Глава 1
«Как? Не может быть! Димка погиб? Такой дурацкой смертью?!» - каждый, кто узнавал о смерти Зимина, испытывал шок. И только я не удивлялась. Четвертое февраля - день в день – жизнь рассчиталась с ним. А, может, это просто случайное совпадение. Кто знает?
Дмитрий Зимин – выходец из провинциального городка, в коем я проживаю, а ныне – публичный человек и успешный бизнесмен, погиб в расцвете сил и лет, на взлете карьеры и славы. Погиб глупо и бессмысленно, в одну секунду. И именно эта нелепая, возмутительная секундная случайность, лишившая его жизни, не давала покоя всем, кто знал его. Выйди он из дома, из клуба, из машины секундой позже, задержись на светофоре или пропусти какую старушку на пешеходном переходе - и продолжал бы жить человек.
Камера наблюдения ближайшего магазина запечатлела трагедию, произошедшую в четыре утра, и эту запись крутят сегодня по центральным каналам как главное событие дня. Меньше, чем за сутки ролик его гибели набрал три тысячи просмотров на ютубе. Десять из них – мои.
Вот Зимин припарковал машину, вышел и еще даже не успел закрыть дверь, как несущаяся на бешенной скорости иномарка подхватывает его капотом, отбрасывает, как тряпичную куклу, на асфальт и, не останавливаясь, уносится вдаль. Из машины выскакивает и бежит к нему девушка, падает на колени, склоняется над телом и полы ее распахнутой шубы ложатся на асфальт, как крылья раненой птицы. Она оглядывается по сторонам, зовет на помощь, но, как назло, вокруг - ни машин, ни прохожих. Только тусклый свет фонарей выпячивает их одинокие фигуры, и неспешный снегопад печально заметает следы трагедии. В четыре утра даже на московских улицах бывает безлюдно, особенно в морозном феврале. Зимин скончался на месте.
Соцсети кипели:
- Сорок два года... Димка, как же так? Ты погиб на пороге счастья… Как больно и обидно!
- Почему смерть забирает лучших?
- Поймают ли убийцу или богатенькие снова откупятся?
- Нашлись ли свидетели происшествия?
Но свидетелей не было. Девушка Зимина запомнила только черный цвет смертоносной иномарки.
Я читала соболезнования в Фейсбуке, вернее не читала, а заторможено водила глазами по буквам, складывала их в слова и пыталась принять непривычную, странную мысль - Зимина больше нет. Я больше никогда не увижу смешливый прищур его глаз. Никогда больше не щелкнет он меня по носу, не поддаст по заднице и не утрет слезы, неуклюже размазав их вместе с тушью и заверив, что теперь я самая милая панда на свете. Димки больше нет. Как это понять? Вон часы тикают, каждую секундочку, скупердяи, отсчитают, наматывают стрелки по кругу, сокращают нашу жизнь. И не обмануть же их, эти гадские, заведенные стрелки! Даже если остановишь их, они все равно будут тикать своим встроенным космическим ходом: тик-нет-так-есть; тик-умер-так–родился.
Белокурый и голубоглазый, Димка был похож на Есенина с той лишь разницей, что талантлив был не в поэзии, а в бизнесе, и с пьянством покончил лет десять назад, о чем не стеснялся рассказывать, вызывая симпатии одновременно у пьющих, что он один из них, и непьющих, что смог преодолеть недуг. Это вообще всегда было отличительной особенностью Зимина, его коньком - одним выстрелом убивать двух зайцев и становиться героем и всеобщим любимцем.
«Именно таким людям, как ты, говорят вечная память», - писали друзья и партнеры по бизнесу и размещали в его ленте фотографии. Вот он открывает выставку, вот в компании друзей играет на гитаре, вот не сводит восторженного взгляда с любимой девушки, вот получает какую-то грамоту, прыгает с парашютом, танцует на сцене, дарит школе компьютеры, принимает участие в автогонках… Господи, чего только он, весь такой идеальный, не делает! А вот стоит на службе в храме и свет лампад и свечей, отраженный золочёными иконами, мягко оттеняет и делает еще более прекрасным его одухотворенное славянское лицо, романтично обрамленное есенинскими кудрями. Да, Димка прожил яркую жизнь. Только короткую.
Я бы тоже могла написать соболезнование, но в голове застряла и ржавым гвоздем больно царапала одна мысль – такая, какую не принято писать покойным.
А вот и последнее интервью, данное за два месяца до гибели. Он сидит в рабочем кабинете, от которого за версту пахнет большими деньгами, и в который уже раз рассказывает о нелегком жизненном пути: как рос без отца, боролся с трудностями, преодолевал слабости, как пришёл к богу и теперь живет в ладу с собой и миром. Все это «бла-бла-бла» про него я знаю, а вот какая у него в доме обстановка – не видела ни разу и потому с интересом рассматриваю интерьер, вернее то, что видно в кадре.
Бархатные шторы в темно-коричневую клетку обрамляют высокое окно с деревянными рамами. На антикварном комоде застыла, поджав бронзовую лапу, и вытянулась в тугую струну охотничья борзая. Димка вещает о своей жизни из глубокого кресла болотного цвета, за которым тянется вдоль бордовой стены книжный шкаф. Красиво все, солидно.
И вдруг мой глаз цепляется за ярко-красное пятно на одной из нижних полок. В изумлении я даже подпрыгиваю на стуле: «Да ладно, Димка, неужели ты сохранил ее?!» «Заметь, спроси его про куклу!» - заклинаю я журналиста - «Неужели ты не видишь, как эта дурацкая штуковина выбивается из этой чопорной обстановки! Ты же журналист, мать твою, ты должен подмечать такие детали! Это ж такая история будет!» От радости я даже на миг забываю, что Димка умер. Димка… Столько лет прошло, а неваляшка твоя жива. Какой же ты все-таки сентиментальный, какой ты молодец… Был.
- А как насчёт личного счастья? Ведь вы кажетесь тем самым принцем на белом коне, о котором мечтает каждая женщина, но ни разу не были женаты? – вежливо интересуется журналист. Эх ты, скучная ты шляпа с пресными вопросами!
- Да, женат я не был, но, кажется, скоро исправлю этот недостаток, - смеется Димка и откровенничает - Я влюблен, как мальчишка и, наконец, готов иметь семью и детей.
Он слепит журналиста фирменной улыбкой ребёнка с банки детского питания, а я
останавливаю видео и жадно всматриваюсь в его холеное лицо. Димка, неужели ты правда умер? