Убитый сном

               
                Бог мой судья.
           Бог всемогущий, в величие которого так охотно верят.

           Отец небесный, которому за милую душу поклоняются, и попутно замечу, на которого надеются.
           Исключительно Бог возымеет намерение, касательно моего дальнейшего бытия или вовсе не бытия. Как шторм, разразившийся в житейском море, моя сущность объявилась в его, надо полагать предохраняющих бледных руках, чтящих, ведь недаром страхующих.

Прискорбное расположение духа побудило меня решиться на оный поступок, природное слабоволие выкинуло белый флаг, малодушие уступило положению, да, спасовало некоторому осложнению. Как в воду опущенная жажда жизни, питание в страсти и бесцветности до сей поры подвергается колебаниям на дне темноцветного океана и пролетом случающаяся чуть ли не на небесах, у обиталища святых, туманом облегающих.

           Опять-таки мир иной спроектирован той же подсознательностью то бишь разумением, олицетворяющим границы прочего мира. Будившие воспоминания с наступлением сумерек в свой черед давили на вящего старика с натуральным блеском русых волос на затылке и с заросшей в два дюйма побелевшей бородкой; старика излагающего своенравные басни. Духовные байки обуславливают былые моменты о захватывающих историях, поверяющих с его слов существование иных миров, по крайней мере, внутренних.

                Глава 1

           Ветер поднимается и нагоняет пыль. Во всех направлениях походит дымка, чрез которую я в целом не нахожу саму путь дорогу. Ни к черту переставляю ноги, рисую проход и, не затормаживая, держу путь в опустошенность, что выказывают глаза.  Я прорываюсь, пробивая себе дорогу выдвинутой рукой, а другой укрываю взор. В окружности ненастно, пепельно-серые отливы поглощают всю многоцветность улицы. И чем дальше я передвигаюсь, тем резче переживается боль. Знакомая боль в нижних конечностях становится едва переносимой. Вот она, моя параноическая вселенная, переполненная шумным буем ветра, сбавляющим бесцветную пыль.
           Я влачусь неясно куда, не испытываю себя в теле, только лишь дикая боль выступает из неощутимости. С каждым идущим шагом по сильнокаменистой земле боль в ногах обостряется, малоберцовая кость словно бы смещается, при этом боль оказывается чудовищной. Бывает, мне видится, что мгла рассеивается, но надавив силами, я соображаю, что это марево и как бы то ни было, мне правда, становится не по себе горько. При резкости ходьбы критическая боль покидалась, но вместе тем, я двигался и, безусловно, подвергался сомнению, а не рухну вдруг я с уступа.
           Я и представить не мог, где блуждаю и как я суммарно выявился в этом месте, но плевать я хотел. Я не останавливался и ступал в неизвестность, прорезая кустистую пелену тумана, и вращая голову вокруг. Я в черствых объятиях гребаной одинокости.
          
           В который раз изменяю к худшему организм, но мягко ухожу в розовый бред. Я накрываю руками лоб и долею глаза. Все больше лишаюсь сил и претерпеваю кровь, проносящуюся по венам, я подчиняюсь удовольствию. Перехожу в руки пустому пространству, мне уже бесполезно надеяться на помощь. Ничто не поможет. Никто не ухитрится изменить меня. Если меняться то самому, смотря на свои силы.

           Жизнь моя в некоторой части преступила пределы, я некогда завис где-то там в своих мышлениях, где едва улыбается мысль исключительно ожиданию и вере. Я предвкушаю новоявленную необходимость в мощной затяжке проступающего в легкие кислорода, минуя столь долгий отрезок времени, уже после объятого сном искажения.

           Я утерял неуязвимость, стойкость, значительность в продвижении дальше. Я покачнулся и охватил руками коленные чашечки, затаив дыхание. Я засмотрелся вдаль.

           Не усматриваю черноту, что еще хуже я врываюсь в прошлое. Я, казалось бы, решился жизни, но сознание до сей поры сосредотачивается на, черт возьми, гребаном дерьме, даже в прочем расположении. Дерьмо, оно же прошлое, как увечье, наносящее сатанинскую боль. Эта боль, моральная боль заставляет перебирать в памяти непростительные погрешности и припоминать проигранные, но между тем весьма, нужные моменты. Впрочем, ничего хорошего, вот совсем ничего, и ведь если перемены были то, во всяком случае, ни к чему хорошему они не вели. И в уголке, снова где-то там, в пришедшем в негодность сердце только-то одна череда неразумного дерьма, впредь нажимающего.
           Да, в полумертвом состоянии я накручиваю и откровенно взмыливаю таковое дерьмо. Именно таким образом мне следует прозывать историю своего жития-бытия. Действительно, что это дерьмо разрисовывается в каждой клеточке моего истощенного мозга, неволящего обмирать и предаваться горести при малейшем теперь очевидным и аморальным сдвигом. И в самом деле, все быть может не так плохо, сколько само сознание того, что подправить этакую ясность сей же час становится немыслимым и, увы, остается только возвращаться мыслью к никудышным выходкам.
           Плутающая скверность в виде ветра создающего постоянные сквозняки, по времени заносящего груду целиком и полностью к делу не идущих мыслей, безустанно заставала врасплох. Так сказать скверность соответствующая прошлому, завсегда обветривала верх все тем же дерьмом и естественным образом насыщала контрастами нетвердости и сомнений.
          
           Я приседаю на колени и упираюсь рукой о мерзлую землю, прохладившую дымкой.

           Замечу кстати СОН, он ведь не столько стимулятор вещей, сплетавшихся из недр мозга, сколько затаивающий в себе всякого рода противоречивые таинства. Отдельный, почерпнутый из твоей головы, сон разбалтывает некую суть и даже в том случае, если ты этого не замечаешь, да будет так, что он как бы там ни было, ставит метку в продолжении действительности. Но в моем случае, настоящего отныне не имеется.
           К несчастью, я тормознул, едва сохранившись до средней части бытия и нынче мне доводится напрягать череп, чтобы воображать и напоминать себе о том, что с таким вот дерьмом как я, случалось таковое дерьмо. Такое дерьмо как суицид родной сестренки, что в корне лишилась переживания духа, самоуверенности, она, что вскоре оказалась на самом деле слабой и морально и физически настолько, что решилась на малообдуманное деяние. Но отчасти, теперешнее общество пропиталось нещадной манерой держаться, уничижая, ни того, другого в случае сестренки, лишь бы только не притуплять свой авторитет. Это то и сталось причиной ее самоубийства, общество сломало девчушку, являющейся мне все-таки родной сестрой, сломало ее, как до известной степени сломало меня.

           О Господи… Боженька милостивый! Удрученная болезнями голова в ту же минуту словно вскипит. Мозг, разумеется, плавится, нечто на него оказывает давление. Что-то точно да тяготит мою башку, что-то выворачивается из самого разума, оно вытягивается, сознательно обретая свободу. Оно бередит старые раны, черт возьми. Крайне гнетущее чувствие. Голова страшно раскалывается, скорбное разумение воссоздает по счастью произвольно оставленное, больно ненужное дерьмо.

           Выбившаяся из сил всякой ночью, а то и с каждым днем, она разливалась ручьем за неширокой стеной, чуть не обустроенной близ моей комнатушки, располагающей нерушимой умиротворенностью. Она вытрепывала из себя кровную обиду, стонала насчет плевков в лицо, но пусть даже, когда по воле случая оказывалась услышанной, ни один черт не нашел возможности подать ей руку, заляпавшись в грязи с одной стороны, тем самым с другой посредственно вытащив ее.
           Пролить свет чувствам прежних времен выпало невероятно тошным. Естественно я плакался в подушку, и равным образом сморкался в замаранный платок. Я спал и видел, как с опущенными руками сжав кулаки, я вожделел связаться с ублюдками, приходящими корнем зла и мотивом к плачам, а позднее причиной чему сталось легкомысленное дерьмо. Все бы не так, но выходить на свет было безрассудно, а влечь за собой более крепкую вражду не хотелось вовсе. Я опять же не являлся авторитетом среди школьных классов, и как бы грустно не было бы это признать, я так и не смог дать ей вдохнуть по-новому.
           И вырвав из жизни все на большой палец, она не выискала подход другого расклада. Однако ведь, она не учла, какое обилие мучений доставила в семью! Да чтоб я сдох!.. а сестренка то верой и правдой устроилась, как отсталая эгоистка, ей было по фигу на идущее от сердца состояньице близких, которые полгода еще, по меньшей мере, оплакивали злоключение, все горести, что переносили мы всеобще с прискорбием.
           Она не признала в некотором роде свою вину, вину, заключающуюся в признании поражения более чем раньше времени и, защелкнувшись в матово-серой ванной, она предприняла обагренные кровью меры. С течением времени, надолго припертая дверца, была вскрыта, и мы обнаружили ее в кафельной ванне, наполненной доверху водой, разведенной с бардяной кровью, едва ли не пополам. Она перекрыла себе дыхание, после чего ни в жизнь заново набрала легкие воздухом.
           Сестра перерезала глотку, об этом свидетельствовало тонкое серебристое лезвие, впервые сыскавшееся в доме, которое плавало на поверхности, вселяющей ужас, вишнево-красной влаги. С чудовищным разрезом на шее, она пошла ко дну небольшой ванны в присутствии веревочной цепочки, сдерживающей ярко-красный крестик и, приземлившись, ей не пришлось больше пускать пузырьки. При том всем она так и не соизволила оставить агоническую записку, значащую куда более сокровенный прием передать прощальные слова, слова сестренки, которая так небогато перекидывалась словами.

           Мятежный ветер скоро противостоит свободному дыханию, ибо я не рыпаюсь и трусь о крупные камни. Это заставляет повернуться и увидеть…

           С тех пор она, как ни странно, то и дело, что грезится мне и говорит честное слово ерунду подобно тому, что ей стало легче. Она не осушает глаз и говорит такие вещи, от которых я развожу сырость, оттого и впрямь багрянящий рассудок распространяет ужас по всему живому. Сестренка, что навевает во мне буран жалости и милосердия беспрестанно навещает по ночам, подчас тому, когда та или иная душа заводит глаза и
никому от нее вообще-то ничего и не должно. Она наносит визиты к тем, кто бывает с ней на подсознании, к тем, кто до сего времени фигурирует с ней в лучших отношениях.
           Ненаглядная девчонка с огненно-рыжими волосами представляется взору часам к двум ночи у разъезжающихся стекловидных дверец, переносящих на непросторный балкон с громадными восковыми балясинами. Не раз и не два она становится видной около моей габаритной кровати с толстым одеялом из ниоткуда и пробуждает ото сна. Меня клонит в сон, но сестра оживляет меня, и я вскакиваю с тем, чтоб принять ее за чистую истину.
           Мои закисшие глаза сочиняют, во всяком случае, я придерживался некоторого мнения, лелея мысль о том, что это мой бред, сформированный впоследствии принятия некрепленых наркотиков, состоявшихся на самом деле славной доступностью.
           Сердце мое дрожало мелкой дрожью и нежной любовью к сестре, которой больше не стало, но вот она, передо мной, непорочная и такая девственная, прежде не содержащая такого склада мыслей о чертовом дерьме. Вероятно, по неомраченным глазам ее, даже и не загнешь, что малышка способна на такое. Она сияет улыбкой, и глаза ее тоже сияют, да что там говорить, она вся сияет и приманивает подступить к ее плечам и впервые светозарным глазам, озаряющим отрезок, оттягивающий от меня на недальнюю дистанцию.
           К тому же времени я не спускаю с нее глаз, и мне мнится, что при малейшем дуновении, она снова сыграет свою злую шутку с удалением, поэтому я силюсь не дергаться. Она робеет, только-только понижает голову и пускает нависать челочку на глаза, одновременно с этим пряча руки за спиной. Она умильно высматривает меня и изучает незнаемую реакцию, похоже, сестренка предполагала с моей стороны догадок, предполагала ответа на интригующий вопрос: что же такое она может запрятывать за спинкой? И между делом у меня обреталось несколько догадок на этот счет, но в известной мере кровавых, что наделывали подрезов в области всего тела, моего тела и духа.
           Яростная пора, находила кого каким, причем сестренка пала на долю неблестящего сверкания. В теневом уголке мозга, она, как и прежде пребывала в нескольких шагах, и конечно, нет, прежде не усмехалась. В тот же миг она усмешливо уведомляла, что теперь то, о чем она мечтала, приключается нередко и в большинстве случаев ей не приходится подвергаться испытаниям нравственно и телесно. Ни одна собака на будущее время не вызывает у нее тревогу и только так она умудряется посещать дом с предметом любви.
           Возможно, и не только я давал себе отчет о сестренке, быть может, не только у меня усопшая девочка поникла в голове, но сама конкретика того, что она с нами до настоящего времени невероятно утешала и вдруг создавала необходимость брать под сомнение этакую противоестественную реалию. Стало, значит таково каждую ночь, и я словно бы вдавался в иной мир. Я объявлялся на инстинктивности, бог знает, где на высоте и малышка состояла из их числа, она выявлялась в образе некоей посланницы за признанием и освещением того, что завершением всего явилось не так уж и плохо.
           Все строилось как нельзя лучше, и мы подобно как обменивались мыслями, не раскрывая ртов. И только лишь это оставалось единичным плюсом, но, к примеру, сказать мне старым порядком не доставалось различать ее ласковый голос, вот уже круглым счетом полгода. Тем не менее наверняка, я бы так и не нашел в себе силы раскрыть его. Улыбаясь от уха до уха, она раскидывается мыслями во всех отношениях по-иному. В это же время я внимаю взявшую в расчет обиду ее на саму жизнь и совершенно не мыслю, задавшись целью не сбивать ее с толку. В ином мире та же девочка испустила дух, и в прежнем теле выявился иной душевный мир не менее чуткий. Истории о чудном мировоззрении двенадцати летней девчонки, доносящиеся из уст, слушались с неослабевающим интересом, и на то уж несказанно затруднялся я дать веру сложным рассказам.
           Какой только имеется ночью в установленные два часа, она открывалась глазам, обращала на себя внимание изложением происшествий и по отношению ко мне имела притягательную силу. Сестра зазывала меня и силой мысли вдалбливала, что на обетованной земле кризис миновал. Она возродилась недурной и вера в лучший свет скорее одолевала меня, притом, мне все больше желалось пойти вверх. Но я знал, к чему все выходило и по всем вероятиям до такой степени выгодное знание подавало отчет о скорейшем сопротивлении.
           Нагоняемые мысли о тоске зеленой в мире, обретенном для нее единственной место там быть, служили поводом шибче подмаргивать и про себя вытеснять призрак ее из глубин собственной души. Все же множество резонов останавливало меня, так например истошное пение, рвущее бессознательность мольбами уняться, сыплющими сердоболием и слабостью вычеркнуть сестренку из жизни на ближайшие ночи, одним из них походила абсурдная совесть, убеждающая не поступать иным образом. Но я, то знал. И, как бы разительно я опять-таки не намеревался  вскидывать на нее глаза и превращать в слух ее голосок следующий получас, мне приходилось зарываться лицом в нелишнюю подушку, в таком случае уклоняясь от раздумий, отдавшись ночному забытью.
           Теперь-то будучи вжатым в подушку, я смигиваю. И как бы там ни было темь, подбрасывающаяся в круглые глаза, раздольно уширенные зрачками, не сделала возможностью что-либо узреть, лишь за исключением самой луны, насилу высвечивающей покои.
           Сквозь прозрачную стену бросалось зрелище на тучища заволакивающие небо, украшенное уймой недюжинных звезд. Однако царица ночи, прельщающая своим блистанием, особенно представлялась на взгляд. Отчего-то в резкой форме завязалась готовность настрочить в черновом варианте целый ряд мыслей, наставших так негаданно.

           В удалении отмечается тень толи парня, толи девушки. Плотный туман настилает всю местность и закутывает силуэт, вероятно человеческий. Я вижу, но не приглядываюсь к необъяснимому призраку. Это снова моя распускающаяся аберрация. Заново призрак поджидает мое приковавшееся к нему любопытство. Мне присваивается предположение, что призрак проживает в живом теле и уже так тянет окрикнуть его, но даже на это у меня не приобретается сил. Голос осип, и рот не раскрывается. В ушах звенит, потоки ветра измучивают. Кружащий, откидывающий уличную пыль, ветер зазывает шумливый гул и заносит звучность в уши, как наряду с этим я перекашиваюсь и, растянувшись, сощуриваю глаза…

           Прежде всего, добрая воля забыться сном отвязалась насовсем и все, чего мне так хотелось сию минуту, оказалось на деле чуждым. Позыв к зажиманию между пальцами серебристой ручки  на едва исчерканном листе желтоватой бумаги при свете полной луны произвело на меня действие. Сияние бесследно исчезнувшей сестренки, лишь завещавшей словом сказать сильные чувства, и отсвет ночного светила оказывали на меня воздействие иным способом.
           Кажись, собственно этой ночью прибывающий считанные разы непритворный творческий подъем сыграл мне на руку. В отдельных случаях, когда натуру захлестывало искрами впечатлений, я перезаряжался, и грубо изнутри меня основывалась муза, не терпимая к затянувшимся размышлениям, а уж тем более к ожиданию. Скорое стремление к утолению нахлынувшего, в моем случае к конспектированию до сих пор черновой вариации на срок нечто вроде сочинения, не требует долгого ждать и ровно ничего не должно этому воспрепятствовать.
           В голове накопилось и по истечению срока этим накоплениям следовало сделать выписки на лунно-белом листе бумаги, вследствие отдающихся переливов спутника. И при всем при том случалось это больше чем желанием до того феноменально пробуждающимся.
           Оттого я мгновенно подхватываюсь и, свернув глаза, придавливаю пальцы к задержавшимся векам, точно бы усердствуя припомнить некоторый дивный сон и опасаясь очнуться. Дикая головная боль не унимается, и утомленно охватив голову обеими руками, я помимо воли, как и прежде не распахиваю глаза. Из намокших ранее глаз сворачивается неплотная слеза, сильно скатывающаяся книзу по щеке и спадающая на прибирающее одеяло.
           Снова же помимо воли принятая непросвещенность наводит страх, и это издирающее пение сестренки кажет пребывание у тех же раздвижных дверец. Она не рассеялась, она отпала из моего воображения, потому как я изгнал ее и, в течение всего времени она оставалась все в трех шагах, вот только не нарушая покоя. Однако на подсознании она всякий час подтягивала голосом и подзывала из мира иного. Ведь не зря я читал в душе, что связь-то с миром беспросыпных все же обнаруживается и наверняка это выражалось тем, что в свою очередь пришелся я на тело бездушное, как между тем сознательность приметно вносила исправления в этакий несообразный ход мыслей. Смаривающая темь наедине с отошедшими, но являющимися не менее голосами становила в тупик, но на этот раз от меня намеревалось большего.
           Сквозь зажимающую боль, видно у основания черепа, я одним прыжком оказался на тяжелых ногах и уже проносился к объемному шкафу стеллажу из беленого дерева, отходя в область воспоминаний. Ворошась в разнообразии полок и метая взглядом по непроглядной тьме, вмиг рука, приискивающая густо-черную тетрадь, изрисованную детальными мелочами о некогда устроенных характерах каждого героя из персональной истории, уткнулась в местность присущую сердцу. Оно же существенно припаздывало касательно биений, а дальше едва не застаивалось.
           Урывками протягивая руки по полкам, как на грех в четвертом ряду по левую сторону я отрыл глянцевитую тетрадь с черной обложкой, весьма приятной на ощупь и, пожалуй, уже перечерканной на внешней стороне невзрачными фразами. Беглым взглядом, просмотрев густо-исписанные, а местами измалеванные, черной и по временам пламенной шариковой ручкой листы, я перешел на единственную из оставшихся страниц и та опять же была сряду выложена штришком перечеркнутыми фразами.
           Будто подзабыв написанное, я отвел место у лунного блистания и сделал попытку распознать до этих пор изложенные на бумаге несуразные слова. Не приходившие по нраву слова, обсыпанные плотным слоем черно-красных клякс, были намерено, почерканы до такой степени жирно, что прочесть нацарапанное так, и оставалось немыслимым.
       
           Угрожающе срезавшись гранью тоненького лезвия по шее, несколько осторожно протащив его по гортани, меня пролетом оцепенело. И с некоторым нарочно учиненным нажимом несведущая рука несдержанно чикнула заранее обдуманными движениями, сделав больно не только в зоне символически кровоточащей шеи, неприятно обнажившейся, но и в затаившем обиду душевном порыве.
           Безотчетное распевание сестры, что ли милосердной не то, что ослабляет и вгоняет в сон, оно представляет опасность, водит у глотки наточенным лезвием и урчит под нос чуть ли не траурную музыку.

           Когда локоть  неучтиво свалился на прохладный пол, рука непроизвольно вцепилась в прыснувшую ручку, являющую закладкой. И сохранением очередной записи, жалующей неожиданной прихотью, она завелась торопливо выводить сперва каракули, а затем что-то схожее с полновесными выражениями, буквы которых броско разнились размером, обозначаясь заглавными в средней части и донельзя  мелко прописанными.

           …Я чувствую. Непогрешимо облекаю доверием высшие силы, провидение Верховных существ. Возлагая надежды на оптимальный исток, я не склонен выражать несогласие в рассуждении избитых мифов, кроющих безмездные истины блюдущего от беззакония и разного рода черных дел. Райские кущи, земли преобладающие бездействием, смертью неправедного тела, намечают вечное успокоение для существа скрытного, отныне сбредавшего значительной передышкой исходя из осложнений, терзающих уже умученные головы…
           …Готовым проявлять себя по размеренным требованиям, я не пожалею стараний оборвать сети оплетенные всякую извилину прежним, минувшим. Я  вырву из души роковое прегрешение и тем часом опустошу голову от нежелательного, но порой припоминающегося. Я взлечу, забывший думать, поочередно снимая и сбрасывая проступки на актуальную землю. Я взлечу встреч знакомой девочке, однажды чтящей несладкую жизнь, но в свое время павшей на землю насущную, остро оказавшись на стороне страдающей и безудержно грешащей. Жизнь проучила ее, она получила по заслугам и, выкинув из памяти, опять же из сердца прожитую пору С БЫВАЛЫМИ И НАИЛУЧШИМИ мгновениями, окунулась в мир ИНОЙ, всего более восторгающий. Она рискнула поступить, таким образом, уже загадав намерение наперед. Она не покривила душой к надумавшим разрешениям и
           (ясное дело, что представлялось это тем разовым морально отбитым подвигом, абсолютно ни хрена благого не включающим…)
           (абсурдное беззаботное дерьмо, черт его побери, как бы то ни было, ее отвращение к этаким вещам уже приравнивалось бы к некому лояльному подвигу где-либо на неосознанности, даю голову на отсечение)
           бестрепетно совершила…
      УДУМАННОЕ САМОУНИЧТОЖЕНИЕ.
           …Она дерзнула из любопытства, вызванного к прочему миру, к властителю, облаченному в одеяние белее бумаги и содержащему до пола снежно-белую бороду.
           (или же по слабодушию?..)
           И послужило это любопытство, не иначе как созревающим обстоятельствам в плане окружения. Она решилась отойти.… В ЛУЧШИЙ СВЕТ, потому что дошла до сути. А суть эта заключалась в том, что душа ее оказалась на самом деле бесхарактерной, несведущей каким образом действовать. Она запуталась в веренице сетей и даже из струившейся любви к тебе, к близким, она простилась с ними и
           (какого черта ты объясняешься?.. ты ведь ровно ничего за собой не оставила, за вычетом соплей и воплей, изнывающих предков)
           во что бы то ни стало, не забросила из души хранящие пожитки, облитые скорбью по годным недостающим моментам, каковых было всего ничего…
          
           Из прищурившихся глаз неспешно выскальзывают слезы, соленые слезы, до того горькие.

            Рука за неволю гонит строку и густо марает бумагу. Очередной лист, замызганный черными пятнами, во мраке малозаметным словоизвержением, да еще и обляпанный попеременно каплющими слезами. Глаза устремляются за стеклообразную стену.
          
           (черт возьми, во имя чего ты столь глупо оправдываешь себя и случаем, на ходу изводишь меня?!)

           …Она желает того, чтобы твоя завзятая душа, не учитывающая горечь, переживающую ею, обнаружилась у облаков, с рекордным населением… Она горит желанием в надежде, что те к кому она по сей день, привязана в скором времени угодят в руки боронящие и щадящие. Потерпев успокоение, они больше не станут опасаться, что на ЗЕМНОМ РАЮ им до сих пор не рады, все прошлое, оно и будет прошлым, не имеющим никакого отношения к настоящему,… прежде всего увязшее былое с никудышным ударом судьбы не окажется величайшей проблемой. Девочка прихватит желанных с собой, она метнет туда, куда не поступает сожалений, туда, куда не принимают горестей, туда, где печали вовсе не существует, сведет туда, где излучает свет со всех сторон, ослепляющий и ублажающий…
          
           (на черта ты находишь путь к сердцу каждого?.. проваливай!.. слышишь, проваливай!)

           И против всякого чаяния рука бросает выводить странные выражения на лист, превратившийся в одно обширное темное пятно, складывающееся из массы мелковато отписанных словес. Чувствование руки уже чуть ощущается, и едва я оказываюсь в силах зажать, а затем расправить кулак, как кончики пальцев каменеют, и рука вновь умудряется не слушаться, совсем отклонив желание отшвырнуть чертову ручку, куда угодно, лишь бы только, подальше, так чтоб не отыскать в другой раз.
           Голову неумолимо одолевает заламывающая боль, сквозь которую прорывается глухой вой. Ручка сжимается в костеневших пальцах до умеренной боли и выбившаяся слеза доходит до острого подбородка, а там и скатывается на нижнюю часть листа, у завершения конечного предложения.

           (оставь меня, оставь в покое!.. я… ненавижу тебя, черт подери.)

           Этакая мысль выскочила до того внезапно, что меня самого привела в замешательство. По меньшей мере, лоб уже повлажнел жгучей испариной и, руку отрадно занемев, возвратило назад, вот только в некоторой части.
           Замлевшую руку упорно понесло к нижней части листа и, зависнув у последних строк, она приземлилась на краешек, смоченный неожиданной слезой. Истекающий шарик ручки натолкнулся на вымокшее место и стал твердо елозить из стороны в сторону по крайней строке, стараясь оставить жирную точку. Случайное дергание рукой, выпало продранной строкой задевшей несколько больше места. Точка выдалась ожирелой до такой степени, что отложила след на предыдущем листе.
           Вслед за этим приемом, рука, во всю силу напрягшись, пустилась подпирать ручку к гортани, но тотчас сдержалось, едва не уткнувшись. Конечность, каковую желалось покромсать на мелкие кусочки, мгновенно застопорилась, повергая в трепет все тело, и далее рывком закинула ручку за неуловимый при потемках трельяж, угораздив по стеклу, в один миг звучно проскрежетавшему.
           Ужасающе исполненный фокус, отмечающий манипуляции ручонки
ныне трогал от принуждения. Гневность, выражающая под воздействием руки, безотчетно предавшейся сестре, опровергала отсутствие единства между загадочно связывающей нас нитью. Фокус этот являлся указанием того, что ее взгляды на грядущее противоречат благоразумным взглядам круга семейного. Она выражала несогласие по поводу стремления каждого из нас вести морально жалкую жизнь, но на смену ее суждений следовало определить решение сложившихся проблем.
           Она сгоряча подчинилась глупым мыслям. Она дала своим же мыслям взять над собой верх, в свое время прижавшим ее к стенке, надежно представшей малоумной фривольностью. И теперь эти мысли заботились о сторонних душах, уже после сознания собственной ошибки. Она совершила ошибку, не совершаемую никем до этого, и душе ее угодно было осмыслить, что и в этот раз она беспечно поступив, не отличилась от ближних. Ее выдвигающая фокусы душонка жаждала пригрести и к рукам родни ту же ошибку, жаждала оказаться покаянной уже среди них, сотворенных равную оплошность.
Но кто сказал ей?;
           кто шепнул, задев нутро ее, все еще несведущее цену чертовски суровой жизни, что у каждого темперамент, кроющийся в воле к жизни, в такое мере переутомленный?
           Но она не заглохнет, она в слезах будет сетовать, и по ночам являться, шуруя завлеканием, основанным на потрясенном сознании.

           А с тех пор, как сестра легла в землю, я помню, затеял гнать строчку, уже воображая план будущего романа, построенного на реальных событиях. Тем временем я ходко выписывал моменты на пребольшие листы, став пережевывать отдельные случаи, самого себя захватывающие, а после всего выявлял листы, с замазанными строками, причем с умыслом на бумаге оставленными дырами. Я обнаруживал слова, сплошняком вычеркнутые и в обмен накатанные строки, писанные противным почерком.
           В плане сестра, разумеется, предполагалась. Я дарил ей максимум текстовки, и в те поры можно подумать, даже не возымел подозрением к возмущенному такого порядка ответу, претенциозному к действительно хорошо набросанному тексту.

                Глава 2

                Точно бы с ножом посредине груди я заторможено отодвигаюсь от тетради, располагающейся у стеллажа. Ползком, отдалившись на три шага, я элементарно не решаюсь подняться на ноги, пребывая до сего времени в состоянии шока. При единственном источнике света, каким в свой черед являлась луна, вся комната, заливаясь потемками, моментами мерещилась знакомым помещением, сомнительной чистоты. Известное дело, что запах сей тяжелый я, во что бы то ни стало, железно учуивал и за километр. Этакий гнилой запах сухих листьев, смешанный с пылью и кое-какой херовиной, гадко пахнувшей.
           В комнате делалось, словно темнее и жарче, будто бы диск луны невозвратно скрылся за угрюмыми тучами, красиво выстроенными, и смотревшимся тут же крайне устрашающе.
          
           Дымчатые облака обворачивают круги, и может только показаться, что они расползаются. Темноватый силуэт расставляет руки и дает время, он ждет от меня невозможное, и я жду. Я посматриваю по направлению к нему, но не могу показать зубы, меня заклинило.

           Глядь и за спиною загорается мерклое свечение, однако особого желания разворачиваться в любом случае не возникает. Со вспыхнувшим светом рот не закрывается, а сердце, между прочим, ритм не умедляет, по-прежнему трепыхаясь и вибрируя. В ушах звучит невнятное визжание то ли матери, то ли одной из сестер, при этом обкладывающее крепкие выражения отца.
           Черт возьми, мало того, отец,… к тому же, ужасает вот еще что, впредь визжание впрямь не походящее на образ матери, сходствует хрупкому голосочку Мэйбл, вернее уснувшей сестре. Она заглушает отца, хлестко сквернословящего, но по всем вероятиям ее пискливый голосок выпадает не в меру ушераздирающим, вроде бы до того сиповатым. Малопонятно постанывая, она стократно приплетает мое прозвание, но отец гулко отшучивается.

           Через малое время он расчетливо обворачивается и убирается прочь, не бросая взгляда назад. Он поспевает позднее, сваливает на меня груду высказывающего шлака и испаряется. В голову докатывается иная речь, шепчущая на мутном языке, речь, мычащая несколькими пришельцами. Прочесть между строк эти тонкоголосые фразы просто немыслимо, я слышу, но не догоняю. Сдавливаю уши и свожу глаза, хоть и скорее всего шепот выдавливает из самого мозга. Меня тотчас разорвет, это говорение сжимает мозг.

