Господи, Прости меня за...
Этот двор был длинный и узкий – как кишка… И кишка у меня была не тонка проходить каждый день из начала в конец и обратно, неся на плечах тяжелый портфель – эдакий горб моих гипотетических знаний. Советские песочницы; яркие детские домики – таинственные островки ребячьей наивности и взрослой бесшабашности; привычный асфальт, исцарапанный белым мелом и много-много зелени, прятавшей то, что было так очевидно. Говорят, когда-то тут было кладбище… Жильцы, роя очередной погреб, то и дело находили кости и пугали себя и других жуткими легендами о мифических призраках. Я не боялась смерти, потому что никогда не видела ее лица. Я только знала, что так бывает, но как это случается – не ведала… Мне было 7, и жизнь рисовалась легким, звонким шариком, прозрачной капелькой, тоненьким голосом и беззаботным днем – длившимся вечность… Кто-то должен был мне показать другую сторон жизни.
Его звали то ли Авдей, то ли Гордей, то ли Матвей – я не помню. Он всегда заходил к моей соседке за солью, но это был лишь предлог. Петровна знала об этом. Она приглашала его, угощала горячими щами и рябиновой наливкой. Он ей нисколько не мешал – тихий, порой задумчивый, сидел в углу маленькой кухни. Петровна возилась с домашними делами, напоминая старую усталую черепаху, а он развлекал ее своими тихими рассказами и байками из прошлой жизни. Радист на флоте до последнего дня сохранил привычку слушать и слышать. Усталый от жизни бродяга поэтично повествовал Петровне о том, как звучат времена года.
Зима пела завыванием ветра, хрипела треском оконных рам, дребезжанием стёкол, хрустом упругого снега и истеричным дрожанием больных безвременьем карнизов
Петровна реагировала на его абстрактные рассуждения обывательским брюзжанием.
– Вот, Сашка капусту не убрал, просила же, а солить все это кто будет? Что за ребенок, третий день дома не ночует… Поди связался с дурной компанией…
А он ей о своем…
Весна звучала разбивающимся хрусталем капели, раздражающим чавканьем талого снега, командным голосом нагловатых ветров, в которых чувствовалась римская порода Марка Аврелия, зорко следившего за их статью с пьедестала своей давности… А майские птицы галдели так, будто стояли в очереди за сказкой, и им этой сказки не досталось
Он уходил вовремя, не мешая ей, неслышно, как умеют уходить тигры на своих мягких лапах. А через неделю снова:
– Петровна, одолжи соли?
И опять Земля вертится, как и должна…
Он всегда выходил рано утром и медленно прогуливался по двору. Я не могла себе представить день без традиционного звонкого «Здрасьте!» Обычный утренний моцион – встать, умыться, одеться, собрать тетрадки, позавтракать, сказать «Здравствуй» то ли Матвею, то ли Гордею, то ли Авдею – и в школу.
Здравствуй дочка! ¬– неизменно слышала я в ответ – тихо, медленно, по-доброму… Он казался мне рассказчиком старинных легенд, прочтенных с плоскости древних свитков. Этот почти незнакомый человек был началом моего дня; барабанной дробью; колоколом, звучащим ранним утром на старинной площади; командой «Вперед!»
Лето – самое шумное время года. Старый радист научил меня его слышать. Оно шумит, шумит, плещет, течет, шуршит, шепчет, кричит так, что невозможно не слышать. Лето обрушивается на человечество высоченным небоскребом наспех сложенных дней. И уже никому никуда не деться, мы окунаемся в его звуки и запахи – добровольно.
Мужики во дворе не любили его – он был слишком мудреным для них и постоянно обыгрывал их в карты. Они не слушали и не слышали то, что он говорил им. Его опыт был беспощаден, его язык метафоричен… Они его не слышали… А я как губка впитывала красоту лоскутков фраз и предложений…
– Ты знаешь, Авдей, водка – зло. А теплая водка и в жару – зло в кубе.
– Что? На Кубе, говоришь?
– В кубе, в третьей степени, то есть…
– Ну, какое же она зло – Благо! Ностальгия! Высокие материи! Истина, хаотично текущая не всегда в нужную сторону! Помню: Гавана; занюханный бар; жара, липкая как вареный картофель в душном вагоне поезда и ангел-официантка в потасканной юбке, разрешившая мне пить водку вместо их бессмысленного рома. Хемингуэй у виска… Моя пьяная голова лежала на книге и расплескивала на мысли классика беленькую. Мариэлена! Что за имя для официантки? Лу, Мими, Ханна – как клички дворовых собак вертелись в моей голове короткие имена – Крикнул, и вот она уже тут… Но Мариэлена в старой юбке с прокуренным голосом и разбитой губой – цирк в опере…
Он уходил, и последнее слово всегда оставалось за ним, а мужики лишь презрительно смотрели вслед.
