ПИСЬМА ПРИНЦА ШАРЛЯ ДЕ ЛИНЬ К ЕКАТЕРИНЕ II–й
(Из книги: "Письма, мысли и избранныя творения принца де Линя", Изданные баронессою Стаэль Голстеин и г-м Пропиаком. Москва: В типографии С. Селивановского, 1809 - 1810. Перевод с французского С.А. Немиров, И.М. Снегирев).
*
12-го февраля, 1790 года.
Не стало уже, Всемилостивейшая Государыня, не стало уже Государя, приносившего честь человечеству; человека, приносившего честь Государям. Сей пылкой Гений погас, подобно светильнику, коего восчаночной оберток сгорел; а деятельное тело его лежит между четырьмя досками, препятствующими ему двигаться. Провожая драгоценные cии остатки, я был один из тех четверых, которые отнесли его в Капуцинской монастырь. Вчера не мог я писать о том к Вашему Императорскому Величеству. Иосиф II скончался с твердостию, каковую он имел в жизни; с тем же методическим духом он начал и кончил свое поприще. Он распоряжал сам церемонию шествия Святых Хр. Таин к смертному своему одру; встал, чтоб посмотреть, все ли было так, как он приказывал. Когда удар, самой тягостной для него, последний удар судьбы [1], довершил его несчастия, то он спросил:
- Где положите вы тело этой Принцессы?
Ему отвечали:
- В Капелле.
- О нет! - сказал Иосиф II. - Это мое место, и так надобно будет ее переносить: положите ее там, где бы прах ее оставался покоен.
Cии подробности придают мне силу, ибо я не верил, чтобы мог продолжать таковое повествование. Он выбрал и назначил часы для публичных о выздоровлении его молений. Он и сам читал некоторые молитвы, пока доставали его силы, и исполняя таким образом Христианские обязанности, показывал вид, что распоряжает свою душу так, как распоряжал всё в своем Государстве. Он пожаловал Бароном Медика, которой сказал ему правду об его болезни; он полюбил его столько, что просил проводить тело свое до могилы, просил назначить день и почти час, в которой он должен сойти в оную, и Врач предсказал ему то со всею точностию. Император сказал мне за несколько дней до своей кончины и по прибытии моем из Венгерской армии, которую я отвел в Силезию:
- Я был в несостоянии видеться с вами вчера. Земля ваша убила меня. Взятие Ганда составило тоску мою перед смертию, а оставление Брюсселя, смерть. Какая обида для меня (он повторил несколько раз cиe слово)! Я умираю от этого: надлежало быть деревянным, чтобы не чувствовать этого. Благодарю вас за то, что вы сделали для меня, - присовокупил он. - Лаудон говорил мне об вас много хорошего: благодарю вас за вашу верность. Поезжайте в Нидерланды, убедите их к повиновению Государю, и ежели в том не успеете, останьтесь там, не жертвуйте для меня вашими выгодами, у вас есть дети.
Все cии слова столь сильно меня тронули и столь глубоко начертались в моей памяти, что Ваше Императорское Величество можете быть уверены, что нет ни одного изречения, которое не было бы его собственное. Поступок мой будет моим ответом; бесполезно, чтоб я доносил вам о словах, прерываемых слезами.
- Плакал ли кто, когда меня причащали? - сказал Император Г-же Шанкло, которую увидел минуту спустя после того.
- Точно так, - отвечала она, - например, я видела Принца де Линь, утопающего в слезах.
- Я не поверил бы, чтоб я этого стоил, - сказал Император с веселостию.
Впрочем, Всемилостивейшая Государыня, я должен сказать к стыду человечества, я видел кончину четырех великих Государей; об них сожалели только год по их смерти; надеются в первые шесть месяцев и поносят их в последние шесть. Таким-то образом случилось, когда скончалась и Мария Терезия. Весьма мало чувствовали потерю, сим причиненную. Любопытные, хладнокровные, неблагодарные, интриганты занимаются при перемене правителей. Может быть, через год солдат скажет: Иосиф II, подвергал жизнь свою опасности от пушечной пальбы при плотине Бешании и от ружейных выстрелов в предместиях Сабача; он выдумал медали за храбрость. Путешественник: какие прекрасные учреждения училищ, госпиталей, тюрем и для воспитания! Фабрикант: какое одобрение! Земледелец: он сам обрабатывал землю. Еретик: он был нашим защитником. Президенты всех Департаментов, начальствующие во всех Присутственных Местах, скажут: он был вместе и первым нашим Комиссионером и нашим Надзирателем. Министры: он убивал себя для Государства, коего он был, как говорил сам, первым подданным; больной: он посещал нас беспрестанно; мещанин: он украшал наши города площадьми и прогулками; поселянин и слуга скажут также: мы говорили с ним столько, сколько хотели; отцы семейства: он подавал нам советы. Собеседники его скажут: он был верен и любезен, рассказывал приятно, придавал беседе много удовольствия, а особливо с ним можно было говорить всегда правду.
Вот, Всемилостивейшая Государыня, я уже описываю самую жизнь Императора, предположив только себе известить вас о кончине его. Ваше Императорское Величество сказали мне, едучи в Царское Село, тому уже десять лет:
- Государь ваш имеет ум, всегда обращенный к полезному; нет ничего пустого в голове его: подобно ПЕТРУ I-му, он позволяет, чтоб ему противоречили; не оскорбляется сопротивлением мнениям его, и хочет убедить прежде, нежели станет приказывать.
Портрет Иосифа II.
Ежели, для приоброетения имени Великого, нужно только быть неспособным к малостям, то можно б было наименовать Иосифа II Великим, но мне кажется, что нужно более, нежели это, для приобретения сего титла; нужно царствование блистательное, славное, счастливое; потребны знаменитые военные подвиги, неожиданные предприятия, пышные оных последствия, и может быть пиршества, утехи и великолепие. Я не умею ласкать по смерти, как и в продолжение жизни. Обстоятельства отказывали Иосифу в блистательных случаях показать себя. Он не мог быть великим человеком, но был великим Государем и первым между первыми. Он не предавался ни любви, ни дружбе, может быть, по тому, что опасался сильного своего к оным влечения; часто был он уже слишком расчетист при сердечных привязанностях: он останавливался и на доверии, ибо видел других Государей, обманываемых их любовницами, духовниками, Министрами или друзьями; останавливался и на снисхождении, по тому что хотел прежде всего быть справедливым: он становился строгим против воли, думая быть только точным. Сердце его приобретали, может быть, не заслуживая того, но в уважении его никто и никогда не обманывался. Он опасался почесться пристрастным в раздавании своих милостей; и, раздавая оные, не присовокуплял любезного вида, а часто и отказывал в них. Он требовал более благородства от стороны Дворянства, и презирал его более, нежели другой класс, когда оно не имело оного, но не хотел причинить ему обиды; желал величайшей власти, дабы другие не имели права причинять зла. Он отказывал себе во всех приятностях жизни, чтоб заставлять других трудиться: то, чего не любил более всего на свете, были празднолюбцы. Он негодовал с минуту, когда делали ему острый ответ или сильное представление, потирал себе руки, и потом возвращался слушать и отвечать сам или разобрать его, как будто бы ничего не бывало. Он был скуп на Государственные деньги и щедр на свои собственные; даже более благотворителен, нежели щедр; умел представлять из себя Государя, и оказывал пышность, когда то было нужно, он придавал Двору, которой имел во весь год вид монастыря, или казарм, пышность и достоинство Двора Марии Терезии. Воспитание его было, подобно воспитанию многих Государей, пренебрежено от излишнего об нем попечения. Их учат всему, выключая того, что им должно необходимо знать. Иосиф II в юности своей не обещал быть любезным, он сделался таковым вдруг при коронации своей во Франкфурте. Путешествия его, кампании и сообщество некоторых отличных женщин довершили его образование. Он любил доверенность и был скромен тем более, что мешался во всё. Поступки его были весьма приятны, и он никогда не вмешивал в них педантства: я видел, как он писал на одной из тех больших карт, кои он имел всегда в кармане, уроки морали, тихости и повиновения к молодой особе, которая хотела оставить мать свою, выведшую ее из терпения; к другой, музыкальные уроки, потому что, быв на одном из тех, которые давал учитель ее, он был им не доволен. Он наблюдал в обществе тотчас, не негодуют ли на него за какое-либо новое повеление, предприятие или наказание; жертвовал многим, чтоб приобрести себе опять любовь общества, и усугублял приятности в разговоре и учтивость с женщинами; он подвигал им кресла, отворял дверь, затворял окна, наконец, по своей деятельности, исправлял всю комнатную услугу. Учтивость его была предостережением от короткого обращения. Он знал хорошо малые оттенки; не имел той благоприветливости, которую толь многие другие Государи выставляют, и которая служит им к показанию их превосходства; он скрывал свое преимущество во многих отношениях; пересказывал с веселостию, и имел много природного ума.