           Складывается впечатление, что пребываю я не на своем привычном третьем этаже, а где-либо на дне, в тусклом помещении, находящемся под землею. Страшно знакомое помещение; из-за слабости света я не могу дать конкретное объяснение своему нахождению. Округ размещается обилие банок, как стеклянных, так и жестяных, понаставленных на всякие полки, установленные выше тебя самого. На полу, кое-что мельтешится, небось, это мерзкие крысы или что еще хуже отвратительный паук, тарантула подобие, которое усекал я всего один раз и то на улице, В ЛЕСУ. Над головой бьют ноги и взвизги. Должно быть все плохо, бурные крики на другое и не указывают.
           Всюду играет мое нездоровое воображение. Если не увидеть, значит домыслить, а взирать было особенно не на что. Вещь, лежащая в неправильном ракурсе, под стать игре теней, хоть бы простой велосипед, встречался уже неимоверным чудищем, исподтишка навстречу тянувшимся. Всполошенным взглядом, осматривающим местность, там и тут устеленную тьмой, покудова не обдающую лучами, я навострил глаза на прямоугольном окне, возникающем на потолке, чрез которое выбивается просвет, иной раз затмевающийся, в случаях, когда с раздающимся роптанием по нему пугающе пристукивали.
           Вновь оглядевшись на бессчетное количество банок и еще многое множество макулатуры, что ни шаг сбирающейся, в преминувшем мозгу вспылило соображение проявившееся системой зрительной памяти и не исключено, что эмоциональной равным образом. С трудом выхваченное из темноты помещение, сию минуту случилось ярко вспомянутым. Стальное окно оказалось люком, проводящим в барахольный подвал, в котором я, собственно и обретался.
           Угол воззрения впился глазами в окружающую обстановку отныне обратившуюся ведомой и нисколько не устрашающей. Этот чертов подвал. В этом самом месте я морочился едва ли не ежедневно, я переживал в этом пахучем подвале почти, что все достойное сожаления дерьмо. Я бываю в памяти и поэтому врезаюсь в неблагоприятную пору. А в памяти свежо то время, когда случалось так, что в небольшом домике захудалый парнишка лет девяти являлся своей игрушкой для смягчения пылкости, то время, когда парнишка, назначенный по отцовской задумке, приходился своего рода мальчиком для избиения, державшемся в гадком подвале.
           Он-то беспрерывно плакался в черствое подобие подушки, свежесобранной из поганых тряпок, набитых потемневшей ватой. И вот же она возникающая на своем законном месте, прямо на ряду стоящих огромных коробках из под сигарет, до сих пор аккуратно разложившихся поверх тонкого серого пледа, остающегося так и так угревающим и самое главное мягоньким.
           У стянутых тряпок ошивается тигровой окраски кот, безусловно, игрушечный. Кота экого я созвал хранителем, ввиду того, что несменяемо надумывал чуждую котику покорность, состоящую в защите меня от черно-серых крыс, роящихся где-то около буро-желтых ящиков, подчас тому, когда видавшие виды, но работающие настенные часы, торчащие на другой коробке из под бананов, застревали на одиннадцати и мне приходилось отходить ко сну.
           Замечаю себе, как в то время отец жесточайше набил Джулии задницу при попытке ее сжалиться надомной, тем самым проникнув без отцовского разрешения в подвал и своеручно доставив котяру к одеялу, прячущему от всякого рода монстров, которых я некогда листал в одном из давних номеров журнала с растянутым заголовком. Журнал я отыскал абсолютно беспричинно, клянусь, что очутился вот здесь оный не подарок по воле отца. Вот же ублюдок… над своим же сынулей острить вздумал.
           Та самая теперь-то зримая лампа у потолка проводом провисающая,  образовывала мерцание мутно восходящее. Свет, как можно заключить, выдержано брезжил до настоящего времени, но тут-то мелкая лампа, лучащая сверкание завелась блекнуть, часто мгновениями то, притемняя помещение, то озаряя, механизм ее словно был так и задуман.
           Пристав у лампы, сбегающей теперь на голову вниз, мне чудилось, что в окружности, исключая мою изумленную сущность и лампу, неясно светлящую, в помещении ничего нет, как нет. Подсвечивающее уровень глотки блистание, пожалуй, что ни на есть, являлось ничтожным солнышком, и кругом находила выражение лишь чернота. На предстающем со скрипом, полу, виднелось отсвета малое кольцо и край, освещающий таковым солнышком, был единственным уголком, уберегающим от мрака, выступающим пустотой. Тем не менее, подобная пустота до черта знакомая оказывала нахлынувший ураган воспоминаний, мчащий недетской силой с теневой стороны мозгового закоулка, между этим запущенного, и в это же время восходящий на сознательность.
         
           Явственно предаюсь воспоминаниям. В голову приходят случайные образы того же дерьма.

           Ветхий, небольшой, по сравнению с нынешним, домишко, расположенный в чащобах, неподалеку от города – Лос-Анджелеса. На фоне рисуется обширный, вселяющий страх, зеленый океан. Сердце наполняется чувствами, желаниями, я обращаюсь в крошечного Дэнни с изрядными глазами, вымоленными поток слез, с навалом ирреальных стремлений. Эти глаза - мнящие, малознающие, парирующие убежденность в неиспытанном, привлекательном; веру в прочий мир, еще более, значительнее и прекраснее, чем есть таковой забавный и неизведанный.
           Я истощаюсь, опускаюсь ниже и становлюсь ростом с метр, малость переваливающим за тридцать сантиметров. Глаза расширились и сию минуту теневую сторону, отъявленной злонамеренностью, развеяло ураганом. В раздольных глазах отныне пускает корнем памятования, до поры до времени, когда нервы не спасуют, когда капли, прозывающиеся слезами, не выбьются.
           Удерживаю в памяти, как рвался выйти за ту границу реальности; как этот совсем иной зеленый мир подманивал меня своими высочайшими кедровниками, черешчатыми дубами, платановидными кленами и альтернативными древами, окаймляющими туманно-белые облака, болтающиеся на лазурном небосклоне... Это было и впрямь распрекрасно; земля, на которой устраивались заброшенные допотопные хижины, гарнированные паутиной, вбивались в голову при этом, безотчетно нашептывая гласом предложение об изучении неисследованного.
           Я был ребенком, между прочим, и мне чертовски не хватало приключений. Я жаждал побывать там, где ранее и не появлялся; мне хотелось туда, куда и не ступала моя нога, подобно всем детям. Современная измена, безусловно, затмила прошлое, выступавшее иссякшими капризами, и принизила настоящим, возникающим еще большим своеволием, а то и скорбью.

           Вдруг ноющая боль ударила в голову, эта выдающая себя теневая сторона, копающая в дерьме страховидные куски воспоминаний. Я дал себе позволение вырвать из души не заслуживающую осуждения часть безотрадного и вовсе неправильного малолетства, но вследствие чего мне необходимо возвращаться мыслью?

           Былая прекрасная ночь. Отец в подвале, а в подвале, как правило, он изредка появляется. Чуть слышный шорох шагов с глухо цокающим каблуком туфель. Сам по себе я отнюдь не содрогнулся, подмышкой Хранитель, противные крысы больше не поражают меня ужасом, но, а что в случае если это не грызуны?..
           За стенами слышно бьет ветер, окон не замечается, но на подсознательности я где-то там, около зеленой нивы и обветшалой хижины, всматриваюсь в ее целую ручку, должно быть она приотворена.
           Я оглядываюсь, я должен быть один, позади, как и должно быть пустынно, но что-то, что-то у меня вызывает тревогу. Что за окладистые шаги, двигающиеся размашистыми стопами по хладной высохшей траве, часам к трем ночи, когда могучий ветер, схожий с некрепким вихрем, треплет плотного сложения деревья?.. Когда текущая мрачность проглотит тебя нацело, если ты не возьмешь на себя смелость и не заглянешь в эту избушку, чудящуюся больше, чем есть на самом деле? Что же в ней такого вредного для меня может быть?
           Я уж хватаюсь затаскиваться по загадочно растоптанной подножке, подбирающей на крыльцо, не лучшего качества, однако с тыла явно ощущаю чье-либо дыхание, продувающее мою сахарную шейку кольцами морозного ветра, словно бы некто всей душой приспичило изуверски заесть меня, а по происшествии времени приберечь обжимки воронам на поедание.

           Туман, как и прежде, отрывает меня от мира. Куда ни кинь глазом во все концы дым, какой малость распыляет шумный ветер. Эта боль периодично исходящая не устоит против дерьмовой одинокости, что настигла меня и теперь трахает мозг.

           Повисающая лампа догорела и другой раз, когда звуки с концами смутили покой, я приподнялся на локтях, отстранив голову от негнущейся, таково огрубелой подушки, припахивающей моющими средствами, никогда не выветривающимися и кромешный мрак обволок мой прицел. Я распустил глаза в темень и тени очерчивались, до того безбожно отстроенными, что жилки так и тряслись, а этот шелест от случая к случаю затихающий и шумящий создал необходимость набросить покров длиннющего светло-серого одеяла до уровня глаз, впрочем с тем чтоб уловить серьезные видоизменения.
           Различив во тьме крупную подвижную тень, я чуток согнулся, резче зажав одеяло. А следом взор мотнуло к отблеску, забирающемуся через незапертый люк. Кажись, глаза наводнились слезами из-за случившегося беспокойства и вдруг эти глаза заслепили лучики исключительного солнца возникающего ныне насыщеннее. Минута разлетелась на десять, в такой мере тревога придержала сердцебиение и вместе с тем типовое восприятие момента.

           Я поднимаюсь и по вине понимающей, что летальный исход подступит, с живостью несусь в невиданность. Мне нечего терять, усмиряю неспокойность. Боль считай не испытываю, ноги задействованы и волочатся по изрезанной земле.

           «Э…ПАПА?…». Этот раз, когда из меня, так сказать машинально вырвался прозвания отклик, оказался в действительности смертным для отца. Его общесреднее сложение, прикинутое в дюжинную чернявую майку, поверх вольно раскрытую оливково-зеленую рубашку, выявилось словно бы нашедшееся с подачи чудного трюка, исполненного лампы блеска зажиганием.
           Но чего он хотел?
           На несколько секунд в голову забилось ложное представление того, что черный силуэт предстал нечто вроде привидением. Это представление в тот же миг травмировало мое пуганое сознание, оно как клещ рослыми когтями вцепилось за отдельное ядро черепных нервов, оно прошлось по серой массе продолговатого мозга, и щекотно, одновременно с этим и болезненно скребнуло по нему. Смаргивающие глаза усмотрели его голые мощные руки, без малого сжатые в кулачища. Они, треща костяшками, болтались, как бы предвещали, что займутся грязным делом, а злорадная усмешка заверяла его намерения. Он хотел, чтобы это представлялось на взгляд милым наведыванием к сыну, и без сомнения мысль о том, что он рассудил и вскрыл дурость собственной идеи укрывать сына в подвале, побывала в моем мозгу.

           Меня опускает вниз, и распрямиться непосильно. Я словно пролетаю сквозь облака, не замечая под собой движущиеся ноги, и со свистом срываюсь на жесткую землю. Я беззвучно растягиваюсь на обнесенную камнями землю, уткнувшись обеими руками вперед, и уже не ловчусь выдвигаться.

           «ПАПА…». Это не привидение, это глупый кусок дерьма, не привидение. Это кусок плоти, облеченный в серое одеяние, затаивающее весомые шрамы, вовек сохраняющиеся. Очень может быть, что таковые шрамы завиднелись уже с рождения. Его грешащая душа изменилась к худшему в самом процессе обрезания пуповины, в нем уже тогда было заложено своего рода скверное.
           Он клонится, выдвигая руки напрямик. Он помышляет выхватить меня из одеяла, посадить на руки и вынести из проклятого подвала, он вникнул в то, что сие анормально, он продрал глаза, он, наконец, понял, что быть так не должно, его сынишка заслуживает большего, его сынок не должен быть обделен наименьшим.
           Рука ухватывается за тонкую шейку. Жесткая хватка, в глазах полыхает огонек, на прямой руке твердокожие пальцы черство обнимают накаленную шею. Я в свой черед умоляюще обтягиваю обеими руками его руку.
           Сознание не хочет придавать этому веру.
           Его глаза преисполненные малодушием концентрируются на моих взвинченных зрачках, напрочь охваченных страхом, прожигающим пытливые мысли о щедром и горьком. Рассудок мой не проматывает на скользкой минуте все прелести и сокрушения недлительной жизни, он сосредотачивается на мыслях его сейчас же опутанных. Господи, да он фактически в состоянии аффекта, его не переубедишь никоим панихидным взглядом, обнятым немилосердными пальцами, он углубляется в своем нерушимом убеждении в том, что никак иначе пристроиться нельзя. В его глазах пламенеет великолепный ярчайший цветок, нисколько не распустившийся, он обязан обратить, бьющий в глаза, цветок в пепел. И я основательно вглядываюсь в глаза отца, который с этих пор таковым не является, на глубине его глаз что-то да читалось, нечто разливалось соловьем, но очень веское и в то же время сложное.
           Это было мгновением, страшным для осмысления, подступившего к сердцу, которое выпало в глотке, под давлением нечутких пальцев. Его левая рука упала на мои измокшие уста, до этого помалчивающие. Он хотел, чтобы мне было страшнее, чтобы я выдергивался, налагал на него проклятие, чтобы я тянулся к ножничкам, полеживающим под боком у преклонного ящика, смахиваемого на сундук каракового цвета. Или же наоборот слезно молил, навязывал, что это довольно плохой себе ход, что я безумно люблю его, однако словам этим неверным он бы ни за что не дал веру.
           Он хорошенько разбирался в моем к нему расположении, он чуял эту черную черту ненависти, протекающую к нему, но пусть даже не имел подозрений, что глубоко заблуждается. В то время этакая черта так не пахнула, он прямо-таки муссировал, я испытывал к нему некую неприязнь, я относился к нему прохладно, только лишь.
           Ему хотелось влиятельных переживаний, потрясающих впечатлений…
           И в данный момент, я подрагивал, мои руки, обнявшие его неспокойную конечность, подергивались, и некоторая сила рассчитывалась то ли на оттягивание его схватившейся руки, то ли на притеснение. Он уставил глаза, наморщивая складки на лбу, у носа, его зубы нарочно закусили сухие губы, он хотел, чтобы я раскрыл рот и уткнулся наточенными зубами в его ладонь, тут же причинив ему приятную боль, но как бы ни было странно, отныне я находился в апатии.
           Содеянное грехопадение на его стороне, пусть это будет на его совести, пусть эта условная кровь на его руках будет преть до сего часа, пока окончательно не отнимет эти нечистые руки. Я уже распростился с протяженной жизнью, я распростился с семьей, в своем царствии мысли и слезы в одно время всплыли, но, по крайней мере, я продолжал, слегка сотрясаясь и из-за трепещущей его руки, не оказывать сопротивление.
           «Ну же!.. Ну же!» Его шея вспучивается венами, раскрытый рот намекает на раскинутые зубы. В глазах горячность, я подаюсь его сожжению. Я не застилаю взор и, вглядываясь в его просторные зрачки, робею, ибо излишне много в них сокрыто лихого бедственного. Глаза – это зеркало души и чем глубже я внедряюсь, тем в большей мере прозреваю его дремучесть духа, его истое варварство, дикость, отличающую темнотой. В его глазах больно ощутительно познается некультурность, не что иное как зверство.
           Я адски плохо знал отца, он почернел уже до того, как столкнулся с будущей жертвой намеченных обстоятельств, его страшная душа разложилась до встречи с женщиной, предстающей мне скорее матерью. Случись так, как случилось с ДОРИАНОМ ГРЕЕМ, его гнусное естество, на портрете его изображенном, пропиталось бы верно прелью. Это его сущность, никак не загар здоровых рук, представляющей лишь материальностью. Человечья натура на сегодняшний день востребованная, но не бывать в нем чего-либо человеческого.
           «СМЕЙСЯ!» Делом случая стало то, что ущемило его чувство собственного. Тем моментом, когда язык отца ломался о морали в отношении подзывающей тайги, переливающимся фонтаном детской эйфории сталась несдержанная улыбка.
           Взвыв на глубине души, цепкость рук умерилась, а веки неспешно налегли на глаза. Он же, обратив на это взор, разогнав вены, набегающие на лбу и на шее, смягчился. Его рука срыву отлепилась, и теперь оробелым он представлялся на взгляд душевнобольным. Поддавшись назад, он доглядывал за бездыханным телом мальчонки пленяющим своею жалостью. Неаккуратно раскинутые руки тянулись на теле, они почти, что не шевельнулись. Высматривалось это скорбной картиной, даже для отца, почувствовавшего муки совести, испытавшего жалость к родному сыну и вне сомнения к самому себе.
           До обманчивой бесконечности отец ожидал, он оперся на почернелую стену у лестницы, и вспыхнувшая совесть издергивала его нечестивую душу, его по большей части не довольствовала сама мысль того, что в конечном итоге он учинил расправу.
           Бессознательно закралось в душу его стороннее чудище, оно было крайне чуждо ему. Оно урвало в душевном мире его могущество средь прочих чудовищ и нечистей. Оно обрело некое давление на него, приволье над его чувствием и настроением, вместе с тем подъяло душевным порывом к выдержке, здравое понятие на стрясшееся положение озарило его некоторую частичку, так и не сложенного расположения духа в одно целое. Рассеянный дух проявил сочувственное отношение к сыну, а чудище оное воспылало ненавистью к подобному носителю паршивого нутра.
           Крик чудовища обуявшего его душу неистово вырвался из пасти. Он схватился за темно-русые пряди на сверкающей голове и взял силу раздирать их, в это время, поглядывая за сыном. Мягко развязался пузырь сострадания и наряду с этим завязался рев, помалу точащихся слез. Единственное на что он опирался, что держало его сторону, являлось изгвазданной стеной с дрянными своего рода обоями и разрозненная частичка его духа, составившая себе представление, отзывалась на трагичную мысль. Тревожная мысль превалировала над рассудком, она была принята им и, закрыв покраснелые глаза, мысль барабанила в его уши. Опустив голову, он немо стал проглатывать звуки, про себя диктуя, что как никто другой виновен в совершенном, только он, никто другой.
           Но внезапно мальчик тронулся, его рука направилась к густо-черному потолку, и скоро он сам поднялся, интенсивно набирая воздух. Его уширенные глаза бросили взгляд на отца, слезы льющего и что-то пришептывающего, однако мигом тот пораженный видом устремил взгляд на сына и, поспешив, залетел на лестницу, пропустив свечение в помещение и оглушительно задвинув люк обратно. Судорожно втянув воздух, мальчишку вновь вобрала тьма и одинокость.

           Ведь отец изначально болел душой. Длительное время его мучили чудовищные аберрации, благодаря чему не стоит сомневаться, состояние аффекта представлялось вовсе нередко. Виновник дней моих, правда, пребывал в столь дефектном мире треснутым мерзавцем, есть такое дело, однако что бы то ни стало, сдерживает меня от такого рода доводов.
           У меня всплывает пена на лбу, проступающая из-за каштаново-бурых, несколько взлохмаченных волос, повисших на раковинах по бокам. Кажись, это все признаки сердобольности, так и не покинувшей мою сущность. Отец живо отложил в разумении отпечаток тех бедственных обстоятельств, что сказались на мне в достаточной мере, муторно. Стычки и все те же конфликты, постепенно губящие мой прочий дух, и впрямь тянулись изо дня в день, руша недоразвитую психику.
           До сего времени в сердце и все еще болезненно. Мучительно продолжались стуки по рассудку, вышибающие слезы, при виде кровоподтеков на лице матери, говорящих о намеренном рукоприкладстве со стороны отца. Как помню, самобытные законы не допускали перспективы на жизнь по-человечески. Личное сострадание к самому себе превосходило всю страстность к лучшим чувствам, отпечатлевшимся на тогдашнем дневнике, листы которого некогда ухитряюсь пересматривать и в следующий раз обзывать некоторой трагикомедией.
           В недалеком будущем отец проходит реабилитационные курсы на выздоровление в психлечебнице Creedmoor Psychiatric Center причиной чему состоялись попытки детоубийства и опять же незначительных рывков по отношению к самому себе, поскольку больше нет смысла предпочтительно жизни, как детишек, так и матери. К тому же если поиметь ввиду, что равным образом он являлся тем же мазохистом, все оборачивается толком. Само собой, разумеется, некто был пришибленным глупцом, но при всем при том я определенно не удостоюсь возможности проявлять безразличное отношению к нему.

           Теперь сердце мое вздрогнуло и жесткая игрушка, оказывающая неудобство врезалась в подмышку. Распространяясь на малоудобной лежанке, я вынул кота и недоуменно кинул на него взгляд. Я совершенно не удержал в памяти привидевшееся, все расплывчато представало осколками, плохо связанными друг с другом. Какого черта тут делает затерянная игрушка?
           Я лениво поднимаюсь на локти и вглядываюсь в пустоту, выражающуюся темнотой. Одно время все также умиротворенно и с тем же холодно, но в другое мгновение со вспышкой лампы сердце сжимает охват ледяных пальцев. В прежнем подвале появляется тело, подвешенное к лампе и свисающее чуть ли не надо головой. Одеяло словно уползает и меня позывает скоро понестись отсюда, оставив кошмарную картину. Тело, вероятно отца виснет и страшно издает всхлипы, но нисколько не дергается, может показаться, что тот, же час тело всем своим весом обрушится на меня. Его большие стопы медленно качаются из стороны в сторону, и, пожалуй, что раскачиваются все сильнее.

           «СМЕЙСЯ!.. НУ ЖЕ, НУ ЖЕ!» Прокатывается с верха мертвенный голос отца. «НО ТЫ ВЕДЬ ЗНАЕШЬ, ЧТО Я НЕ ХОЧУ ЭТОГО». Повторно звучит его голос, сказанные слова ощущаются словно прощальными, смертными.

           Тут же освещающий комнату блик луны освежает мое чертово сознание, развивающее нечто ужасное и таковое в грезах сообщающее. Холодок свойственный комнате в серых тонах, усмиряет взволнованное сознание, пробегающая по телу свежесть пришептывает, что это всего лишь сновидение, это разыгравшееся воображение и с этим же вновь безотчетно усыпляет.

                Глава 3

                Случаем, я улавливаю обегающую стрелочку на ручных часах с темно-коричневым кожаным ремешком и треснутым защитным стеклом. Что чудно, так это то, что часовая и минутная стрелка не переставляются, однако секундная обходит круги и насчитывает незадействованные минуты. Я повышаю голову и осматриваю стены заграждающие дымкой. Тут все мертво. Пока живым представляюсь только я.

           Вырываюсь из объятий морфея и гляжу сквозь будто бы не протертые линзы. Охваченная блистанием комната на сей раз выдается сверх меры разогревшейся. Когда еще я вставал запотелым?
           Словно близко посаженное Солнце так и придает бодрости. Чуть более оживленно набрасываю на себя светлый халат, а позднее проскальзываю по лестнице на нужный этаж. Внизу меня ждет ласковая обстановка. На кухне распространяются лишь мать и Джулия. Мать стоит у плиты и отжаривает гренки, запах которых ощутимо носится в воздухе, а рядом за мелким столом просиживается Джулия. Сестра с матерью беседуют вполголоса и в присутствии меня не глохнут. Я молчком прохожу к кухонному шкафу и берусь за сахар и чай.
           - И снова я бежала по полю…
           - Так… - не глядя на Джулию, выговаривает мать, переворачивая гренки.
           - Поле было безмерное. Я бежала, бежала навстречу хижине, но так и не домчала. – Джулли худо вздыхает. – Желтая трава кажись, была, будто колючей и замедляла мои шаги, в то время как конец поля удалялся со своей затертой хижиной на почтительном расстоянии.
           - Ужас. – ровно срезает мать.
           - Всю ночь я только и делала, что бежала. Меня распирало.
           - Возможно, это что-то означает. И вероятно отводит на внимание какое-либо происшествие, имеющее к тебе отношение.
           - Перед носом мелькала какая-то жуть и всякий час отпугивала. – более чем рассказывает Джулия и принимается дергать руки, изображая жесты. – Я хочу обязать тебя испытать мои чувства. Это безумно сильные чувства, воедино совмещающие трепет с плотностью воли, но с этим у меня, как видишь напряг, сколько я не борюсь с этим.
           - Перестань Джулли. Я отлично понимаю тебя и соответственно все эти ощущения, таковые ночные штуки и вслед за тем таковые впечатления, но меня относить к этому, я так скажу, просто не следует.
           Лора дожаривает привлекательные гренки, пока еще шипящие на сковороде,  неспешно помещает их на плоскую тарелку и, выложив в форме пирамиды, кладет тарелку на стол у носа Джулли. Далее каждый не торопясь берется за кушанье.
           - Тебе не стоит больше думать об этом.
           - Это должно быть так просто, но…
           - Судя по всему, это все мысли, что одолевают твою голову. – изъясняет мать с некоторым профессионализмом или не менее знающим о чем говорит лицом, прервав на полуслове Джулли.
           - …Я о таком подумать и не могла, с чего бы?
           - Да и ладно…
           - А вот теперь это видение только и помещается в мыслях.
           - Однако прекрати. Забудь как сон, что привиделся тебе недели две тому назад. – мать кажет свое беспокойство к ней в рассуждении о кошмаре. – Опустоши голову от дурных мыслей и в том случае возникнет меньше вопросов.
           - И как мне работать?
           - Послушай малыш, занимайся своими делами, что приносят тебе удовольствие, занимайся только тем, что доставляет тебе интерес. Вот и все.
           - Довольно-таки банально…
           - Но все же. – мать отпивает глоток не менее горячего чая.
           - И если я возьму в руки гитару я не отойду. Внимание направлено только на… хм, поле. – Джулли фокусирует на мне взгляд и обвораживает своей буйностью. Она не удаляет взгляд, и по времени его удаляю я.
           - Довольно… - лояльно замечаюсь я.
           И та и другая накидывают глаза и обозлено надсматривают за мной.
           - Тут как тут. – отдается Джулия набок фыркнув.
           - Да что вы, в самом деле?..
           - А что мы?.. Дэниел… - усмехается мать, глуповато посматривая за мной.
           - Я только что и ждала того момента, когда Дэниел сунется своим носом в чудную беседу с тем, чтоб завязать спор в очередном несогласии с нашим абсурдным мышлением… - строго выражается Джулия.
           - То и дело, что абсурд, а беседа-то честное слово чудная.
           - Тема и впрямь оказалась в своей мере недоступной. Лаяться с тобою желания особого нет, но ты вновь безмозгло ввязываешься в мудреную суть беседы как таковой и незнающим стараешься оспаривать глупое, неясное. Это подсознательное восприятие неких образов, мыслей, после того сознанию предоставляющих. Это безотчетное нахождение во внутреннем мире, инстинктивный сигнал, отдающийся на сознательности, предупреждение о бессознательно забирающихся мыслях, обуревающих твою башку. – неторопливо философствует сестра, победив мое некоторое понимание на этот счет, она навязала мне свое мнение и вверила как мой собственный взгляд на естественность данного момента.
           - Это просто, черт возьми, сон.
           То ли любовь к препирательству, то ли неудовлетворение, выраженное всученным понятием Джулии, никак не выпалившим действительно мое собственное заключение на этот счет, то ли все, что угодно давало о себе знать. Меня от души тянуло пререкаться с сестрой над оным понятием, но вместе с тем память, забившаяся в удаленном уголке мозга, в самом деле, заявляла о себе. Пусть даже против воли, но в голову проникает воспоминание о возможно забавном моменте.
           Непростой сон, который в прямом смысле заглянул наперед, он поспевал ранее и предсказал, тот же чертов день, что приключился со мной и наверняка с Джулией после того, как я пробудился и оповестил о нем всю семью. Явилось во сне мне четкое представление о том, как с сестрой на заднем сидении я решился на сомнительный спуск с непрочной горы на стареньком двухколесном коне, подаренным дедом. Мне точно привиделся разрешенный исход, притом уж совсем нехороший, и подумать только, а именно так судьбой и оказалось предначертано. Велосипед перевернулся, от тяжести руль занесло, а колеса стали кружить из стороны в другую, пока не повалился на обжигающий асфальт вместе с маленькими телами. Улицу тогда забило ужасающими криками, жуткой паникой пропитались слезливые глаза, думалось, что оба ребенка подхватили чертов вирус, казалось, что бедные ребятишки на грани смерти, черт возьми, однако они рухнули с велосипедом, всего-то.
           - Прости Дэниел, но жаль, так может только показаться.
           - Ну да, конечно, а как же не так?
           - Это на самом деле замысловатое явление. – не в шутку роняет она, все крепче уверяя меня своей нелепицей. – Поэтому именно так.
           - Ты хочешь сказать, что это мерещится нечто похожим на вторую реальность?
           - По сути, сказать можно и так.
           - А тебя не пугает само сочетание воли и трепета?
           - Видать даже напротив. Я впрямь переполнена впечатлениями.
           - Господи. – я истомлено проношу рукой по лицу, укрыв губы, и погруженный во тьму понуриваю голову ко дну неполной кружки.
           - Меня захлестывает как азарт, так и страх. Чудно, но так это бывает.
           - Дэниел, а почему бы тебе самому толком не рассказать о представившихся сновидениях? – встревает мать, ерзая на стуле с негрубым черно-синим сидением.
           - В этом нет необходимости, да и я право изредка вижу кошмары…
           - А разве только о типичных кошмарах идет речь?
           - Должен признать, что этакие сны или сновидения воплощаются лишь только кошмарами, во всяком случае так обстоят дела у меня, от того я ничуть не люблю разбирать толки такого рода. Любит же подсознание покопаться в этаком дерьме, за выражение извиняться не буду, вы сами вынудили меня раскрывать свои карты, однако лишь я предпочту вскрывать их до какой-то степени.
           Впрочем, я протираю глаза уже потными лодыжками, но без того так оно и есть, я никчемно фиксировал сны и в памяти после первых минут пробуждения проступало пустое представление, а на сегодняшний день теперешнее сновидение, до того жуткое, запало в память и того более мне вовсе не хотелось оглашать его.
           - У всякого подсознание развито в разной степени, Дэниел. – смиренно проговаривает мать и сразу же вскидывает глаза на Джулию.
           - И зачем же нужно было перечить, если ты отчасти подтверждаешь мою точку зрения на некую странность, а то необычайность мира грез?
           - Джулли…
           - Расскажи-ка мне о переданном дерьме. – страстно вскликивает Джулия.

           Ни лучика припекающего солнца, ни писка живенькой птицы, ни отблеска в дороге. Здесь нет жизни, и даже сплошной туман, как задуманная текстура прочего мира. Я прямо-таки простая марионетка, за которой занимательно наблюдать.

