильм «Последнее воскресение». Особняком стоит роман Виктора Пелевина «t»: затронув тему бегства Толстого из Ясной Поляны, он намеренно игнорирует психологический, интимный аспект этой проблемы. Для Пелевина Лев Николаевич — знаковая фигура, воплощающая грандиозные претензии русской литературы, Толстой как проповедник. Поэтому главная сюжетная линия романа — путь главного героя, графа Т., в один из самых знаменитых монастырей России, туда же, куда направлялся и его прототип, «граф Толстой, великий писатель и мыслитель, живший в Ясной Поляне и ушедший в конце жизни в Оптину Пустынь» [1, 67].
Толстой так и не решился войти на территорию скита, чтобы побеседовать с Оптинскими старцами. Метания Толстого стали предметом горячих споров его современников: желал ли «отступник» покаяться, стоило ли пускать его на территорию монастыря. Многие современники Толстого воспринимали его взгляды как своеобразную интерпретацию буддизма. Об этом, например, писал в «Справочнике по сектам, ересям и расколам» русский мыслитель, преподаватель Харьковской духовной семинарии C.В. Булгаков, указывая на связь, в частности, теории непротивления злу насилием Толстого с учением буддистов. И.А.Бунин посвятил этой теме эссе «Освобождение Толстого». Епископ Макарий считал, что решение о возможности пребывания Толстого в Оптиной Пустыни после его бегства из семьи должно быть принято после однозначного ответа на вопрос, «куда он шел, – в православие или в буддизм» [2, 174].
В романе Пелевина «t» Оптина Пустынь – место-загадка. В этом произведении главный герой, граф Т., – персонаж заказного романа. Он вступает в мистический диалог со своим создателем, а точнее — с автором, возглавляющим бригаду «литературных негров». Граф Т. узнает, что сюжет меняется в зависимости от заказчика, что его создатели вообще могут не дописать книгу, поэтому он пытается высвободиться из-под их власти. Для этого ему нужно понять, что такое Оптина Пустынь, то место, куда он должен был прийти по первоначальному замыслу авторов. Одной из разгадок является философская линия романа, связанная с исихазмом, мистической духовной практикой христиан-аскетов, получившей развитие в России, прежде всего, в Оптиной Пустыне, через ее старцев. Уже в самом начале романа одна из интерпретаций связывает это загадочное место с учением «секты исихастов» [1, 8]. Может показаться кощунством определение этого направления православия как секты. Однако с самого начала до середины XIV века исихастам, в частности, Григорию Паламе, приходилось защищаться от обвинений в ереси.
«Исихазм» переводится как «безмолвие». Это самое мистическое, закрытое учение, оно предназначено по своей сути для монахов. Исихастская молитвенная практика «умного делания», т.е. повторения Иисусовой молитвы без перерыва, чтобы изгнать любые помыслы, не относящиеся к Богу, исихастские методы самоконтроля для достижения максимальной внутренней сосредоточенности, техника управление дыханием, – все это напоминает буддийские, индуистские медитации, столь завораживающие Пелевина, знатока экзотических религиозных учений. Сходство в духовных практиках у исихастов и буддистов, наличие монашества в буддизме породило стремление у русских религиозных философов конца XIX - начала ХХ века, таких как, С.Н.Булгаков, В.Н.Лосский, В.А.Кожевников, четко разграничить эти религии: сходство в средствах не означает единства в целях, в мировоззрении. Но для Пелевина, явно находящегося под обаянием дзен-буддизма, путь важнее цели, поиск важнее ответа, различия – лишь иллюзия. Он интерпретирует название Оптиной Пустыни в буддийском духе, при этом прибегает к официальному языку католичества — латыни, обращается к праславянской этимологии слова, протянув ниточку к язычеству: «Слово «Оптина» происходит от латинского слова «optare» – «выбирать, желать»… Ну, а «Пустынь» – это пустота…» [1, 380]. В дзен-буддизме соединяется мудрость Индии, Китая и Японии. В романе «t» дискуссии на религиозные темы часто напоминают не полемику, а развитие темы с вариациями, что подчеркивает сходство, а не различие религий. Схожий метод применяет и Толстой, создавая собственное учение: он берет лучшее, по его мнению, из различных религий, находя в них то, что близко ему самому, вольно интерпретируя священные тексты.