Он не умел ни пить, ни есть, ни забавляться, ни читать иное что, кроме Государственных дел; он правил много, а царствовал не довольно; упражнялся в музыке всякой день, вставал в семь часов, и между тем как одевался, иногда шутил, или заставлял шутить в границах своего Обер-Каммергера, Медика и окружавших его царедворцев, которые обожали его. С осьми часов до полудни он ходил по своим Канцеляриям, диктовал, писал и поправлял всё сам, а ввечеру посещал Театр.
Переходя из своих комнат в Кабинет, он встречал двадцать, тридцать и до ста человек мужчин и женщин из простого народа, одетых в раздранные рубища, принимал от них просьбы, беседовал с ними, утешал их, ответствовал им письменно, или иначе, на другой день в тот же час, и хранил в тайне жалобы, когда их находил неправильными. Он писал худо, когда хотел написать что-либо хорошо; фразы его были долги и смешанны: он знал удивительно четыре языка и еще два другие посредственно.
Память его, хранимая в юности, сделалась, может быть, впоследствии гораздо превосходнее, ибо не забывал ни одного слова, ни дела, ни лица: он прохаживался по своей комнате с тем, кому давал аудиенцию, разговаривал с ним почти с восторгом или с смеющимся видом, брал его за локоть, потом казалось, что раскаивался в том и принимал важной вид. Он прерывал себя часто, чтоб положить полено в камин, взять щипцы, или подойти на минуту к окошку. Никогда не изменял своему слову, и насмехался над тем, что говорили про него худо. Он встревожил Папу, Оттоманскую Порту, Империю, Венгрию, Пруссию и Нидерланды. Опасение быть несправедливым и соделать несчастными, подкрепляя вооруженною рукою то, что он начал, останавливало его планы, которые были всегда действием первого его движения.
Этому-то волнению крови Иосифа II надлежит приписать беспокойство его царствования; он не оканчивал и не обрабатывал ни одного их своих дел, и вся его вина состояла в том, что делал на всё только абрисы, как в добре, так и в худом.
Следующее письмо Иосифа II покажет лучше его душу, нежели всё то, что я мог сказать о нем.
Письмо Иосифа II, в день его кончины
Вена, 19-го Февраля
Любезной Маршал Ласи! Единая невозможность, препятствующая мне начертать несколько строк дрожащею моею рукою, обязывает меня употребить руку другого. Вижу, что минута, долженствующая нас разлучить, приближается большими шагами. Я был бы очень неблагодарен, естьли б оставил этот свет, не повторив вам еще, любезный друг, всех чувствований признательности, которой я долженствую вам по толь многим отношениям, и которые я имею удовольствие изъявить вам пред целым светом. Так, ежели из меня что-либо сделалось, то сим обязан я вам; ибо вы образовали меня, вы просветили меня, познакомили с людьми, и сверх того вся армия обязана вам своим образованием, блеском и уважением.
Надежность ваших советов во всяких обстоятельствах, эта особенная привязанность ко мне, которая не изменялась ни в какую минуту, великую или малую: все это соделывает, любезной Маршал, что я не могу довольно повторить вам моей признательности. Я видел, что вы проливали обо мне слезы: слезы великого и мудрого человека служат прекраснейшим защищением. Примите мое прощание. Обнимаю вас с нежностию. Единая вещь, о которой сожалею, оставляя сей свет, есть то малое число друзей, из коих наверное вы были первым. Воспоминайте обо мне, вашем искреннейшем друге и доброжелательном
ИОСИФЕ.
*
Вена, 1790 года.
ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАЯ ГОСУДАРЫНЯ!
Я не очень доволен, как и справедливость того требует письмом Вашего Императорского Величества о мнимой нескромности: этот упрек ваш приходит мне часто на память. Не надобно сердить того, которой не может послать четыре ста тысяч человек для объяснения.
Некогда один из наших любезных повес, Барон Безенваль, которой напился пьян с Герцогом Орлеанским, отцом, зажег лестницу его в Баньйолет. Сей хотел ему в том воспрепятствовать:
- Вот каковы Принцы, - сказал он. - Они всегда Принцы, с ними не можно и пошутить!
Но я, Всемилостивейшая Государыня, ничего не жег, а только позволял себе, по-видимому, не зная сам того, удовольствие удивляться вашим письмам, которые читали другие из-за моего плеча.
Однако, Всемилостивейшая Государыня, я в отчаянии, ежели это не угодно Вашему Императорскому Величеству. Впрочем, не у великого человека должен я просить прощения, а у великой Императрицы: какая эпиграмма! Простите ли мне ее, Ваше Величество? Что нужды, я отмщен, и вот уже опять у ног ваших со всем моим фанатизмом к Екатерине Великой!
*
14-го Июля, 1790 года.
Из Алтитшейна, на границах Силезии, в ожидании открытия кампании.
ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАЯ ГОСУДАРЫНЯ!
Сожалею о Вашем Императорском Величестве, что Вы принужденными себя находите изливать повсюду Ваши щедроты: вот во что мешаюсь и наскучу Вам более, нежели король Шведский! Дело состоит в следующем: Как я жил в последние три года в Татарии, Молдавии, Новой и Старой Сербии, Сирмии, Mopaвии, и почти в Силезии, то и читаю только письма Вашего Императорского Beличества к Вольтеру, и Вольтеровы к Вашему Императорскому Beличеству; я смеялся и дивился: Вы догадаетесь, Всемилостивейшая Государыня, что я думал слышать собственные Ваши слова. Мне не возможно было не вмешаться в Вашу беседу, мне недостойному, которой должен всегда слушать, не говоря ни слова; но сердце мое болтливо, а не ум. Я имею, ложась спать, в себе более духу, нежели Вольтер, ибо он не спит, как говорят, когда читает в Газетах критики или ложь; а мне, слава Богу, злые и глупцы не препятствуют спать. Мне приятно было бы, ежели бы меня порицали в реляции, подписанной Густавам, ибо я подумал бы, что она писана не Вазою и не Адольфом. Селим, по крайней мере, пишет очень мало, как мне кажется, и это заставило меня вспомнить, что некто спрашивал в моем присутствии в Белграде у Тефтердара: Не умеющие писать Турки не прикладывают ли креста вместо своего подпису? Это у нас Христиан в употреблении.