           - Вы это о чем, черт побери? – узнает мать, метая взгляд то на сестру, то на меня.
           - Да вовсе и не о чем.… Ни о чем сообщать я и не собираюсь, это не должно быть так увлекательно. Я не перестану отстаивать то, что это просто сон, ничего особого он не извещает, ровно ничего за собой не несет.
           - Снова тебе явилась Мэйбл во сне?
           - Джулли… - тонко поправляет мать слова Джулии, заговорившей о плачевном положении умершей сестры.
           - Ну же!.. ну же, говори, это ведь так, да? – вмиг она разворачивается к матери. – Мам, но ты, же понимаешь, что это именно так. Он вообразил, дав себе отчет о том, что Мэйбл оказалась в его комнате. Небось, она имела с ним некую связь, она стояла в его глазах, и снова бредила о своем влиянии на нас во всех отношениях. Прошу тебя Дэниел, скажи это, подтверди мои слова!
           - Я ни за что не докажу твое пустословие. Это было однажды. В то время, увиденное оказало на меня бурное впечатление, а я все же был разбит серьезными факторами в свою очередь Мэйбл касающимся. – вновь сердце трепещет и рвется из груди. Я обманываю свою жалкую душу, но я переживу это, как ни в чем ни бывало.
           - Ты же до сих пор пишешь…
           - Вот как, я всегда думал, что это всем известно… - убавляю кипучее вникание в мысли, вручая себя легкости над пустоватым рассудком.
           - …Как и прежде суешь Мэйбл в свои тексты, черт подери. Я-то знаю, что она грезится тебе, ты круглый год воссоздаешь ее образ на глубине души и выводишь ручкой этакий образ на бумагу ее прыткой, непорочной, ведь так Дэниел?
           - Чего ты требуешь от меня?
           - Вот не надо этого, не стоит говорить, что это не так, что это мое глупое пустозвонство… и впрямь не стоит. – ее руки как бы бьет дрожь, она совершенно неуверенна в сказанном, но полагается на правоту, на ее удачливость.
           - Что за слова?
           - Ты это про что? – сбившись, произносит она.
           - Откуда ты вычитала о непорочности?..
           - О Дэниел, это же очевидно.
           - Ты находилась в моей комнате?.., с какой целью?
           - Это и то сказать, более чем очевидно. – ее глаза превращаются ядовитыми.
           - Джулия, бога ради прекрати! – гласно делает замечание мать.
           - Но разве тебя интересует мое творчество? – косо спрашиваю.
           - Меня дико интересует сама Мэйбл. Я, видишь ли, Дэниел, знаю, что она приходится у твоей кровати всякой ночью, меня этим не удивишь, как скажем Кэрол или же Лору…
           - Что это значит? Может ли быть, что отныне мать принято звать по имени? – неуловимо осведомляется мать, потемнев.
           - …Ты весьма неплохо переводишь бумагу, будем считать, что, по крайней мере, о самой Мэйбл. Ага, ты крепче любил ее на бумаге, нежели на самом деле проявлял эту любовь по отношению к ней.
           - Ты роешься в моем документе и вычитываешь, что так, а что не так? – умолкнув, я мягко выдыхаю. - Мне даже нечего сказать, правда…
           - А на бумаге, надо полагать, всегда есть. – Джулия отглатывает еще немного и приступает мыть кружку, встав у светлой раковины.
           - Не лезь в мою комнату, черт возьми, и не смей заглядывать в книгу. Уже с давних пор я не затрагиваю Мэйбл ни в единой строчке, она меня не беспокоит и тебе пора бы тоже не беспокоить ее, ладно?
           - Дэниел не заводись… - выдает мать, также поднявшись и теперь отшагав крупный стол, берется за мытье посуды в соседней от Джулии раковине.
           - Сон – это пробуждение подсознания, выдающего вот эти образы, которые все ж таки ни черта не усваиваются. Вот собственно и все.

           И время вроде идет, а думается, что мое прошло и отныне меня все похоронили, наверно со всеми почестями. Я отошел ко сну и протер глаза в помертвелом краю - в полуживом состоянии.

           - Да ты прав, ты хочешь быть правым, и ты обязательно делаешь все для того чтобы оказаться правым. – из-за спины кидает Джулия.
           - Если тебе привиделось поле с колючей травой, то особенность здесь заключается именно в том, что ты отметила сон сам по себе. Он не скажет тебе никакую там будущность, ты не увидишь долю грядущего, если и вздумаешь повозиться в интернет ресурсах, ни в какую не определишь что-либо удовлетворяющее. Это сон… это просто сон.
           - Да что… - она разворачивается, и широко выявив глаза, покрытыми пеной руками нарочно вымачивает мой халат.
           - Прояви немножечко воли, Джулия, удержи свой внутренний дух, твердящий обратное, в конце концов, помолчи, уже это будет дорого стоить.
           Вскочив, я потуже завязал черно-серый ремень. Игриво снаружи и пусть в недрах уныло я вскидываю глаза на обстановку, ощущая неприятное.
           - Все ж, наверное, я пойду. – тоскливо проговариваю, обратив на себя внимание.
           - Это куда? – спрашивает мать, обернувшись и задув челку, упавшую на глаза.
           - Сам того не знаю. Бог знает, что тянет меня с этого места, видно, судьба, так и не терпится узнать, что ж меня ждет.
           - Ты уж не удивляйся, если походя, встретишь Мэйбл. – чуть слышно выражается сестра.
           - Это просто сон.
           - Только представить себе, да ты неисправим…
           - Неважно. Мне стоит переодеться и, пожалуй, я дернусь.
           - Правильно, иной раз нужно подняться на ноги и пуститься дышать свежим воздухом. Пора бы и тебе Джулли прогуляться, вот только бы не пылиться как все остальное в своей комнате, а то сидишь со своей тетрадью, строчишь тексты и так день напролет. Это просто ужасно.
           - Да вы что?.. Джулия пишет? – улыбчиво поражаюсь я.
           - А я-то думала, ни для кого не секрет, вот как?
           - Действительно, интересное дело… может ли быть, что Джулли со временем даст почитать написанное?
           - Ни за что на свете! – с настроением отдается в ответ. – И теперь-то я несказанно надеюсь, что Дэнни не станет рыться в моей комнате, ведь Дэнни не желает впустую девать время? Я безопасно утаила свою работу от чужих глаз, быть может, я пишу для самой себя и совсем не потому, что стыжусь чего-то там.
           - Именно поэтому. Я заверяю тебя, что ни разу не усмехнусь, честное слово.
           - Это не имеет значения. Тем не менее, ни строчки в крайний срок ты не прочтешь. – говорит Джулия, отмыв кружку с прочей посудой, и спешно выбывает из кухни.
           - Ну, я пойду. – растирая ладони выговариваю я, уже окрутившись.
           - Иди, конечно, и скоро возвращайся. – холодно произносит мать, вмиг оглянувшись.

           «Это просто сон», а «Сон – это пробуждение подсознания, выдающего вот эти образы, которые все ж таки ни черта не усваиваются. Вот собственно и все».
           Вот собственно и все.
           Вот собственно и все.
           Это просто сон.
              Какого черта?.. Хватит, ради всего святого, хватит!

           Я неистово стягиваю с руки часы и швыряю их в бескрайность. Часы затериваются в пелене тумана и на пятой секунде бьются о землю. Там, за белой стеной параллельный мир, именно так, мир притесненный и неприступный.
           На лице онемела кривая улыбка с пониженными бровями. Часы исчезли в параллели и вряд ли, если бы я не был в критическом состоянии, поднялся и выискал их.

                Глава 4          
 
                Лазеры у основания солнца уже некогда пригрели улицу и, удерживая подмышкой фотокамеру, разодевшись в изящную куртку, я следовал, куда глаза глядят. В окружности завсегда терся народ и в ту же секунду меня это забавляло. Я передавал новую усмешку каждому второму, а в отдельных случаях мне отдавалось взаимно, и было это воистину более чем мило.
           Меня радовали даже экзотично состроенные облака, теперь снявшиеся на камеру. А дальше всю дорогу, построенную глазами, я делал снимки и восхищался столь лучезарной, однако редкой погодке. На деле, оказывается, имеется возможность фланировать по городу и искать в городе кое-что располагающее к себе.
           Я перемещаюсь и отзываюсь где-то в далеком уголке сердца, что нынче я фигурирую в наглядной жизни общества, кипящей жизни. Все так живо, так правдиво. В душе имеется привкус преющего лучика и меня ничего не останавливает, я движусь в свое удовольствие. Кто-то расплывается в улыбке, подобно мне, кто-то подкуривает сигару, а кто-то выходит из терпения, уставая обретаться в обжигающем автомобиле, да еще и на пробке. Темно-желтые такси мочалят оттуда сюда и отсюда туда, завладевая пятьюдесятью процентами всех перекрестков, складывающихся на раскаленных дорогах.
           Зарывшись в содержимое камеры, я мимоходом натолкнулся на несолидную закусочную, обнашивающую шапку «With spices». Через стекловидное обозрение на внутреннее размещение был виден бордовый интерьер, мелковатые столики круглой формы и само собой струи солнца, просачивающиеся во внутренность. А еще, около отшагивающий люд.
           Я проследовал дверцу и в первом появлении на этом месте, меня окружил запашок кофе, а также сахаристый, всякого рода безе. Я уместился за уютным крайним столиком у обнаженной стены, пригодной к наблюдению за суматохой, характерной втыкающему народищу. Под боком на стул я взвалил камеру, одев ее в специальную сумочку, на случай прекрасного, которое мог бы щелчком запечатлеть.
           Худосочный официант явился взору и любезно запросил меню. Я бы не отклонил вариант с ванильным мокко и мини наполеоном, все ж таки дело тут имеется во вкусах, но явно не в деньгах.
           Глаза нацелены на скопление людей, сквозь безупречную стену, видимое дело это правда завлекательно. На внешней стороне было подано бессчетное количество толпы. Все эти люди, уносящиеся мимо, не были схожими со мной, у них и мыслей не являлось с тем, чтоб посетить на полчасика закусочную и погреть ручки чашкой эспрессо или еще чего, в то самое время, глазея на обремененных работой людей прежде приходящих в их шкуре. Одно лишь время их конкретно дороже моего и мне не стыдно этого признать, пусть даже малоприятно. Вот так и зарабатывая, живут нью-йоркские дамы и господа. Впрочем, нехватка работы и загруженность – две главные проблемы нашего города.
           Средний официант уже с прядью, нависающей у лба и спадающей на глаза, подал крупную чашку с мокко и после совсем малый торт.
           - Спасибо. – галантно поблагодарил.
           - Что-нибудь еще?
           - Нет, спасибо. – окончательно поглядел я и официант кивнув, отошел.
           Солнце чуток укрылось, отсучившись и облапив горячую чашку обеими руками, я пригревался. Я проникся своими мыслями и надумывал только о том, что же будет спустя некоторое время, куда же выпив этот мокко, я направлюсь.
           Я фактически приволен в этой жизни, ни одна душа не ставит мне нестоящих правил. Я сам по себе и как мне видится, многих кого валяло бы в отраде от сякой свободы, но я устал от всего этого великолепия. Великолепие равняется пресности и за столиком возможно слишком просторно. Камера занимает соседнее сидение и подставляет мою девушку, которую с течением времени рисую, а там по этому рисунку разыскиваю соответственно милую сердцу.
           Милых много, а идентичных рисунку, довольствующих сердце - капля в море.
           Я помаленьку сжевал торт и раз за разом хватал чашку, но и, то не дошел до дна. Я подвергался осмотру обступающей обстановки и потому-то сладковатое мокко заранее охладилось, как и я сам. Звезда скрылась и больше не согревала, она, будто бы отринула и кинула на худший произвол судьбы, оставив за собой постепенную глобальную смерть.
           Спустя время мне доводилось покидать закусочную и снова валиться по улицам города, при этом делая снимки бесподобных мест, как и чудное полотно облаков и притащившись, домой, полчаса расценивать фото, что я ни за что не удалю.
           Однако ведь стоило мне ухватить камеру, приодетую в сумку, и выступить из-за стола, как тут же мое исчезновение приостановила незнакомая девчонка, отменно ласкающая глаз. Она была душераздирающе приятной наружности, почесть длительно зарисовываемой модели. Она прибывала прекрасной дивой, а самое главное идентичной боготворящему рисунку.
           Ее золотистые локоны, спускающиеся чуть ли не до талии, ограничивали меня в эмоциях, а гармонично подобранная одежка побуждали придвинуться к ней и сделать комплимент, но я не тот самостоятельный и твердый парень, который назло своим, хоть и небольшим страхам, шагнет к этой милашке. Пожалуй, я останусь еще ненадолго и полюбуюсь ею.
           Вырисовывалась она в ординарной индиговой курточке, под маловесным мехом которой пряталась укладистая белая майка с дивным вырезом. Этот глубокий вырез меня расшевеливал, ведь она недурна собой. В этакий уже прохладный денек она была выряжена в коротенькие джинсовые шорты, обтягивающие черные колготки в клетку и синие кеды. Так безыскусно и в то же время так прекрасно.
           Девушка заказывала горячий кофе с сэндвичем на вынос. Я любовался ею, и тут мне экстренно взбрела идея о том, чтобы разом щелкнуть ее и удержать в своей камере на память об этом дне, о перечувствованных нежных чувствах. Оставить ту, что причинила неоднозначные испытания. Сравнительно ловкая, но и какая-то в своем роде неприличная.
           Безусловно, она была так привлекательна, и я заверен, удалось бы совершенное фото, при том случае, передающимся для меня плюсом, что она не опознает того, кто уже зарится на ее образ. По летучему броску в ее глазах заметно просматривалось, что я посильно ничего собой не представлял. Но в противовес этому, в случае если б она полнее обличила меня, моя что ли обыкновенная среда добилась бы оборотов.
           Тогда же, пока незнакомка постаивала у кассы и ожидала свой обжигающий кофе и нагретый сэндвич, я посмел решиться на незримую съемку. Высвободив из сумки камеру, я прицелился объективом на то прекрасное, что приглянулось ко мне с черствым выражением лица. Клиентура мешалась, друг между другом и минутой заграждала девушку, никак не позволяя сконцентрироваться и поймать идеальный кадр. Как я погляжу, это все же глупая была затея, но я не прятал камеру и ждал того момента, как скоро она хватанув свой заказ, обратится к выходу, дабы словить тот кадр.
           Тем часом полноватая продавщица поднесла девушке незначительный стакан кофе и обернутый бесцветным пакетом сэндвич. Девчушка стала копаться в кошельке, чтобы оплатить заказ и делала это довольно-таки бурно, так будто у нее и вовсе не было средств оплатить его.
           Я чуть склонил камеру с уровня выжидающих глаз и здесь я вознамерился пойти и рассчитаться за нее, приподнявшись со стула, но в нужный момент она обнаружила нужные деньги и вручила их кассиру. Обратив на это внимание, я вторично наклонился на стул, уложив руки на столик к сейчас негодным остаткам. Хапнув камеру, я устроил объективом на цель и тут-то направившись к выхождению, она надрывно стала оглядываться по сторонам, благодаря чему и застукала меня с камерой на лице.

           Я держусь, округ камней и выжидаю.

           Ее гримаса приняла с одной стороны чопорный, смутивший ее угол зрения, а с другой тот взгляд с разлюбезной ухмылкой, которая так и созывает вопросить: «Какого?..». Но вопреки тяжелому взгляду, как ни странно, я туполобо сделал тот самый идеальный снимок.
           Мое сердце просилось вовне, оно безудержно колотилось, а хватать воздух оказывалось все сложнее. Одновременно с этим я некоторое время подпирал камерой глаза и возлагал надежды, что вот-вот, возможно она не проявит к этому свое отношение и не станет поднимать шум. По сути дела ее это конкретно колонуло и слышно простуженным, хрипловатым, но определенно уверенным голосом она стала поднимать бучу.
           - Эй!.. Ты! – на весь народ подала она голос. – Чертов фотограф!
           К вибрированию влек холодок, обманно возникающий, и теперь мне было не по себе. Живот скручивало, а душевное «Я» не переставало убеждать в том, что это действительно была глупая затея. Как только девчонка надвинулась сама, мне ударило в голову сделать ей комплимент, но поезд ушел и как-то было уже не в пору.
           Она встала у близкого расстояния между мной. Я понизил объектив и открыл ее взору свое мятущееся лицо. А там и гляди, она будто бы стремительно сменилась, ее пробивное расположение духа изменилось на то, что при виде меня стало выжидать ответа на вопрос: «Почему это я раньше не вызванивал?».
           - Дэниел?
          
           Минуя второй пройденный круг секундной стрелки, остановившейся на вертикальном положении к двенадцати, разносится заводящая мелодия.

           Я не дохожу своим умом о произошедших тонкостях и представляю недогадливый взгляд, отбивающий слащавую улыбку девушки.
           - У меня слов нет, это ты?.. Дэнни, это ты?
           - Что происходит?
           - Прошу прощения, а что это тебя так смутило? – выпаливает девушка, спрятав локон златистых волос за малое ушко.
           - Гм, быть может, ээ… твоя реакция.
           - Возможно я?..
           - Вернее в принципе, все как бы отлично. Право слово, ничего плохого я не имел в виду, я даже не думал об этом, ей-богу!
           - Странно все это!.. Ты дышишь да и подмаргиваешь, Дэнни! – задорно вскликивает она, не принимая во внимание мое недоумевающее выражение лица.
           - Ты считаешь, что меня зовут Дэниел? Разве?.. ты так уверена?
           - Черт тебя побери, Дэнни!
           - Но я не понимаю… - проговариваю, смутившись совсем.
           - Хм, Дэниел. – произносит она, подставив ногу вперед. – В чем дело?
          - Странно только то, что ты меня об этом вопрошаешь… Я, в самом деле, не понимаю. В общем, ровно ничего не понимаю.
           -  Знаешь, быть может, ты нехитро нечто подзабыл, а в памяти перебрать много чего будет. – и в одно время она молкнет. – Ме-ли… - по слогам делает намеки с этим задирая тонкие брови.
           - Мелиса. – устанавливаю я, пытаясь войти в подробности. – Ты это о чем?
           - Осадок к счастью остался. А так, насчет имени, неважно. – усмехнувшись, девушка взмахивает рукой, явив светло-бордовый маникюр. - Я просто дерзнула напомнить тебе кусочек старой жизни. Ту часть твоей жизни, когда некоторое время у нас было все, когда мы ни в чем вовсе и не нуждались, основное в нас жило, мы горели этим…
           - Нас?
           - Дэниел.
           - Ты сказала нас? Что ты хотела этим сказать? – из-за выступающих нервов, я хватаюсь за мокко и неучтиво прихлебываю.
           - Обидно этакое слышать, a fortiori из твоих же уст.
           - Милая, прошу прощения…. Но что, же в нас такого основного жило? Да чем же мы горели в результате?
           - Мы отдавались страсти, мы сияли как жар…
           - Как чудесно и в то же время таинственно.
           - Да что это с тобой происходит, Дэниел? – прикусив губу, златовласка безвольно помыслила. – И с какой это стати, ты вдруг замыслил сделать, этот чертов, снимок?
           Начистоту, у меня скромно не имелось слов для того, чтобы дать четкий ответ. Без понятия как быть. В таком случае сбрендить, что докучала рутина, было бы ну очень неразумно.
           - А я сам не знаю. Чрево поставило перед необходимостью. – и вот тут меня подтолкнуло изнутри.
           - Как это понимать?
           - Я не обязываю понимать меня.
           - И что ты предлагаешь? – чувствительно интересуется Мелли. – Как мне поступать Дэниел?
           - Это будет легче понять…
           - Что?.. Хватит говорить такого рода загадками.
           - Ты мне нравишься. Проявив себя без пяти минут, ты уже вызвала у меня к себе симпатию, но…
           - Дэниел не надо так, ты путаешь карты и вновь создаешь превратные чувства, за которые, извини, потом поплатишься. - пошатывая голову, она напрягается и понижает волоски на глаза.
           - …Я тебя не знаю. – продолжаю я.
           - Думаю, что с твоей стороны это было сказано крайне неосторожно, и где-то даже чудно.
           - Это и есть сияние, не так ли? Мелисса это ведь то, о чем ты говорила, я ведь отдаюсь со страстью…
           - Ах, как странно… Ты ведь меня не знаешь, но при этом хочу заметить, хорошо выкрутился из ситуации.
           - Что за ситуация?
           - Но ты ведь не думал оправдываться тем, что тебя загрызла скука. – выговаривает Мелисса, ни на секунду не тронув уголки губ.
           - Прости, милая. Только вот еще что, можно задаться просьбой? – спрашиваю и, не выждав ответа, продолжаю. – Мне бы хотелось, что бы ты взглянула на, пожалуй самое лучшее фото в жизни, сделанное мною.
           - О Дэниел, господи, я ждала этого, как ни странно. – Мелисса конфузится и мне опять-таки внушает симпатию ее корректное обольщение, внушает когда-либо привыкшую страсть и далее следует странное дежавю.
           - Малыш подними взгляд. Это единственное фото, каким я так горжусь.
           Мелисса сажается на стул, близко приставленный к столику, и отстраняет привольность. Только в настоящее время неловкость сглаживается, при том, что я сосредотачиваюсь на ее глазах, явствующих разнородные эмоции. Я спихиваю камеру в ее руки, затем чтоб она коснулась взглядом яркой фотографии, что виделась мне, на редкость, очаровательной. И пускай, замаскировав свою смущенность, она отодвинула аппарат.
           - О Дэниел, боже мой, что это такое? – девушка заливается скромным смехом. – Сказать точнее, само по себе фото, ну что-что, боюсь признаться довольно, отличное. Это годное качество, даже многолюдный фон и так далее прекрасно, правда, но я как всегда к себе неравнодушна, ты вот не подумай…
           - Прекрати сию минуту. Что за неуважение к самой себе?
           - Ты хотел сделать мне комплимент?.. У тебя вышло, но сбивать меня с толку я не позволю.
           - Давай так, допустим, ты меня не знаешь, не помнишь.
           - Допустим, ведь.
           - Мелли, допустим, также и не знаешь, что творится в моей голове.
           - Наверное, но лучше бы ты больше так не делал, ладно? – роняет девушка, пожалуй, что вконец трогаясь на неладном месте.
           - Я проявлю усердие. - чутко урываю ее шелковистые ухоженные руки. - Только, малыш прошу!
           - Дэниел, ты не знаешь меня, а просишь так много, как и прежде.
           - Может, погуляем как-нибудь вечерком? Я куплю мороженное, любое на выбор, какое только понравится тебе. – упрашиваю я, но как видится при ее безучастии слабо. – Ночной город, освещенный огнями, и мороженное удерживающее в руках, холодное, но и все равно. Мы будем друг друга согревать. Что может быть лучше?.. Ну же соглашайся!
           - Ты совсем забыл меня, и так будто абсолютно не знал.
           - Да, многое изгладилось, но, однако. Я хочу восстановиться, хочу попытаться вспомнить и, в конце концов, начать все заново, да, заново. Банально, но логично.
           - Подумай Дэниел, все отмучилось и раз так все обернулось, закончилось поистине паршиво.
           - Меня тянет к тебе, Мелли. Я бесконтролен и неистощимо жажду скорейшей встречи. – я забываю моргать и оказываюсь на глубине ее туманных глаз, вместе с тем пододвигаясь, сжимаю руки все крепче. - Снова банально, но мигом возникшие чувства на глубине души становятся оригинальными, черт возьми, да это так.
           - Это все красиво, конечно, но…
           - Но что?! – я воплю. – Да и что в этом красивого?
           - Быть не может, что ты не представляешь как это прекрасно. Всегда красивы наилучшие чувства, испытываемые человеком.
           - Красиво и больно.
           - Неужели?
           - Мое сердце чует твое, оно не забыло, как оно бьется.
           - Возможно ли что влечение до такой степени плотное?.. Дэниел? Это ведь, по сути, подлинные чувства, естественность нежных страстей…
           - Я и есть сама наклонность.
           - Сильно выложено. – девушка сияет улыбкой и вновь все к тому идет, что ей это нравится.
           - Да ты что! Разве тебя никогда не любили? – я недоуменно вдаюсь в рассуждения. - Быть не может, что к тебе не питали нежных чувств!..
           - Дэниел...
           - И ублажать тебя никто не стал? Слушай, другими словами, ты… прикладывалась к губам?
           - Дэниел, прошу!
           - В самом деле, любила ли ты, скажем по-настоящему?.. По естественному?
           - С каждым, Дэнни, с каждым словом ты причиняешь мне ту визгливую боль, что также равным образом и сам испытываешь, только-то острее и дряннее…
           - Мэлли, мы ведь имели друг с другом дело, ты ранее выложила мне все карты. Но я выкинул из памяти все важное дерьмо. Постарайся выложиться в очередной раз, вызови из памяти это дерьмо, что так важно. Важно относительно нашего с тобой начала.
           - У меня своя история. – она проводит кистью руки по губам, частенько оглядываясь взад, точно бы тщась тайно поведать некую загадку, секрет.
           - Что такое?.. А как же наша история, Мэлли? Ни о чем упоминать ты так и не собираешься?
           - У меня плохая история. – она нетактично понижает голову и распускает глаза на стакан теплого кофе, стиснувший руками. – И в частности эта вот плохая история в роли объединяющей меня, помешала созданию нашей с тобой.
           - Как это? Как именно?
           - Вот так вот, Дэнни. – она совестно подбирает взгляд и не отводит его от моих глаз, разумеющих тяжелое непонимание. - Отвернулось от меня житие. Мы оба, Дэнни, заложники обстоятельств и мы сами на это пошли, нам не на кого упрекаться и учти, что в любом случае то время, когда возможно было что-либо переправить, оно упущено, уже слишком поздно.

           А несколько будоражащая мелодия по-прежнему разносится, словно в трех шагах. Расшатанные нервы вовсе притомились, и отныне наигрыш до черта озлоблял, мелодийка портила кровь. Пронзительная звонкость нагоняла страху, меня сманило подтянуться и сквозь мрачную боль, доходящую в голову и нижние конечности, направиться на звучащую игру.

           - О чем ты?
           - Недолго мы кувыркались. Я тебя оставила, прости, но судьба – злодейка осадила большую часть жизни. А все могло бы выйти так счастливо, все было бы только впереди, но, а теперь взгляд устремляется лишь назад, дальнейшей дороги не обнаруживается, Дэнни. – я застегнул рот и более того заглотнул слова, что рвались с языка перед этим. – Ты должен четко понять слова мои. Я не мозолю язык, я выложилась, как ты просил и не исключено, что ты, в общем-то, понимаешь структуру сущих мыслей, но жаль это понимание закладывается на бессознательности. Это и есть наша история.
           - Малыш, что ты такое говоришь? Сплюнь гадость!
           - Эта гадость в венах по всему телу, мы обречены! - густая слеза выныривает из скорбного глаза, но Мэлли держится.
           - Да что ты знаешь, черт возьми?!
           - Я говорю в прямом смысле… на полном серьезе.
           - Видно, мной все понято. Я противен тебе.
           - Снова ты теряешься в глупых догадках… снова Дэнни.
           - И впрямь, мне хочется от тебя это услышать. Ты устала от этих начинаний…
           - Твоя, пожалуй идиотская предвзятость меня убивает. – ни один уголок ее губ не изгибается, а фраза из уст звучит настоль непринужденно, что иным часом бредится, якобы ее и вправду нечто выедает изнутри.
           - Скажи мне это сама, без каких-либо намеков. Если в первый раз вышло худо, во второй обороты все так же не вернут тот долг, что сердца наши будут биться как одно единое. Скажи это и я не стану больше убеждать себя в том, что рисующееся невозможное спроста станет нудным возможным!
           - От меня ничего уже не зависит, пусть я решу отрицать твой ход мыслей, не имеющий процента фактов или же, по совести рассказывать постыдное. История нас, уже сыграла место быть в сердцах тех, кто дрожал нами, тех, кто ограждал нас и тех, кто по сей день не забудет происшествия, ввязанные нашими с тобою именами и самое главное интересами.
           Я помню ее, но не знаю. Я люблю ее до безумия, но какими судьбами?.. Она говорит, что помнит меня и ссорит красивыми и в то же время опечаленными словами, но каким ветром занесло в ее головушку такие тонкие обстоятельства? Вечные вопросы пробуждают меня, и мне становится все захватывающе познать ответы, познать ее причудливую личность.
           Время не терпит, и я хватаюсь утирать ее слезы, видимо издавна воздерживающиеся. Всегда правильнее не менее одного раза выплакаться, чем нескончаемо ограничивать себя в удовлетворении моральных чувств. Я вблизи и тру ее плавные щечки, вместе с тем несколько сдвигаюсь к ее телу, как при этом она вцепляется в руку, тянущуюся так чтоб прижать ее к сердцу и почуять его биение.

           Дымка здорово накрыла чертову сталь, что ли разлетевшуюся.
           Должно быть, помраченный рассудок впредь воспринимает легкую мелодийку, едва не проклятым напевом.

           - Милая, я хочу узнать большее. – заговариваю зубы.
           - Ты так хочешь, чтобы я рассказала тебе этакую историю наших дней?
           - Чем больше ты так говоришь, тем более мне хочется прослушать эти наши дни.
           - Тогда, нам следует как-нибудь встретиться еще раз, и я расстараюсь сообщиться. Поверь мне. – Мэлли умеряет схватку, поймавшую руку и поднимается со стула, освободив мою часть тела, но вероятно не взгляд, навязший на вырезе.
           - Стой, но как я тебя найду?
           - Но ведь ты учуешь биение моего сердца…
           - Мелисса…
           - Мой номер телефона все еще у тебя? – проговаривает девочка, щерясь.
           - Малыш, я не знаю тебя, черт побери, откуда у меня твой номер?
           - А ну-ка подтяни руку… - она вынимает из драного кармана джинсовых шорт вишнево-красную ручку и ею черкает на моей руке толстые цифры. – А пока, Дэнни, мне пора удаляться.
           Я гляжу на длинный номер девчонки, которую боготворю, без видимой причины, если только не из-за явной миловидности. Она знакома мне и очевидно, прежде всего, я испытывал к ней красивые чувства. У меня с ней что-то да было и поэтому источник встречи, выписанный на руке, увеселяет меня.
           - Ну, тогда созвонимся… - выпаливаю я.
           - Непременно.
           Канительная разлука длится еще несколько мгновений. И нам понятно, что пора бы расстаться, но отчего-то все же позывает нелепо задерживаться, пересекаясь взглядами. И смотри, мы уже расходимся, как непредвиденно Мелисса поворачивает назад и вновь начинает, дельно представляя меня на взгляд.
           - Дэниел, теперь ты мой создатель. Теперь ты ставишь себе целью пробудить к жизни свою историю, в которую я отношусь, и думаю, ты не подведешь, ты выложишься. Ведь время по-прежнему оттягивается, и ты все еще несешься по свободному течению живущего сознания. Постарайся увидеть все в новом свете, Дэнни.
           - Я… Милая не отпущу тебя. Наверное, это и есть любовь, верно любовь. Сильнее чувств прямо-таки не опишешь. – и вдруг меня неучтиво свербит броситься к ее губам и вплотную проститься, но ее холодное суждение перестраивает ход моих мыслей и я остаюсь на месте.
           - Ну что ж мне пора, должно быть у меня дела…
           - До встречи.
           - Увидимся.
           И сию минуту она протяжно оборачивается, вместе с тем утерев слезу.
           - Черт побери. Стой! – подаю голос, кстати, выйдя из-за стола. Я ласкательно охватываю ее руками, между тем поглаживая нежно-золотистые волосы.
           - Малышка, я люблю тебя. Я люблю тебя, черт меня дери.
           - Ты не знаешь меня. Мне жутко больно, когда ты так говоришь.
           - Послушай!.. – с двух сторон я обжимаю руками ее щечки. – Если ты скажешь, что всему виной сталась СУДЬБА, я, верно, соглашусь с тобой.
           - Дэнни, СУДЬБА соединила нас, но, а потом разлучит, как ты не понимаешь?!
           - Глупая малышка. Глупая… Мне не терпится наказать тебя за этакое предубеждение. Я не верю твоим словам, милая, не верю.
           Тут уже Мелиса выдергивается из моего охвата, но я не стремлюсь отпускать ее.
           - Что это с тобой?!
           - Выпусти меня. Дэниел, выпусти. – сощуривая глаза, изрекает она, все стараясь вырваться.
           - Не плачь, слышишь!.. Мелли, завязывай!
           - Оставь меня в покое, Дэниел!
           Я ловчусь осыпать ее шечки поцелуями, но тогда, же из-за спины Мелисы, тишком подступает некий огурчик, не то что бы атлет или же хиляк, такого рода среднего сложения, облеченный в белую кожу без единого заметного шрама.
           - Ээ… парень, что это с тобой?
           - Что простите?
           - Прекращай, давай, оставь девчонку в покое! – мычит он. – Это ни в какие ворота не лезет.
           - Ну, давай еще о воротах бузить! – развязно огрызаюсь я, притом, проникаясь этой мыслью.
           - Давай, давай, ты не понял?! – парень затевает мешаться рукой между нашими телами. - Мне повторить или как, мать твою!
           - Дэниел, ради бога, отстань…
           - Ты не слышишь?! – возникает парень, твердым тоном.
           - Пожалуйста, не трогайте его, прошу не надо. – кипит Мелиса и с этим же неловко отталкивает его тело, приодетое в дымчато-синий жилет.
           - Девушка, тебе не помешало бы остыть. Этот говнюк, налегает на тебя, а ты в свое время принимаешь эту напасть?
           В небольшой закусочной зародился шум народа, обговаривающего бестолковый момент. Здесь уже предстал глазам неупитанный, но взамен высокий, молодой человек, а позже как выяснилось официант с черным фартуком на поясе.
           - Сейчас же кончайте этот спектакль. – взговорил он.
           - Гм, ладно, ладно!.. Что это вы заботитесь о чужих жизнях? Для этого у вас есть своя, полная тех же проблем! – торопливо произношу я.
           - Чувак, не будь ты так молод, я бы пробил в тебе все это дерьмо, что в тебе помещается. – парирует парень.
           - Черт, что?! – я толкаюсь руками в его прочную грудь. - Пасть закрой!
           Парень разносит кулак по моему возмущенному лицу, и я валюсь на столик. В эту же минуту Мелиса заводит стонать.
           - Хватит! Что это на вас нашло?! Хватит! – всхлипывает девушка.
          
