“Если возможно, – просил он, – да минует меня чаша сия”.
И переполненный ароматами ночной сад казался ему тюрьмой. В стенах плоти металась могущественная душа, слезы ее кровью выходили наружу.
“Да минует меня чаша сия…”
Вот оно, распутье. Момент, который поделит жизнь на две неравные части. Вот он, вопрос: кто я? Но лишь свист соловья в ответ.
“Если возможно…”
Господь молчал, как молчал и всегда. Он поселил в сердце нечто большее, гораздо большее, чем слова, но теперь оно иссякало. Дрожат бледные руки на черной земле, душа рвется из груди. А позади – жизнь.
Кто я?
Он шел вперед, освещая дорогу незрячим. Но был ли то свет истины, или дорога лишь рисовалась воображением? Кто может дать ответ? Молчит Господь. Но может, хоть кто-нибудь из тех, что шел следом, поможет? Солжет, искренне веруя, или скажет правду, ошибаясь – неважно!
Кто я?
Они спали. Все трое – безмятежно и безразлично, будто младенцы.
– Так ли не могли вы один час бодрствовать со мной? – прошептал он.
И чудо свершилось. Петр услышал и открыл глаза, и смотрел на Учителя.
– Кто я, поведай.
Петр убоялся. Забормотал что-то, и Учитель, прислушавшись, узнал свои слова. Скомканные и жалкие, стыдливо прячущиеся друг за друга. Это ли плоды его жизни? Сонный лепет лучшего ученика.
– Ты просто побудь здесь, – шепнул Иисус. – Сможешь? Я ничего не прошу, ты просто будь.
Он оставил Петра, и оставил частичку души вместе с ним. И снова молитва, снова, снова.
“Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя”.
– Не пей, – зашептали вьющиеся змеями тени. – Оставь и уйди, ты один ведешь эту битву.
– Ученики мои идут за мною, – твердил Иисус.
– Взгляни же на них, сын человеческий. Взгляни скорей, ибо время твое на исходе.
Господь молчал. Иисус поспешил назад, коря себя за малодушие. Да разве хоть слово правды произносили тени? Разве слово – правда? Разве молчаливое присутствие не сильнее всех речей, вместе взятых?
Петр уснул, и тени, клубясь над ним, смеялись.
– Его ли винить? – шипели они. – Ради чего ему бодрствовать? Зажег ли ты в душе его свет, который обратит для него ночь в белый день? Да слышал ли он тебя, глупец? Самого себя убедить не сумел, и ждешь, что за тобой пойдут легионы? Сколь ничтожна твоя вера, если ты заставил их взять оружие в эту ночь!
Один. Умерла та часть души, и неистовая птица притихла в груди. Споткнулся, упал на колени и понял, что больше не видит. Тучи закрыли луну и звезды, тени сомкнулись.
Он молился, но молитва падала в пустоту, а в раскрытые губы лился потоком горький яд из чаши. Он сам наполнял ее всю свою жизнь, нес ее, пряча от досужих взглядов, и сам теперь должен выпить, всю, до капли.
– А ведь ты неплохой плотник, – глумились тени. – Представь, где был бы сейчас, не погонись за безумной мечтой. Позади трудный день, на столе скромный ужин. Рядом жена, которая не сводит с тебя сияющих глаз. Ты учишь сына ремеслу и благочестивости… Но ты здесь, стоишь на коленях посреди пустынного сада и проливаешь слезы по загубленной жизни. Встань, тебе говорю, сын человеческий! Уже поздно спастись, но впору успокоить душу. Будь сильным. Смотри в глаза правде: ты шел не туда.
– Нет. Мои ученики…
– Взгляни еще раз, как сладко они спят. Ты умрешь, умрут они, перепуганные, разбежавшиеся по всем сторонам света. Ты – камешек, упавший в болото, они – круги на воде. Мгновение, и все позабыто. Болото осталось болотом.
– Да минует меня чаша сия, да минует меня…
Он бросился прочь, в темноте натыкаясь на деревья, и нашел учеников спящими.
– Ты ведь предсказал, что умрешь в эту ночь, но они все равно уснули! – хохотала темнота. – Смирись, Иисус, сын Иосифа. Вся вера человеческая уместится на кончике иглы.
– Вы все еще спите и почиваете? – вскричал Иисус, заглушая смех теней. – Вот, приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников.
– Чего же ты ждешь от них? Взгляни, они трут глаза, они проклинают тебя за то, что мешаешь им спать. Где их вера, скажи? Сколько еще ты будешь кричать пророчества и творить чудеса, убеждая себя самого? Скольких еще воскресишь мертвецов, прежде чем поймешь: они продолжают гнить!
Вдали показались огни, и тут же расчистилось небо. Выпрямив спину, Иисус шагнул навстречу смерти.
“Да минует меня чаша сия. Да минует…”
И господь ответил.
Предваряя озлобленную и перепуганную толпу, легко и уверенно ступал, расставив руки, Иуда.
– Радуйся, Равви! – провозгласил он, обнимая и целуя Иисуса.
– Друг, – воскликнул Иисус. – Для чего ты пришел?
– Я пришел забрать чашу, – прошептал Иуда.
Кричали, смеялись и ругались люди, но Иисус услышал, как вопит посрамленная тьма.
Радуйся, Равви!
Петр бросился с мечом на одного из пришедших рабов и отсек ему ухо. Замер, косясь на Иисуса, будто спрашивал, достаточно ли? Хватит ли одного удара доказать веру, или нужно еще?
Но Иисус смотрел в глаза Иуды, который, ступая назад, скрывался в тенях. Тьма пожирала его, злобно рыча, довольствуясь хоть такой жертвой. Лишь глаза Иуды еще горели, когда все остальное исчезло.
– Возврати меч твой на место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут, – сказал Иисус Петру.
Сила снова струилась в нем, расправила крылья величественная птица. И, протянув руку, исцелил он рану раба.
– Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов? Как же сбудутся Писания, что так должно быть?
И еще говорил, глядя на замерших вооруженных людей:
– Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями взять Меня; каждый день с вами сидел Я, уча в храме, и вы не брали Меня. Сие же все было, да сбудутся писания пророков.
Радуйся, Равви!
Бежали ученики, и никто их не преследовал, а его связали и повели.
Он терпел побои, сносил издевательства. Гвозди пронзали плоть, беспощадное солнце испепеляло. Но снова и снова, опуская веки, Иисус видел глаза Иуды, пьющего сейчас свою чашу. Его чашу. Видел одиннадцать остальных, плюющих в лицо Иуде, преисполненных праведного гнева.
– Отче! – вскричал он. – Прости им, ибо не ведают, что творят!
И свет земной угас, а вместо него разразился свет небесный.
30.03.2017