В романе «t» упоминается несколько сект, которые исповедуют идеи, близкие Толстому. Главного героя преследуют представители могущественного тайного культа, которые поклоняются божеству с головой кошки, и Великий Лев, как называют они графа Т., – очень важная для них цель. Одна из ассоциаций – секта катаров, предвестников протестантизма, которых в период гонений католики обвиняли в сатанинских ритуалах с использованием кошки. Катары, подобно Толстому, признавали, прежде всего Новый завет, проповедовали непротивление злу. Кроме того, как и буддисты, катары верили в переселение душ, считали этот мир иллюзией, небытием. Явное сходство есть у толстовства со взглядами секты Чань, одной из форм буддизма, повлиявшей на влиятельную школу Дзэн. Представители этой секты относились с недоверием к канонам, к «мертвой» мудрости книг и призывали довериться интуиции, стремиться к озарению, они учили, что истина проста и нужно научиться видеть ее в красоте мира, в собственном сердце.
Сходство в духовных практиках буддизма и исихазма позволяет Пелевину сместить акценты: паломничество Толстого в Оптину Пустынь он связывает не столько с выбором между православием и буддизмом, официальной религией и сектантством, сколько с выбором между самоуглублением и проповедью, монастырем и миром.
Поначалу Толстой искал гармонию в союзе мужчины и женщины как в единении разума и сердца, волевого начала и смирения. В последние годы он ищет иные пути: непосредственный контакт с божественным началом в себе, победа сердца, разума над логикой – такова философия Толстого в последние годы его жизни. Возможно, Толстой бежал из Ясной Поляны от конфликтов в семье, от навязчивого внимания поклонников и противников, устав от необходимости доказывать свою точку зрения в словесных, интеллектуальных дуэлях, желая максимально сосредоточиться на духовных переживаниях. Отшельничество, исихастское самоуглубление – видимо, это влекло Толстого из Ясной Поляны в Оптину Пустынь, ведь именно в спорах Григория Паламы, обосновавшего принципы исихазма, с Фомой Аквинским окончательно сформировались основы православия и ясно было выражено неприятие западного стремления к познанию Бога через теоретизирование, схоластику. Как писал В.Н.Лосский, сын Н.О.Лосского, исихасты противопоставили божественному гносису, познанию, превосходящее его единение с Богом, схоластическим спорам – «безмолвие».
Толстой отрицает продуктивность логического обоснования в вопросах, касающихся веры, нравственности. Решение Анны Карениной броситься под поезд исключительно логично: «...и на то дан разум, чтоб избавиться...» [3, 366]. Уже в начале творческого пути Толстой высказывает мысль о том, что умствования не дают ответа, в поисках истины важно открыть сердце. Так, в «Утре помещика» мечты героя о рационализации хозяйства терпят крах, его аргументы разбиваются о непонятную ему логику мужиков. Но, когда он перестает анализировать и, разочарованный, садится к пианино, нажимает клавиши и прислушивается к гармонии аккордов, прокручивая в голове картины из событий последних дней, наконец, приходит к пониманию подоплеки поступков мужиков. Ответы на вопросы приходят к нему, когда он не прилагает никаких усилий, когда в нем пробуждается сердце. В «Анне Карениной» слова простого мужика подталкивают Константина Левина к решению мучивших его вопросов: «"Не для нужд своих жить, а для бога. Для какого бога? Для бога. И что можно сказать бессмысленнее того, что он сказал?... И что же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными?
Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и яснее, чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и не могу усумниться в этом. И не я один, а все… Я со всеми людьми имею только одно твердое, несомненное и ясное знание, и знание это не может быть объяснено разумом – оно вне его и не имеет никаких причин и не может иметь никаких последствий» [3, 398].
Толстой, отвергая интеллектуальные игры, доводы рассудка, не отрицает значение разума как здравого смысла, осознанности жизни, высоко ценит народную мудрость, выражающую простые истины. В «Смерти Ивана Ильича» силлогизм из учебника логики, «Кай – человек, люди смертны, потому Кай смертен», не доступен для понимания ни одному из героев, кроме необразованного мужика Герасима.
Толстой не отрицал чудо, но в его произведениях мистика не ограничена рамками религии. Чудо во взаимопонимании любящих: любовь открывает возможность чуть ли не телепатического общения, как в сцене объяснения в любви Левина и Кити. Зловещие знаки, вещие сны сопровождают любовь Анны Карениной и Вронского. В «Отце Сергии» герой обретает дар чудотворца. Однако он отказывается от дара, даже от помощи страждущим, надеющимся на его сверхъестественные способности, во имя истинного служения Богу в качестве простого работника в услужении: чудо смирения выше этого дара.
Толстой не принимал путь к правде посредством сложных духовных практик. Исихасты утверждали, что их молитвенная практика приводит к непосредственному Богообщению, которое выражается в явлении им нетварного света, подобного Фаворскому Свету, которым просиял Иисус Христос в момент Преображения. В момент духовного озарения на Левина также нисходит ослепительный свет: «Новое радостное чувство охватило Левина. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-божьи, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все, стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом» [3, 397]. Но это озарение нисходит на него после разговора с простым мужиком. Толстой категорически отрицал чудо как высшее проявление силы Господа: «Христовы чудеса – это свечи, которые приносят к свету, чтобы осветить его. Есть свет, то он и так виден, а нет света, то светит только поднесенная свечка» [5, 15]. Для Толстого Бог, — энергия жизни, мудрость, нравственный закон внутри человека – это одно и то же: «…жизнь есть свет людей, а свет есть разумение, а разумение есть то, что люди называют "Бог", то есть начало всего» (курсив Л.Н.Толстого) [5, 37]. И этот свет присутствует в человеке, по мнению Толстого, изначально, и ближе всего к свету ребенок, особенно из крестьянской среды, не испорченной цивилизацией.
Внутренний свет присущ не только тем героям Толстого, которым он явно симпатизирует. У гуляки Стивы Облонского «красивое румяное лицо, из которого светились, как звезды, масленые, добрые… глаза» [4, 192]. В художественном мире Толстого свет не обладает исключительно положительной коннотацией: искусственный свет противопоставляется естественному. Перед смертью Анна Каренина использует образ свечи как обоснование своих мыслей о самоубийстве: «Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше нечего, когда гадко смотреть на все это?» [3, 367]. Внутренний свет в героях Толстого свидетельствует о человеческом потенциале, который не всегда реализуется. Анна и Стива обладают огромной энергией любви: она способна к глубокому чувству, он любвеобилен. Этим объясняется их необыкновенное обаяние, способность притягивать людей: «Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны» [4, 96]. Не может легко отмахнуться от чувств жены Каренин: «Алексей Александрович... хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней» [4, 233]. Ранее независимый Вронский превращается в зеркальное отражение эмоций Анны: «И на лице Вронского, всегда столь твердом и независимом, она видела то поразившее ее выражение потерянности и покорности, похожее на выражение умной собаки, когда она виновата. Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он становился серьезен» [4, 96]. Даже теряя власть над Вронским, отвергнутая высшим светом, Каренина не утрачивает свой магнетизм: в театре не происходящее на сцене, а она становится центром внимания: «Вронский еще не видал Анны, он нарочно не смотрел в ее сторону. Но он знал по направлению взглядов, где она» [3, 127]. Но пропорционально разгорающемуся пламени страсти, в Анне пропадает внутренний свет, способность изливать любовь на окружающих, и внутренний магнит притягивается к стали рельсов.