           Темно-синюю землю, нагребающую крупные камни, каких только пожелаешь форм, накрыло почти нацело.
           Я бесстрастно поникаю в поисках никак не дохнущих часов и следую на звук. Покоятся они уж точно не в трех шагах.

           Уязвимо вскочив, я подлетаю к возлюбленной, но едва коснувшись ее запястий, она вмиг отворачивается и отступает прочь. Когда все усмирилось, я все также оставался на том же месте, откуда еще минут десять-пятнадцать назад хотел свалить, но, как видно СУДЬБА распорядилась иначе. И в свое время ведь я был совсем не равнодушен к такому вот повороту событий, мне это доставило.
           В это время за мной поглядывали все до единого, или видать мне так только думалось. Я укутался мыслями и самоосуждением, что шло так, а что нет и быть может все шло так, хоть это и смелое предположение. Я был уверен, что не будь я таким: extr;me, я бы упустил тот момент, тот шанс, о котором наверняка бы жалел.
           С ухмылкой на лице, я просиживал на том самом месте и заглядывал в кружку, не имеющего дна, а тут за стеклянной стеной показалась мне Мелли. Она отшагивала, вовсе не оглядываясь, все также с сыростью на личике и резко сжимая в руках прохладный сэндвич.
          
           Домой явившись, я прошел на обширную кухню налить соку и следом прошагал до исчерна-синего рояля, постаивавшего, чуть было не в углу широкой гостиной, у обозрения на пышущий здоровьем сад, сквозь прозрачную стену. Стянув с себя камеру, я прибрал ее на пульт вместо нот и тогда же поставил на крышку стакан сока.
Как после этого я смочил горло, настраивая полюбившее сего дня фото прелестного подобия куклы сверкающей золотом, и мелко разыграл клавиши, бренчащие приятную музыку.
           Она напоминала о тех чувствах, что вот-вот я прежде ощутил. Истинно потрясающий день выделялся от тех тусклых, невыдающихся дней, что в этот день явилось прекрасное. И вероятно, выгляжу я в данной ситуации не совсем мужественно и значительно, все ж таки сердце мое одиноко и требует больше взаимных чувств, которых мне так не хватает.
           Пусть даже ее глаза и ныне пылали, я взял себе в ум, что оказавшись об эту пору в тех горячих объятиях, я бы и впрямь не оставил ее. Она заглядывала на глубину моих пламенеющих глаз и когда входные двери вновь распахнулись, пустив шум поднимающегося ветра в дом, я не устоял перед заманчивой мыслью сыграть милую музыку, ассоциирующуюся с прекрасными розами, в свою очередь Мелису подсказывающими. Я принялся поигрывать «Cin Shih Xian», нежно перекатываясь по клавишам.

           Да, я думал об этом, мне приятно думать об этом, черт побери, невероятно приятно. Сию минуту дьявольское звучание мелодии, напоминало о ярых чувствах, выносящих в оное время, оно подталкивало меня нелепо усмехаться, на время преминув боль, дерущую сознание, дух вытравляющую. Эта музыка освежала меня, она давала возможность мне сиять, конечно, сиять как жар, она кричала о страсти, внедряла все самое лучшее, что тогда вообще могло быть, эти ощущения, исцеляющие душу. А я-то думал, что суть моя вот-вот утеряла некую веру в совершенные чувства, не то что испытуемые мной самим, а терпимые, в общем, людьми данного мира, странного и тем же временем сложного. Я-то выдумывал, что душа моя испохабилась, что не осталось во мне совсем ничего человеческого, что не определено мне излечиться от сякого расстройства чувствий, эмоций.
           Вернее всего небо, видимо обнесшее мглой и там, затеяло излиться слезами. На моих высохших руках образовались капли, постепенно в кожу впитывающиеся. Я ощущал себя все тем же парнем, не дожитым за восемнадцать, однако в дымчатой пустыне я обретался в теле изнуренного старика, по крайней мере, мятые руки говорили именно об этом.

           Красивые при этом длинные пальцы скользили по черно-белой клавише, они клацали, словно придавая музыке некоторую страстность, прилив отдающихся небанальных чувств, наплыв к произошедшему отношение. О, как же приятно. Я страдаю, неужели я в самом деле страдаю от ЛЮБВИ? Вот она боль, такая приятная, ало раскрашенная, слишком ярко, верно слишком, она отбивает слезы, но не горькие, ничуть не соленые. Молчаливый плач заставляет взволновано выступать. Слезы щекочут щеки, но я не вправе отереть их, все это красиво, безусловно. И все ж таки ее непонятный взгляд достигнул недр моих глаз и вызвал волну эмоций.
           Внезапно раздалось отворение темно-красных дверей, ведущих в залившуюся легкой музыкой, гостиную. Пальцы машинально запнулись и под конец грянуло неладное звучание. Не отвращаясь, я все еще заглядывал на сад и между тем утирал вылезшие сопли.
           - Пардон. – вырывается из матери. – Прошу извини, Дэниел. Я так виновата.
           - Что за бред? – бросаю я, отвращаясь к ней. – Ты это про что, можно узнать?
           - Зачем ты остановился?
           - Хм… - произношу я, напрягая губы и болтая головой. – Ты так резко вошла и, конечно же, меня сбила.
           - А ведь давненько я не склоняла слух в ритме музыки. Твоей музыки, ты перестал играть с тех пор, как…
           - Не надо. Я и сам это знаю. Ты о Мэйбл, я не сомневаюсь.
           - Да, но и это не должно статься причиной некоторого закидывания. Помнишь, ты даже ходил на занятия около четырех лет...
           - Да, помню, да и что с того?
           - Да то, что…
           - Мам, да ладно… ну никак беседовать на эту тему мне не интересно, ты уж прости.
           - Но давай же, сыграй для меня прямо сейчас! – восклицает мать.
           - Нет, не могу.
           - Почему же? – осведомляется она, отшвырнув бледно-синюю сумочку на малогабаритный диванчик, обтянутый белой кожей и подступает, заметно приглядываясь к камере, а верней к представленной на экране персоне с взглядом озябшим, располагающим силой обжигать, с этим же залучать на тихий край, совсем безлюдный, неискренний такого рода неестественный. – Что тогда?
           - Возможно, потому что...
           - Что тебе мешает?! Наполни ведь гостиную музыкой души.
           - Любви, правильно? – я тянусь за стаканом сока и делаю затянувшийся глоток. Обратившись к саду, я распускаю глаза на стаю сорок, блестящих на солнце и в свое время кружащих у ветвей густо-зеленых деревьев.
           - И то, разумеется, правильно. Исполни вновь музыку любви. Как мне еще просить, чтобы ты решился наложить пальцы на клавиши?
           Я неважно вздыхаю, и уже оставив стакан, наполовину расцвеченный оранжевым, встречаю ее взывающий взгляд.
           - Неужели ты не видишь, что я устал? Этому есть простое объяснение, я не люблю играть на публику, да, даже на такую мизерную.
           - Стесняешься, значит родной матери?
           - Ну, конечно же, нет!
           - Если так, в чем дело? – роняет мать и шаг за шагом на ногах, обхваченных барсовыми легинсами, переходит на кухню. Она заливает стакан виноградным соком и одновременно гремит дверьми навесных шкафов.
           - Я устал, душевно устал. Я безумно, истощился…
           - Сердце твое случайно не помирает? – покрикивает мать.
           - Что ты имеешь в виду?
           Она выходит из кухни со стаканом фиолетовой жидкости и на секунду притормозив у проема, близится к диванчику.
           - Так романтично. Так нежно. – только-то произносит мать, скаля зубы.
           - Так странно.
           - Не правда ли, музыка обволакивает страсть, возникшую к девице? Да, к этой девушке между прочим, симпатичной.
           - Хм, но… - выдаю и вслед за тем поворачиваюсь спиной к матери, приметив камеру с красой, огнистым взглядом стреляющей.
           - Ты посвятил ей это звучание, музыку, сердцем играющую.
           - Это и впрямь так. Меня так остро потянуло за клавиши, мне захотелось сгладить веско пробудившиеся чувства к ней, умерить страсть возникшую где-то всем сердцем, как… - тут же я нескладно заикнулся и с десять секунд подумал, исправно распределяя мысли. - А музыка – это искусство, это все. Это как натянутая струна души и наигрывая ласковую мелодию, пьянящую, разжигающую, я утоляю порывающие чувства, и, несомненно, страсть всю я придаю музыке, к искусству, к высшей степени перевозбуждения.
           - Как точно и сразу же, как тонко подмечено. Музыка – это искусство, передающее чувства, набрасывающее картины для осмысления сознанием нового мира, под новым углом. Искусство, питающее непривычные, и тем более обдающие впечатления.
           - Струны души, восстанавливающие ту чудесность внутреннего мира, подобно фейерверку, готовому в порыве ветра заискриться, да, музыка – это стихия, внушающая воодушевление.
           - Кто она такая, Дэниел? – с нетерпением вопрошает мать, не спуская с меня глаз.
           - Она… - снова вспомянув о камере, я ухватил ее и тепло пригляделся на снимок. – Она, черт побери, беспримерна, прошу заметить, что в то же время девушка необычайно странна.
           - Как неожиданно…
           - Да, я понимаю тебя, но это так, не иначе, именно так!
           - Все зашло слишком далеко, и что-то мне подсказывает об этом.
           - Нет, не могу так сказать. Я просто… - наморщив нос, я все так же обозревал глубину ее глаз, жарких, неподдающихся на столь серьезную глубину.
           - Дэнни… - она замечает слезу, спускающуюся по моей красной щеке.
           - Нет, это будет глупо, я не осмелюсь рассказать тебе о…, нет, не осмелюсь.
           - Что же с тобой сталось, Дэниел, возьми себя в руки!
           - Если же я решусь на это, ты вставишь свои дурацкие предположения, ты найдешь всему свое объяснение, ты сокрушишь мою убежденность в том, что слышимый на подсознании некий отголосок, в свою очередь сообщающий о не случайности нашей с ней встречи что-то да выбалтывает.
           - В самом деле, ничего сокрушать я не стану.
           - Эти ощущения, что мы виделись, что некогда сближались, что состояли в некоторых отношениях, неспроста заключаются в моей голове, на подсознании. Знать девушку я не знаю, однако несказанно люблю… - я запинаюсь, притом нарочно и дерзко вскакиваю со стула. - А впрочем, это не должно касаться никого кроме меня, это ведь моя пустота в башке, путающая, темнящая рассудок, никому до этого не должно быть дела. Я разберусь с этакой сумятицей сам по происшествии времени, да, а сейчас, я пойду, пожалуй, прилягу.
           - Не стоит относиться к мнимым ощущениям так строго, лучше бы делать назло своему вещающему рассудку или же там отдающемуся отголоску.
           - Мам, с этой минуты, я вовсе не хочу больше слышать от тебя всякое упоминание о Мелисе.
           - Довольно-таки красивое имя.
           - Так, я в кровать. Она исцелит меня, и сумбур поникнет в далеком уголке моего истощенного мозга, восстановит здравое мышление.
           - Дэниел! – вскликивает мать, привстав и поправив голубовато-серую блузу.
           - Да? – выдаю, задержавшись у проема.
           - Приятных снов. – улыбчиво произносит мать, посматривая на мелкую ящерку, вылезшую из кусточек и резковато льстящую у стены.
           - Увы и ах, благодарности однако я не предоставлю. – ступив на шаг, вновь я становлюсь. – Вовсе ни к чему желать приятных снов, правда. Сон, он ведь ни о чем знать не дает, что и говорить, особого ничего не уведомляет, ровно счетом ничего не минует.
           - Твоя правда…
           - Никто так и не сказал явится ли мне экое сновидение. Возможно, мое подсознание равным образом устало, а воображение утомилось и не выкажет ли сон что-нибудь полезное, касаясь, Мелисы? Совсем не думаю, что он расскажет о красивых таинствах в рассуждении девушки, быть такого не может.
           - А кто знает?
           - Вот именно, что никто, в этом-то и заключается ошибка. В общем, не нужно больше мне приятных снов, меня горячат и некие кошмарные. Как правило, они, более потребны, они более несут в себе пищу для размышления, только-то.
           - И как часто являются тебе кошмары?
           - А я и не знаю, определенно чаще среднего.
           - Чего более такого они несут, Дэниел?
           - Я должно промолчу.
           - Ну а что тебе является?
           - Ох, как я не люблю эти вопросы, даже терпеть не могу. Как что? Все случается по-разному…
           - Я так и думала, тебе и впрямь является Мэйбл и пожалуйста, не отнекивайся.
           - Да что это вы заладили? Понимаю, трудно забыть некий момент, по крайней мере, навсегда, но зачем так часто его упоминать? Зачем же?
           - Джулия сказала о многом.
           - И что она такого сказала? Что пишу я о Мэйбл?.. А может быть и писанина моя не отражается на некоторых снах? Причем тут это? Сон, он же ничто, он вселяет бодрость вскоре после пробуждения, ведь, как правило, мы не может не спать…
           - А мысли наши сказываются подсознанием на сновидении.
           - Нет. – я прохожу рукой по волосам и растрепываю их, подобрав челку. – Так ты и навела речь. Неплохо. Ладно, я пойду, высплюсь, скоро мне предстоит вновь повстречаться с Мелиссой.
           - А еще!
           - Что же?
           - Дэнни… в ближайшее время, хочу напомнить, к нам заглянут Таня со своею дочерью, сопровождающей при этом Эндрю. – сообщает она, спустив голову к видному ожерелью со свинцовыми камнями, которое между делом совлекает с бронзово-смуглой шеи и складывает на стеклянный журнальный столик у самого дивана.
           - Чертов сюрприз! – покрикиваю я и поднимаю взгляд на потолок, окрашенный в золото и декорированный небольшой живописью по бокам. – Настоль не ко времени.
           - Ну и что такого? Почему такая реакция?!
           - Ужас, какой ужас, так не своевременно! Они не должны были жаловать к нам без отдельной причины, да, не придут же они на пустом месте? Ведь как неловко будет мне в ту пору.
           - Что ты такое говоришь? Они подоспеют к нам из-за нечастого посещения, Таня мне вроде как родная сестра, а видимся мы бессовестно изредка.
           - Бессовестно… - почти, что себе под нос вторю я, теперь заглядываясь на ровный паркет из массива дуба. – Так точно.
           - Что ты хочешь этим сказать?
           - Тебя не должно это грызть и сознать о ставшемся тебе необходимо современно, но никак не сейчас!
           - Что случилось, о чем я не знаю?
           - Не кричи!.. я как-то сказал, что узнать о случившемся ты узнаешь в положенный срок, я точно проговорил это и менять условие я не постараюсь. Хватит разговоров, у меня давление будто бы скачет, мне просто надобно лечь и заснуть, от меня пока было, ничего не зависит… в данный момент.
           - У меня теперь тоже скачет, скажи, что стряслось? Из-за глупого незнания мне страшно и еще как!
           - Мари. Она бессовестна, этого достаточно. Я ее жертва, она в своих целях… - вполголоса выдавливаю из себя, вставая на лестницу и следуя по ступеням спустя три этажа. – Она, сука, использовала.… О господи! Я не буду наводить на размышления эту тему, она невероятно бесчестная, с точки зрения даже где-то некрасивая.
           - Дэниел, черт побери! – выкликивает Лора, заметив мое отсутствие в нескольких шагах, направляя внимание на мое пренебрежение к ее же обращениям.

           Спустя проливной дождь, недолговременный и невообразимо горьковатый, на бугристой земле облепленной хрустающими сухими ветками и большей частью мощными камнями, стлалась грязища, обнесенная лужами весьма горькой водицы. В неплотном воздухе завис тяжелый запах, вряд ли свежести, точнее смрада обозначающимся сокрушением, ровно как скорбью. Маловероятно, что густые капли, сбывающие на землю, освежали мое страшно обвисшее тело от маломальских грехов, пробегающих по складкам рук и морщинам на шее.
           Мои босые ступающие ноги оделись в поранения и ссадины, всякий камешек словно выступал незаметными иглами, приходящими грехами и с каждым шагом вперед я натыкался на грехи, попрекающие, раны кровоточащие. И наверно эти раны, немного погодя станут рубцами, обнаруживающимися на душе. И каждый рубец будет напоминать о свершенном, каждый будет недомогать, будет медленно, но нескончаемо кровоточить.
           Всепоглощающая пустота.
           Мелодия, прерывающая тишину. Часы, играющие мелодию, которые сам же пустил по ветру и отныне которые тщетно приискиваю, чтобы, наконец, расшибить к чертям. Дымка, не обнажающая улицу и скрывающая дорогу по которой двигаюсь. Камешки и ветки, скапливающиеся в неумолимой грязи, каковые поддевают, ужасно подранивают ходули. Все это способствует отчетливому восприятию бывшего, случившегося. Все это наталкивает на воспоминания, особенно усвоившиеся, и повторяет оборот жизни, напоминает об ошибках, о весомых грехах, проделывает второй оборот треклятой практики. Чуждая всего житейского, наилучшая обстановка на окраине моего располагающего, вместе с тем рассуждающего подсознания для воспоминаний.
           Мысля по-иному, другими глазами, куда более зреющими, подсознательность прибавляет, раздувает, основательно преувеличивает тогдашнюю историю. На большую глубину моего сердца, разливающегося кровью, подсознание до крайности отзывалось о творящемся с негативом и с тем омерзением. На неосознанности я не называл белое черным. Я переживал неприязнь к себе, к нраву, к поверхностности души, а именно к скверным поступкам. Всесильная совесть знакомо грызла меня изнутри. Воистину тяжким оказывалось отвращение к самому себе, воплощающему греховные прихоти, при этом отличающими, дух мой бесхарактерностью, слабоволием. Сердце накладывало доверху эхом, отдающимся из подсознания, оно тянуло одну и ту же песню о страшной безнравственности, о том, что вот уже пора бы преобразоваться, однако некоторая наружность души, некая частичка, составляющая беззаботность ответствовала на иной лад.
           Нутро мое НЕ ВНИМАЛО эху. Я мирно закрывал глаза на некогда ударяющие по сознанию чувства, я крепко сжимал сердце с тем, чтоб не испытывать пробивающую сквозь стенки томительную боль. Меня парализовало душевное сотрясение, так много я страдал, но так мало проникался, так ничтожно мало уяснял себе суть целого ряда недомоганий. Дрожь, проламывающая из подсознания как такового, учащенные сердцебиения прорывающей боли, той совестной боли, ведомо обгладывающей некую частичку наружности души, не давали покоя и ныне ясно не дают. И я ведь знал, что этакое плохо, а экое хорошо, но, черт побери, я делал плохо, я двигался против сложного своего душевного мира, я делал плохо своему сердцу, я намекал на добровольную резь, на тупое колотье сбоку, на снова совестливое горе. Я НЕ СЛУШАЛ СВОЕГО СЕРДЦА.

                Глава 5
               
                «Тебе пора на покой. Все будет…» Лукавый и, между прочим, тонкий, игривый голос. Мэйбл. «Не стоит бояться».
           «ТЫ УЖЕ БЛИЗКО»
          
           «Ее больше нет. Отныне она не появляется в моих снах, нет, не появляется» Словно сам Дьявол изъявляет. Пониженный голос с хрипотой и запинанием приятно произносит несколько предложений.
           «Тебе больно, но волей ты ощущаешь эту боль. Ведь так? Ты, кстати, прав. Да, ее действительно нет. Ее больше никогда не будет. Никогда ее не будет, учти это. Тебе неимоверно понравится…» Срывается с моего языка. Это уж точно мои слова или же моего только голоса.

           На объемной, кстати, удобной кровати, серо-дымчатой постели я ворочаюсь с боку на бок. Мне мешает иной свет. Блеск лучей ясного солнца простреливает мне
в глаза и не дает скромной возможности еще кратко поспать, еще чуточку приятного сна с дымчатым созерцанием. Еще немного верчусь, но видимо безуспешно. Без толку пытаться уснуть, когда организм уже выспался и без разницы хочешь ли ты клевать носом или нет. Через малое время я прекратил бороться со свечением. Раскрыв глаза, я обратил взгляд на часы, стоящие на тумбе стиля Vintage слева около кровати. Тот момент время показывало двенадцать: пятьдесят восемь, из-за чего я собственно и подскочил.
           Что это на меня нашло, черт подери и почему это дурацкий будильник очередной раз не пробудил меня ото сна в положенное начало девятого?.. Мой заспанный вид – творение моего пересыпа этой ночью и, пожалуй, на мне это хорошо сказывается.
           Сидя на краю кровати при этом, свесив ноги, я протер ленивыми руками свое отчасти спящее лицо и, задумав прикинуть прошлый день, я почему-то ни черта не поминал, кроме как, надумывал отрывками те мутные куски должно быть засорившие голову. Я толком ничего не фиксировал, будто бы только вчера с умыслом нажрался. Голова гудит, пошатывается, живот скручивает, глаза режет от малейшего попадания сильного света. Так и хочется снова вернуться в исходное положение, скрутившись калачиком и спрятаться под одеялом от назойливых лучей, столь ярких.
           На светло-серых подушках замечаются темные пятна, верно смахивающие на пятна крови. И все же я собрался с духом и прошел на кухню, быть может там я оставил свою камеру с завораживающей девушкой. Прибыв на место, я не обнаружил ее, что показалось мне странным. Надо полагать, я устал и отнес ее в гостиную на положенное место перед тем, как броситься в кровать и всей душой отдаться ласкам нековарных снов. В гостиной камеры так же не видалось. Странно, а ведь у меня и подозрений не было, где она могла находиться, но она, ж где-то валяется и вынуждает тратить мое недорогое, но порой стоящее время. Шансов на находку невооруженным взглядом было мало и мне пришлось обрыть весь дом, по крайности первый этаж.
           Чуть позже прочистив едва ли не каждый уголок этажа, я определил свою радость под журнальным столиком у диванчика, находящегося в той же гостиной. В недоумении от того, как она там оказалась, я не стал больше минуты рассуждать на эту тему, не так уж она меня и волновала. Меня брала за сердце образцовая фотография, оставленная в железной коробке.
           Я пробежал по серым, совсем не имеющим яркого воспоминания, фотографиям, после которых следовал повторный осмотр трехсот с половиной фото. А то впрочем слепящее меня своей бездонностью серо-зеленных глаз, в которых можно было разглядеть и небо и море и явный неприкосновенный луч того прекрасного, что в нее вложила мать природа, - а в этом-то она не промахнулась – фото девчушки я отчего-то не рассмотрел. В голове моей сразу же поникли сотни мыслей, от которых бросало в жар. Живот достаточно тошнило, и гадкое скручивание припускалось еще сильнее от лишнего волнения. Промотав папки, набивающие фото еще раз пять, я в очередной раз убедился, что чудесной девушки обрамляющей янтарными завитками и оделенной широкими, словно бы слезливыми глазами, подобно отдельной вселенной как и не было вовсе.
           Я понизил брови, скребнул затылок и неустанно все же постарался вновь воспроизвести все то, что приключилось со мной вот совсем недавно. В голову лезло немало иных мыслей, предположений, воспоминаний, но все не то, всё дурацкие мысли загоняли мне голову отчего, кстати сказать, было сложнее что-либо упомнить. Неясные обломки воспоминаний говорили о всяком. Это и впрямь было похоже на моток кусков, вырванных из жизни и пролетевший как видный трейлер опущенных дней моих. Слишком доступным случилось подсознание мое, излишне открытым, и так пускающим в бездну скрытости неустойчивого темперамента, необъяснимости действий моих. В особенное мышление разрешено было мне впадать, проникаться мыслями невидимо тревожащими. Мыслей, однако, было вполне достаточно и тем более гнетущих.
          Очутившись в кресле, я долго не мог найти ту ключевую деталь, позволяющую мне предположить основу вчерашнего дня. Я уселся поудобнее, закинул ногу на ногу и, закрыв глаза, прошелся по всем неточным воспоминаниям, но и это мне практически ничего не дало, кроме попусту потерянного времени, как только единую долю я приглядел того, что я так и не адресовался побродить с девушкой. Изнутри потянуло, мне снова стало не по себе. Я сидел в кресле, сбоку которого имелся журнальный столик из стекла и дерева, на нем же исключая всякого рода глянцевых журналов и ключей от дома, помногу одетых на брелок, располагался мой старенький, но еще функционирующий телефон. Я с упреком уставил взор на телефон и в одно время обводил своими длинными пальцами подбородок, на котором пробивалась жесткая щетина.
           Я глядел на телефон и воображал не лучшие картины в беспокойной голове. Признателен буду, я не люблю все эти звонки, таковые гудки. Такая легкая у меня телефонофобия и вроде как я предполагаю причину этакой фобии. В недалекие школьные времена, находясь в младших классах меня то и дело, что терзала некоторая проблема. Порой лень поражала меня, в этом случае я был вынужден остаться дома и поспать, как следует под теплым пледом, прислонившись спиной к мягкой постели, вскоре чего отчаянно ожидая ужасающие звонки от учителя, от своего зверски настроенного учителя. И конечно, меня трогала мысль, что однажды он все ж таки дозвонится до меня и поинтересуется причиной моего отсутствия.
           По мне круто пробежались те старые мурашки от тех старых чувств. Не в силах больше терять времени, я откинул все левые мысли и картины из головы. Прогладив нежные, однако, растрепанные волосы, я потянулся за телефоном. Первым что засветилось на экране, явилась отдельная строчка с номером, контакт именующийся «Сучья грязь». Зато на лучевых частях рук, не отмечалось ни единой записи. Тягуче перебирая пальцы по телефонной клавиатуре, я сжал кнопку Вызов. Мне оставалось только сквозь гудки дождаться ответа.
           Черт, опять эта дрожь… она все усугубляет.
           Сердце мое билось в такт гудкам, идущим вот уже десять секунд. Я крепко сжимал кисть руки в кулак и нервно скалил зубы. Абонент так и не отвечал на важный звонок. И пока я не разъединился, у меня все еще бывал шанс оставить сообщение на автоответчике, на что я непременно пошел.
           - Мелиса… это Дэниел. – отрывисто выговариваю, кажись мне тяжело произносить некие слова. – Я тут решил, значит позвонить, узнать, как у тебя дела и все такое… так оно и есть, я надеюсь у тебя все отлично, надеюсь, вновь, нет никаких проблем, что вправду меня вот-вот тревожат. – отпустив последнее выражение, сознание мое стало биться о далекий уголок среднего мозга. Наверняка ее и не волнуют мои вопросы, я прямо как маленький щенок стараюсь донести до нее невзгоды, касательные меня и, пожаловавшись, ждать спасения. – У тебя точно все хорошо? Ответь мне, скажи, что это так, я просто обязан это знать, слышишь?
           Я поэтому и беспокоюсь, что у меня… Черт, что ж ладно. У меня так сложилось, что в голове моей погасло некоторое соображение насчет прошлого, дня. Я фактически не помню день минувший, я серьезно. – горестно воздыхаю. – Возможно,… скорее всего, ты и прикинешь несколько мыслишек по этому поводу притом безотчетно толкнувшие тебя поверить в то, что я свихнулся. Да и в самом деле быть может, я свихнулся. И действительно я уже давно не разбираюсь в прежнем. Я кручусь в настоящем и как бы ни хотел я понять, я не пойму, что тут к чему. Я словно проснулся посреди жизни, и понятия не имею что произошло, а то и происходит. Вероятно, мой чертов мозг стянул плотнящую сеть информации, несложно освободил памяти, заливающую всяким дерьмом, точно как в простом, черт возьми, гаджете. Я ведь по сути дела даже не помню, как оказался в кровати, во сколько примерно заснул, я и не помню, что было перед этим. Память как бы отшибло насовсем, я не знаю над чем начинал работать, и что мне, в общем-то, следует делать.
           Я в доме один, никого, пожалуй, что и не было. Повсюду так нетронуто, так холодно, так просторно честное слово. Ни живой души в оболочке, так неприятно просторно. Впрочем, единственное, что я удерживаю в памяти так это то, что я обещал дозвониться и угодно договориться о встрече, чтобы как-нибудь вечером погулять с тобой и чудно, что ли провести время, ведь так? Мелиса я очень хочу встретиться, хочу поговорить с тобой, сосредоточенно объясниться по большому счету. Снова о чувствах, но и они не оставляют меня, слабость, симпатия к пышущей златом девушке, ты должно быть поняла о ком я. Меня рвет изнутри, однако на этот раз это не совесть, нет, не чертова совесть. Это куда более ценное чувство, неумеренно извергающее до того много эмоций, сильной однозначно боли и порыв к вытеснению колющей страсти. И все к тебе…
           Мелиса, у меня вот еще что. Фото, рисующее прекрасное, запечатленное вчера под вечер некогда сокрылось. Что это значит? Быть может такое явление? Я собирался перейти на холст и проделать нелегкую работу, я ведь уже посмел писать картину тебя, да, кистью сотворить прекрасное, облитое золотом отображение на истертом экране. Написать портрет я хотел, а позже повесить в гостиную, чтобы и там тебе играть лилейную музыку на рояле, чтобы услаждалась ты духом любви, дающейся сквозь отзвуки. Чтоб некогда ты пропитывала гостиную запахшую скорбностью ароматом червонных роз. Но что это за черт тебя дери? Что уже поспело сбыться? Что дерзнуло удалить прекрасное, в свое время сияющее как жар? Что это за казус?.. – отлепив от взмокшего тела серую футболку, расписанную легкими крестами, с тем выделяющуюся овальным вырезом, я поднялся и с рукой на ухе отошел к окну.
           Заметить только, как четко отныне менялось настроение Господа Бога. Уж очень, много сотрясений. Вседержителем и являлся точно бы я, слишком похожим оказывалось наше душевное состояние. Снаружи понесло дюжим ветром, и кусты ракитника приняло трусить, отряхивая от лимонных листьев. Согнутая ива взялась кружить поразительный танец в потоках ветра, приходя будто бы на поклон Всевышнего.
           - Мелиса. – У меня заканчиваются слова, и я нелепо обрываю речь. Мне больше нечего выдавить из себя и собственно говоря, я общаюсь сам с собой, однако в это время мой партнер по разговору незамедлительно должен был дать прямой ответ, хоть и краткий или невнятный, но ответ. Меня уже ничто не тешит.
           Я абсурдно молчу еще пятнадцать примерно секунд, и надо быть время нарочно тянется настолько долго, насколько это вообще возможно.
           - Это все… - в то же время над головой разносится треск бьющегося стекла.
           Я дергаюсь и обвожу глазами потолок, а позже направляю шаги этажом выше. Окруженный изысканными картинами греческих женщин повитых в огненно-рыжие локоны с острым явно классическим взглядом голубых глаз, а также с открытыми плечиками, подбирающими падающие головы, я осторожно переставлял ноги, этим моментом мне лишь не хватало оружия для самообороны. Вытянутый коридор уведомлял о нужном этаже одной из многих распахнутой дверцей.
           Картины всяких объемов разных притом типов, как и прежде, меня сопровождали. Изящество картин кинутых на стены серых тонов на диво украшали коридор. Светло-серые стены, как будто облака, представшие после охлаждающего дождя, и там предстающие со всех сторон били по глазам живым очертанием густых расцветок.
           Хижины у лазурного океана, переливающегося малосильными волнами и блестящего под линиями раскаленного солнца;  Дива, макнувшая ноги в мерзлое море, крытое тенью ряда деревьев окутанных в зеленую одежку, просиживалась на срубленных стволах пышных деревьев спиной к лесной чаще. Картина, мной особенно любима, однако суть ее символизирует одиночество, сволочь как таковое;  Некий бардак в плане написанных красок. Эксцентричная картина, только так. Но, несмотря на таковую белиберду, заглатывающую столь различные колеры, на холсте резко выглядывает лицо матери, зарисованное бледными красками. Творение этакое, между прочим, было написано не каким-либо признанным деятелем искусства, самим Божьим творцом, а неким простолюдином, воображающим и скоро мазюкающим. И создал этот минималистский шедевр, как никто другой любовник матери, в прошлом ее же верный друг и при этом некоторое время сокурсник Отис.
           - Мелиса, если ты слышишь или грубо не хочешь услышать, пожалуйста, прости меня за что-либо совершенное мною. Будь любезна, ответь, я обязательно буду ждать звонка. Для меня это действительно важно, ты важна. – сказываю я непринужденно и до невозможности откровенно. Для меня это серьезно что-то да значит.
           Запустив телефон в большой карман, я больше не заглядывался на образные картины. Впредь меня заботила лишь раскрытая дверь с доносящимися всхлипами.
           Без предисловий я проник в широкую комнату с густо-синими шторами, плотно затворяющими стеклянную стену и светлой мебелью гармонирующей с темно-голубыми обоями. Мрачно все же было в комнате и с тем прохладно. Плотная занавеска укрывала помещение от палящих лучей неостывшего солнца, заключая томительную серость. Недлинный проход приманивал за угол, чтобы, наконец, узреть случившееся. Прошагав переход, устилающий черно-белый коврик и оказавшись на повороте, я никак не рассмотрел что-либо смущающее, нечто будоражащее. Со всем тем позднее я разглядел небольшую хрустальную люстру, сливающуюся с тоном пышного ковра. Едва видные осколки всюду разбросались, и несколько взблескивая, ударялись о потолок из гипсокартона.
           Обратив внимание на сваливающуюся люстру, мой взор тут же поймал тень, тянущуюся на большой кровати у стены. Оная тень суетливо крутилась на том же месте, почасту упираясь в стенку руками, словно пытаясь обнять ее или же толкнуться от нее, что тоже вероятно. Все это смотрелось вволю больно, а то и страшно, посему я пустился к шторам и выявил стену, погруженную во тьму. На небе заблистали крошечные звезды, а в центре загорела луна. Со страхом я уклонился, и чуть было не съехал с ума. Я схватился за голову и постарался сдавить ее, так чтоб избыть толком бред в крайней сложности или прямо-таки подняться с постели.
           Вновь я сбиваюсь, снова петляю в неведении, впредь я сомневаюсь в истинности ставшего и, недоумевая, вскидываю глаза на потряхивающую тень безумца. В который раз меня забрасывает в прочую реальность, и пребываю я незнающим с широко растопыренными глазами, проглядывающими не то на твердь небесную, удивительно потемневшую, не то на видение, по-прежнему пыхтящее.