Две сотни и несколько рублей, которые Г. Вольтер требует у Вашего Императорского Величества за Фернейские свои часы, и опасение, что чрез эту сумму расстроятся ваши доходы и воспрепятствуется продолжение войны, очень меня позабавили. Что сказал бы он, ежели б увидел, что cии малые финансы достаточны были на войну от Каспийского до Балтийского моря (делая крыж от Черного моря к Средиземному), и ваше маленькое хозяйство продолжало идти своим порядком?
Сколь сожалею, что он не мог видеть новых чудес победоносных армий Вашего Величества! Вы пересказали бы ему о них столь просто, что не сомневаюсь в том, что и самое Ваше повествование было бы славнее войны. Читая, с каким добродушием Ваше Величество уверяли Г-на Вольтера, что Вы имеете еще не много денег, хотя и купили несколько картин, я видел Вас выше четырьмя дюймами, стоящую прямее обыкновенного, имея подбородок почти на воздухе, в пышном наряде, и только достойную единого удивления, что не может не быть утомительно. Кстати, смею ли я спросить Вас, не вздумаете ли Вы сбыть бюст столь мало схожий, которой находится на дороге в эрмитаж? Кстати об этом эрмитаже, которой не один в свете; я велел себе построить настоящую пустыню на высокой горе, в миле от Вены, она называется mon refuge (мое убежще), ибо я не хочу более подвергаться опасности как от успехов Философии, так и от наводнений: вольность есть прекрасная вещь; Нидерландская разоряет меня всякой день более; Французская стоит мне четвертой части моих доходов. Я был убит и почти брошен в воду в Голландии, побит каменьем в Щвейцарии, бит локтями в Англии, и в то же время взят в матросы по вольности невольного набора. Я был любим в Венеции матерью Дожа. Я едва не взят на корабль Рагузцами, которые имеют вольность грабить подсюду. Я не знаю только Лукской и Ст. Маринской Республик, чтоб говорить о них. Думаю, что Генуя носит достойно свое имя. Вольность есть прекрасная вещь, но вот она в добрых руках! Мужики, сделавшиеся Министрами у пленного Короля, Пасторы, законодатели, адвокаты, политики и молодые люди, которые не могут заплатить портному за шитье своего фрака, хотят платить Государственные долги.
Я возвращаюсь к письмам Г-на Вольтера: для чего обижает он Ваше Императорское Величество именем Екатерины, которое я покровительствую, и которое не столько страшно, как имя Г-на Палласа, о котором он говорит?
Наиболее же всего позабавило меня в сей кипе писем то, что я нашел Ваше признание в неведении, Ваши невозможности сочинять стихи, и величайшую истину, что когда дело идет об ударах, то лучше давать оные, нежели принимать.
Ваше Императорское Величество, простите ли мне то, что я смеялся? Без этого я стал бы плакать, что не могу более слышать о сих вещах, которые со сто тысячами других соделывали толь приятными воды, пустыни, Дворцы, деревни, Резиденции, Готические и прочие Замки, пиршества, гондолы и галеры.
Вы освободитесь от меня, то есть, читать мои письма и отвечать, по малой мере в то же время, как от Густава и Селима, которой гораздо лучше Мустафы Вольтерова, но не стоит его Магомета. Вы будете отвечать им: дарую вам мир, в то же время как удостоите мне сказать: Даю вам доброй вечер. Точность, с каковою Ваше Величество мне отвечаете, приводит меня в замешательство, хотя письма Ваши составляют мое благополучие и суть титла, которые Национальное Собрание не может у меня отнять. Очень видно, что я не Янсенист, ибо сии господа приближаются к Божеству один, или много, два раза в год, а я примечаю, что уже два раза как это случилось со мною в четыре месяца, и три раза в продолжение девяти месяцев. Я хочу остановиться на Январе месяце 1791 года. Какое различие сих прекрасных писем Вашего Августейшего благодушия, с грубым или рассеянным, обширным и неудо[бо]понятным духом Жордана, д’Аржанса и даже д’Аламберта и их корреспондентов!
Кажется, что Геркулесова палица не поразит нас; не всему свету быть великолепным. Есть страны, где можно, при Дворе и в армии, соединить Персидское золото с Македонским железом: но когда не можно иначе жить, как по примеру Спартанцев: то напрасно иметь сто повозок с багажом и две труппы комедиантов, которые заставляют меня верить, что другие труппы (войск) служат только для героической Трагедии.
Извините, Ваше Императорское Величество, что я не донес Вам о немалой моей печали. В сию минуту узнали мы о потере нашей. Маршал Лаудон скончался в Нейтисшеинской своей квартире, в одной миле от моей, после ужасных страданий, чему я был свидетелем в продолжение одиннадцати дней сряду. Есть нечто и такое, что соделывает несчастие наше еще более чувствительным: нужно ли, чтоб герой, и даже великий человек, не причинявший зла никому, кроме своих неприятелей, столько страдал и исчез потом от сего света, коему он толь много приносил чести! Я желаю подумать тотчас о благополучии, какое иметь буду, когда обстоятельства позволят мне упасть к стопам Вашего Императорского Величества, чтоб отдалить все мысли, болезненные для человечества.
Я ожидаю всякую минуту с Балтийского моря, или с берегов его, известий о победе, а не о сражении. Путешествие Вашего Величества учинило великое впечатление в Европе. Помню, как в один день, когда Вы приказывали мне признаться в том, что я думаю о Вас, я сказал, что, сверх Вашей непоколебимости, вам известна наука делать всё кстати.
Как я учусь этому искусству, то вот время употребить его! Я думаю, что весьма прилично будет, когда я кончу и предложу Вашему Императорскому Величеству уверение и проч.
*
ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАЯ ГОСУДАРЫНЯ!
Я могу преимуществовать пред Вашим Императорским Величеством одною длиною моих писем. Имея над Вами эту выгоду, я могущественнее всех властей на свете, которые не могут равняться с Вами ни в чем, ни в благотворительности, ни в справедливости, ни в щедрости, ни в величии души. Мои письма к Вам находятся долго в дороге, и Ваше Величество можете всегда ласкаться трехмесячным молчанием, когда опасаетесь ответу.