Для графа Т. истина – ни свет, ни тьма, и познает ее он с закрытыми глазами, через которые дает о себе знать свет солнца: «Перед ним возникла знакомая тьма, полная невидимого света, который давал о себе знать множеством неуловимых отблесков. Ни на одном нельзя было задержать внимание – он сразу исчезал, но вместе они превращали черноту в нечто другое, непохожее ни на тьму, ни на свет. Т. подумал, что это и есть единственный образ Божий, действительно данный свыше, потому что каждый человек с младенчества носит его с собой. И там, если смотреть внимательно, есть все ответы на все вопросы…» [1, 381]. Но и В.Н.Лосский, объясняя смысл исихастского единения с Богом, наряду с образами света, использует понятие «божественный мрак», которое можно интерпретировать как синоним непознанности Бога, исихастского молчания.
Ирония Пелевина часто направлена на стремление человека к мистическим, тонким переживаниям: «…последователям восточных демонических культов мало телесных радостей, и самое страшное свое грехопадение они совершают в духе, увлекаясь тончайшими переживаниями и духовными экстазами» [1, 285]. Исихасты, и в том числе Исаак Сирин, описывали высшее наслаждение при общении с Богом, которое по силе не может сравниться с плотскими утехами. Но герой романа Пелевина «Ананасная вода…» осознает, что на пути духовного поиска могут оказаться любители острых ощущений, которые превращают такой путь в святотатство, для которых духовный экстаз становится самоцелью: «Лампа Ламп светила по-прежнему. Но я видел, как отражается в ней мое сердце. Оно не могло биться рядом с Сердцем сердец. Оно не готово было гореть – о нет, оно просто хотело как можно больше райской халвы на халяву. Оно желало, чтобы его любили и ласкали в его мерзости и бесстыдстве, и чтобы на ложе этого наслаждения рядом с ним возлежал сам Господь» [6, 123].
Вместе с тем Пелевин отрицает путь к истине через логику. В произведениях Пелевина подчеркивается, как слаб разум даже самых умных и прозорливых его героев. При этом алогичность действий, не отличающихся особо высоким интеллектом героев, часто является ключом к успеху. Герой романа «Числа», тезка Степана Аркадьевича Облонского, брата Анны Карениной, являясь, по большому счету, антиподом непутевого Стивы, имеет с ним общее качество: четкие жизненные установки, которые сформированы вне зависимости от моральных принципов и представляют из себя обывательские штампы. Пелевин обыгрывает веру большинства людей в счастливые и несчастливые цифры. Последовательность действий Степана, продиктованных абсолютной верой в свою цифру, является источником его успехов в период становления российского бизнеса: вера-суеверие, пусть и таким странным способом, побеждает логику: «Эпоха и жизнь были настолько абсурдны в своих глубинах… Он был как разумный человек среди диких зверей, которых гнал куда-то инстинкт. При этом дикими зверями остальных делало как раз стремление поступать как можно обдуманней, а его в разумного человека превращало то, что вместо путаных указаний рассудка он раз за разом подчинялся одному и тому же иррациональному правилу, о котором не знал никто вокруг. Это была самая настоящая магия, и она была сильнее всех построений интеллекта» [7, 27-28].