           Небожитель, пожалуй, испытывает меня, рассматривает как поддающуюся куклу к наиболее важным обстоятельствам, мечет в другое положение и отмечает реакцию мою, дальнейшие действия, обследует меня на меру смятения. Господь Бог проверяет меня на прочность, он играет со мной, дергает за веревочки и все же ограничивается вопросом: «Ах, что же будет в том случае если сделать так-то, а что если вот так вот?..». Отныне я вовсе не воспринимаю должно непостоянную действительность, я угодил в путаный круг, самим Боже устроенный и представляться на взгляд этому следует как в игре, как в глупой постановке спектакля со мною в главных ролях, а постановщиком, разумеется, возникает подлинный творец всея всего несомненный Царь Небесный.
           Наедине с Господом Богом, ведь именно он возжигает на неосознанности прежнее, отшумевшее, он выбрасывает противные мгновения, он ведь и является некой совестью попрекающей, а после кусающей. Он бывает не прочь запустить глаза свои в душу ко мне, восчувствовать этакое раскаяние, печаль, только вот ему недостает самобичевания в глуби порыва душевного, он хотел, чтоб обнаружился я на страдающей стороне подсознательности, его терзало мое, однако позднее сожаление. Уж много грехов нарисовалось на моих якобы чистых руках. И теперь-то я ношусь по остылым пескам духа, страшно изнывающего до того времени. Совсем не свободной оказалась сущность моя, основные черты меня составляющие.

           Не желая того, глаза мои вышли из-под век, а тень и ныне постанывала. Оглянувшись во тьму, на небе красиво сверкнула звезда и в свой час стремительно стала убывать. Я аккуратно придвинулся к постели и сию минуту черная тень, несколько пугающая обратилась человечьим видом. Тело видно крылось в угол, укрывая лицо, вместе с тем судорожно раскидывая руки. Криво поглядев, словно ухом, волосяным покровом прикрывающим, я усмотрел короткую стрижку светлых волос у парня лет так четырнадцать, если не больше.
           - Невилл?
           Тело, зримо накрытое в пижаму тюремного пошива, охваченного полосами в серых оттенках, внезапно застопорило.
           - Невилл, что происходит? – тонко осведомляюсь. Как тут оно затеяло тягуче оборачиваться.
           - О, Дэниел… - на выдохе произносит он.
           - Невилл, в чем дело? Что происходит?
           - Все плохо. Я не думал, что все будет столь плохо, да нет же страшно!
           - Отчего плохо?.. не томи!
           - Лекарство… - сквозь сильную тряску проговаривает брат.
           - Что, черт побери?! – выносится изо рта моего с языком высохшим.
           - Нет! – он издает вопль. – Только не о нем!
           - Да что ты несешь?
           - Он являлся ко мне, о нет, он вертелся у стен этого дома!
           - Ты это серьезно?.. Невилл?
           - Мне некогда чудить, ты только доверься мне. Он являлся сюда, поднимая температуры, между тем кружась у потолка и заделываясь черным пространством!
           - Да о ком же ты, наконец? – покрикиваю я, вовсе не дергаясь.
           И будь я готов приступить к брату в судорогах бьющемуся, я больно тревожный, как и прежде остаюсь на расстоянии. На меня видать оказывает влияние некий щит, сквозной и непомерный, ибо взяло меня в кольцо остолбенение, между тем повлекло которое столкновение со мною взора его. Глаза его словно постреливали и явно не давали возможности приспеть к кровати, хоть бы прижать охладелую руку ко лбу, конечно горящему и с этим алевшему. С болтавшимися руками я постаивал на едином месте и отражал в глазах исходящее страдание парня, точно втянувшего нечистое веяние, противился корчу его, трогался тем, что в комнате у стен все так же возникает дыхание силы нечистой, но и ногой старым порядком не шевелил.
           - Она…
           - Ну! Ты о чем?
           - Она также показывалась. Жуткое что-то пришептывала, но пусть даже не решалась двигаться, никак не перемещаясь с места ныне твоего. Глазами она пожирала меня и милой отныне вовсе не казалась.
           - Ты призраков видел?
           - Они везде и всюду и заметить их весьма страшно.
           - То есть ты усмотрел образы видений? О ком же ты говоришь?
           - Лекарство!..
           - Вот черт…
           - Не смей созывать таковую нечисть! Она сгонит меня со света!
           - Тебе являлся черт?
           - Молчи! Прошу, не нужно этой темы и впрямь не стоит задавать прочих вопросов!
           - Кто она? Ты говорил о ней, она все же предстала в комнате. Ведь так? – спешно выговариваю.
           - Она… - начинает Невилл, а позже откашливает, с тем выгнув спину и выпрямив ноги. – Не желает, чтобы я упоминал что-либо о ней.
           - Ты наблюдаешь ее?
           - Я слышу.
           - Кто же это?
           - Лекарства!..
           - Что это за лекарство?
           - Ты должен знать.
           - Но нет же, я не представляю себе, какое лекарство тебе надобно!
           - Она вынуждает меня молчать, но не могу, же я, молча издыхать!
           - Кто она?!
           - Дэниел, она горазда убить меня, она угрожает мне, и между тем ты знаешь кто она такая, как никто другой знаешь, это ведь так. А на меня не надейся, черт побери, не надейся, что я хоть шепотом произнесу ее имени.
           - Господи, неужели Мэйбл? – я круто прикладываю ладони к лицу и давлю на глаза.
           - Инсулина мне требуется! Инсулина!
           - Где же уколы?
           - Моя жизнь в твоих руках, только ты можешь помочь мне, я нуждаюсь в тебе, я нуждаюсь в игле.
           - Возможно, уколов тут же нет!
           - Твоя нечуткость погубит меня, ты ведь не сознаешь некую ответственность, а должен бы, в этом-то и заключается беда. Ты убьешь меня, если не вонзишь иглу в дрыгающую руку мою.
           - Я не представляю собой спасение, на меня опасно положиться. – я прячу взгляд в уголки стен и гляжу на раскинутые шторы, пускающие в комнату потоки серебра.
           - Выбросив из души край, присущий страсти, она поселяет в душу свою жестокость, озверелость. Ее глаза говорят о многом, разумеется, но злобности и жажды смерти в них отдается большей частью, превосходя любовь, притом – основу жизни.
           - Где она?
           - Она смотрит на тебя сию минуту. Она и против тебя, против тебя в первую очередь. Она сообщает о том, что на одной стороне с Господом, но не стоит все же верить ее слезам, не стоит. Она изменилась и как-никак в худшую сторону, она охвачена пороками.
           - Отчего она плачет?
           - Она желает нам смерти! – прикрыв глаза, изрекает Невилл.
           - Из-за любви к нам, ей недостает нас.
           - Она зарежет без лезвия, она найдет удачную попытку с убиением всякого.
           - Нет же вблизи уколов, я понятия не имею, куда они делись.
           - Зависимость - страшная штука и вправду, доза инсулина важная относительно всего, как доза счастья, частичка счастья, каковая со временем иссякает при всевозможных обстоятельствах. Отсутствие счастья порой является депрессией, а депрессия в свой черед ведет к неверным помыслам. Тотчас мне нужна доза, иначе вены мои перестанут проносить кровь, она застынет, и основания на циркуляцию прежде не станет.
           - Прости, но не могу я дать тебе того, что так необходимо. Нет у меня способности обращать желание в действительность. Я не могу сдвинуться, я также беспомощен, как беспомощен в свое время ты.
           - Что ж доза инсулина однажды позволила мне вдохнуть заново, но а теперь я оказался в ее цепких руках, безжалостно вертевших жизнь мою. Она играет со мной в игру, сопряженную с риском. Я по-настоящему слаб, я завишу от чего-либо, а от этого зависит моя жизнь. Я должен принимать все как следует, должен покоряться зависимости представшей сильнее, представшей способной наказать меня за непринятые меры с тем, чтоб заполучить потребное. Я попал в ловушку, когда мука накопилась, соединяющая боль, а мне нужно, но того, чего так нужно нет. Зависимость одержала верх над моим смирением.
           - Он есть.
           - Кто же он? – сильнее ухватив постель, узнает брат, сомкнувши глаза.
           - Дух святой. Господь Бог!
           - Обманны слова твои, в этих словах нет правды, они призрачны и невозможны.
           - Он существует! Верь мне, верь ему, в его присутствие верь и тогда он услышит тебя, он ощутит боль восходящую, он не потерпит страдания.
           - Наивно, до того наивно. БОГА НЕТ, его и не было!
           - Что же это, что отталкивает в голове твоей мысли иные, мысли благие? Что же это, что не принимает веру в спасение, веру в отца прикрывающего, не считает купол над головой, укрывающий и предающий убежденности в том, что обступила сила небесная тело твое, душу твою, каковая не даст потеряться, не даст разойтись в сомнениях о смысле жизни?!
           - Я отталкиваю. Я не верю в значимость дядюшки, бледного как покойник, я и не хочу в него верить, он не является в нужный момент, нет, не является когда больно, когда плохо, когда молишься, нет же! А когда фортуна подгребает все величают снисхождение божье, придают ему значимости, уверяют, что сам Господь услышал мольбы наши, но… нету Бога, нет старца ряженного в жемчужно-белое, его нет.
           - Но, а ты предайся ему, он сочтет это недурным, он обратит на это внимание, он увидит тебя. Иначе, я как без рук, я неспособен помочь тебе, я ничто, я не тот, кто окажет… помощь. А Бог со мною, это все он, это он бросает меня в удалые случайности, он изрыгает цепь черных слов, ведь именно он внушает свое омерзение к превратному. Он тыкает мне в глаза и придирается к увиденному в них, ухватывается за отражение кровью облитое, в пороках обтянутое. Он кидает меня на сторону тоскующую, страдающую, и вкушает радость в моем изнурении, упивается жалостью моей к самому себе.
           - Тебе, правда нужна помощь, да и мне некому просить ее. Ты воняешь. Ты нещадно воняешь дуростью, ты один из них, ты укрываешься той ложью, даешь веры тому, кого не видел, ты укрываешься за плащом мнимости и легко можешь положиться на голословность, замечающие присутствие Бога.
           - Твой дух невыносим, если это и мнимость, то, во всяком случае, чудо, ты не веришь в чудо, ты не придаешь веры сказке, будто о прикрытии Всесильного, Всевышнего. И поэтому ты настолько слаб, ты чувствуешь себя голым, совсем не чувствуешь крыла, в виде руки божьей, которое накроет и разрешит сон, да и неважно о чем, о кошмаре или же о синей птице, ты верно слышал о ней. Ты будешь спать крепким сном, не тревожась нынешним, переживая приятное, что ни на есть. – я сощуриваю глаз и показываю мать, она беспечально улыбается, но потом ее словно что-то окликает и она отвращается в сторону. Она супится, и линия губ ее сникает, глаза омрачаются, и голова нагибается вперед, словно не демонстрируя слезы, выступившие перед взглядом моим осуждающим.
           - Инсулина!.. Дэниел! – кричит Невилл, согнувшись и тут же напрягшись. Его серьезно подергивает, он не в силах соскочить с кровати, уж больно в плохом он состоянии.
           - Зависимость - это и есть досрочная смерть. С нею долго не продержишься, несмотря на волю твою, крепость, некую силу, несмотря на веру в некогда лучший исход.
           - Мам… услышь меня, сделай укол мне. Я ведь умру, если не получу дозу добавки. Мне так нужен он, мне так нужен инсулин.
           Веки исполняются медно-желтым светом, но и без того я не спешу их размыкать. Тогда прокатывается тресканье стакана, видно с жидкостью и вопль, да, вопль боли, набегающей изнутри бьющими кулаками по функциям организма. Страшные всхлипы с придыханием и чуть позже словно удушение. И сердце постукивает все глуше и протяжнее, однако не уверен я, что сердце-то его. Я не чувствую того, что он различает меня. Я только что и чувствую его мучения и замечаю слабо-желтый блик, пред веками брезжащий. Затем глаза исполняются, более чем ясным светом и ноги словно отрываются от земли. Я оказываюсь в невесомости у самого Солнца, некогда обжигающего и при этом безмолвно корящего. На теле ожогами оно понуждает меня воспылать ненавистью к себе, дать себе отчет о том, что паршиво душа моя располагается. Но ведь хочет оно указать на более веские проступки, обжигает и вместе с тем измышляет, хочет сжечь меня дотла за определенный грех, за который, как можно подумать, я напрасно ответил. И снова же, когда пылаю мыслями о смерти я, быть может, заслуженной смерти, Бог нескромно отдает меня обратно к сознанию, к былому.
           У сердца пробегает боль, предощутившая тонкое лезвие, умазанное кровью. Оно же внезапно проходит по сердцу, оставив легкий порез, вызванный при этом писком матери по делу случая. Тогда я раскрываю глаза, и меня свивает яркий дневной свет. На смену сиявшим звездам, обступающим диск луны, пришлось небесное светило. Все та же стена, та же кровать, да и люстра на своем месте, вот только теперь у тела, широко расстеленного с головой упавшей на мелкую подушку, описанную черными лунами и отблесками светлых звезд, раскинутых на синем небе, предстала Лора.
           - Сынок, потерпи. Подумай о чем-либо хорошем, только не закрывай, не смей закрывать глаза! – восклицает мать, обхватив левую руку, в которую уже успела войти игла толстого, специального укола с дозировкой на конце.
           - Где ты была? Почему не явилась, когда мне было плохо, когда я нуждался в тебе, когда нуждался в инсулине? – холодно проговаривает Невилл.
           - У меня были дела... у меня возникли дела. Я должна была правда выйти, мне позвонили и назначали встречу. Однако никакой встречи так и не состоялось. Я должна была встретиться с Отисом по поводу некой проблемы у него же возникшей, впрочем, это неважно. Важно именно то, что сложилось все любо-дорого, Господь обступил тебя, здоровьем твоим позаботился, вот, что важно. Два, три, четыре, пять… - берется отсчитывать до десяти промежуток вбирания в мышцу все полезные компоненты, в дозе содержащиеся.
           - С какой стати уколы оказались у тебя в сумке?
           - Вот зачем ты так? – вскрикивает Лора. – Зачем же ты стараешься опрокинуть всю вину на меня? Разве ты полагаешь, что я преднамеренно стремилась довести отсутствие в доме лекарства до этакой ситуации с неприятными последствиями?
           - Я уж не знаю, во что верить.
           - Верь в божье нахождение.
           - А не думала ли ты о том, что, быть может, все наоборот? Возможно ли что боженька вместо подмоги и проиграл подобный случай? Ведь это он играет нашими судьбами, он обсмеял наше представление о том, что мы властны над жизнью, он нашептал, что жизнь властна над нами, что всякие Боги забавляются нашим поведением и верой в случайность неких моментов. Он указал, что силы небесные способны направлять мысли наши о прочем, способны управлять нами, плебеями, подобно фишкам в наземной игре.
           - Слова твои бреду подобны. Ты это откуда, в общем, берешь? Когда это Бог успел обсмеять нас, нашептать кое о чем, да указать на что-либо? – задается вопросом мать, потерев лоб.
           - Да кто сказал тебе, что… кто сказал тебе о том, что в буквальном смысле мои слова были озвучены? – произносит Невилл, смерив меня взглядом. – Я с духом своим потолковал на тему-то избитую, так меня и потянуло отозваться о вещах, оживших в нескольких метрах души моей. Я услышал об этом на подсознании, должно быть, сам Бог проник в душу мою, таковой если есть. – до сих пор заглядывает в глаза мои, словно через них забираясь в душу ко мне и отвращается совсем не упомянув меня ни словом, ни единым, в точности как мать, вот только та и не окинула меня глазами.
           - Это куда ты смотришь? – Лора обращает взор к месту, на котором мои ноги устраиваются, но не замечает нахождение мое. Она проходит взглядом сквозь меня и видно опускается то в стену визави, то на потолок, тенями уходящий. – Что же ты заметил?
           При всем том Невилл так и не давал ответа. На миг он сплотил глаза, и тут же обозначив это, мать чуть было не завопила.
           - Невилл! Слышишь?!
           - …Мне уже гораздо легче, успокойся, я жажду сна, можно ли мне уснуть, а? – медлительно произносит он, выхватив руку, брошенную на колени матери.
           - Будь по-твоему, если хочешь спать, спи, но не вздумай оставлять меня надолго, ладно Дэниел?
           - Дэниел?
           - Невилл!
           - Нет, ты сказала Дэниел…
           - Разве?..
           - Да, именно так ты и сказала! – будто ревниво покрикивает он.
           - Странно, но я-то не хотела, ты ведь понимаешь, сбилась вот и все. Вырвалось, такое бывает.
           - Ага, быть может…
           - Кстати о нем, ты ведь не знаешь, где он? – в ответ ни звука. – А пойду-ка я найду его, мне нужно поведать его и на этот раз. Заодно спущусь, принесу тебе горячего молока.
           - Нет, не стоит, я совсем не хочу пить, да и есть. Аппетита вовсе нет.
           - Стоит, Невилл, после дозы инсулина, тебе обязательно нужно есть. Сахар, как видно, упал, так что я загляну к тебе с тарелкой фруктов чуть позже еще раз, все успокоится и аппетит вернется обратно.
           - Конечно.
           - Ты главное отдыхай. – Лора поднимается и в самом деле уходит сквозь мое тело.
           - Что же ты стоишь? – неожиданно выдает брат, отвернувшись.
           - Я, я,… что это было?
           - Уходи.
           - Но, что все это значит?
           - Совесть. Она промывает душу твою, она указывает на проступки, вот собственно и все.
           - Что еще за чушь?! – произношу я, взмахнув рукой.
           - Уходи!.. Ты меня утомляешь! Уходи! – выкрикивает Невилл, оглянувшись и между тем взглядом промахнувшись.
           - Да кто я такой?! – глупо усмехаюсь, с этим дрогнув.
           - Ты скиталец, ведь так?
           - Это абсурд! Что ты несешь?
           - Вновь я должен просить тебя удалиться? Просто уходи и закрой за собой дверь.
           Спускаюсь к блестящей люстре, однако, разнесенной, словно душа в обнимку с сердцем расколотая, ведь когда-то сверкающая и оттого мне становится холодно. Попиленное сердце, больше не греет душу, ветром извечно объятую, холодом обданную и пусто внутри, все бледным инеем устлано, к сердцу дорожка снегом охвачена.
           Я убываю за дверь и, появившись в коридоре, телефон, брошенный в карман, пугнувши, вибрирует.
           Ступая по лестнице, я вынимаю телефон и замечаю небольшое сообщение, отправленное тем же контактом: «Как же ты красиво говорил, однако смысла нет, в нашей встрече смысла вовсе нет, нам незачем видеться. Я любила ровно год, но и любовь со всем прочим исчерпалась, именно потому, что видимо не в меру любила. Я отдалась тебе. Бестолково позволила всю мою жизнь, этим же дала возможность довести меня до крайности. Плохой, говорю, конец выдался и ты ж его позволил, а тех чувств, что ныне состояли, прежде нет, я отравилась гадостью, гадостью несколько блажащей, на которую ты меня подсадил, ублюдок! Та встреча сроком давности около года в дурацкой закусочной стала роковой, по крайней мере, для меня. Ты влюбил меня и не наоборот, я ведь не могла влюбить тебя в себя, а позже ты убил меня, я стала жертвой, вольной жертвой, незнающей на что идет. Я виню лишь тебя, никого кроме тебя, ты ублюдок совратил меня. Забудь меня, прошу, забудь, только это мне нужно от тебя, только это, да и не много ли я прошу?.. а не все ли для меня равно? Дэниел, забудь меня, выбрось из сердца, если оно есть, вырви из души мое имя, не вспоминай о присутствии моем в жизни твоей, сделай заветное одолжение, оставь меня на стороне страдающей, ладно?.. в силу того, что тебя-то я давно оставила на произвол судьбы».
           - Дерьмо, однако,… Дрянь! – едва не споткнувшись, кричу я. Наваливаюсь на перила, упершись грудью и понижаю голову. В этот момент слеза, вылезшая и вмиг пронесшаяся по щеке, после чего павшая этажом ниже, казала меня, так поздно я вылез и так рано пал. Пуганым взглядом я кинул взор на яркие картины, идущие вниз, и не торопясь обернулся, разом пройдя хоженые ступени.