Соседке Петровне скорей всего надоело слушать витиеватые рассуждения старого бродяги, и он нашел благодарного слушателя в моем семилетнем лице. Мама просила Авдея приглядывать за мной – чудаковатым ребенком, искупавшим все свои мягкие игрушки в прибрежных дворовых лужах. С ним я училась слушать Осень…
Осень… Цветные лоскутки… Старая шарманка… Бакалейная лавка… Пыльный чердак… Табачный дым… Старая серая медлительная мышь, еле передвигающаяся в пространстве своих владений и умирающая от тяжести зимнего снега. Звук падающих листьев почти неуловим, как дрожание крыльев бабочек, как колыхание тонкой шторки от дуновения ветра, как шорох подола платья беззаботной девчонки, скачущей по лужам. Шуршание листьев под ногами – привычно нам всем, но расслышать момент их падения способен не каждый, пожалуй, только старый радист, поэты-романтики, которые, скорей, додумают, нежели услышат, и особо впечатлительные дети… Дети способны на многое… Им ничего не стоит перевернуть этот мир с ног на голову и показать взрослым самую прекрасную его сторону…
И дни тянулись так привычно и так понятно, и как я радовалась этой повседневной предсказуемости:
– Здрасьте!
– Здравствуй дочка!
А потом школа, прогулки, уроки и снова все по кругу –
– Здрасьте!
– Здравствуй дочка!
Становясь на год старше, в свободное время я шаталась с Авдеем по двору. Он то видел во мне маленькую девочку, то мудрого взрослого человека – то читал книжку о приключениях Алисы в стране чудес, то рассказывал странные случаи своей жизни. Говорил, что был влюблен в загадочную женщину и так живо рисовал ее портрет. В сказках таких дам не бывает.
Ее звали Ада. Она адски обаятельна, с повадками кошки, жутко прямолинейна, она любила красные кленовые листья, мужчин, танго и юбки в клетку. Правду не только говорила в лицо, но и не смущалась, слушая ее в свой адрес. Когда мужик говорил ей – «У тебя толстая задница», она отвечала – «Знаю» и надевала юбку еще короче, убивая наповал правдоговорителя и случайно проходящие мужские особи. Ада регулярно спала с красавцами разного возраста и социального положения. Мужчины не были для нее объектом обожания, они для нее были, скорей, собратьями по человечеству, соратниками по биологическому виду – не более. Она сортировала мужчин по цвету рубашек и делилась своими наблюдениями с молодыми начинающими стервами. Белые рубашки принадлежали служащим, интеллигентам, бизнесменам среднего звена, а порой и официантам местных забегаловок; синие и все оттенки темных цветов носили бойкие спортсмены и наглые мужчинки, напоминающие бойцовских петухов; в рубашках нежных оттенков ходили романтики, страстно желавшие поговорить под звездами; цветные гавайки носили жиголо и приезжие туристы, случайно появлявшиеся в доме Ады. Были и те, кто без рубашек, но история умалчивает об их категории.
В третьем классе первого сентября я не пошла в школу. День был пасмурным, нет – даже плаксивым, серым-серым… Его, наверное, не смогли бы раскрасить даже яркие букеты спешащих в школу детей. У меня была новая форма и белоснежные бантики, из которых мама соорудила пышные цветы на моей головке каштанового цвета. В школу хотелось – там подружки и огромный глобус… Авдей рассказывал, что есть красивый город Прага и мне срочно нужно было отыскать это место на глобусе. Там далеко, за Карловым мостом, в запутанных сетях серых облаков, под красными крышами миниатюрных пражских домов, в сердцах спешащих куда-то людей живет история… Эти слова звучали как заклинанье… Я все утро была рассеяна, торопилась, надо же еще успеть вымолвить привычное «Здрасьте!» Егозой скакала по ступеням. Мама несла мой портфель, за дверью подъезда слышался дождь и звуки сирены скорой помощи. Я выбежала на улицу. У подъезда стояла машина, а два врача что-то обсуждали. На асфальте лежал человек… лицо его устремилось в небо… Это был Авдей в старом черном пальто и с букетом листьев в руках. Я по-детски, наивно крикнула свое звонкое «Здрасьте» мертвому телу, а потом снова, и снова, и снова – а в ответ тишина. Я трясла его руку, а он молчал… Тут подоспела мама и закрыла мои глаза руками. В этот миг не было роднее и ближе человека, чем этот добрый старик. Это мне он собирал букет осенних листьев. Он делал это каждый год в первый учебный день. Так зарождалась наша с ним традиция… Мама отвела меня домой, и весь день я тихо плакала вместе с осенним поминальным дождем. Родители ничего мне не объясняли, они знали, что я все поняла сама. Все опасались, что я замкнусь в себе. Поначалу так оно и было – я сидела в углу как дикий зверек, ночами плакала и просила купить мне глобус. Не люблю первое сентября – в этот день осиротела частичка моей души. Я узнала, какой бывает смерть. И некому сказать «Здрасьте»…
...за... пережитое...
Аминь!