Однако Пелевин не столько следует за Толстым, сколько полемизирует, так как он не приемлет любые теоретические выкладки, концепции, даже религиозные и близкие самому гуру: «…буддисты… говорят, что никакой постоянной сущности у человека нет… А следовательно… души у человека тоже нет… То, что постигает эту высокую истину, и есть душа, тот самый луч вечного неизменного света, который падает на выползающую из мозга кассовую ленту с результатами вычислений, гласящих, что никакой вечной сущности внутри этой машины не обнаружено» [6, 194]. Любая идеология, учение в произведениях Пелевина связаны с агрессией, поэтому в романе «t» гора растерзанных графом Т. тел естественным образом сочетается с принципом непротивления злу насилием: «…что есть непротивление злу? Это отсутствие сопротивления. А сопротивляться можно только тогда, когда зло нападает на тебя первым. Если же напасть самому, да еще и быстро всех укокошить, никакого противления злу не будет вообще…» [1, 276]. В романе «t» толстовская формула «Бог внутри» оказывается созвучна мироощущению, отрицающему любое внешнее, навязываемое знание, любую духовную деятельность, когда она превращается в технику: «Нет сомнений, что последовательность знаков и их смысл в магии совершенно не важны… Считать иначе — значит оскорблять небеса, полагая, что они так же поражены бюрократической немощью, как земные власти. Любое заклинание или ритуал есть просто попытка обратить на себя внимание какой-то невидимой инстанции – но если твердо знаешь, что эта инстанция в тебе самом, можно не переживать по поводу мелких несоответствий…» [1, 370].
Как известно, Толстой не принимал догмат о Троице как противоречащий здравому смыслу, отрицал Бога как Творца. Но для графа Т. Бог, Иисус Христос и человек составляют подобие Троицы, а потому служение другому человеку превращается в служение Богу: «Кто из христиан не мечтал о том, как служил бы Христу, если бы жил в Палестине при Тиберии. А на самом деле помочь путешествующему Богу очень просто… – надо только оглядеться по сторонам и посмотреть, кому рядом плохо» [1, 354]. Из алогичного понятия Троицы, Бога как Творца появляется разумное обоснование христианских нравственных принципов: «Автор должен притвориться героем, чтобы он возник… Тогда понятно, зачем спасать героя. И где искать Бога. И зачем любить другого человека, когда тот страдает – это ведь безграничная вечность забыла себя, отчаялась и плачет» [1, 354].
Строгое следование духовным практикам исихазма требует отрешения от мира. Служение Богу в такой форме не принималось Толстым. Он отказывал церкви и ее служителям в прерогативе на более значимую, проникнутую высоким духовным смыслом жизнь. По его мнению, высшим смыслом должно быть наполнено каждое движение человека, его быт, труд. Недаром такой близкий ему самому Константин Левин – это хороший хозяин. Для Левина проявление божественного начала заключается не в чудесах, а в силе жизни, которая заставляет его, несмотря на суицидальные настроения, продолжать жить, причем в согласии с «теми духовными истинами, которые он всосал с молоком» [3, 400]. Просветление Левин трактует в хозяйственных терминах: «…Я узнал хозяина» [3, 399]. В то же время Толстой обрушивает критику на институт монашества в повести «Отец Сергий». Он отказывается от привычных для православного человека табу: делает интимную жизнь монаха предметом анализа, обвиняет служителей церкви в грехе честолюбия.
Уверенность Толстого в том, что заветы Христа применимы во всех сферах жизни, включая суд, политику, объясняет его активную позицию в общественной жизни. Эта сторона его деятельности была настолько важна для современников, что его уход из Ясной Поляны, который был связан в том числе и с желанием скрыться от навязчивого внимания, стал, тем не менее, важным событием в духовной жизни того времени, активно освещался в прессе. Не только публицистика, но и художественные произведения Толстого всегда были наполнены вопросами актуальными, касающимися обустройства общества, духовного воспитания, более того, практическими рекомендациями по ведению хозяйства. Так, значительная часть «Анны Карениной» посвящена размышлениям о взаимоотношениях помещиков с крестьянами, проблемам типа посадки озимых, организации теплых коровников.