Я пожираю письма Вашего Величества и потом, опасаясь потерять, прячу их в подушечку с духами, ибо не люблю людей, которые имеют портфели, а благодаря Бога, у меня такой же письменной стол, как и у Государей, то есть мои колена; потом пишу к Вашему Величеству о том, что происходит в голове моей у ежели б это было то, что происходит в моей душе, то это было бы выражение чувствительности и удивления, что бы вам наскучило: как скука есть одна Держава, которой Вы опасаетесь, то с нею одной я и советую Вам не иметь войны. Вы же знаете, чего должны еще опасаться от меня. Память моя, но несчастию для скромности Вашего Императорского Величества, превосходна. Я воспоминаю о тысяче вещах, более простых, веселых, натуральных и высоких одна перед другою. Между сими последними находится одна, что я правитель великой Области (великой для того малого остатка Европы, которой не составляет вашей Империи) и привожу себе беспрестанно на память Ваше изречение: «Я за правило себе поставила хвалить вслух, а хулить пошептом». Оттенки мои менее тонки: я мою головы, которые надлежало бы отрубить; и жестокой в особенности против некоторых Особ, я тих с теми, которые могут меня понимать.
И так, благодаря еще этой памяти, я воспоминаю советы, данные Вашим Величеством знаменитому Вашему брату, почитателю и обожателю Иосифу II-му в Севастополе. Я не подозрителен, чтоб не любить и даже не удивляться этому несчастному Монарху; но ежели б он последовал одному из тех советов, о которых я вспоминаю, то Нидерландские возмутители не стоили бы ему жизни.
Ежели энтузиазм, коим Г. де Мельян объят ко всему тому, что он видит и слышишь, соделает его Вашим Историографом, то я пойду к нему в ученики, ибо я слепо привержен к великим делам; я приобык ко всему этому: слушаю и смотрю на Ваше Величество, хладнокровно; сужу об Вас так, как судили о Королях Египетских, не иначе, как после их кончины. Обыкновенно говорят, что нет героя для его каммердинера. Я имел счастие находиться более с Вашим Величеством в продолжение шести месяцев, нежели Ваш каммердинер Брабантец, мой соотечественник, в продолжение всей своей жизни. Он, желая убрать ваши волосы, расстроивает прическу двумя или тремя алмазами, большими как мой кулак, которыми думает вас украсить. Мой герой женщина, отличная от известных героев, показывался таковым с шести часов утра до десяти часов вечера; но я сделался орлом, ни мало в том не сомневаясь. Я смотрел на солнце и не мог быть им столько ослеплен, чтоб не быть убежденным, что мне поверят, когда скажу, что оно без пятна. Итак, Г. д’Мельян, я буду наблюдать за вами неусыпно.
Странно, ожидать мира, выигривая баталии против воли. Мне кажется, что Ваше Величество радуетесь по тому сим победам, что воображаете, что они приближают мир. Я мучусь от того, что Белград ускользнул из наших рук после труда, которой я принимал на себя, чтоб помогать взять его. Я потребовал бы возвращения четырех месяцев времени, поистине весьма блистательных, но изобильных на канонады, вылазки и экспедиции на море и на суше, ежели бы Очаков возвратился когда-либо в руки Чалмоносцев.
Я слышал от многих Аглинских и Прусских Министров, что они сами не знали, что говорили, когда утверждали, что Очаков был ключом к Черному морю, и это заставило меня размыслить обо всех тех мирных трактатах, заключенных Комиссионерами, которые, не будучи научены Генералами, употребляемыми в войне, назначают границы, не зная политической и военной Географии. Однако ж в холодных Канцеляриях этих великих людей заключено великое множество трактатов, начиная от самого Царя Нимврода.
Я видел Короля Шведского с гораздо большим соучастием, нежели прежде; он мне сказал довольно весело: Что ежели бы он был Королем другого Королевства, то не был бы так глуп; что едва ли он заслуживает именование храброго человека. Я отвечал ему:
- Всемилостивейший Государь, как Дворянин, может быть, или как Рыцарь?
- Точно так, - сказал он мне с обыкновенною своею живостию, - но как солдат, надлежит быть Королем Шведским.
- Я понимаю, Всемилостивейший Государь, - сказал я ему, - что двое ваших Густавов и Карл XII испортили все ремесло.
- Я не могу царствовать, - отвечал он мне, - кроме как мнением, которое подам о собственной моей Особе, и не желал доказать более моим подданным, нежели неприятелям, что не боюсь опасностей; могущество мое не стоит ничего в сравнении с могуществом моих соседей. И так надлежало, что бы говорили: Ежели Король Шведский делает какие глупости, то Густав III поддерживает и поправляет их. Я, может быть, весьма не кстати думаю, что оскорблен, но Императрица уважает тех, которые не терпят обид. Однако, как вы об этом узнали, кто вам сказал, или написал об этом?
- Никто, Всемилостивейший Государь, я не видал ее с этого времени; но когда она прислала ко мне Ваш манифест, то мне показалось, что ее раздражило имя Пугачева, и умеренность, которою вы тщеславитесь, что не помогали противникам ее лишить ее трона…
- Это была черта моей вспыльчивости, - прервал он с движением, - я в том раскаивался, ни мало не жалея, что объявил войну. Я хотел узнать, какие имею средства и дарования. Меня, может быть, некоторые хвалили: я занимал сцену; славнее было сопротивляться Екатерине II-й, нежели побеждать Петра I-го, как то делывал Карл XII.
Разговор его, несколько изобильный по истине, имеет однако ж всегда черту остроумия и промежуточную оттенку между умом и Гением: он нетерпеливо желает начальствовать над армиями, ежели последует война с Франциею; но кто вверит ему оные? Я хотел отнять у него эту мысль маленьким ласкательством, сказав ему то, что Цинеас сказал Пирру. Наконец преемник Католической, путешествующей и странной Христины спрашивал меня более ста раз, не погублен ли он в мыслях Вашего Величества? Я ободрял его, говоря, что он имел всегда два способа успеть у Вас: мужество и добрую веру. Ваше Императорское Величество не страшны в Своем образе суждения; по прошествии недели я уже умел, как обходиться с Вами.
Остановив брожение в моем военном и гражданском Правлении, уверив, что сиe брожение не существовало; посмеявшись над малодушием, политикою и мотовством Фандернотистов и мнимою любовию к Королям худых подданных, коих называют Фонкистами; наконец, посрамив тех, которые носят еще высоко голову, возвращусь проводить зиму в Вене, ежели я не столько счастлив, чтоб идти проповедовать во Франции, с некоторыми помощниками, религию Королей. Пускай начнут скоро и сильно, чтоб кончить поспешно: но Небо да предохранит нас от войны, в которой будет время этой нации узнать свои силы и приучиться к войне. Ваше Императорское Величество пишете ко мне, что надлежит сделать кордон около Франции, так как против язвы: это высокой совет, но кто может понять всё то, что он заключает? Спешу кончить, Всемилостивейшая Государыня, и уверить Ваше Императорское Величество в почтении, и проч.
*
1790 года.
В Вене, после маленькой ссоры, приступ Измаильской и Орден Св. Георгия З-го класса.
ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАЯ ГОСУДАРЫНЯ!
Сердце мое, которое всегда ощущает первое и бьется так поспешно, что я никогда не могу остановить его, может ли выразить всю свою признательность за благодеяние Вашего Императорского Величества, оказанное превосходному и счастливому моему Карлу? Я не обнародую письма, которое Вы удостоили писать ко мне; но удовольствуюсь не забывать его никогда. Я не знаю, не записал ли кто отрывка из оного; но даю честное слово, что оно никогда не будет переписываемо, и однако ж размышлив о том, Ваше Императорское Величество найдете, что ежели б я имел мужество обнародовать это превосходное творение Гения, то способствовал бы, ежели только возможно, к Вашей славе.
