http://www.proza.ru/2009/02/17/906
Жили Дедушка с Бабушкой в квартире, когда-то принадлежавшей протоиерею церкви Во Имя Введения Богородицы во Храм, а к середине тридцатых - коммунальной и многонаселённой. Церковь давно была взорвана, на её месте предполагалось разместить станцию какого-то «метро»; помню, где-то сбоку даже была поставлена железная арка - почти такая же, как у станции «Дворец Советов» на фотографии, увиденной в журнале «СССР на стройке». Я рассматривал этот большой-пребольшой журнал и вполуха слушал, как спорят папа с Дедушкой об этом непонятном «метре». К деланию этого «метра» пока только собирались приступать, а между Витебским вокзалом и Лазаретным на месте бывшей церкви среди жидкой травки сквера стояло несколько тоненьких… Ну, не знаю, как сказать - деревец? деревцов?... Словом, совсем маленькие деревья были привязаны к воткнутым в землю палкам, а вдоль дорожек шевелились бумажки «по газонам не ходить штраф три рубля». На палочках…
Комнат у Бабушки с Дедушкой было две. Одна большая - разгороженная мебелью бывшая «зала», вернее, её половина - и смежная с ней маленькая, бывшая «молельная» выгнанного протоиерея; из всех окон можно было смотреть на сквер под окнами и, главное, на вокзал. В маленькой комнате очень нравилось мне небольшое круглое отверстие в стене: Дедушка сказал про него «вентиляция». Щели в этой вентиляции, дёргая за верёвочки, можно было изменять; только дёргать надо было не сильно: там, внутри что-то скреблось друг о дружку…
В большую прихожую квартиры заходили... Нет, про прихожую потом - сначала про парадную лестницу. Она была отлогая и удобная, и четырёхлетний, я легко взбегал по ней на широкую площадку третьего этажа. Справа в двери квартиры номер пять была щель с надписью «для писемъ и газетъ» и заслонкой, а рядом - торчащая из круглой ямки в стене латунная пуговица, за которую полагалось дёргать. Чтобы блямкнул звонок и тебе открыли. Но, заслонка, ведь, свободно болталась в щели, и если по ней стукнуть - щёлкала! Просто блямкать, дёргая за пуговицу - даже, если не один раз - нам с Дедушкой было не интересно, и мы, возвращаясь с прогулки, всегда несколько раз щёлкали этой заслонкой. А другая дверь из прихожей вела в длинный-предлинный коридор, и за этой дверью...
За ней сразу же грубыми шершавыми досками был выкроен из коридора кусок пространства (для увеличения одной из комнат), так что при случайной встрече в этом месте жильцы едва могли разминуться - особенно, если несли что-либо в руках.
Главной в квартире (Бабушка говорила «ответствнной съёмщицей») была невысокого роста молчаливая Мила Бахвалова, которую я не любил из-за косо подрубленных волос причёски. Возможно, она была родственницей тому Бахвалову, чей памятник в Лавре находится в двух шагах от могилы старшего сына Бабушки, папиного брата Николая, Коки; Бабушка кому-то говорила при мне, что тот Бахвалов был когда-то шофёром у какого-то Троцкого...
А сколько всего народу жило в квартире, меня не интересовало; играть хотелось только с Рудиком и Гариком, и меня иногда отпускали к ним туда, за те доски. Наверное, жильцов было много, но уборная (Бабушка учила меня говорить «туалет») была «одна на всех про всех» - ещё протоиерейская. И иногда случалось, что стоишь возле двери, стоишь и - ждёшь, ждёшь, ну, когда же, наконец, из «туалета» кто-нибудь выйдет!... А папа рядом стоит и тихо, так, на ухо мне приговаривает «топчись, топчись»... И – помню! – долго иногда приходилось топтаться.
Мыли меня (всё-таки, иногда приходилось мыть даже и в гостях) в большой латунной ванне с облезлой полудой. Очень я этого не любил! Не в смысле «мыться», а саму эту, всегда холодную, ванную комнату не любил. Да и ту нелепую ванну тоже. Хотя... Если в ней надавить ногой на одно место, получался громкий булькающий звук - от днища таза такой не получался, значительно тише! А если от ванной пройти по коридору ещё дальше и ещё, то можно было выйти на «чёрный ход», а в другую сторону – попасть на кухню.
Половину кухни занимала огромная «протоиерейская» плита, и всюду теснились, жались друг к дружке многочисленные столы и столики; на них шипели, гудели примуса и кое-где посматривали сквозь подкопчённые окошечки керосинки... Бабушка кухню не любила и мне заходить на неё не разрешала, а о примусах осуждающе говорила «ражие». Еду же Бабушка готовила всегда очень вкусную, особенно котлеты, и как она добивалась этого, не представляю. Помню, что панировочные сухари были из чёрного хлеба. Всю подготовку к приготовлению котлет она делала в большой комнате и только потом шла на кухню к двум своим керосинкам - «ражих» не любила из-за их шума. А Дедушка при этой подготовке иногда начинал чихать - полагаю, из-за резкого запаха лука.
Чихал он необыкновенно! Во-первых, подряд по-многу раз, и каждый чих был особенным – сдвоенным. И при этом звучало явственно, как будто он выговаривал: «чхи-пчихи!». Он закрывал лицо большущим носовым платком, а Бабушка,не отрываясь от приготовления котлет и не глядя на Дедушку, нарочито спокойным ровным голосом комментировала каждый чих. Было ужасно смешно, и из-за всё усиливавшегося хохота я переставал слышать бабушкины слова. И только когда, перестав чихать, Дедушка отрывал платок от залитого слезами смеющегося лица, я тоже постепенно начинал успокаиваться. Желание смеяться проходило не сразу, но если я продолжал выдавливать из себя смех, Бабушка сердилась, а Дедушка демонстративно принимался за какое-нибудь дело.
А когда Бабушка кипятила молоко, всегда вкладывала в кастрюльку «контролёра», фарфоровый плоский диск со спиральным гребнем на одной стороне - чтобы молоко «не убежало». До сих пор не понимаю принципа воздействия контролёра на молоко, но ведь не убегало же оно! А сейчас почему-то контролёр не нужен…
К квартире на Лазаретном (вернее, к «дому Бабушки и Дедушки») я всегда относился, как к своему дому. Подозреваю, что до нашего с мамой и папой переезда на Кирочную какое-то время мы жили все вместе - да и потом часто бывали «на Лазаретном». Помню, в комнатах всегда было много горшков с цветами и две пальмы; горшки стояли на бамбуковых жардиньерках, а пальмы вблизи от окон на полу.
Цветы Бабушка каждый год пересаживала; разбивала старый горшок, на дно нового – побольше! - укладывала над дырочкой черепок от старого, ком земли с цветком, что-то приговаривая, помещала сверху и досыпала землю. А пальмам иногда мыла листья, я ей «помогал» и очень любил эти процедуры! Бабушка вставала на табуретку и мокрой тряпочкой стирала с пальмовых листьев пыль, а я гордостью держался за табуретку: «поддерживал» Бабушку, чтобы она не упала и не боялась! Только занятие это мне быстро надоедало, но Бабушка говорила, что уже всё вымыто, пальмам теперь хорошо и что я ей очень помог. Позже, когда я подрос ещё немного, мне уже разрешалось и самому мыть пальмам нижние листья. А ещё любил я поливать пальмы и другие цветы, но, как бы тщательно и осторожно ни делал это, всегда на полу сами по себе образовывались лужи, и их приходилось тряпкой убирать. Этого я не любил…
Мы с Бабушкой - или с Дедушкой! - много гуляли в старом садике на берегу Введенского канала (сквер на месте Введенской церкви стал его продолжением); в нём росли большие деревья и был фонтан. Вернее, фонтан давно не работал, а в середине фонтанной чаши стоял голый чугунный мальчик и держал над головой большую морскую раковину: видимо, должен был лить на себя воду из этой раковины, но…
Мы садились неподалёку от фонтана на скамейку около детской песочницы, и Бабушка пела мне песенку про шепелявого мальчугана:
У фонтана, где каштан,
шепелявый мальчуган…
Мне казалось, рядом с нами находится именно тот фонтан, а я - тот самый мальчуган. который
…рядом с девочкой сидит,
шепеляво говорит:
«Галя выласту больсой,
мы позенимся с тобой…»
Было очень жалко, что в конце песни «поздно-поздно вечерком старички сидят вдвоём», а на последней строчке «отчего так быстро седеют волосА» даже хотелось заплакать…
Как-то, не так давно, по случаю, я зашёл в этот садик. В нём сумеречно; хмурятся, заслоняя друг другу солнце, очень старые деревья. Введенский канал за оградой давно засыпан, фонтан по-прежнему не работает, даже и не собирается. Чаша его наполовину растрескалась, а чугунный мальчик, почему-то развёрнутый, смотрит, совсем в другую сторону - не как в далёкие тридцатые. Да слышно ещё, как за оградой, за кустарником на углу Загородного проспекта временами подтормаживают перед светофором редкие иномарки, подлетевшие со стороны Фонтанки по асфальту давно засыпанного канала...