                Глава 6

                «Снова ты!»
           Комната мелькает серебром, отдающимся мерцающим платьем ночного светила, которое кажись, выливалось уж очень крупным. При виде на чудный пейзаж за открытую стену представала Мэйбл и на этот раз убирала руки за спину.
            - Снова ты! – выговариваю и снимаю с себя одеяло. – Ну, прекрати, милая, прекрати!
           Девочка приятно ухмыляется и опускает голову на левое плечо, как будто от смущения, неучтиво ее пробирающее и руками книзу тянущее. Веками глаза ее порхали, словно крылышками, а голову едва шевелило в разные стороны, да и так она снизу выглядывала.
           - Дорогая моя… Я уж нежно прошу, но отстань, предоставь меня самому себе. Ты этого хочешь?.. хочешь, чтобы я угадал вещь, тебе принадлежавшую?
           - Нет. – голова сходит еще ниже.
           - Чего ты хочешь?!
           - Тебе.
           - Как нежен голос твой, однако непонятен мне. И слова уж на то и гуляют… вне моего понимания.
           - В душу свою загляни, как сделал однажды Бог.
           - Я не понимаю, должен ли я бояться слов твоих, смысла в них возникающего, нужно ли мне проникаться ими?
           - У тебя не получится.
           - Чего же не получится?!
           - Ты меня не слушаешь! Ты больно замкнут в себе, ты же зациклен на себе, ты обратился в очки, янтарной пленкой укрытые, мир вовсе не обнажающие.
           - О чем ты вообще? – кричу и лениво скидываю ногу на пол.
           - Вещь…
           - Даа… - растягиваю.
           - Она же… принадлежит тебе. –  ее глаза поднимаются и моментом заглядывают на руки.
           - Что же это? – скидываю другую ногу.
           - Будет нечестно, если я выдам некую суть твоей жизни, суть, которая вела тебя к одному, суть, крутым спуском погнавшая. Да еще и так резко.
           - Говори же, я не намерен ждать!
           - Ты обо всем узнаешь, обязательно узнаешь, и не факт что тебе понравится, но не сейчас Дэниел. – вновь опустив голову, произносит она.
           - Мэйбл, что же это? Что это такое?
           - Это вещь. Ты периодически пользовался ею, хочу заметить, однако нехорошая вещь. – она усмехается и то ли от смеха, то ли от горести из глаз ее выбегает слеза.
           - Говоришь, значит, вещь нехорошая? Как интересно…
           - Конечно, ты же увидев ее, даже рта не раскроешь.
           - Ты думаешь?
           - И в самом деле, уверена, Дэниел.
           Я укрываю ладонями глаза, кстати потянувшись к ней и настав ее, она тут же улетучилась, точно понесшим ветром развеялась и тогда же обратилась в ничто. А после и дымка не возникло, ее образ плавно утонул в потоке ветра. Я сдул ее, но и этого не желал. Я лишь хотел узнать эту вещь, так хотел, но теперь-то на месте запахло едким химическим растворителем, или, же уксусом, зловоние охватило меня, и в известной мере надо быть даже околдовало. Рука моя двинулась к щеке, и веки мягко накрыли глаза, между тем двери, ведущие на балкон, беззвучно разошлись, занося в комнату ветерок, но уже нахлынувший ветер.
           Меня зовет балкон. Вновь меня одолела жажда захлебнуться воздухом. Действительно, только так ветер очищает меня, освобождает от реалии. И впереди пустынно, во дворе только-то натура, чрезвычайно часто меняющая сезоны. Конечно, даже необычно как-то, но со временем я свыкнулся со всей парадоксальностью данного момента, так что уверенно заявляю о том, что невозможное возможно. Снова устремляю взор в бесконечность, и снова меня заносит, так и намериваюсь пойти вослед.
           Закрываю глаза и пропускаю через себя ветер, параллельно отдавая себе отчет о том, что через веки все равно все естественно вижу. Заново хлопаю глазами, изумляясь таким вот фокусам, и не спешу их отмыкать. Не хватает музыки, но в который раз восстанавливаю в памяти, обожаемую песню и мозг имитирует повторение. Отныне все как в красивом фильме, все как я люблю.
           Ах, Боже Милостивый, вновь мне чего-то не хватает. Не хватает ныне живущего в сердце, сердечных дел не хватает. Я не могу дать волю рукам, чтобы ухватиться за ту, что кружит голову и принуждает трепетать сердце. Пожалуй, я способен на любовь, но все так, же не сознаю этого, я и впрямь зациклен на своих проблемах, ничтожных проблемах и вот особенно на что я и имею полное право.
           При случае, когда я придерживаюсь мнения взятого из жизни, что в моем возрасте пора быть от кого-либо в восторге, пора разгуливать, поглощенным в разливанное море романтизма с красными следами от губ на шее и щеках, я чудовищно волнуюсь о своем неуспехе в личной жизни. А время летит, забирая тот период, когда еще можно слоняться по клубам с близкими друзьями, как минимум, потому что бремя сдует как прядь, но пес с ним, ты не поспеешь устроиться, как утро жизни покроет расстояние краткосрочной действительности. Ты живешь всего раз и нельзя не попытать счастья и чарующую силу младости. Так изволь, нам нужно требовать от самих жизненных функций все больше и не поставить это в вину. Переданный не долговременный этап, как ступенька к зрелой жизни и есть изюминка только сознательной жизни, и что наиболее огорчительно я все же проникаю в смысл этих вещей, но не отваживаюсь производить впечатление.
           И я ведь нередко раскидываюсь мыслями по этому поводу. Но сейчас я глотаю это и соображаю, что одиночество так, же болезненно и ничуть неощутимо, пусть даже мы и выносим боль на глубине души. Возможно, я элементарно устал от безветренного молчания или морально преобразовался, без разницы, во всяком случае, я желаю превратиться в существо социальное и это правильно. Так хочется, не раздумывая, спуститься на улицу и наступить на землю, а потом странствовать всю ночь в поисках казусов, все еще пропуская через себя ветер и наблюдая за безлюдными дорогами сквозь закрытые веки.
           И при одной мысли опять-таки проступает малосильное, но дрожание и опаска, как раз та, что расстраивает выше принятые решения на всякое действие. Раздражает и останавливает. Я должен что-то с этим сделать, но как от этого отделаться?.. Я предприму какие-либо действия, но будет уже поздно, но и рано не получится, тут я позволю себе стать костью в горле, вообще не факт что получится... Да, на подсознательном уровне, я где-то это слышал. Не думал, что пущусь столь глубоко. Я просто чувствую ненадежность, я чувствую, что выйдет нехорошо.
           К тому же времени вдыхаю и смотрю, покуда не выстреливает ледяными шариками в тело, до того времени, когда закатываю прозрачные веки и выставляю взгляд на затевающийся град, прижав правую руку ко лбу. Погода сменяется прямо на глазах, будто бы введена на скорую перемотку, так и норовит уронить, мельтешащей жизни. Ночное небо с лиловой окраской, вмещающее миллионы ярких звезд, набирает серые тучи и сбрасывает шарики. На замерзлую траву осыпается густой иней.
           Дышать едва невозможно, однако я не нахожу возможности показать спину, я остаюсь на улице. Ноги потряхивает, а сердце в свой черед неугомонно хлопочет.
           Тут-то уже дождь имеет свое начало. Если тогда свежий воздух пособлял соображению, то сейчас только противодействует. Обложной дождь с градом атакуют, а гроза запугивает. В эту пору уж никто не поможет справиться с непогодой. Крутой ветер загоняет в дом. И я ведь люблю природные явления, пусть их и не наблюдается, несомненно, мне нравится взирать на всякого рода смерчи, штормы, а также ледники и цунами. Это просто красиво, но никак не исход.
           - Эй!.. – визгливо доходит женский голос из низа. – Дэниел, эй!
           Девушка разыграла во мне интерес к ней и потому я против ветра снова подвигаюсь к ограде. Девушкой выпала моя двоюродная сестра. Мари, содрогаясь, крутилась у крыльца под самым балконом, так что за ней можно было отменно усмотреть. Она была облачена в джинсовые шорты и бледно-розовую майку, видать одежда ее не спасала. Запутанные красные волосы прилипали к щекам и отводили потоки воды на тонкий покров. В это время, мы чем-то были похожи, оба мы были напитаны влагой с каждую нитку.
           - Ты видишь меня? – медленно спрашивает она, разделавшись с криками.
           Я толкаю руку и ввожу ручные часы, но они не функционируют, верней всего они стали жертвой льдистого ливня.
           - Почему ты молчишь? Я ведь знаю, ты видишь меня. Я вижу то, как ты смотришь. Как ты… всматриваешься мне прямо в глаза.
           - Как ты здесь оказалась, а главное зачем? Право забавно узнать.
           - Пусти меня и я выложу все да как. Нам-то есть что обговорить.
           - Ты, извини, но я не могу, нет, не смогу. Тебе здесь не место, как бы грустно не было бы это признать. Если тебя вдруг заметит мать или что еще хуже отчим, мне придется не наилучшим образом.
           - Я так не думаю. – она прекращает дергаться и задерживается, будто бы град на нее впредь не действует. Приподнимает голову и супит брови, тем временем как частицы дождя забегают в кругло сделанные глаза. – Ты грубо не хочешь спать и видеть во сне все, что приводит на память давние времена. Ты прямо не желаешь пустить меня в свой опутанный круг, я тебе не нужна, как и все, что отошло.
           - Что? – уже вселяет ужас. – Я не понимаю!
           - Ну же, Дэнни, разве ты готов стереть все, что приключилось с нами в прошедшем?.. Ты ведь не рискнешь забыть все, что предстояло ранее.
           - Я не понимаю, о чем ты говоришь? Что стряслось?
           - Вот-вот, ты и не сознаешь, а верней не терзаешь уложить в голове эти мелочи. Ты не понимаешь, но одновременно не намереваешься понять. Разве все так плохо, разве все настолько противно? – ее вопли критично срабатывают на мне. И в одну минуту мне так и подмывает упасть к ее ногам и запросить о том, чтобы ротик ее, пискливо издающий чудные фразы моментом прикусил язык.
           - Милый впусти. Я не хочу уходить. Ты должен утвердить меня в своем существовании, просто положись и я докажу. Докажу, что от нее не завишу. – вымаливает с жалостью, но я не вникаю. Она будто упоминает о том, о чем я и не подозреваю.
           - Прости, но…
           - Дэниел! Послушай меня, послушай и вскоре заткни уши в присутствии ее. Ее же слушать нельзя. Не внимай словам ее, не вздумай, ясно? Ясно милый?..
           - Милый?! – я морщусь и виновато отворачиваюсь, за стену кинув взгляд.
           - Прежде ты не возражал, тебя это нисколько не смущало.
           - Быть такого не может!
           - Я не считаю слова твои правдой, нет, не считаю. Ты лукавишь, тебе больно смотреть мне в глаза, да отныне больно. – неловко она снимает с лица пряди волос. - Дэнни, довольно… довольно грызть себя, от этого лучше не станет, смотри на мир проще, неоглядный мир, таковой могучий. Сочти былое непростым казусом, сочти тем, что по сути дела выше твоих сил. Заставь себя поверить в то, что виной всему состоялись некие силы, крепчайшие силы, которые оказали на душу твою действие. Ты тут не причем, повтори это!
           - Нет! Не могу, нет… не я себя грызу, она грызет меня, совесть грызет. Она крайне жестока по отношению ко мне, жестока невыносимо. Ты не понимаешь, ни черта не понимаешь! Что ж ты говоришь, разве не сознаешь всю боль, не сознаешь власть над духом, присущей совести? Она оказывается сильнее нас, ведь она без усилий может сломать нас, да, она может поневоле исправить нас, а этого хуже нет. Я завидую! Завидую, черт возьми, черствым, чуждым жалости людям, холодным людям, если можно так сказать, завидую тем, кого она не беспокоит, на кого не давит, кого не грызет, должно быть это прекрасно.
           - Уж слишком ты чувствителен, совсем не лучшая черта, кстати замечу. – сестра приставляет руки к области сердца, облекшего в снежок, сердца, при этом надежно застывшего. - Не будь Дэнни к себе так строг, а про совесть ты раздуваешь, как бы ни странно, возводишь в квадрат то, чего у нормальных людей и не является, хвастаешь себя особенным, впрочем, это и впрямь интересно.
           - Ничего особенного. Вот только век наш исчерпали технологии, сила та, что вынула совесть из людей, стыд за что-либо невероятное вынула. А во мне сохранилась та гнетущая ответственность за содеянное, да, к несчастью, как проклятье сохранилась. И ведь в наше время людям простым жить-то легче, несказанно легче.
           - Да брось ты! Впусти меня. Подпусти к себе, вручи, ну же вручи свое тело мне!
           - Ни в коем случае!
           - Я угощу тебя, ты будешь в восторге, однако совесть, увы, нет.
           - Я тебе одно, а ты другое. Пороками мое тело охвачено. Гораздо больнее от случая к случаю переживать воедино с совестью даже всякую чепуху. Слишком резко твое поведение, ты ведешь себя словно сердца лишенная, лишенная осадков… в виде густого инея, окутанного душу твою, подобно совести зубами в тело упершейся, сковавшей сердце, нервы собравшей. Это несправедливо, но, разумеется, мерзлая душа вскоре сохранит свою невинность, свою молодость, вскоре это лучше чем зубы стыда, да что там, совести!
           - Дэниел! Слова… эти слова, урвавшие тобою изо рта, они… как же они прелестны! Так они пленительны, так чарующи! Столь ты глубокий, тебя трудно понять, и оттого меня все же тянет разгадать тебя, хоть несколько понять. В одно мгновение заплыть на темную глубину, на глубину задушевного, берегущего все более интересное, точно важное, хранящего заветное, в конце концов, скрытое.
           - О нет же…
           - Не говори ни слова. Уж больно действуют на меня твои слова. Все более ты нравишься мне, с каждым словом ты зовешь меня, сердце мое тискаешь!
           - Где ж твоя логика?! – дышу в собранные руки. – Ты говоришь о сердце? И сквозь тонкий лед, чешуйкой покрытое сердце все же отбивает ритм? Оно пламенеет?.. Разве лед испаряется? Страсть твоя сильнее совести, страшно подумать, однако душа твоя некрасивая, слабостью она облитая, совесть нагло предающая в угоду прихотям своим, других людей прихоти предающая. Легко живется?.. так просто? Она оставила тебя, ушла, бросив некую частичку себя на крайний случай, но и та оказалась, в самом деле, жалкой.
           - Милый, что бы ты ни говорил, оно скверное не скажется на мне. Мой физический голод, должно быть, отметил в тебе что-либо тянущее. Я голодна, Дэниел, в тебе есть то, что утолит жажду мою. Твое тело охватило меня, твои губы, с которых стекают струи воды и таинственно сказывающие о неизвестном, при этом заметно ругающие настолько сочные, словно соком ядовитым измокшие, выдавали некую любовь, притом злую на язык.
           - Прекрати, сейчас же! Меня тошнит! От происходящего выворачивает. – я обращаю голову к небесам, а там и к звездам, точно блюдущим сверкающий диск луны. Не боясь капель, бьющих по лицу двадцатью ударами в секунду, я окинул глазами миллионную часть, составляющую вселенной, и уставился на, пожалуй, одну единственную звезду, завораживающую своим блеском, играющую мерцанием среди миллиардов себе подобных. А позже она блекнет, и, опуская взгляд, уже секундой после зрею звезду летящую, и все более пылающую. Меня будто ударяет ярким отблеском, и теперь-то я опускаю голову, схватившись руками за глаза.
           - Пусти меня. Я вся промокла и ты видно тоже. Я протру шею твою, спину протру, однако до губ не коснусь, пусть на них все останется этакий яд прозрачный, манящий, жизни рискующий.
           - Мари, уходи! Совесть терпеть тебя не может, прошу, уходи, я хочу в нору одиночества. Наконец оставьте меня все в покое!
           - Она и тебя не терпит! Совесть то, совесть это! Перестань!.. все кончено, оставь эту совесть у черта на рогах, ты не святой, мы не святые. Никто не святой, все мы пороками укутаны, ладно? – помахивая нежными руками с острыми локтями, она пятится назад. – Это я пылаю, это мое сердце полыхает, оно же наливается бурлящей кровью, до того страсть моя веская, как же ты не видишь?
           - Ты говоришь о том, что сердце твое открыто, согрето любовью, страстью? Ты это имеешь в виду?!
           - Да! И ты это знаешь, но почему-то не хочешь признавать мои слова, не хочешь верить моим чувствам. – мигом останавливается, побивая левой ногой по земле, грязью обнесшей.
           - Это, какие могут быть чувства?! Если и так, то чувства грязные, пошлые, да гнусные. Гордиться некой страстью, некогда возникшей…
           - Мерзко, так мерзко быть несамостоятельным! – и снова дергается, вот только совсем медленно.
           - …к брату, черт побери, глупо очевидно! Мари, ты пойми, это низко,… да, мерзко, как и быть несамостоятельным, но куда хуже придумывать некую страсть. Это подло…
           - Ты ведь по-прежнему считаешь слова мои выдумкой.
           - Ну, нет, нет, мне было бы легче, гораздо, но я верю тебе, однако не хочу. Вот только не вынуждай меня, не стоит пытать меня страстью, ясно? Тебе это ясно?
           - Но…
           - Прости! – тут же прерываю нелепый диалог и забираюсь в комнату, сливая струю влаги на сухой ковер.
           Святые сторонники Господа Бога вновь выразили свое могущество над жизнью, обрушили неимоверные слезы на землю, предстающую теперь-то словно подвалом в том же лесу, предстающую тем, что святые отмечают низом, дном участи. Ангелы сбросили с глаз свежие слезы, все же выплеснули сломившие эмоции, однако не совсем так, они обозначили о том, что и на небесах голоса скорбят. И там советь берет свое, чертово проклятье, святыми слезами поплакались ангелы, очистили дух свой от чертовой грязи.
           Слезами ангелов, как и прежде Мари увлажняется, а меж тем зовет, визгом тревожным подзывает. Как же неловко вот так обходиться, но где-то это странно, непонятно, черт побери, хоть и стоит признать, что весьма загадочно. Я захлопываю окна, а дверцы забегают обратно. Наверно, это дает мне случай того, что я могу закрыть глаза.
           Минуя около десяти минут, в ушах звенят голоса Мари и что чудно Эндрю. Я уставился в потолок и укутался остылым одеялом, все размышляя о бреде, своем бреде. В голове гуляют зазывы сестры с неутихающей продолжительностью. Я просекаю реальность. Разграничиваю мысли от конкретности, и голова напоследках переполняется умиротворенностью. За окном безумно трещит шквальный дождь, так сказать, святой рев, а над крышей барабанит град, сызнова стирая былые надежды о закрытых глазах и предвиденной расслабленности.
           Появляюсь на полу и вновь проношусь через распахнутые двери. Встав под мрачным небом, я бросаюсь к балясинам. Внизу никого, кроме третьесортной травы, разложенной на каменистой земле, что казалась предпочтительнее. Дважды я промок насквозь и, убедившись, что Мари пропала из виду, мне полегчало. Я больше не испытывал нужды впустить ее по приказу вредных слов, из ехидных губ отдающихся и спокойно тянулся в огромной кровати.
           - Ублюдок! – голос сестры уже не перепутаешь. – Сука!
           Подымаюсь, оставаясь в постели и делаю упор на картине Ван Гога «Звездная ночь над Роной». Ладонью стучу по голове и внимательно прислушиваюсь к тонкому голосу. Показалось. Быть может, рассудок повторил зов с предыдущего раза, и я одобрил его как за новый. Странно, нет же. Вот уже назревают, чертовы глюки.
           Я искручиваюсь, и выдаю слабый скрип, схожий звуку стародавней кровати, осенив позднюю юность. Замечаю себе, как приносил жалобы маме по поводу хрустов, издаваемых кроватью, что в свой черед отпугивали в ночное время, будучи пониже. Лежа на краю, я высматривал окно, откуда тянул сквозняк, взвивая коричневатую шторку, и подумывал имеет ли смысл в тот же миг ударять в слезы? Я таращился либо в окно, успокаивающее, либо в потолок, замусоленный кофейными сажами. И тотчас оно, окунание в быль, заходило все глубже и глубже.
           Я словно синестет. Я чувствую то, что чувствовал перед этим, свернув веки на глаза перед кошмаром, упрощенно лежа в широкой кровати.

           Вдалеке виднеется нечто похожее на темную стену и оттуда же доносятся звуки подобные городу, работающему городу, как и само звучание мелодии. С улыбкой, возникшей на лице, я хватаюсь за ногу, будто бы в обратную сторону прогнувшуюся, и вскрикнув от резкой боли, взваливаюсь на колено. От той же боли подымаю голову, поглядев в облака, с туманом сводящиеся.
           - Чувствуешь ко мне жалость?! Щадишь, да? Страдалец чертов, какая жалость! – бесстыдно ору, к Господу обращаясь. – Настоль я жалок, не так ли?.. что даже твое величие облегчает паршивцу страдания. Из сочувствия протягиваешь руку, но вскоре останавливаешься и не даешь ухватиться за нее. Ты смотришь и видишь гребанную руку, если чуточку подтянуть, то я ухвачусь, но нет же, нет! Твоя рука нарочно остановилась в отдалении.
           А ты ведь заранее прикинул судьбу мою, да, именно так, именно бесчестно! С умыслом ты наградил меня совестью, не знающей меры, с рождения ты отблагодарил меня зубами, которые могли бы покусывать, могли бы указывать по воле твоей на порочные мысли, а то и поступи. Ты управлял некоторой частью меня, ты проникся моим поведением и внушил зубы в сущность мою. А что страшнее, ты наградил меня обратной стороной, мотивирующей совесть кусать, грызть дух мой, ты одарил меня поистине ужасным характером, неверным, слабым, разбитым, конечно, о чем идет речь?.. безвольным! Несправедливо, я тот же грешник, но страдаю в большей мере!.. Несправедливо! Все мы не святые, все мы простые, одна вторая величает тебя, такого царственного, всесильного, знакомо, верно?.. а ведь…
           И вдруг из царства божьего вырывается птичий крик, тот, что обычно разносится под небом с приходом весны. Весь перепуганный я опускаю взгляд и задерживаюсь на стене таинственной. По желанию узреть ее вблизи, выпрямляю ногу и превращаю действия.

           Кладу ноги на подставку, помещающуюся на террасе, и тщательно вбираю ядреный воздух, шевеля глазами по экрану тонкого лэптопа, который придерживаю на коленях, несмотря на рядком стоящий деревянный стол. С неба нависает великолепное солнце. С ушей свисает цвета зеленого, провод, играющий нерезкую музыку. Прикусив губу, я листаю комментарии насчет выложенного, незадолго до этого, рассказа, притом вовсе неважного на один сайт. Безо всяких сомнений негатив все же крутится, но по большей части, я тешусь единодушным комментариям, не вдаваясь в подробности.
           Бог с ним, рассказ этакий ближе к автобиографии. Думается, негатив имеется из-за столь обреченного пересказа, но я не пожалел сил так чтобы выразить свои эмоции и кажется чересчур. Я акцентировал внимание на одном из комментариев под ником «Judi1212» о том, что я грамотно утрирую не более того, о том, что жизнь волшебна, полезно расценивать ее, как нечто прекрасное, то есть делает мне замечание. Кратче мнение девушки о жизни, в общем, оптимистичнее, касаясь моего понимания на этот счет.

           Что же такое, все-таки жизнь? Почудилось бы, а ответ на диво примитивный, жизнь – это дым, кой предполагает миг меж прошлым и будущим, - подумал я.

           Домработница по обыкновению в не цветной униформе показывает себя и подает большую черную кружку с жирно прописанной белой надписью «ALL AHEAD».
           - Все готово Дэниел, вот возьмите пожалуйста. – она вытягивает кисть руки, одетую в белую перчатку и с преклонением не смеет оставить кружку на столе, на срок пока я не позволю этого сделать.
           Скоро я сдергиваю наушники и отбрасываю на стол.
           - Да, Ванесса… – недолго думая хватаюсь за кружку, коснувшись ее руки, а затем, коснувшись ее взгляда, и с резковатым движением обжигаюсь, глухо прошипев.
           - Осторожно, горячо. – замечает она, дернувшись.
           - Вы, конечно, извините, но что, же это? – оставляю кружку на месте и одним пальцем тру о другой. Видно, я в той же степени любезно отношусь к ней, подобно как мы работаем друг на друга. И, по-моему, даже прислуга, была выше меня. Я однозначно не пользовался уважением к себе и даже тогда, когда в школе мне дерзали подставить подножку, я мог бы молчком пройти мимо, одарив неприятеля всего-навсего резким взглядом. Однако славно, когда тебя слушаются.
           - Извините, это капучино с миндальным молоком. – угловато отвечает.
           - Ну что вы?.. Я имел в виду, что не тревожил вас, но, а если вы решили удивить меня, то конечно спасибо.
           - Дэниел не в этом дело. У вас гости, точно ближние. И по приказу вашей матери я взялась за напитки.
           - Гости?! – возмущаю брови и жду уточнения со стороны Ванессы.
           - Да, разумеется. Это ваша тетя с мужем и дочерью.
           - Да ладно, что опять?! – она молчит. – Может им и стоит перебраться к нам совсем?
           - Вы столь не рады видеть свою родню?
           - Даже не представляете насколько… Господи, как же не рад!
           - А что вас собственно смущает? – проговаривает девушка, оглядываясь в сторону гостиной, ощутив шум, волнами бьющий по стенам.
           - Нет, неважно. Уж очень некультурно говорить об этом, к тому же с вами, вернее с девушкой, таково нежной; с девушкой, чьи уши высохнут при познании гадких подробностей. – моя рука нервозно тянется к жгучему капучино, вновь обжегшись и с тем ощутив боль, я кидаю руку за шею.
           - Вы мне льстите… Уши мои куда охотнее воспринимают потрясающую историю, нежели всякое плетение словес, разумеющих красоту, некую благодать, замечающих изящество жизни, как составляющую. Довольно скучное изложение, скажу прямо.
           - Ах, вот как?.. – все чаще заглядываю в гостиную.
           - Именно, милый. – резко добавляет.
           - Гм!.. Ванесса, вы…
           Из гостиной прокатываются голоса, вихрем изживая покой, вот на это и есть гостиная. А позднее на воздух попадают Эндрю, Таня и конечно Мари в сопровождении матери. У каждого по кружке то эспрессо, то капучино. Они до того сверкают улыбками, кроме самой Мари, что может примерещиться, будто им и в самом деле подвергнул тот момент осмотреть дом и призадуматься над тем, возможно ли им сселиться на это место.
           - О, как же все заняты! – наблюдает в мою сторону тетя, с надетой ухмылкой на лице. - Так-то неприлично встречать занятых людей или, наоборот, во время встречи быть занятым!
           Тетя наступает ко мне, оставив Эндрю и Мари, тут же удравшую.
           - Дэниел? – высматривает глаза и свершает прилежный глоток.
           - Здравствуй тетя… Таня. – вслед за тем погружаю глаза на горящий экран лэптопа.
           - Ну, привет, привет.
Я, как и сама Таня перевожу взгляд на Ванессу и не более чем глазами даю знать, что пришло время отлучиться. Но затупив относительно намеков, она все еще не исчезала.
           - Ванесса милая, будьте любезны подбросить печенья к напиткам.
           - Ладно. – сверкнув улыбкой, несется за угощением.
           - Даже так… - выговаривает тетя удивленно.
           - Пусть будет так.
           - Конечно, но…
           - Конечно, я не могу обращаться к прислуге так дерзко, как выберут другие. Пусть, я не могу так смело относиться к людям старше меня самого.
           - И в этом нет ничего плохого.
           - Ванесса хороший человек. – совсем как после этого пробегает пауза. – Тетя…
           - Дэниел, позволь. Впредь не обязательно называть меня тетей, просто Таня будет не менее порядочно – звучит так, словно ей нужно то, что принадлежит мне, так будто она от меня чего-либо добивается. – Я уже устала тебе об этом упоминать.
           - Таня, хм…
           - Теперь твой вопрос?
           - Я даже как-то выпустил из памяти то, что хотел бы спросить, да и в принципе, я не очень-то, и уверен, что это должен был быть вопрос.
           - С каждым бывает. – упав губами на краешек чашки, она заметно силится взглянуть на помещенные закладки. – А ты это чем занимаешься?
           - А насколько вам это интересно?
           - Должна признать, что это всего-навсего мое природное любопытство. – следующий глоток и тихий мах, разумеющий простенькие выпады на особенности характера.
           - Конечно. Я уж немножечко вас узнаю в себе.
           - Любопытство присуще всем в малой или большей степени, Дэниел.
           - Да, я и не сомневаюсь.
           - А как же…
           - Таня. – пущай обратив взгляд к ее твердым глазам, я разом отвожу его обратно.
           - Можно мне снова полюбопытствовать?
           - Спрашивать совершенно необязательно.
           - Да. – ее лицо ожесточается и Таня становит отчасти полную кружку на стол, как после этого я смещаю лэптоп с колен.
           - Ну а так по какому делу?
           Она присаживается за стол напротив и поверх лэптопа равным образом не упускает из взгляда мою светло-голубую рубашку.
           - Дэниел. Мари…
           - Мари?! – вскрикиваю, потерев колено, что ударило острой болью.
           - Да, прошу больше не перебивать. Так вот, она же на днях не воздержалась и рассказала о вашей с ней ссоре.
           - Как вдруг!
           - Так уж, Дэниел. Она рассказала правду и ранее замечу, я стала подозревать вас обоих в... но ты ж понял, ведь так?
           - Вы-то о чем?
           - Ах да.- отворачивает голову улыбнувшись к Эндрю и Лоре. – Я, конечно, должна была подумать насчет этого. Я должна была знать, что все пройдет не так уж и гладко.
           - Ко всякому рука божья протянута на своем отдалении, Таня. Ко всякому Бог ближе, а ко всякому дальше.
           - Ты чувствуешь, да, чувствуешь?
           - Что же это?
           - Вонь это, крайне противная вонь, что несет ложь твоя. И пусть убрался бы ты на чистке у Господа, преклонив колени, ты ни за что бы не смыл эту вонь, она как клеймо прижившееся, как тату наколотое и вскоре ошибочно. Ложь нещадно воняет, поэтому и легко ее убедить на теле, что ею пропитано.
           - Но все что вы имеете в виду, может оказаться полным абсурдом!
           - Ты и впрямь так думаешь?! – тогда я отправляю в рот два резвых глотка.
           - Я вообще не понимаю, о чем вы говорите.
           - Ну, раз так, я выскажусь…
           - Таня, я…
           - Ну, ну, все же не абсурд? Все же понимаешь?
           - …Я действительно был терпим ко всему, но спустя время мне становилось совестно, я не желал этого, черт… - по тону моего голоса годится раскусить, что я весь напряженный. - Вот черт, но она требовала!
           - Чего ты несешь?
           Сгребаю волосы на затылке и на миг закрываю глаза.
           - Я… я не знаю, да и тогда не знал, как отреагировать. Таня, я никогда не обладал тем, что имел наперед обдуманные реакции.
           - А этого и не надо, у тебя голова варит. Ты и поступать должен соответствующе.
           - Да, сглупил, но вина эта моя, не больше чем Мари.
           - Дэниел. – она трет рукой у основания уха и чуточку отклоняет голову, но не взгляд.

           Я подхватываюсь с громкими всхлипами. Неужели мне это привиделось во сне, но тусклую комнату, как и прежде, светлит близко посаженная луна. С испугу я поднялся, увидев знакомый кошмар, при этом повторившийся, но догадываюсь, что это был не сон. В ногах испытывается трясучка, набегающая из сердца, что тоже не проходит. Я побаивался свернуть веки на глаза, ведь элементарно боялся вновь вернуться мысленно. Только бы не думать, только бы не вспомнить иную бредятину.
           Спать охота и я ощущаю, как веки стремительно свешиваются. Я совершаю зевок и утомленный, закрыв глаза, еложу ладони о помятое лицо. Отвожусь на упругую подушку и заинтересовано кошусь на померкшие цифры электронных часов. Три: тридцать четыре. Допустим, они заели, нужно бы располагаться силой, с которой постукиваю по верху стареньких часов.
           Из коридора сквозь тонкую стену слышно туканье босоножек на шпильках. Я поднимаюсь, не думаю, что это отчим. Выкручиваюсь из постели и босыми ногами по полу, как по льду, подхожу к двери, сквозь которую проходит Мари.
           - Что за?.. Мари?!
           - Дэнни! Господи Дэнни!..
           - Бога не трогай, но…
           - Я живая, Дэнни, я та же, я сделана из того самого из чего сделан и ты, я заключаю в себе то же сердце, настоль невеликое, но и от этого вовсе не хуже, только так я и сохраняю любовь, любовь к тебе рванувшую. – на ухо поясняет она.
           Она все так же вымокшая и холодная. Я не представляю, во что она приодета, в комнате сумрак. Мари обеими руками хватается за мои плечи и шепотом говорит черт знает что, оно в ушах у меня не звучит.
           - Как ты пробралась сюда, черт побери?
           - Любовь вобрала меня, достигнув вершины, а далее вобрала идею, припасть, чтобы к рукам твоим.
           - Но как?
           - Это не имеет чертово значения! До того я люблю тебя, до того, что сердце мое прикинуло на себе тату с твоим именем, разве это не важно?
           - Что же ты делаешь? – обращаюсь к ней, но она не вникает.
           - Я хочу тебя. – снова тянется навстречу и касается нежными губами моей щеки, однако обидно колючими, точно едкими.
           Вновь она трется об меня своими штучками, и я помимо воли слабею. Как же это подкупающе. Другая сторона души моей, страдательная сторона, уже планирует устроить ей приятность.
           - Ну же, Дэниел, прошу, возьми меня! – обломок совести откусывает плоти кусок, пролившийся красной жидкостью, она вонзается зубами и крутит меня туда и сюда, словно пасть собаки неспешно прогрызающая тело и вертящая в теле зубами для более резкой боли. И нужда, тем не менее, естественная нужда удовлетворить самку и в первую очередь себя берет свое, дав повод совести добраться до красных глаз и немедленно харкнуть в них. – Дэниел…
           - Мари, ну, не надо, нет, не надо! – едва слышно бросаю и сквозь уютные чувства щурю глаза. – Как хорошо и как порочно, как противно от самого сознания того, что соблазн оказался крепче нас. Так противно, понимать, что всякое искушение способно перебороть нас на иную сторону, все более омерзительную, но такую, же непристойную, искусительную.
           - Все ты знаешь, все чувствуешь... Ты различаешь искушение и сквозь каменную совесть, ломая шею, следуешь на чертов ветер, ты теряешься в его потоках и все более ослабеваешь, пусть и держишься!.. некоторое время конечно. Однако и так гибнешь, ты предаешь свою убежденность в том, что до сих пор тело твое, а вернее душа, исполнена чистотой, нетронутостью греховных рук, ты продаешь веру в себя.
           Ты был не в меру надутым, ты не встречался с более веским искушением, поэтому ты и зазнался, ты принял себя ни тем, кем являешься на самом деле. Пойми меня, подпусти же к себе неправедные руки, обданные слоями крема, тем, что заполняют тортики, обвеянные пряным ароматом. Наконец опусти нос, ну же вручи свое тело мне. – она тянется к уху и в порывах страсти обводит его зубами, неровно хватая воздух всей грудью, тем временем то поднимаясь словно на носочках то опускаясь подобно волнам.
           Ее губы вымазанные темной помадой и до того сексуально вылизанные явно подбираются к уголкам моих губ, крайне протяжно однако подбираются, будто готовясь догнать незабываемые ощущения и тут же сдерживаются.
           - Тебе ли знать мою сущность?
           - Ты ведь сам выдаешь о себе как можно больше!
           - Чем я выдаю себя?!
           - Да ты и есть открытая книга, с описанным заранее сюжетом, с выписанной на первой же странице интригой, сутью, что так хочет донести эта книга Богом накатанная.
           - Неужели?
           - Я говорю именно о том, о чем ты и подумал…
           - Раз так, то почему ты испытываешь меня, зачем пытаешь, если же читаешь меня, читаешь мое чувствие, мое состояние, видишь, как мне трудно оступиться?!
           -  Что-то меня подталкивает, что-то, что называется страстью, пылкостью, оно меня подталкивает.
           - Тебе доставляет это удовольствие? – мой взгляд устремляется на вырез, открывающий красивый вид на ее грудь со вставшими от возбуждения сосками, видимо лифчиком не прибирающую.
           - Ты должен расшевелить себя, должен надавить на больное, ты обязан увидеть, а главное принять себя тем, что ты есть. И надеюсь, последствия этого подвига принесут нам обоим море удовольствий. – заметив мой упавший взгляд, она хватается за грудь, как бы поправляя вылезшие соски и по-прежнему нижет меня глазами, настолько подло.
           - Нет, сука!.. нет, я… Я не могу так… - я стыдно отворачиваюсь и залетаю на диск луны, словно подмигивающий своим мерцанием, словно желающий мне собраться духом и пойти на уступки, отчего мощнее раздражает меня совесть, дергающая изнутри, воспаляет жарким огнем.
           - Ты меня любишь? Хоть чуточку, Дэниел? – тяжелая ладонь рушится на мое плечо, при этом резко сжимает его.