Есть ли что-либо неслыханнее и величественнее, как сказать, за два месяца до взятия Тульчи, Исакчи, Браилова, Килии, Измаила и отличных подвигов на море и на суше храброго и остроумного Рибаса: Что касается до нас, то мы будем продолжать бить Турок, следуя похвальному нашему обыкновению, на море и на cyше.
Есть ли что-либо, Всемилостивейшая Государыня, подобное Вашей маленькой картине Европы? Очень видно, что это не политической Манифест, сделанный в пользу бедных Канцелярий других Государств, которые суть невольницами Канцелярии Вашего Величества. Это философической взгляд, брошенный мимоходом на всё то, что жужжит вокруг Вас, и в оном найдено столько же справедливости и глубокомыслия, сколько все поражены победами Вашего Императорского Величества.
Это высокое письмо подало повод к размышлению толь многим людям, как и мне, который, не понимая дел, наслаждается делами в качестве Дипломатического жокея в свите армий и Посольств Российских, Товарища-Секретаря Посольства и путешествующего Советника. Думали найти в Вашем письме одобрения или поправки без огорчения, но снисходительные и великодушные. Мне кажется, что в этом нет большого зла. Беру смелость, Всемилостивейшая Государыня, быть не одного с Вами мнения о Венгерской нации. Усердие Вашего Величества к нам уже поздно; Вы не учините нам никогда столько блага, чтоб поправить зло, причиненное нам ужасными Рейхенбахом и Нидерландцами; надлежало б быть военными людьми, вместо того, чтоб быть законниками, изрубить их корреспондентов и отмстить им за Государя, прежде нежели делать над ним какие происки. Все нации перерождаются, выключая той, которую Ваше Величество одушевляете. Кто бы поверил, чтобы говорили о просвещении в Варшаве, где его никогда не бывало, и где господствует такая же темнота по улицам, как и в Государственных делах?
Я недостойной, которой не пророк в моем отечестве и не великой чародей в других, давно сказал, что ежели бы не выгнали Езуитов: то не увидели бы этого проклятого духа независимости, происков, определения, сухости, распространяющегося подобно источнику, которой опровергает или угрожает Троны всей Европы, выключая Российского.
Я весьма недоволен Агличанами и Пруссаками. Министры их не поверили мне; я подавал мои советы всем тем, которых видел угрожающих нападением на Области Вашего Императорского Величества, что они потеряют всю свою славу, ежели не предпримут оного; и с величайшим сожалением вижу, что Вы не прикажете в один и тот же самый день Своему Черноморскому флоту бомбардировать сераль, Балтийской флотилии сжечь Аглинские корабли, а Своей сухопутной армии истребить всех Потсдамитов.
Я видел уже, что Ваше Величество, написав спокойно адрес на сии три письма, сделали на билиарде тройной карамболь, потом перевернули три или четыре медали, напоследок написали одну небольшую сцену об Иллюминатах и, наконец, отправились в Театр удивляться Гению Мольера.
Но я уступаю, как говорил Ванчура; признаюсь в Ваших малых сведениях, Всемилостивейшая Государыня; надлежит, чтоб был мир, дабы Ваше Величество имели время приобрести опять ум, ибо вот уже около четырех лет, как Вы имеете только душу и Гений. Боже мой, сколько ума заключается в письме к доброму моему Карлу! Честность и мужество, драгоценные синонимы в ушах Героя, и проч. и проч. Я опасаюсь, чтоб мой Карл не сошел с ума. Я возложил на него знаки отличия Вашего Ордена так, как носил их Князь Потемкин, когда Иосиф II, толь нежный и ревностный союзник Вашего Величества, сказал ему в карете: Носите эту ленту, вы вскоре получите другую.
Я почитаю себя весьма счастливым тем, что находился несколько дней с Князем Потемкиным и с храбрыми Россиянами под стенами Очакова, и был на весьма жарких прогулках по морю и по суху. Я почитаю весьма счастливым, когда в достопочтенном письме Вашем Вы удостоиваете, Всемилостивейшая Государыня, Вашею магиею очаровывать столько же отца, сколько и сына. Единое Ваше выражение для меня гораздо дороже, нежели все титлы, пергамины и дипломы; пища мышей, как говорит Лизимон.
В то время, когда Фридерик II упрекал скучного своего Анаксагора в том, что он показывал его письма, то имел на то причину, ибо они относились до некоторых параграфов Вольфа, которых он не понимал столько же, как и я, и до площадных шуток над церковию Католицкою.
Но я забываюсь пред первым из Королей и Королем над Королями. Простите мне это, Всемилостивейшая Государыня; Ваше Императорское Величество одни внушаете доверие и удивление в одно время. Весьма странно, что могу предаваться оному перед Тою, Которая восторжествовала над чалмоносцами. Селим и многие другие весьма бы удивились, что я осмеливаюсь принимать столько свободы. Правда, что я трепещу несколько, но только тогда, когда вырываются у меня некоторые истинн, могущие оскорбить Вашу скромность.
*
Марта 17-го, 1792 года.
Вена.
ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАЯ ГОСУДАРЫНЯ!
Теперь Вашему Величеству совершенно нечего делать, маленькое ваше хозяйство приведено в порядок, и еслтьли бы и другие вам поверили свое, то и их было бы также устроено. В праздности, доставляемой Вам Вашею деятельностию, Вам почти не извинительно забыть меня.
Я не имел чести знать других Государей Российских, ни быть ими знаем. Очень понимаю, что дела их воспрепятствовали бы им отвечать, ежели б я осмелился писать к ним. Один занимался бы планами своих кампаний, другой своими доходами, иной своими зимними квартирами, тот своим Двором, тот своими Министрами, этот охотою, а иной своею фамилиею, супругою и детьми: всякому свое дело, но Ваше Величество исполняете все дела свои на четырех строчках с четырьмя кораблями и четырьмя баталионами, так для чего же Вы ко мне не пишете? Однако ж я надеюсь, что в первой раз Вашей прекрасной жизни Ваше Императорское Величество познаете раскаяние. Я один в состоянии дать разрешение, которого не в состоянии сделать Вам благочестивый Платон и все Российское Духовенство, коего облачение, поучения и добродетели я уважаю. Вот уже шесть месяцев, а я не получал ни одного письма от Вашего Величества, и этого не случалось со мною ни разу во все двенадцать лет. Не столько же ли это жестоко, как ежели бы Вы лишили одного из старых Ваших Генералов большого Губернаторства. Я говорил с Вашею совестию, теперь буду говорить с Вашим добродушием.
Хотя Та, коей характер великий, простой и чувствительный почти уже шесть месяцев не удостоивaла меня знаками Своего воспоминания, но мне нужно говорить с Вашим Имперапторским Величеством. Естьли бы в четырех частях Света находился теперь хотя маленькой великой человек, то я не стал бы беспокоить Вас, Всемилостивейшая Государыня, и тотчас бы отписал к нему: но надобно, чтоб Ваше Величество ответствовали за Себя и за тех великих людей, которые давно уже исчезли.