И ещё одну бабушкину песню я очень любил в то время. Сидя рядом, она играла со мной, похлопывая моими ладошками и пела:
Шёл козёл дорогою, дорогою, дорогою,
нашёл козу безрогую, безрогую козу -
давай, коза попрыгаем, попрыгаем…
Долго-долго – чуть ли не до поры, когда сам стал встречаться с девочками - не мог я понять тревожащего смысла, таящегося в последнем куплете песенки:
…ёлочки да палочки – детские забавочки,
девочки да рюмочки доведут до сумочки!
Давай, коза, попрыгаем…
А Дедушку я особенно любил, когда он сажал меня на колени, и я «ехал», как «пан по гладенькой дорожке». И «по кочкам» ехал, и по «по ныркам» тоже. Бывало, «едешь» и - ждёшь, ждёшь и… Всегда неожиданно происходил «бух в нырок»! И, при этом, так сладко замирало сердце!...
И к арифметике первым меня приобщил Дедушка и к рифме тоже. Вместе мы считали:
Раз-два – голова
три-четыре – прицепили
пять-шесть – кашу есть
семь-восемь – воду носим
девять-десять – деньги весить???...
одиннадцать-двенадцать – на улице бранятся...
Сначала я не задумывался, чем тревожна для меня пятая рифма, хотя чувствовал, что к «десять» - «похожее» слово у нас какое-то странное: «весить»… Однако, постепенно придумалось, что когда, мол, Дедушка управлял Банком (а мне про Банк не раз рассказывали и про Гражданскую войну тоже), счёт деньгам шёл, видимо, на вес: вон какая тяжеленная коллекция тех денег сохранилась! И, значит, это - так надо! Сказано «деньги весить», значит – «весим»! (Правда, потом придумалась своя рифма «галстук тесен», а потом ещё и «много песен»). Видимо, было мне тогда года четыре, возможно, ближе к пяти…
Дедушка был человеком, видимо, контактным, с лёгким характером и друзей имел немало. Но особенно близкими были два друга. К одному из них на нынешнюю Австрийскую площадь ездили мы, правда, всего пару раз.
Все стены в комнате друга были заставлены книжными шкафами, и в них повсюду тесно-тесно стояли книги, все, в основном, с тиснёными золотом корешками; осталось впечатление, что кроме книг в комнате ничего и не было. Дедушка в тот раз взял у друга книги «Краснолесье» и «Чернолесье» какого-то профессора Кайгородова. А второй друг Дедушки жил в Павловске, ездили мы к нему на поезде и бывали у него много раз.
В доме у друга жил ворон - чёрный-чёрный, с чёрным же клювом и голубым глазом, на который, временами, наползало сбоку тоже голубое "третье" веко. Жил он в большой деревянной клетке и любил печенье. Смеясь и приговаривая что-то ласковое, Дедушка просовывал сквозь прутья клетки печенину - я же опасался кормить ворона. Но однажды оба друга меня подначили, и я тоже сунул через прутья печенину «петибер». Как ворон схватил меня клювом за палец! Больно-больно: я даже испугался…
Поезда в Павловск водили паровозы с большими красными колёсами. Они, огромные, тёплые и живые, с натугой дышали и пыхтели паром, а временами выпускали по сторонам длинные усы. Или свистели. Со свистком вылетало целое облако пара. Я очень любил паровозы и рисовать их тоже.
И железнодорожные билеты тоже любил. Картонные, они высились в каждой кассе вокзала (Витебский вокзал я тоже очень любил) большими стопками в нескольких сотах и - если подняться на цыпочки - можно было через окошечко кассы увидеть, как дяденька кассир берёт их из соты и, вставляя в большой вертикально-наклонный компостер, компостирует по-одному.
Но, особенное удовольствие мне доставлял контролёр, иногда проходивший по вагону. Я предъявлял ему наши с Дедушкой билеты, и контролёр, улыбаясь, аккуратно и тщательно пробивал специальными щипчиками несколько дырочек в обоих наших билетах. Я мечтал о таких щипчиках, чтобы компостировать ими всё-всё вокруг…
http://www.proza.ru/2009/01/14/881