           - Какая же ты сволочь. – вслед за тем она оглядывается по сторонам. – О, Господь Милостивый. Она тебя ненавидит Дэниел!
           - Отчасти я знаю об этом, но и вас она, я бы сказал, недолюбливает. – осужденный взгляд и глаза она перебрасывает на гостиную.
           - Я говорю как есть…
           - Таня…
           - Она… Дэниел, после этого она остерегается тебя, она при малейшем указании на тебя уносится в другую комнату, лишь бы не слышать твоего имени.
           - О, что же это? Что овладело этой частью террасы, что повлияло на эти слова, сказанные вами? Ведь это не так!
           - Твое поведение, а также исход, что понесло оно. Твои грязные выходки, гадкие мысли, поганые действия! Ты сам и являешься тем следствием, что овладело этим местом, что заставило меня кричать насчет момента, весьма пошлого.
           - Я же сказал, что сглупил. – отдаляю кресло от стола и вытягиваюсь. – Чего вам от меня надо?

           - Дэниел? – Мари проводит рукой по плечам и завязывает с поцелуями. – Тебе плохо, Дэнни? Если плохо я тут же принесу лекарства, ладно?
           - Ты и есть лекарство… как приятно… да?
           Я гляжу во все глаза на трельяж и сталкиваюсь с ироническим взором недоросля, ушедшего в трудности сочиненные собственными силами. Он не спускает с глаз, он не излечим. На его плечи по сторонам наложены вкогтившиеся руки с рослыми ногтями. Вблизи смотрится непроглядный силуэт девушки. Парень морщится и, кажется, обвивает силуэт предумышленно, хоть я и не стремлюсь усматривать его одиозные действия. Я не хочу, чтобы он этого делал. Он гладит подбородком ее виски, затрагивая губами волосы, уж очень сладко пахнущие и отступает, только лишь придерживая ее за болтающиеся руки. Очертание проводит рукой по его щеке, в то время как он и не раздумывает доглядывать за ней. Пристальный взгляд поддевает в точности сильнее, чем что-либо другое.

           - Я хочу, чтобы сам Бог тебя покарал. – лихо отзывается Таня.
           - Вы так этого хотите, вы так жаждите мщения и выглядите настолько аморально. – на серьезе выходит из меня.
           - Аморально быть на твоем месте и поступать так беззаботно.
           - Что ж Таня. – я размахиваю руками, уводя голову. – Все к тому идет, что нормально собеседовать друг с другом нам не удается.
           - Было бы куда страшнее, если бы все шло как по маслу.
           - «Что было то прошло», неужели вы не слышали этакую пословицу?
           - Еще бы. Честное слово, хотелось бы, чтобы все было так просто как легкое звучание простых слов. Прошлое в любом случае будет жить в каждой извилине нашего мозга. Все что ни на есть, будет подталкивать нас к вчерашнему дню.
           - Да, но нельзя злоупотреблять.
           - Ее глаза заставляют, черт тебя возьми, это больно. Мне больно, ублюдок!

            Теперь-то он царапает ее щечку губами и сдержанно проглаживает плечи, потому она липнет и оставляет слабый поцелуй в его равнодушную щеку.
           «Малышка, я знаю, ты можешь лучше. Точно можешь заразить меня своей страстью, если же постараешься заставить меня поверить в нее. Я о страсти, полыхающей в очаге сердца». – невозмутимо произносит он.
           Меня пробуждает сдвигать скулы при виде его действа, покудова я не хочу этого делать. Я уставляюсь на стекло, отображающее психологическую драму, и вроде бы тревожусь по поводу происходящего. Он делает так, как мне не хочется, вовсю хочется нарушить неверность. Он мой антипод, он льстится поласкать мои нервы и да, его намерения замечательно выходят. Оно в отражении открывается в виде параллельного мира. Зеркало отсвечивает материальную явь, мое волеизъявление. Ревность и скепсис понуждают удивляться. В отражении вид не от моего лица, он заимствует у меня нежные чувства к ней, оно само сопротивление моих утверждений.
           В голове моей водится куда больше таракашек, нежели я загадывал.
           В конечном итоге он исполнил вспыльчивый поцелуй в ее губы, и она сглупа не отвернулась. Он подцепился к ее воздушным губам так, будто бы это его первое и последнее слияние с возлюбленной всей жизни, под откос покатившейся. Жаль, что я не более как наблюдатель и внести поправки в их бестолковые поступки невыполнимо. Он спадает на шею и нагловато вылизывает ее.
            - Доверься мне. – он устойчиво кладет руки сверху ее плеч и неотрывно заглядывает в ее робкие глаза.
           - Я вся твоя, Дэнни.
            
           Читаю в сердце инородное чувство. Я впервые так задушевно переношу одно чувство, как сострадание. До сих пор не выпускаю ее из своего взгляда и тут-то по ее щекам, вымазанным тональным кремом, съезжает слеза. Она срыву проводит рукой по всему лицу, запачкавшись влажной тушью. Тане на самом деле больно, а я чую эти подробности. Непереносимо носить в груди свои чувства, ты их не контролируешь. И она отрешается их гнать с глаз, восхваляя гордость. Она горда, с этим не поспоришь и даже тогда, когда гордыню ценно засунуть в задницу, но куда там.
           - Извините. – я подтягиваюсь с кресла, потом она. – Я ненадолго.
           - Я не договорила. – вскрикивает Таня и я немедленно торможу, навострив на ней глаза. – Я тебя никогда не прощу.
           - Господи, Таня, как же так?
           - Но пусть это сделает Мари. Я ужас до чего прошу тебя об этом. – она смолкает, так чтоб счесть мою реакцию на актуальное обращение. - Прошу, повинись.
           - Давать обета не стану.
           - Дэниел!.. – в сию секунду восклицает тетя.
           - Я вернусь не сегодня-завтра. У вас будет отличная возможность обдумать все да как.
           Толкаюсь по затяжному коридору, по сторонам которого помещаются двери в новые комнаты. Паркет поскрипывает под ногами, но я не замечаю свойственные звуки. Забегаю на длиннущую лестницу и тащусь на второй этаж, как одним заходом на третий. Тянусь за поношенным флэш-накопителем, вмещающим дополнительный материал. Шуруюсь по шкафчикам в некоторой степени, имеясь своим следствием непорядка, и вытаскиваю ее из самого видного места на третьей полке шкафа стеллажа. Снова растянутый коридор и по ходу я встречаю незапертую дверцу. Дверь и то сказать, не распахнута настежь, толстая щель обозревается, и одним глазом впускает в комнату.
           Ранее дурное настроение подводит возникшее предчувствие. Стоны матери уже ухудшают положение. Из щели просторной спальни светится и меня приманивает с тем, чтоб узнать что, в общем и целом тут происходит. Я неслышно проникаю в спальню, отказав прикрыть за собой дверцу. У меня больше нет нужды укрываться, мне дьявольски больно и стыдно. Снова я выношу на своих плечах тяжелый удар, душевный удар.
           И с этим жить ты будешь день и ночь.
           Мать уселась на краю кровати и пыхтит. Раскрытая светло-синяя блуза на пуговицах выпяливает белый бюстгальтер, прячущий пышную грудь. Эндрю стоит лицом к лицу и тягуче распахивает от пуговиц свою серую рубашку, синхронно прикладываясь к ее губам. Она гладит его щеки и в то же время притягивает, так чтоб сбросить его тело на себя, не потерпев ожидания при его копотливости. Мои зрачки, кажется, набухают в отношении увиденного. Эндрю пристраивается, как законченная сволочь, он знает, что его подруга жизни торчит поблизости, под одной крышей, но ему ли не все равно? И эта вот сволочь целится на мою мать, что вводит его в грех. Она настраивает его на себя.
           Как только его торс касается ее тела, во мне сию секунду бьет некая ревность, нечто бьет меня и задевает за живое, во мне рассыпается вспышка удара, пылкостью отданная и я как по команде выбрасываю в пол накопитель. Я подвигаюсь ближе к недешевой вазе с фиолетовыми розами и сшибаю ее к черту, раскалываю красочную вазу, выступающую символом единства, а также принятым в семье согласием оставаться одним целым безо всяких гостей. Прекрасных пять роз снизились на запыленный пол и оказались невдали от расшибленного USB. Комнату в тот же миг окружило воздушным, мягким духом, и от того я только возбудился, я подопрел, как и сами розы. Я глянул на штуку, хранящую важный документ и отчетливо оторвал взгляд на подлую пару, вероятно, мне уже было до лампочки касательно накопителя и самого документа со значимым текстом. Сама мысль об игре случая приводила в смятение.

           Мари запрыгивает на меня, и некоторое время я остаюсь на месте, заглядывая на коварную улыбку, возникшую на ее лице. Зубы, вылезшие из-за губ, останавливают меня, эта улыбка говорит: Не трогай меня, прошу, не трогай, я передумала, я так напугана, что могу сглупить, и ты это видишь, прекрасно видишь, только не трогай меня…». Все бы ничего, если бы только не глаза, только не блеск, треплющий в глазах, слепо подгоняющий, буквально пьянящий для более резкой вскоре отдачи.

          Эндрю отскочил, его растревожил удар вазы. Мать сморщилась, но особо не смутилась. Она не шевельнулась, оставшись нетронутой с приметным лифчиком за блузой. В отличие от них кровь, однако, отлила от моего лица.
           Картинка, словно потускнела, ничего при случае не происходило. Оба рассматривали меня, а я распускал в глазах объемистую кровать, рубаху Эндрю, на пол свалившуюся, и старался порой задержать взгляд на паре.

           Я повалил сестру на кровать и тут же потянулся к тумбе за презервативом, как вдруг ее рука ухватилась за мое плечо.
           - Это не обязательно… надевать. – шепотом произносит она, прикрыв глаза, словно от удовольствия.
           - Ты уверена?
           - Более чем…
           - Черт побери, ведь ты...
           - Я хочу почувствовать, хочу рискнуть, хочу почувствовать тебя. Я хочу, чтобы эта ночь стала незабываемой, той ночью, когда превратность вдохнула нас, обоих вдохнула, когда ночь, эта особенная ночь стала для нас последней в плане невинности. Сделай это, прямо сейчас сделай, Милый!

           - Чертов ублюдок! – кричу я. – Ублюдок!
           - Дэниел, послушай!.. – негромко реагирует мать, заправляя блузу.
           - Подонок!
           - Что с ним такое? – отвернувшись, Эндрю обращается к Лоре.
           - Закрой рот! – ближусь я, будучи всецело неуверенным в себе.
           - Дэниел… - Эндрю подхватывается с кровати и наступает на глаза.
           - У-блюдок – повторяю, попавшись ему на глаза, и метко расставляю кулак на его руке, как в это время он блокирует удар и разом отбивает меня размашистым кулачищем.
           На малое время осязается ясная боль, а после меня, как и не бывало. Я слабо ухватываюсь за подбородок и дергаю его, отираясь на спине, катающейся по полу. Звуки матери и еще кого-то порывают уши, а на глаза за неволю настилаются веки. Быть может, удар не до того железный, а на мое положение сработало перенапряжение. Эндрю приседает и всматривается в мои глаза невольно раскрытые.
           - Вот ублюдок.

                Глава 7

                Разрываю маленький полиэтиленовый пакетик с бледным, как мел порошком. В корзине для мусора распространяется крупное количество дырявых пакетиков, подобно этому. Голова блуждает, а дрожь проникает из самых кончиков пальцев. Меня мутит, самоощущение сплошь раздирательное, небось, это мой заключительный день, ежели я не впитаю антидот. Смотрю из рук на снежно-белую гадость, но гадость выручающую, что в который раз тянет за уши и вновь сменяет очки, поддерживающее вид на прочее, коварное мироздание.
           Знакомая затяжка, через веки зажигаются иные флэшбеки. Обрывки, говорящие об известном, помышляют что-то передать и это что-то вызывает дежавю.

           - Ах ты, кусок дерьма!
           - Не, я не… ты… денег нет. – верчусь, взятый отчимом за горло, как бы заливший глаза и нелепо мямлю ахинею.
           - Паршивец, ты хоть понимаешь, что натворил?.. Понимаешь, а? – проговаривает Эндрю, бывает, плюясь, бывает умышленно, при этом смахивая на сенбернара, метающего слюни во все стороны, вот только злорадно и как-то уж очень по зверски.

           - Он очнется? – мать вопит и у меня закладывает уши.
           - Вам стоит подождать, это дело времени. Возможно, он проснется, но не буду зря обнадеживать, пока что никто не знает, кроме самого Бога. – как всегда уравновешенный и лишь голосом внушающий надежду на лучшее.
           - О, Господи! – по щеке матери сползает слеза, а затем мой вид на тумбу стушевывается и, я ахнуть не успеваю, как разом вылетает темь, но и я восчувствую слезу на своей щеке, скользящей на подушку.
           - Не беспокойтесь вы так!.. вам ни к чему сейчас нервничать. Я сделаю все возможное, а с этим мне поможет талантливый микрохирургический состав, сподручная команда высшего уровня во главе со мной и не к такому приживалась. Он далеко не первый наш пациент с таким вот диагнозом, скорее осложнением. Вам бы только не помешало сходить в храм и помолиться за его повинную душу, а позже все обернется толком, я знаю, Бог на вашей стороне, что не могу сказать про вашего сына…
           - Душу повинную? – она поднимает на доктора взгляд и сквозь падающие слезы встречается с ним так, словно тот выболтал о том, что рано или поздно сына ее настигнет неминуемая смерть.
           - Милая девушка, вы так удивляетесь…
           - Душу повинную, что это значит? – вторит Лора.
           - Вы разве не понимаете? – резко усмехнувшись, он вскидывает брови.
           - Вы говорите о том, что душа этого парня виновна и что в этом я могу не понять?
           - Неужели вы считаете этого парня ангелом во плоти? Может ли быть, что вы на самом деле думаете о том, что ваш сын приходится нормальным ребенком, в конце концов, здоровым человеком?
           - Я… я не знаю.
           - Да быть такого не может, что мыслите вы не так, как должно мыслить вам-то, далеко не девочке!..
           - Спасибо, но стоит признать о том, что довольно нередко меня зовут той самой девочкой, хрупкой девочкой, той, что не выдержит смерти собственного сына. – ее взгляд уходит куда-то в потолок, будто бы для того, чтобы вобрать слезы, только вылезшие.
           - Я не имел в виду ничего такого, что могло бы обидеть вас, да я бы и не посмел признаться о том, что вашим сыном скоро завладеет вечный покой.
           - Пожалуйста, не говорите больше о таких вещах со мной, мне крайне обидно слушать это, как и ваши наблюдения о том, что душа этого мальчика кругом виноватая.
           - Я всего-то хотел объяснить вам, что люди с такими решениями, с такими убеждениями о том, что вскоре станет лучше после очередной... дозы, в большинстве случаев не в себе, они же люди больные, чаще всего замечу отныне вовсе не люди. И заведомо все эти люди нечестивые перед самим Господом в первую очередь, на их руках, как правило, сотни следов от шприцов, подобно грехам, на их руках сотни веских грехов и это порядком страшно. Ужасно ведь, когда близкий вам человек зависит сперва от наркотиков, а позже оказывается в сахарно-белых руках Господа, обыкновенно не тягающий столь резкие проступки. Надежда только на него, на дедушку, однако не всяким он подаст руку грешнику до того наглядному, это ведь ужасно, разве не так?
           Именно таких людей стоит опасаться, я хочу заметить, что образы действий у людей с таким восприятием мира не то, чтобы неправильное, оно уверенное в том, что нет ничего прекраснее кайфа, ощущений, при наркотике испытанных. Они все жутко похожи друг на друга, у них всех есть то, что их связывает, то, что является смыслом жизни. Доза, вот оно что, то, что им нужно и только это. Все они могут прикидывать на себя шкуру нормального человека с более нормальным поведением и только тогда, когда у них есть то, чем они живут, что заменяет им все, что ни на есть, смысл их существования. А когда дело доходит до страшных моментов, начиная тем, что денежек на столь дорогое удовольствие, гарантированное чуть больше года, несколько не хватает, все они превращаются в некое подобие крыс, все они ищут кусочек, который продлит им честное слово пустое бытие. Таким образом они намерены справлять всю жизнь, пока грехи не покроют их тела с головой и Господь сам не примет меры, по крайней мере они так думают, им кажется, что они протянут больше, чем им следует.
           - Хватит с вас! Каким бы ни был мой сын, я не потреплю этих слов. Вы ведь только что и делаете, указываете на то, какой чертов грешник мой сын! Вы и сейчас говорите отдельно о нем, вы словно желаете того, чтобы я возненавидела его, убежала отсюда прочь лишь бы не принимать такого позора на свою голову. Но, пожалуй, я останусь, я буду молиться, буду надеться, что Господь обратит внимание на горе такое, страшное горе! – с минуту может показаться, что тяжелая голова, не слишком прочно на шее крепленая, грянет прямо на доктора грудь.
           - Вы это про что говорите?
           - Я всего-то пересказала ваши слова развязно сказанные.… Даже вы сами не верите своим словам.
           - Девушка, вам необходимо прилечь на кровать с максимально удобным матрацем, я отведу вас в палату, если не возражаете, а позже ступайте домой, хорошо?..
           - Нет! – вскликивает Лора, перебив невозмутимую речь доктора, до сих пор с неослабевающей улыбкой.
           - Иными словами, вы останетесь посреди палаты и без отдыха станете ждать того момента когда же Дэниел очнется? – он обхватывает ее и прижимает к сердцу, проводя рукой по шелковистым темно-русым волосам. Он пресыщает ей двустороннее взаимопонимание, что так длительное время она ожидала от Эндрю, после уж близкой встречи в спальне, впоследствии чего обобрала свою сестру, отняла прежнюю любовь, возникшую между ним и Таней.
           Вот-вот, она представится в полной готовности спаяться с доктором устами. Взирая на таковую сердечность, для нее это могло бы означать, что-либо большее, чем всякое неравнодушие. Эндрю ни под каким видом не утешал, не согревал, он никогда не обжигал ее своим влечением к ней, никогда любовью не огрызался. Он не потворствовал себе обвить ее руками и умильно шепнуть на ушко, как же он ее хочет, хочет вспрыгнуть на нее и повредиться в рассудке, оказавшись в широкой постели.

           Камин греет гостиную, в которой собрались мать с Джулией, Кэрол и Невиллом. За окном явно рисуется ночь. Сидя на диване у камина, мать пробегает глазами по страницам старенькой книги и поглядывает за детьми. Они шушукаются вполголоса между собой и, отсиживаясь на ковровом полу, тянут руки к насыщенному огню, согреваясь в уже утепленной гостиной. Чуть-чуть ощущаю неприятное, и подкрадываюсь к матери, изображая унылую физиономию.
           - Дэниел… - наворачивает калящую улыбку. – Давненько я тебя не видела, где тебя носило?
           - Мам, но неважно все это.
           - Да что ты!.. интересно почему?
           - Находясь в действительности, мне незачем изъясняться об утраченном. Это ничего нам обоим не даст.
           - Две ночи, Дэниел, где ты шатался двое суток? – повышает голос, этим понижая череп моей бредящей головы.
           - Я… застрял у Брэда, он… показывал мне собственную модель тачки состоящей в разработках. Он занимается конструированием своих моделей. – за время дефицита приятельской компании, как видно, я вымыслил примерного друга и надо думать с трепом у меня не возникло затруднений.
           - Что за Брэд? Хочешь сказать, что у тебя завелся друг?
           - За живое берешь…
           - Не думаю, что…
           - Мам. – нарочно перебиваю, подскочив на высокой голосовой ноте.
           - Чего тебе?
           - У меня есть для тебя некая просьба, молю выручи, – о, да, боль в нижних конечностях… о, да. – Наличные мне, правда, нужны. Очень нужны, очень. – суровая ломящая боль побуждает к содроганию.
           - Что? – отлаживает на потом, преклонных лет книгу.
           - Мам… только не задавай излишних вопросов, прошу!
           - Зачем? Зачем тебе деньги Дэниел, черт тебя подери? – по лицу ее видно, что накатила масса вопросов.
           - Я же просил, что с толку? – нервозно даю себе взбучку и демонстрирую надутость.
           - Что случилось? – кончает покой резкими вопросами и возникает, заводя брата и сестер.
           - Давай спокойнее, все не так…
           - А ну давай отойдем. – ловит мою руку и мигом отворачивается к Джулии. – Спокойствие по-прежнему существует. Джулия, лично ты проследи за тем, чтобы ни черта не срывало тишину.
           Представ на кухне, мы тут же разрушаем беззвучие.
           - Деньги оказались нужными, так значит?.. в новинку как-то. Терпежу нет внять объяснения.
           - Ну… - обвожу взглядом кухню. – В школе у нас запланирована экскурсия на следующий вторник.
           - И сколько же стоит ваша экскурсия? – по выражению глаз заметно, что она бьется уличить меня в чем-то страшном. – Кстати, вы куда отправляетесь?
           - В Бейкерсфилд похоже на то, если только не в Глендейл.
           - Ну и…
           - …100 евро.
           - Сколько?! – повергается в шок Лора.
           - 100 евро, всего ничего… странно, что так ты реагируешь на, казалось бы, простую просьбу. Я, видишь ли, хочу пуститься куда-либо дальше своего двора, глядящего из окон третьего этажа.
           - Совсем не лишние деньги, я тебя уверяю. В чем дело, Дэниел? – мать приваливает ближе и сомнительно всматривается в мои глаза, что умалчивают, как звезд на небе лжи. – Покажи-ка руки.
           - Ээ… что ты имеешь в виду? – меня потрясает тревога, и я отторгаюсь, но между тем она подстерегает меня, поймав руку.
           - Мам? – в проеме из прохода в гостиную выглядывает Кэрол, не схватывая умом, что сейчас раскроется мое бедственное увлечение. Ее глазки являют мороку происходящего. Любопытно, однако, разузнать, что же все-таки порушило присутствие духа.
           - Детка, все хорошо? – гляжу на мать и даю себе знать, что умение подменивать кожу – выдающийся плюс.
           - Все отлично, а что у вас тут происходит? – опираясь на стенку дверного проема, Кэрол задается вопросом и делает вид, что ей забавно внимать объяснения.
           - Родная, тебя это, к счастью, не касается, ступай обратно. – но она лишь поправляет челку, малек залезающую на глазки и помаргивает, выстояв на одном месте, а там и стоит. – Детка, у нас все отлично, не беспокойся. С часу на час примчится отец и что-нибудь обязательно привезет, я обещаю, милая, тебе понравится.
           - Как скажешь. – сестра обращается и усаживается у камина в окружении бодрящей обстановки.
           Что-то провоцирует меня к исступлению агрессии. «ОТЕЦ».
           - Не надо так. Не называй его так, причем в нахождении меня.
           - Дэниел…
           - Просто, не надо, не надо так отзываться о нем, вот и все, ладно? – я сжимаю кулаки, а после расправляю, нервы все же не железные.
           - Остынь. Да, вот так легче, гораздо легче, ведь правда? – я осматриваюсь по четырем стенам, обнесшим ярким светом и принимаю в расчет, что расхождение в крови материи клятвенно обещает херовый итог. – Покажи руки Дэниел, не трать мое и свое время без толку. – Лора настроена сосредоточенно, я чувствую напряжение, с которым она зажала мою руку.
           - Мам, но что за подозрения? – глупо пытаюсь выдавить из себя улыбку.
           - В любом случае, я дозвонюсь до миссис…
           - Марстон.
           - Да. Я обязательно войду в суть дела, поинтересуюсь вашей поездкой и главное оплатой за нее.
           - И к чему все это?.. – с оглядкой спрашиваю.
           - Ты не понял?.. я волнуюсь за тебя, как же ты не понимаешь? Ты все дольше остаешься вне дома ночами, а я ведь даже не знаю, где ты бродишь! Ты стал другим, твое поведение оно не то, что было прежде, оно переменилось.
           - Я расту мама!
           - Да нет же!.. я не верю тебе, твоим словам нельзя поверить, все ты лжешь! – не замечая того, мать теряет силу, и рука моя чуть ли не болтается на пальцах. – Все это подозрительно, ты превратился во что-то незнакомое нам, в нечто, что внушает омерзение.
           - Крайне больно, что слова мои не внушают доверия, а сам я кажусь сплошным чудовищем, чуждым вам. Больно мне.
           - Руку покажи, ну же покажи! Разумеется, я обо всем узнаю, не сомневайся, и если до этого дойдет некогда позже, оттого лучше не станет, Дэниел, слышишь?.. ты меня слышишь, черт побери?
           - Мам, ну и звони, звони, мне то что? Звони, сейчас же звони, чего я должен опасаться, если не тебя?! Ах, знаешь, отныне я вовсе не верю в тебя, я и не буду верить в тебя, ясно?.. не буду! Ты гребаная шлюха, да, точно шлюха! Ты трахалась с мужем своей же сестры, и потом же совесть тебя не загрызла! Нет!.. Как же мерзко обойтись так с близким человеком, ты не достойна называться сестрой этой женщины, ты недостойна именовать себя матерью. Честное слово, я не знаю почему, отчего, с какой стати, но другое представление матери у меня поникло в голове, я не хочу верить в то, что именно ты пришлась мне матерью!
           С резким движением Лора дает мне затрещину, и мигом кинув взгляд на камин в гостиной, я увидел молчком ревущих подростков. Тогда я убедил себя в том, что места в этом доме для меня впредь не оказывается, мне тут не рады. Пустив очередную слезу, я ударился в бега.

           - О, нет!.. нет, я не пущу тебя за порог своего дома! Я забыть тебя не успела, как вдруг ты посмел проситься ко мне! По-моему я однажды сказала тебе, прощай… - выражается Мелисса, покрытая в тонкий светло-розовый халатик, спускающийся до бедер, несколько открывая вид на трусики, мелькающие черным при резких движениях, до сих пор стоя у входной двери.
           - Послушай!
           - Я не собираюсь тебя слушать, ты для меня пустое место, только так. Я принеслась тебе в жертву, ты просто прими это как высшую щедрость, но что, же я слышу? «Не играет роли», правильно я понимаю, хорошо ли я слышу? Да, очевидно, твои мысли, твоя отдача очевидна, но мне стоит признаться, что именно ты стал любовью моей, а между тем занозой, ты оказался тем, к кому грязную любовь я питала. Ты обманул меня, совратил, с поцелуем ты втер мне очки с чуждой глубиной дымчатых глаз. Ты изменил меня, а я вскоре предала свою точку зрения на этакий мир, я напрочь покинула трезвый подход к прекрасной ранее жизни. Я умерла, от меня толком ничего не осталось, изгадил чертов порошок душу мою, проник в мою голову и лишнее выбросил.
           - Но я люблю тебя, до сих пор люблю, и ты люби меня грязной, однако любовью, люби меня, я ведь сам не чистой воды, только прошу, детка, прошу тебя!
           - У тебя кровь…
           - Что?
           - Отчего она пошла? – тянется к носу и ручьем полившую кровь берется нежно растирать, опустившись пальцем до губ.
           - Вот сука, нехило она…
           - Ты о ком? – отпускает губу, оставив за собой след крови.
           - Малыш впусти. Мне плохо, до чего плохо ты не представляешь, а что, в общем, случилось…. Вот же дерьмо! – едва не валюсь, как сразу хватаюсь за плечо Мелиссы.
           - Ну же проходи, сукин ты сын!