Я не мог узнать, находясь в России, смеялся ли когда-либо Пётр I от доброго сердца. И так не надеюсь, чтоб я захотел принять от Него в ответ сухое слово. Фридрих II рекомендовал меня три раза помощи Божией и Святому Божию покровительству, как будто бы он был в самом деле раздавателем оных. Лудовик XIV задавил меня своею подписью; но думаю, что я получил бы по Почте некоторые добрые ventre-faint-gris* (*- Любимое слово Генриха IV) от бедного Беарнца, ежели б он имел столько денег, чтоб заплатить за пересылку своего письма.
Александр писал хорошо, я о известно, что Секретарем его был Квинт-Курций. Шведский его подражатель говорил Латино-Готфским языком. Я мог бы перехватить какое-нибудь письмо Цесаря или Алцибиада, и с удовольствием и любопытством распечатал бы воинственное или дружеское письмо Великого Конде. Размышление, которое мне теперь приходит на мысль, (ибо я берусь за всё, даже и размышлять) есть то, что в царствования, даже самые жестокие, являлись великие Военачальники и Писатели, но я не вижу ни одного посреди безначалия и его ужасов. При Сциллах и Мариах Рим был разделен и порабощен. Сципионы были великие Аристократы. Периклы были род королей. Гораций и Виргилий имели мало успеха в продолжение междоусобных браней. Ежели бы Монтень и добрый Лафонтень жили в наше время, то один со своими истинами, а другой со своим простосердечием и рассеянностию, были бы первые повешены.
Я был представлен однажды молодому нашему Императору, которого нахожу старым, благодаря двум кампаниям и воспитанию его, начатому Иосифом II, несчастным Монархом, воспоминание о коем Вашего Императорского Величества послужит ему апотеозом. Я осмелился сказать Его Величеству, касательно Нидерланд, что решимость делает ненужною строгость, и что я был уверен, что шесть месяцев твердости, по восшествии на Трон, утвердили бы царствованиe его на все грядущее время. Благосклонность, с какою ему благоугодно было принять царедворца-нравоучителя, осмелившегося на малой своей аудиенции сказать несколько слов возвышенных о патриотизме своем, служит счастливым предвещанием.
Да взирают все на Северную звезду; это истинная звезда Царей; она руководствует ко храму бессмертия. Я есмь и проч.
*
1793 года.
Из Белёйля.
ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАЯ ГОСУДАРЫНЯ!
Я похитил у Вашего Величества один вид из Царского села; это Кагульская колонна, вместо коей поставил обелиск из белого мрамора, в сорок пять локтей вышины. На одной его сторон написано: А mon cher Charles pour Sabatsh et Ismael. (Любезному моему Карлу за Сабачь и Измаил); на другой повешены крест Св. Георгия и Марии-Tepeзии, на другом боку написано: Nес te juvenиs memorande silebo (И о тебе, достойный памяти юноша, не умолчу), а на другой Sein Muth macht meinen Stolz, seine Freundschaft mein Glueck (Мужество его составляет мою славу, а дружба его мое счастие).
На краю луга, которой оканчивается суженною долиною и рощицею из оранжевых деревьев, посаженных в земле, находится разрушенной мраморной храм, на высоте превосходной каскады, упадающей днем и ночью. Я распоряжал, переменял, уставлял каждую штуку на земле за неумением рисовать; ибо я не имею никакого дарования, но, по крайней мере, да позволено мне будет сказать с Дюкло, мое дарование состоит в уме; но кто осмелится поверить этому, думая о Вашем Величестве. Кстати о нациях, коих я нахожу переродившимися, я уже имел честь сказать Вашему Императорскому Величеству, что я бываю всегда согласен со всем светом по лености, и по тому, что не многие люди способны входить в разбирательства; но Вы удостоили сказать мне в карете, едучи в Царское Село в 1780 году, что одно из добрых качеств Петра I-го было то, что можно было с ним спорить!
Я думаю, подобно Вашему Императорскому Величеству, что с самого создания Китайского или Христианского мира находятся одни и те же самые страсти. На земле есть, может быть, одинаковое число добродетелей и пороков, добра и зла, но от Государей зависит разделять их не равно.
Мы читали, что Афины и Рим исчезли. Мы видим, что и Париж исчезает, но мы будем удивляться в высочайшей степени славе, могуществу и Искусствам в Петербурге и трех или четырех Россиях всех цветов.
Ваше Величество собрали некоторые материалы и отделившиеся камни, которые не употреблены были еще в дело в мастерской Петра I; Вы соорудили здание, присовокупя к нему еще и другие строения; а с помощию пружин, коих механизма не видно, Вы приводите в движение безмерную машину.
Без Вас, Всемилостивейшая Государыня, осмеливаюсь сказать, Империя Ваша была бы ничто иное, как большой изнуренной Коллосс; Ваше Величество, присовокупя еще нечто к его гигантской фигуре, дали ему силу и крепость на многие века, ежели только будут следовать по стопам Вашим.
Милой и неподражаемой, любезной и удивления достойной Князь Таврической, которой ведет теперь толь хорошо войну с глупыми Мусульманами, привел в расслабление натуру на долгое время, ибо она отдала ему всю материю, которую могла бы употребить на произведение сотни храбрых и умных людей, коих видели бы с удовольствием и употребили бы с пользою.
Ежели бы я не опасался, что вместо того, чтоб читать меня, он займется поставлением в строй Пашей, или колонн, или реп, то я бы отписал к нему.
Обязан ли я еще говорить о глубочайшем почтении и энтузиазме, с каковым я есмь, Всемилостивейшая Государыня, Вашего Величества всепокорнейший и всевернейший подданной, Русской и Татарин?
Линь.
*
1793 года.
Из Белёйля.
ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАЯ ГОСУДАРЫНЯ!
Какое прекрасное имя Кавказ? Сколько я рад, что письмо мое ходило туда. Но посмотрите, сколь несправедливо Небо: оно наказало бедняка Прометея, которой не хуже сделал, как и В. И. В., а Вас заставило торжествовать на месте самой этой казни. Коршун терзал Прометея, а Вы побиваете коршунов, которые захотели было поклевать стада прекрасных Ваших лугов на границах Вашей Империи.
Ваше Величество гораздо виновнее, нежели этот похититель небесного огня, употребляя на то огонь ста орудий, которые колеблют все малые Троны, находящиеся во впадине сих славных гор; в доброй час, ибо Небо соизволяет на то.
Для меня очень нужно заниматься блистательными и счастливыми днями В. В., чтоб изгнать воспоминания, которые тревожат меня беспрестанно. Одна несчастная Принцесса, которую я имел счастие и удобность видеть беспрестанно в продолжение двенадцати лет сряду, прекрасная, добрая и оклеветываемая без ослабления... соединяющая все любезные и превосходные качества.., близкая родственница могущественного Трона, и однако ж заключенная в ужасной тюрьме! Ах! Боже мой! воображение мое наполняется ужасами во Франции: спешу возвратиться в Петербург.
И так вот еще благодарение В. В., фамилия столь же счастливая, как и занимательная. Граф Шоазель заслуживает Ваши благодеяния по многим соотношениям; а сын его, которого я много знаю, весьма достоин своего родителя и милостей Августейшей моей Государыни.