Среди современных писателей Пелевин выделяется умением тонкие духовные вопросы сочетать с актуальными, животрепещущими. В одной фразе он может соединить политический призыв и описание духовной практики: «Умное неделание беззаботно. Если описать его на символическом языке момента, оно таково – Ваше Величество, вспомните, что вы император, и распустите думу!» [1, 296]. Умное делание – основа исихастской духовной практики. Оно означает слияние ума и сердца, что означает отказ от мыслительной активности вовне и направление энергии ума на сердце как на источник помыслов, чтобы лишь помысел о Боге жил в сердце. В романе Пелевина образ «помысла-самодержца» [1, 222]. появляется в контексте призыва распустить Думу, в котором соединяется и социальный протест, и описание духовной техники, а взят он из послания преподобного Исихия Иерусалимского «К Феодулу душеполезное и спасительное слово о трезвении и молитве». Помыслом-самодержцем называет прп. Исихий высший помысел о Божественной благодати, который не дает иным, греховным помыслам проникнуть внутрь человека. Как пишет Е.А.Торчинов, российский ученый-религиовед, центральная фигура для исихастов – Иисус Христос как богочеловек, соединивший телесную и божественную природу, вочеловечившийся Бог. Монахи-исихасты, закрывшись в келье, своим духовным подвигом являют христианам в миру возможность контакта с божественной энергией в этой жизни, доказательство духовной силы молитвы, учат «умному деланию», «трезвению», то есть осознанности, когда каждое действие, более того, мысль пропускаются через сито души, через помысел о Боге. Но мотив умного неделанья связан и с вопросами, поднимаемыми Толстым: одна из его статей 90-х годов так и называется – «Неделание». В это статье он высказывает мысль, что современный человек погружен в суету, в решение многих, как ему кажется, важных, а в сущности, мелочных проблем, и потому не успевает задуматься над смыслом своих действий. Неделанье, к которому призывает Толстой, — это переключение от суеты к духовной деятельности, к пробуждению сознания ото сна, в который погружен весь цивилизованный мир. При этом не духовная практика должна была, по мнению Толстого, стать итогом такого пробуждения, а осмысленная жизнь в миру, вне кельи. Это могла быть деятельность, согласованная с нравственными правилами, требованиями, идущими изнутри, или же отказ от участия в общественной жизни, если общество живет не по заветам Иисуса Христа. Такое неделание также согласуется с принципами даосизма, оказавшего значительное влияние на дзен-буддизм, ратующего за максимальную естественность человека, за следование внутренним импульсам, то есть, согласно Толстому, «Богу внутри».
Сейчас писателей, которые оказывали бы такое влияние на духовную жизнь страны, как Лев Толстой, просто не существует. Но Виктор Пелевин является модным писателем. Его аудитория – люди пытливые, но в своих поисках, как правило, двигающиеся под влиянием центробежной силы, желания вырваться из рамок официальной религии, идеологии. Пелевин, открывая для себя новые грани православной культуры, погружаясь в историю монашества, пусть и без трепета православного человека, безусловно, порождает у своих читателей интерес к истокам родной культуры, духовности. Кроме того, он открывает нам своего Толстого, прочитанного им от корки до корки (что подтверждают многочисленные аллюзии на толстовские сюжеты в его произведениях), Толстого-писателя, Толстого-мыслителя. Не принимая проповедь в искусстве, Пелевин отдает дань общественной позиции Толстого. На наших глазах происходит своеобразная реинкарнация Толстого, писателя и общественного деятеля.
ЛИТЕРАТУРА
1. Пелевин В.О. «Т». – М., 2009.
2. Басинский П. Лев Толстой: бегство из рая – М., 2011
3. Толстой Л.Н. «Анна Каренина»// Толстой Л.Н. Собрание сочинений в двенадцати томах. – Т. 9. – М., 1959.
4. Толстой Л.Н. «Анна Каренина»// Толстой Л.Н. Собрание сочинений в двенадцати томах. – Т. 8. – М., 1958.
5. Толстой Л.Н. Соединение и перевод четырех Евангелий // Толстовский листок. – Выпуск №6. – М., 1995.
6. Пелевин В.О. Ананасная вода для прекрасной дамы: Войн@ и мiр – М., 2011.
7. Пелевин В.О. «ДПП (нн)»// Числа – М., 2005.