           Я прыгаю в одно из толстых кресел у высокого стола из дерева и эпоксидной смолы. Оказываюсь в просторной, порой слепящей гостиной двухэтажного дома под открытой крышей без всякого потолка, отдельный этаж разделяющего. В кресле рядом помещается девушка с горящими глазами, тем не менее, слабыми, усталыми, жутко утомленными и мне становится, право жаль ее, жаль глаза, прежде сверкающие, теперь-то напустившие туману. Даже я, частичка меня замечала изменения, произошедшие в ней, она была крайне серьезна, она была выжата, дрянь выжала из нее все то дерьмо, что ласкало меня, она походила на старушку, сохранившую блеск нежно-золотистых волос, да не отпускающую руку с живота.
           - В глазах двоится, черт возьми. Ха, у тебя, словно по паре глаз, но столь, же прекрасных!
           - Дэниел, ты чертов ублюдок, и ты это знаешь, ведь так?
           - Да, я знаю, знаю, тот еще ублюдок, все верно… - на лице ее мелькает усмешка, а голову болтает неудобство.
           - Я вижу, ты пропал.
           - Абсолютно. Я ублюдок, который пропал, пропасший ублюдок, кстати, странно, но тот, же стыд, та же проклятая совесть позволяет мне говорить такие вещи, я не чувствую себя погрешившим против истины, мне не стыдно. Я не чувствую этих зубов... – рассуждаю, глотая звуки, словно пьянчуга.
           - Почему ты не спрашиваешь обо мне? Почему не говоришь о том, что я та же мразь?!
           - А я вижу, ты ушла на ветер Бесследно пропала…
           - Но ты, как всегда…
           - …душа твоя.
           - Ты бредишь, тебе нечего сказать про душу мою, ты не заглядывал вовнутрь, нет, никогда не заглядывал, тебе ни хера не известно!
           - Не буду спорить, ты все же не похожа на меня. Тебя нельзя читать, как открытую, черт побери, книгу, нет нельзя, в то время, как меня можно.
           - Не думаю, что все так просто. Ты просто придурок, что говоришь такое, просто придурок, что не пробуешь меня. Ты так и не ответил на мой вопрос!
           - Я не желаю отвечать на дурость, ты прекрасна, я знаю. – хватаюсь за бледную руку, упавшую на живот.
           - Настолько ты бестолковый! Я, верно, вымотала тебе кишки с тем, кто ты такой… хватит с тебя. С меня хватит. Это же я накрутила на мысль о том, что чертов ты прыщ!
           - Это же я посадил тебя на порошок.
           - Но все же. Почему бы тебе не помянуть меня сукой? Тут разве не я позволила себя прикончить? Я же сама дала себе добро, я купилась на любовь, к тебе возникшую, это было страшным намерением, но я словно выпила за тобой чашу с ядом и сокрушилась со временем.
           Откинувшись на спинку кресла, вновь меня скрутило, и подобно крику смерти я воскликнул после ударившей по ногам боли.
           - Что?.. что такое?! – узнает Мелиса, упав теперь на пол, карминным ковром устланный.
           - Как больно!.. да уж, я и представить не мог о столь адской боли.
           - Неужели это то, о чем я подумала?
           - Я уж не знаю, о чем ты подумала, но послушай, я голоден, жутко голоден, аж до смерти. Мне нужна дрянь или, же я помру, впрямь здесь, послушай!..
           - Но нет у меня порошка, Дэниел! О, если бы…
           - Послушай!.. где-то там, на книжной полке вроде завалялась малость. – бросаю палец в сторону противоположной стены, обставленной целиком полками, набитыми книгами с одного по другой угол.
           - Что?
           - Я не потерплю этих гребанных вопросов! Скорее же…
           - На кой прах в доме хранится пачка порошка, ведь даже я не полагала, что во всем доме найдется хоть бы один пакетик?! – выкрикивает девушка, подаваясь назад.
           - Это я, это все я, окей? – гневно кричу в ответ, тут же поправляясь.
           - Что за полка?! – представ у стены, она роется по книгам, прокатываясь по ним руками.
           Безмолвно я бросаю палец к месту у Мелисы, указав на уровень ее шеи, где-то между рядами светлых и темных обложек покосившихся книг.
           - Я смотрела! Там нет ни хрена…
           - Ты не так смотришь. – изрекаю, словно задыхаясь прохрипев, а там и поднимаюсь на ноги, словно инвалид. Наступив к ней, я уперся в дерево, отдышался, а позже, не помня себя, взялся за поиски белой дури. Рука моя возилась с проклятыми книгами, все более злящими, будто все они, будто все это сотворили они, утаили порошок в более дальнее место. Дурацкие книги с придуманным сюжетом и без мала всегда с хорошим концом, когда именно это и раздражает, когда хочется реалии, когда тянет ощутить себя на месте героя, но нельзя, потому что Ромео ты себя не почувствуешь.
           - Ну, я ведь не ошиблась…
           Внезапно мой взор падает на бледное личико Мелисы, видимое отныне распухшим, вздутым, а пальцы мои с полок ползут, и в тот же миг я сурово оборачиваюсь к ней всем телом, вскоре схватив ее за плечи с обеих сторон.
           - Не ошиблась, все верно, их нет, но что же это? Что происходит?.. почему всё против меня, я же… я же помню, точно помню это чертово место!
           - Зачем прятать его у меня?
           - Точно, почему я не подумал? Почему не подумал, что и ты посмеешь… - произношу с каждым словом тише и медленнее. - Мразь, какая же ты мразь!
           - Я не понимаю, все так резко происходит, с чего это я мразь?
           - Я спрятал его, спрятал порошок здесь, нигде иначе и место оказалось до того явным, что… быть может…
           - Откуда…
           - …быть может, ты пакетик-то нашла, разве я не прав?
           - Если порошок и впрямь покоился в этих местах, то конечно ловкий упрек, но поверь мне, я об этом не знала.
           - Тогда где он?! – ору, взмахнув руку вверх, над головой девушки, что упорно скривилась.
           Менее крепкая затрещина срывается с ее руки по моему лицу, я испуганно утыкаюсь в книги и спешно опускаю трясучую руку.
           - Я не позволю, чертов ублюдок! – выкрикивает она, и презрительно взглянув на меня, убывает по лестнице на второй этаж.
           Я остаюсь на месте, лелея мысль о том, что порошок все же на месте, а я в итоге не протер глаза. Далее ковыряюсь по полкам, болью одержимый, лишь бы учуять его запах, учуять вонь, тяжелую вонь, как долю воздуха, таково нужного. Чуть позже вспылив, моя рука хваталась за всякую книжку, и когда зло взяло меня, я стал неумолимо раскидывать бумагу на пол, злостно сбрасывая ее в протяжную кучку. Я во всем обиделся на себя и стал реветь, опершись на нижние дверцы шкафа.
           -  Я не намерен жить, я не достоин жизни и ты Мелиса подтвердишь это, как никто другой подтвердишь. – грубая пауза. - Мелиса!?.. Мелиса, не молчи, хватит, не молчи, оттого мне больнее, слышишь? - страшная боль охватила меня и ноги, быть может, навечно отняла. - Милая, я люблю тебя, я всегда буду любить тебя, ты всегда будешь желанной, я буду хотеть тебя, как хочу сейчас, но видно я свихнулся, я убитый человек, я истинно убитый на сегодня человек!
           Каким же я был ублюдком, зачем я отравил тебя, зачем?! Зачем?.. зачем?! Знает сам Бог, и он-то меня накажет, да, накажет и мне вскоре не будет так совестно, я отвечу за все, за все свои промахи! Если так, то пусть ко мне заглянет старуха с косой, та самая, и ты слышишь меня, верно слышишь. Не оставляй меня Мелиса, если уж так, побудь со мной еще чуток, я не укушу, по крайней мере постараюсь, ладно?! – сквозь мокрые от слез глаза и по нужде раскрытую улыбку на лице я все же нашел в себе силы подняться, да еще и наступить на лестницу.
           Попав в комнату, напоминающую скорее гостиную, нежели спальню, я не заметил Мелисы. Я попросту блуждал, словно в своем доме, однако никому ненужный.
           - Мелиса, побудь со мной, согрей, я хочу отдать Богу душу, побудь со мной в последние минуты. Пусть тепло, обданное тобою, пошлет мне удачу, нагреет душу мою до встречи с суровым наказанием, предстоявшем мне от Отца всеобщего.
           Оглядываясь, подобно в музее, я зашел в отдельную спальню, до того она была широкая, и с тем же прохладная. Примерно в углу выступала набухшая под потоками ветра занавеска, возникшая, словно куполом, прикрывающим ту часть отдельного мира.
           - Мне приятно слушать тебя, продолжай. – звучит голос, несколько приглушенно из иного мира.
           Не считая балкона, меня задела подобная стенка того же дерева с полками, забитыми книгами, конечно имеющая пробелы во всяком ряду. Молча, я прошел к стене и, скинув брови на глаза, меня обтянуло ухмылкой. Вот он стыд. Встав по центру, я провел указательным пальцем по нескольким полкам, удивляясь тому, что ни одной книги, покорившей меня, или же просто знакомой не замечалось. Испуганно взглянув, перекосив брови, уголки губ, глаза, я остановился у ряда, делящего светлые и темные книги, одетые в глянцевые обложки. Я слепо закусил нижнюю губу и потянулся к полке, а там и, разметав книги по полу, обнаружил в уголке смятый пакетик с белой дрянью, от которого понесло острой вонью.
           - Черт побери! Я оплошал, Господи! – отрадно завопил я, прижав пакетик к отлившему красными пятнами носу. – Да чтоб я сдох!.. Я обманул себя, указал не на тот шкаф, вот и все!
           Морозом ударило мое тело и мне стало больно, невероятно больно держать в руках свою жизнь без особого применения в такой мере долго. Я обратил внимание на молчание девушки и ветер, словно подсказал, что делать мне следует, он позвал меня. Я обернулся и миновал балкон.
           Мелиса упиралась на ограду и пускала взгляд на землю, усыпанную листьями, и пусть хлипанье все же доносилось. Я осторожно подошел к ней и, вздохнув, окрутил ее спину. Она ощутимо вздрогнула, но мои руки прочно сомкнулись у теплой груди, спадающей на ладони, меж тем ползущие вверх.
           - Отстань! – она хватается за мои руки и пытается обернуться ко мне лицом, все еще всхлипывая.
           - Прости!
           - Ни за что! Я убила тебя. Я уверила свою память, что убило тебя что-то очень веское. Ты этакая заноза, которая появляется снова и снова, я не могу забыть тебя, сколько я не пыталась, ты не хочешь быть забытым, но так не должно быть.
           Нечто под грудью зашуршало, и без труда она ущупала пакет.
           - Да, это он, избавитель печали, уныния. Это он возбудит нас, охмелит сознание наше. Чертова дурь расслабит нас, нам станет хорошо.
           - Но этого не хватит, чтобы влюбиться вновь! – выкрикивает она.
           - Все это лишь мнимость. Малыш не смей говорить о предугаданных вещах, это не стоит того.
           - Правда стоит того, она дороже всякого золота.
           - Сколько ты держишься? – вполголоса выдыхаю.
           - Около четырех дней, ближе к неделе…
           - Уж не тяжко ли?..
           - Более чем!
           - Я вижу, ты загрустила, по правде говоря, мне тоже так не хватало. Однако, эта малость снимет напряжение… послушай, снова станет легко…
           - Я устала.
           - Ты вообще хочешь жить?
           - С каждым днем все менее, ничего не изменится, будь-то пройдет несколько десятков лет, я по-прежнему буду мразью, зависящей от наркоты. Какая разница сейчас или потом?!
           - Все изменится, не стоит беспокоиться, а если на то пошло, то пусть будет то, чему суждено произойти. Не думай об этом, а смерть, всего, лишь часть остальной жизни и неважно когда прилетит стрела, пущенная в тебя за мгновение жизни. – я касаюсь ее грудей и носом утыкаюсь в мелкое ушко.
           - Между нами ничего общего нет, да и быть не может, само собой кроме страсти к...
           - Ты в это веришь?!
           - Я верю, я и всегда верила в это. Оставь меня!
           Она вырывается и, толкнувши меня, вылезает на ограду, смело хватается за край ската крыши и взбирается наверх, после чего удобно падает на черепицу и, прикрыв глаза, уставляется в небесную высь, окрашенную в черно-синий.
           - Малыш, ты куда?! – произношу, выпустив изо рта мороза дымок. Опершись на ограду, я выглядывал за край выступающей крыши и старался уловить девушку, но и ног ее не усмотрел. – Подняться к тебе я видимо не в силах, совсем не в силах что-либо делать. Однако, несмотря на это, я обязан отдать концы, только и всего. Так малыш, ты куда убежала? Снова испытываешь меня? Подлая сучка, знаешь ли, но все же прекрасная.
           Сверху донесся резкий смешок, а крыша затрепетала.
           - Ну, скажи хоть пару слов, заставь меня улыбнуться, если умирать, то с улыбкой на лице. В общем, что ты собираешься делать остальное время?.. Если особо нечем заняться, давай со мной, давай рванем в заоблачные дали! Да, да, я не шучу, все серьезно, ну… что думаешь, готова ли ты?.. Осмелишься ли?
           Пакетик с мукой до того приятный на ощупь вытягивается за ограду, оказываясь в зажатой руке и останавливается в шаге от падения.
           - Ты ведь не обидишься, правда? – в сторону шепчу. – Разве ты можешь раскаяться? Я не думаю, что это заставит тебя пожалеть обо всем на свете.
           - Ты о чем?
           - Ни о чем. Тебя оно не волнует, а с тем и, наверное, меня.
           - Нет, нет, нет! – она верещит и, вскочив на колени, ползет к острому краю.
           - Что это с тобой?
           - Не смей! Дэниел, не стоит. Ты не хочешь этого делать, нет, точно не хочешь, я знаю, так давай же, давай полезай ко мне и мы вдохнем, нам станет легко, мы протянем…
           - Так забавно…
           - Полезай, ну же не стой!
           Я хватаюсь за руку Мелисы и взбираюсь на крышу, тут же завалившись на черепицу. Она тянется к пакету и сжимает его столь яро, что оно и видно как от нее вовсе ничего не осталось.
           - Разорви чертов пакет!
           - Смотри, как же красиво, как же они блестят, все эти звезды, по сравнению с которыми наша планета, словно булавочная иголка. Как же они велики, как они тайны…
           - Я жду, я жду, Дэниел. Аж, не терпится вдохнуть блаженной дури, давай же, не томи!
           - Остынь, пусть это будет красиво, ночь на крыше как романтично. Не порть все пылкостью, охватившей тебя, давай насладимся светом далеких звезд, они своим блеском говорят нам о многом, они посылают в нас что-нибудь чудное. Давай насладимся…
           - А давай более реальным, не оставляй меня, не оставляй свое тело, Дэнни, хватит с тебя гадких мыслей, хватит, вот и все, останься тем, кто не задумывался о смерти, нам еще жить не много и не мало, но мы протянем. – она встряхивает мои волосы и падает на плечо, опуская взгляд на пакет, в руках танцующий.
           - Но я решился, я принял свои мысли, как должное. Мысли материальны, да и мне некуда деваться, я оскорбил свою мать, черт побери, я оказал на сестер, на брата херовый пример, я завишу от запретного, в нашем доме уж точно. Я никчемное дерьмо и смириться с этим я не смогу, никак не смогу, я погряз в пороках, а зубы совести загоняют меня еще глубже. Невероятно больно, когда на уме повисает чертово дерьмо, заменяя моменты с тобой, когда мне было хорошо, однако не с тобой мне было хорошо… потом обязательно все расскажу, я попросту не намерен скрывать от тебя всякую дурость.
           - Нет, не надо, я не хочу внимать твоим порокам, говорят, что если будешь рассказывать о своих грехах, они тут же присвоятся чуждому телу.
           - Не будь ты наивной, это вредно, как и быть такой глупой, Ты веришь в лучшее, снова наивно. Ты гадаешь, не утихая, надеешься, что чертова дрянь скоро выйдет из твоего тела, ты обретешь свободу, выздоровеешь и заживешь, как следует, но все это лишь домыслы.
           - Ну, давай сдадимся, давай! А все, потому что прошлое ударило слишком резко, слишком мощно, вот в чем и заключается проблема, прошлое перекрыло дорогу в будущее, оно ослепило настоящее и не дало смириться с этим. А, в общем, знаешь, если и так, то всему виной оказалась твоя слабость, ты выдохся, один удар и ты в нокауте, ты, ведь не потерпишь столь жесткой отдачи, что Бог одарил тебя, нет. Ты будешь лежать и заглядывать на звезды, на их блистание, пока вечный покой не унесет тебя. Это позорно, твоя слабость погубит тебя, ты должен…, ты просто обязан взять себя в руки, ты должен накормить себя в очередной раз, дать себе еще один шанс. Продли свою жизнь и ты поймешь, что не зря его дал, ты поймешь, что скоро он стал ключевым, что…
           - По-детски,… невинно. Ты говоришь так, толи от того, что сердце твое полито скромностью, толи от того, что жизнь тебя невероятно восхитила, ты слепо веришь в лучшее, ты не видишь убогого, как и само будущее. Ты вбила себе в голову, что умрешь когда-нибудь в старости. Ты поверила в глупость о том, что счастье будет отливать в твоих глазах, а чрез веки будет походить старая улыбка.
           - Милый! Дэнни, во имя святого, дай мне лекарства, я прошу тебя. Ты не правильно думаешь, не так ты смотришь на будущее!
           - Которого у нас нет. Конечно, быть может, у тебя оно есть, но послушай, эти звезды говорят о смерти, они говорят, что даже так, я превращусь во что-либо большее.
           - У тебя паранойя, такого быть не может, тебе не смеют шептать эти звезды, ты ведь не принял дряни, да и тогда вряд ли они будут нашептывать… - она кладет свою руку на пакет, зажатый в моей руке, и нежно царапает ее, словно пытаясь проделать дыру, сквозь которую и выхватит его.
           - На!.. – прошипев я выкидываю пакет в ее тело, отвернувшись.
           - Ты все испортил. Испортил всю романтику, ночь на крыше…
           - Забудь, романтика только у тех, кто любит…
           - Но я люблю тебя!
           - Нет, ты любишь наркоту, любишь только ее, ты и живешь, подчиняясь ей, и будешь жить дальше, пока сама не свернешься. Моя любовь к тебе не спасет, поэтому нет смысла ее строить или пытаться отдать тебе жизнь. Мы отдали ее муке, вот от нее ты и зависишь, никак не от меня. Мы оба больны, в этом нет никакой романтики, мы не можем контролировать себя, никакая любовь не спасет нас, только та, что предаст наркоту, та, что объединит нас, которая позволит умереть вместе, в обнимку на простом диване от недостатка дури, заполнившей вены.
           - Ты серьезно настроен, ни к чему серьезному оно не ведет. Надо верить в лучшее, все еще может обернуться иначе, ты ведь сам толком не знаешь дальнейшую судьбу по отношению к нам. А так, я все же люблю тебя, поэтому и не способна забыть твоего имени, мое сердце не стремится выкидывать тебя, оно ставит тебя, как некую страсть, а наркотики всего лишь плата за грядущие дни.
           - Я не верю ни тебе, ни в лучшее, о чем ты неустанно болтаешь.
           - А как насчет тебя?
           - Оставь себе все, я не заслужил.
           - Ни за что, ты, верно, заслужил большую часть этого дерьма.
           - С чего это вдруг? Ведь сами звезды говорят об обратном, они намекают на смерть, я не мог заслужить этого дерьма, если уж небесные тела говорят такие вещи…
           - Да плевать я хотела, что говорят эти звезды, ты должен выступить, защитить свою волю к жизни, ты должен захотеть жить. Ну же почувствуй себя, вдохни этой дури. Ты расслабишься, как никогда еще! – Мелиса протягивает руку с пакетом.
           - Все вы от меня чего-то хотите. Они желают мне смерти, ты же выступить за жизнь, а этого порошка не хватит, чтобы влюбиться вновь, разве не так?.. мне теперь должно сорвать крышу совсем, чтобы я одумался…
           - Нюхни, сделай им назло, обмани их, а я помогу тебе. Возможно, это они и шепчут о том, что порошка все же не хватит… А что если хватит, что если мы ощутим себя, словно год тому назад, ощутим себя горящими, в потоках любви и между тем подобно детской глупости?
           - Не дай Бог ощутить себя в то время тем, кто убил девушку, тем, кто совратил ее, не случись этой встречи ничего подобного бы не произошло.
           - Ты до конца жизни будешь себя винить? Терпеть таких не могу. Но ввиду того, что я прямо ничего не имею против судьбы, я рада тебе, рада нашей встрече, тому суждено было сбыться, я уверена в этом.
           - Поначалу ты не хотела жить, а позже словно передала свое нежелание мне, ты отбила во мне всякое рвение к жизни, ты уверила меня своей мысли о том, что я умер, умер страшной смертью. Так вот, я уйду, мысли материальны, а сама ты всего лишь играла дурочку, прикидывалась обиженной, питающей какие-нибудь чувства, но, увы, ты играла ту, что притворно держалась мании над порошком. Но что с тобой стало, когда я рискнул свесить над оградой пакет? Меня это… как-то обидело, да, да, я чувствителен, как и всякий обдолбыш!
           - А сам-то? Ты разве не увидел себя истинного в поисках наркоты? – она кидает пакет на место между телами и прячет взгляд, будто не хочет встречать чертов порошок на глаза. - Тебя вынуждало рвануть к полкам и прочистить все, чтобы раздобыть этого дерьма, рассуди сам, разве это не так?
           - Ты издеваешься?! – твердо хватаю пакет.
           - Ну да!
           - Ты проклятая кукла, тебе нельзя возразить, ты снова играешь, не знаю кого, но ты играешь. Зачем ты оставляешь чертов порошок?! Зачем выдыхаешь так, словно устала, словно он тебе ни к чему? – я встаю на легкие ноги и, покачиваясь, прохожу на край крыши, обернувшись к ее покойному взору. - Раз так, я выкину его, прямо сейчас, ладно? Я выброшу его на ветер, а он тут же подхватит его, ударит о землю и вытащит содержимое, после чего все разлетится. Ветер вдохнет, не ты. Он опьянеет, не ты. Все разлетится!
           - Исполни волю свою.
           - Нет уж, послушай! Я рискну, я позволю себе сделать это, я одурел на всю голову, от меня проку уже вовсе нет.
           - Если и так, то теперь ты убьешь меня беззаветно, рискни, чего ты ждешь? Если боль будет настолько мучительной, я решительно взбегу к нему навстречу, ясно?
           - Но зачем, зачем ты противоречишь своей игре, ты играешь противоположную себе особу, разве ты не видишь? Ты подстраиваешься под меня что ли, или под обстановку, ты меняешь себя, чтобы доказать, что я не прав, ты играешь так, чтобы доказать свое наплевательство к порошку, от которого нос все же цветет.
           - Иди сюда, не глупи. – она выпрямляет руки и уже готовится подняться. – Я люблю тебя, я люблю порошок, и ты любишь его, но мне не хочется смущать тебя, показывать то, что я все же без ума от наркоты, а ты и рядом не стоял. Я люблю вас, и наверняка буду любить всю жизнь, хочу я этого или нет.
           - Стой, я сам подойду… - смело роняю и ступаю к ней. Присев рядом, меня снова озарила вспышка неописуемой боли, после чего я выронил пакет и отпустил голову, выдвинув спину.
           - Господи, Дэниел! – она склоняется ко мне, скрыв прекрасный вид на блистающее небо.
           - А вот она! Старушка с косой вконец добивает меня… - выкрикиваю, усмехаясь.
           - Заткнись, милый, заткнись!
           - Так оно и есть.
           - Но так не должно быть, ты просто обязан жить, это не время для смерти, слишком рано, ты обязан любить меня, а я тебя. Если ты падешь, я следующая, мне некого будет любить, и некому будет любить меня, что может быть хуже? Я дождусь, и старушка доберется и до меня.
          - Если я все же сдохну прокляни меня, не забудь. Только дьявол занимается теми, кто убивает, я не смею убить тебя своей смертью, ясно? Не вздумай творить подобное дерьмо, если так, то я прокляну тебя.
           - Потерять тебя больнее, чем потерять сердце!
           - Ты его потеряла, но не смела подохнуть, почти одно и то же. Ты обязательно стерпишь эту никчемную боль, вот только чем ты будешь ее питать? – я ухмыльнулся.
           - Сейчас милый! – она отступает и выкидывает руку за мое тело, пытаясь нащупать пакет.
           - Может я настолько был отбитым, что Бога замучило ожидание и ему надоело ждать часа расплаты? Он решил, что я неисправим, что места в этом мире мне отныне не находится!
           Рука, выискивающая порошок внезапно угодила в мягкую пудру и стала возиться в ней, словно пытаясь собрать все в кучку.
           - Вот дерьмо, что это за дерьмо, а?! – выпаливает она, ужаснув меня. – Все Дэниел рассыпалось, оно осыпалось прямо здесь на гребанной крыше! Оно повсюду!
           - Разве? Поверить не могу!
           - Ты чего лежишь?! – она хватается за мою куртку и тянет на себя.
           - Ну, Мелиса!.. прекрати.
           - Хватит дурака валять!
           - Ты меня любишь? Хоть бы соври, будь добра…
           - Тот же ублюдок, до сих пор бессовестно глупый.
           - О Боже, я люблю тебя, только ты меня так понимаешь! – я поднимаюсь и зарываю руку в карман.
           - Христа ради живи! – она падает на мои плечи, ощутив меня прочной опорой. -  Милый, не томи, вдохни поглубже, вдохни, по ноздрям и до самого сердца, пусть оно вспыхнет!.. Никто нам и не нужен, мы останемся вместе, наедине в покинутом доме, мы будем жить друг для друга, для себя будем жить, милый. Я думаю, мы справимся.
           - Я делаю это только из любви к тебе, не подумай, не к порошку. Черт побери, эти тугие карманы! – вырываю несколько мелких купюр. – Вот же они, ты, верно, поняла меня.
           Моя голова выпадает к размещенному дерьму, с купюрой, завернутой у носа. Мощный вдох и тело пробивает лестная дрожь.
           - О, да! К черту все, к черту всех, до того мне хорошо сейчас и плевать, что потом мы улетим в небеса. Потом…, никогда не любил думать о «потом».
           Она тянет ко мне губы и, сомкнувшись со мной, слизывает носом порошок, зависший на мне.
           - Мы не нужны этому миру. Средь людей нам нет места, ну и ладно, пусть и так мы сияем, как жар… - она пускает слезу и бросается ко мне, вскоре чего я охватываю ее руками и вскидываю на небо глаза.
           - Скажи, что никогда не предашь, никогда не отпустишь, скажи это и я дам тебе веру.
           - Может не стоит? Бог как бы там ни было, по времени расклеит нас, он-то посмеет…
           - Просто скажи это, мать твою! Разве, ты не видишь как мне тяжело? Только ты осталась у меня, надежда только на тебя, я пускаюсь в новейший образ чертовой жизни, и мне хочется услышать одобрение с твоей стороны.
           - Дэниел, ну конечно! Конечно, мы будем вместе, мы умрем вместе, ничто кроме смерти не посмеет нас разделить. Мы одно целое и я сама на это пошла, настолько любовь моя была немыслимой и поэтому грязной. Впрочем, ты стал моим развратником, и сразу же предметом любви, ты оказался частью моей жизни.
           - А ну… - смахиваю плечом ее голову. - Дай-ка малыш, я упаду еще раз.
           Касаюсь ее губ и, склонившись к порошку, затягиваюсь по новой.

                Глава 8

                Сколько бы я не бежал к этой стене, она по-прежнему остается, будто на краю света, делаясь ярче, только лишь.
            Вот чертова рука!.. именно чертова, быть такого не может, чтобы у Господа столь долго тянулась рука, которую по доброй воле он протянул. Эта милая рука, бредущая все расстояние между мной и стеной, нарочно растягивала путь, недотягивала, она пытала меня, старалась изнурить мои ноги веющие болью. Она умышленно недотягивала до меня, она тянулась спереди и подтягивала жестами, а я устало следовал вдогон, проклиная Господа за это, проклиная за испытания его забавляющие. Со всем позже стена, словно насмехалась надомной, она попросту теряла свою форму и тускла. И глаза мои некогда сливали чертову сырость, оттого что не рассматривали тени шумного города, хоть и малозаметно снизу возвышался заборчик, вроде подножки. Меня охватил страх незнания, до мурашек меня пробрало от неведения того, что может меня ждать, если я все же дойду до самого места.
            - Тебе не удастся меня изменить, ни за что не удастся! – воскликнул я после взрыва томительной боли, вскоре споткнувшись о крупный камень, подтолкнувший на землю. – Бей меня вспышками боли, бей вспышками памяти, выбирай гребаный миг, что напомнит о том дерьме! Но я не рискну изменить своему нутру, я останусь тем, чем был до этих пор, не пытайся, ясно? Я готов к наказанию, я приготовил себя к расплате, так что кончай со мной уже сейчас, не томи, перестань со мной играть, ты играешь не по правилам, ты не даешь мне возможности сдаться, ты заставляешь меня играть, но я не хочу, я устал, я готов к расплате за собственную уязвимость. Я рискну потерпеть сокрушение, но не посмею меняться под твою дудку, я не смею играть против воли, я устал!
            Тогда мои уши ударило раздирающей мелодией, словно только сейчас возникшей с пугающе громким тоном.
            - Вот дерьмо!.. – выкрикиваю, спрятав ладонями уши, красным отлившие. Поднимаю голову кверху, а позже опустив на землю, едва примечаю мелкую штуку, зеленым посредине горящую. – Какого?
            Забыв о ногах, болью тревожных, я согнулся в дугу и пополз далее к штуковине. Как только я опустил руку на штуку, она тут же завибрировала, и меня это жутко смутило. Я разок съездил слабым кулаком по циферблату, отчего он в большей степени треснул, а чуть позднее еще разок.
            - Дьявольское звучание! – и вновь я положил кулак на часы, после чего еще несколько раз, только с помощью камня, о который споткнулся и вот тогда они замолчали.
            Вокруг зазвучал покой, даже некоторое безветрие и потому все отныне казалось искусственным, мне  стало противно оставаться наедине с острой болью и дымкой, сквозь которую походил некий отзвук, стало страшно. Представить только в каких масштабах это пространство завладело мной, столь ничтожным, меленьким получеловеком, стало страшно представить, насколько протянулась эта дорожка, туманом укутанная, сколько еще она могла бы занимать.
            Автоматом мои ноги ползли, вот она собачья воля добрести до места как можно скорее. Изнуренно выдыхая чертову дымку и вдыхая пыли сугробы, я безжалостно волочил ноги о землю, словно выжатый лимон. Я думал только о том, можно ли определить в этих местах ангелов слезы, лужицу грязью забитую, тогда бы я ни в коем случае не стал себя усмирять. В этих местах туманом охваченных, в этом краю мира сего, мира Господом ставленого для покойной расплаты, не было всякого солнца, не было звезд, и луны также не было, не было влекущих мерцаний, оттого что слишком высоко я забрался. Все оно казалось менее веским, тут же оные вещи отнюдь не влекли, тут влекут проклятия Бога, для грешника изрыгающие, однако не итоговые. В его белых руках невольно оказалась моя жизнь, руках мощных, дергающих всякого рода пороки. Он может поступить крайне разумно и потому он испытывает меня, он безмерно пытает меня и тайно глядит, на что я гожусь, гожусь ли я жить, гожусь ли на добрые помыслы? И тогда в любом случае он ведь напомнит, приведет к чему-либо, он подведет к основному, к заключительному этапу, черт меня побери, в конце концов, он притащит меня туда, куда столь истово вел, казалось бы целую вечность, укажет на то, что хотел указать прежде времени. И ведь оно и будет его решением, а быть может моим, да, моим подвигом, моим усмотрением.
           Тут уже совсем неожиданно в спину мою, страшно горящую, ярко врезались, должно быть, первые лучи возникшего сверху якобы солнца. Лучи стреляющие, резко отдавались на моем теле, вся прелесть мнимых лучей, обманного солнца приносили отрадную боль, ту, что не давала и шанса пойти против Господа воли, они беспощадно разнимали энергию во мне играющую. Я бросил попытки всякие двигаться и, махнувшись на спину, потерев ее о влажную землю, на глаза мои грянули потоки тумана, ничего необычного. Не было солнца, оно грело, я чувствовал, но не было солнца, оно не могло украшать этот скудельный мир для грешников возникающий, для наказания разбито мелькающего. Он ограждает меня от жизни внизу выступающей, тут не должно быть несколько легче, нет, он заставляет меня похандрить, относительно жизни, какой бы она ни была и от этого все тяжелее, все больнее. Он жаждет того, чтобы я вознамерился жить, чтобы я ужаснулся при мысли, что наиболее важное, все, что у меня было, чем я на сей раз не отличался, жизни дающейся каждому на сохранение, на всякое соблюдение, я внезапно решился.
           Я глядел ввысь, схватывая длинный луч, выбегающий из комков тумана, и вдумчиво держал убеждение, что оно есть, что оно всего лишь прячется по скорбному велению Господа, что за сгустками дымки все же обретается некое солнышко, пылающий шарик, притом выделяющий десятки добрых лучей. Довольно гадко подсказывать себе о том, что из живых тут исключительно я один, только и всего. Мне безумно желалось полагать, что это не так, хотелось придавать неимоверности значение, хотелось верить тому, что солнышко так же страдает, что оно пылает, живет по своему назначению, сверкает лучами подвижными. Совсем неприлично предавать всякую, пусть даже самую унылую надежду, это равносильно тому, чтобы вольно принять личную смерть, столь рано догнавшую.
           Я выпрямил руки и с великой надеждой стал крутить их, тем самым врываясь в непроглядную пелену тумана, окружившую мой тускнеющий разум, в который частичка дымка успела шнырнуть. Я словно разрывал, я зверски раздвигал чертовы сгустки тумана разогнутыми руками и вот же оно чудо, сквозь облака затеяли пробиваться некие лучики неостывшего солнца, а позже выбилось и оно само кружащее, словно круговую польку. Его искры метались со всех сторон, испуская вскипающие пузырьки на магматической поверхности, ударяя меня по лбу, уж очень скоро оно возрастало чуть ли не втрое. Когда настиг тот миг, что увеличилось оно впятеро, в мои глаза прыснула волна будто бы жгучего кипятка, и я в минуту отвернулся, показав острым лучам грязную спину, после этого моментом уронил руки на глаза, жестко потирая их.
           Отныне солнца нет, а его и не было. Остры мои желания, до того остры и запретны, что Бога возмутило мое стремление к вере в то, что между параллельными мирами различий особо не возникает и за это он и возмог меня проучить, самым мелким что ни на есть попреком.

           Небо в это время столь насыщенное, столь резкое, глазам больно проникаться этими звездами, свергающими с неба, залитого сверкающей пылью.
           Пожалуй, они забылись сном, они должно быть не слишком беспокоятся моим нахождением, состоянием. Это к лучшему, было бы ужасно, если бы они тревожились тем, что возмутитель спокойствия, тот, кто вызывает подозрения, бесчестно снялся с якоря, как же так? Да им же наложить на то, что бессердечный ублюдок или допустим член семьи остался в стороне, небось, они как нельзя хуже обиделись на мерзкие слова, дернувшие изо рта поганого. Таким нет прощения, вероятно даже увидев меня спустя две недели, они бы не рискнули коснуться меня своим холодным, довольным презрения, взглядом, обида все же накопилась. А что если этим людям взошла в голову мысль о выстреле напавших эмоций, острых впечатлений?.. Что если подонок все ж набросится и выбьет из меня то самое дерьмо? Впрочем, они и права-то не имеют ко мне прикасаться,… если я не ошибаюсь, но все что от меня требуется, все что я задумал так это то, чтобы бесконфликтно забрать свои вещи и убраться из этого дома, как будто навсегда, как будто навсегда выкинуть из памяти… ПРЕЖНЕЕ, навсегда выкинуть ИХ.