Надлежит внимательнее замечать, куда пишешь: вскоре не будут знать, о какой земле говорится, ибо для Петербурга не будет ничего иностранного. Европа и Азия пойдут в подданство, а Сена, которая не имела чести иметь дела с В. И. В., так как пять морей, мне известных, всепокорнейшие ваши услужники, отошлет обитателей берегов ее, бывших до того счастливыми, на берега Невы. Храбрые ваши солдаты, вопрошенные каким-либо путешественником, через несколько лет будут отвечать: Мы сражались, Государь, с Монморанси, Ришелье, Ланжероном и славным Ласси.
Чего недостает, Всемилостивейшая Государыня, к теперешней Вашей славе, она равна вашим благодеяниям: это значит сказать все и проч.
*
1794 года.
В моем убежище.
ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАЯ ГОСУДАРЫНЯ!
Я еще имел случай видеть, что В. И. В. входите во всё. Ежели б мои управители служили мне так хорошо, то я был бы вдвое богатее. Вы умеете покупать, продавать, выкупать, ссужать, дарить, передавать. Вы делаете хорошие спекуляции в этом роде коммерции: ибо последствие есть всегда обогатиться, обогащая одних, чтоб обогатить других: со всех сторон падает проливной дождь благодеяний на Империю. Я весьма доволен маленьким дождем, которой достиг и до меня. Вот у нас хорошее дело с Генералом-Фельдцейгмейстером артиллерии; но он знает, что я великой пролаза. Надлежит, чтоб я был таковым в рассуждении человека, которой сам не охотник до происков, ибо весь свет говорит об нем хорошо: и я начинаю его любить, хотя и мало знаю.
И так да будет известно Г-ну Генерал-Фельдцейгмейстеру артиллерии, что я не продам ему известной скалы, вдавшейся на три или на четыре сажени в море, которую я переходил в воде по пояс, чтоб начертать на одной стороне божественное имя Великой Екатерины, а на другой (простите, мне это) человеческое имя одной Дамы моих тогдашних мыслей.
В. В. можете видеть эту скалу на рисунке Парфеницы, которой я Вам доставил; мне хотелось там построиться, что бы я и исполнил без Юссуфа-Паши, которому Россия обязана великим умножением своей славы.
Ежели б доброй Селим принудил В. И. В. идти в Константинополь, то я пошел бы с вами в пустынническом одеянии, которое я имею, и которое люблю от всего моего сердца. Скала моя дает мне право носить платье из зеленого бархата с серебром; ибо В. В., шествуя с величием, приятностию и медленностию по палубе своей галеры, сказали мне некогда, простирая прекрасную Свою руку, и не примечая, что судно шло безостановочно:
- Я даю вам, Принц де Линь, эту землю на левом берегу Днепра.
Малая Западная Европа не близка еще к тому, чтоб выйти из дому сумасшедших. Делают планы, но я опасаюсь, что прежде нежели переправятся через море, Реин и Дунай, неприятели тремя различными атаками в трех пунктах, отдаленных один от другого, перейдут Маас, Самбру и Лис, и предупредят таким образом нужные сборы, чтоб атаковать повсюду, начав скакать по-Русски в окопанной лагерь при Мобёже: это советовал я во всю зиму, на тщетно.
Ежели В. И. В. имеете доверие у Графа Ангальта, то прошу вас покорнейше, быть моею покровительницею у него, ибо я писал к нему и просил одной милости, которая много меня занимает; но надобно, чтоб В. В. встали ранее, чтоб застать его дома и истребовать у него аудиенцию.
Я есмь и проч.
*
В Сентябре месяце, 1734 году.
Из Верлича у Принца Десса.
ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАЯ ГОСУДАРЫНЯ!
Я очень знал, что дом Ангальтской был первым в Календаре по азбучному и генеалогическому порядку: но не знал, чтоб он был охотник досадов. Какой это брат Вашего Императорского Величества! Удивительной его Замок походит много на Царское Село, по крайней мере, он такого же рода. Не будучи великим Государем, он не может удовлетворять свои причуды и не берет пиитических вольностей. Готика его не есть розового цвету, подобно той, которою я имел дерзость некогда упрекать В. В. По истине, когда я о том подумаю, то прихожу в ужас, что поддерживал мое мнение толь долгое время с ослеплением. Я привожу себе на память указ о поединках, на которой также осмелился делать некоторые нападения с такою дерзостию, что В. В., защищая оный, почти вызывали меня на дуэль. Я желаю, чтоб Вы вспомнили обо всех моих грубостях, упорствах и даже лукавстве, с каковым я иногда оканчивал мои споры, чтоб остаться правым. Вы увидите, что я никогда Вам не льстил. Всё, что я сказал или написал к В. И. В. о том, что видел в Вас очаровательного и доброго, была истинная правда, и я, может быть, воздержался бы выговорить оное, ежели бы Вы не были, Всемилостивейшая Государыня, Императрицею. Я не сказал бы всего этого Императору, но истины, произносимые женщине, имеют всегда вид угождения, и можно без подлости хвалить такого Государя.
Простите, что сказать дерзаю откровенно,
Стремленье слов моих не в силах я прервать. —
По жизни и делам Вас должен несомненно
Обширной Свет, дивясь, Монархом называть.
Елисаветин дар пол нежной украшает.
Одной наружностью приятства, красоты:
Но мочной Гений сей лишь взор обворожает,
И все достоинство счастливыя черты.
Вам небо вверило и Скипетр, и Корону,
Дабы всем брать в пример великиея дела,
Европа в гласе труб речет, приближась к Трону:
Делам бессмертия, бессмертная хвала.
В. И. В. можете ли понять, что, без деспотизму в стихах, я поставил бы Ваше имя на место имени Елисаветы, и запретили ли бы вы, читая cиe, мыслить, что это приличествует Вам более, нежели Королеве Аглинской. Я закладую, что вы отвергнули бы эту мысль по скромности, однако ж подумали бы о том. Это не возможно иначе; я нахожу, что скромность есть часто лицемерка, употребляемая на то, чтоб поймать самую себя. Скромность есть застенчивость воспитания, и по привычке принадлежит более Вашему полу, нежели нашему. Великий Конде никогда себя не принуждал и говорил: Что ежели я не имею Короны, то оную дает счастие, но надобно заслужить ее.
На Вашем месте, Всемилостивейшая Государыня, он бы сказал: Я умею лучше носить ее.
Я возвращаюсь к баранам Принца Дессау: они прыгают и щиплют под моими окошками цветы, украшающие прекраснейшую поляну. Я не столько люблю себя, как Г. Вольтер, который сказал: «Я люблю тогда только баранов, когда они мои»; и не такой лакомка, как Герцог Невер, которой сказал, увидя, что Аббат Шолье удивлялся пастушески стаду: «Может быть, изо всех этих бедняков нет ни одного, которого бы мясо было нежно». Советую В. И. В. купить новое издание взгляду моего на Белёйль, где вы увидите описание Верлича, которой, по истине, есть одно из прекраснейших мест в Свете.
Ежели В. В. удивляетесь, видя меня занимающегося сеном, а не лаврами, то cиe происходит от того, что это самая удобная жатва; я желал бы однако ж приняться и за последнюю также, как и всякой другой: но по-видимому я умер с Иосифом II, воскрес на минуту, чтоб умереть с Маршалом Лаудоном, впал в смертельную болезнь с Маршалом Ласси.
Царствие мое не есть здешнега века, но мне кажется, что я не допустил бы испровергать Престолы других. Когда кто носил зеленой мундир с алыми отворотами, тот знает поддерживать Престолы тем более, что Престол Обладательницы его не имеет в том ни малой нужды.
Граф Броун отъезжает cию минуту в Петербург, и я имею время только упасть к стопам В. В., возобновляя Вам и проч.
*
Копия с письма,
писанного мною к Императрице в Царском Селе из моей комнаты в Ее.
Ваше Императорское Величество сделали вчера несправедливость, и очень не малую, хотя и не на деле, ибо это невозможно, но довольно того, что и на словах. Поздно было спорить с вами; притом же это пристало только, сидя в карете:но тут были три Кавалера в голубой, красной и пестрой лентах; что бы они подумали, видя, что противоречу Самодержице Bcepoccийской? В. В. изволили сказать, говоря о Своем правлении: Оно было бы гораздо лучше, ежели б я была мужчиной. Ах, нет! совсем нет. Ежели бы Императрица Анна и Елисавета были мужчинами, то их царствование не было б знаменито; однако ж оно было небесславно. Последняя имела блеск и почти изгнала варварство. Говорить вам об этом блеске, Всемилостивейшая Государыня, чтоб показать Ваше превосходство, было бы худым мадригалом, и полагать Ваше царствование в сравнении с их царствованиями была бы эпиграмма и ложь. Великий человек, одетый подобно В. В., достоин вящшего уважения, нежели великий человек с саблею на боку, которую он в состоянии при первом случае обнажить. Это годится тогда, когда Скипетр его готов выпасть: но надобно уметь держать его, подобно Вам, Всемилостивейшая Государыня, твердою рукою. Король часто желает быть Героем. Это хорошо для нас, подданных, но опасно для Государя: тогда подвергает он себя зависти своих Генералов, духу крамольничества в собственной армии, погибели своей или похищения у него Престола. Великий человек неприметно исчезает и заменяется счастливым победителем, которой иногда кончит тем, чтоб быть побежденным. Он приносит в свой Двор жестокость военных действий, грубость обращения, недоверчивость и предубеждение. Кто знает, что бы случилось с великим человеком женщиною, ежели б она была великим человеком мужчиною. В. В. пожелали б быть Императором всея славы, так как всея Poccии.
Состояние Ваше, как женщины, придало Вам важность, неразлучную с величеством, тихость, которая обнаруживает некоторую благородную негу, не будучи бездейственною, и размышление, которое всегда следует за оною. Я не стал бы отвечать за В. В., когда бы вы ехали на лошади, но отвечаю за то, что, облокотясь на стол и поддерживая прекрасною рукою превосходную Вашу голову, Вы трудитесь и даете ход делам, иногда с медленностию, иногда с быстротою, но всегда с уверенностию.
Мурзы из Тавриды, мои товарищи, никогда бы не приняли толь хорошо мужчины, а Запорожцы, мои соседи в землях, пожалованных мне В. В., поставили бы засаду тонкому Императору, которой захотел бы посмотреть всё сам. Мужчина теряет, показываясь; женщина выигрывает тем; при виде ее преходят от изумления к уважению, а от уважения к удивлению, и ежели Гений ее любезен, то дружба и привязанность вмешиваются и не портят ничего.
Смел ли бы я написать все это к мужчине, которой воображает всегда, что хотят льстить ему или обманывать его, или открывать дарование, которое его затмевает? Низкие Придворные стараются встретить взоры Государя, хотя часто бывают у него глаза и не самые лучшие в свете; но без подлости ищут взоров Государыни, не для того, чтоб иметь много власти, но несколько успеха в обществе.
Великой человек на лошади заставляет трепетать Генералов, солдат, Вельмож и крестьян. Великой человек в коляске с пятью или шестью пригожими женщинами, которые служат ему Адъютантами, сопровождается восклицаниями людей легкомысленных и благословениями людей размышляющих. В. В. имели бы пятьдесят тысяч жителей и пять миллионов рублей более, ежели б вы были мужчина. Это не стоит труда, переменять пол. Вы имеете довольно подданных и рублей и, сидя в беседке своего сада, умножили число тех и других, между тем как находясь в палатке, вы наверное убавили бы и население, и казну.
Какое различие в Вашем взоре, исполненном приятности и благотворения, со свирепым взглядом, которой бы вы приобрели при смотре 4-х или 500 тысяч ваших солдат.
Ежели по случаю, увлеченные энтузиазмом, мы войдем в заблуждение до того, что бы сказать более, нежели сколько надлежало бы о Вашей очаровательной и Августейшей Особе, то Вы умеете сами себя ценить и, не упояя себя лестию, относите на счет учтивости то, что Государь мужчина приписал бы ласкательству Придворных.
Государыня, приобыкшая видеть всех мужчин у ног своих, как Царица и женщина, менее подвержена гневу. Мог ли бы я обнаружить Фридерику, Петру, Карлу, Лудовику, мое негодование, как я то сделал некогда пред В. В., когда Вы мне сказали, что есть в России старинный закон, в следствие которого люди, приговоренные на смерть, или злодеи, учинившие какие-либо важные преступления, долженствовали идти первые на приступ? Вы посмотрели на меня, Всемилостивейшая Государыня, подумали и не сказали ни слова. Я закладую, что В. В. никогда не напомните мне уже эту черту грубой учености.
Государь говорит всегда, что он любит истину. Истина, которую узнает Государыня, внушает ей болне доверия. Она говорит:
- Опасаются мне наскучить, не понравиться, быть не принятым в короткую мою беседу. И так надобно, чтобы, для собственного моего блага, осмеливались говорить таким образом.
То, что кажется только твердостию со стороны женщины, есть часто ослепление со стороны мужчины. То, что кажется послаблением, леностию, или снисхождением в одной, есть слабость в другом. Сколько побочных обстоятельств и малых вещей, которых не замечают, способствуют к важным последствиям! Прекрасная вышитая тюника из алого бархату, которую носите В. В., производит более действия, нежели ботфорты и шарф; пять больших бриллиантов, помещенных в волосах Ваших, ослепляют более, нежели шляпа всегда странно большая или всегда странно малая. Прекрасная рука Ваша одушевляет от часового, который ее целует, до Гераклиев и Гиреев. Рука, может быть, сухая великого мужчины не заставит меня испытать никакого энтузиазма, а льстец, поспешивший схватить ее, разобьет себе нос об оную.
Ежели б сын Карла VI представил своего маленького новорожденного Эрцгерцога Венгерцам: то внушил ли бы то прекрасное движение, которое заставило обнажить сабли, для защищения молодой, прекрасной и несчастной Принцессы в двадцать четыре года, какова была великая наша Мария-Терезия?
Я повторяю еще, В. И. В. имели ли бы Вы толь пылкую голову, ежели б были мужчиною? Бог знает и делает все на благо. Благодарите Его, Всемилостивейшая Государыня, за то, что Вы сотворены женщиною, более нежели женщина и мужчина вместе. Благодарите Его на шестидесяти языках, Кавказских, Крымско-Турецких, Персидских из окружностей моря Каспийского, Китайских из окружностей великой стены, Греческих ваших Греков, Немецком храмов Штетиновых, Французском церкви Валлонской и Латинском церкви Римской. Да удостоит В. И. В. поверить тому, которой есть живописец и Историограф вместе, именуя вас Екатериною Великою.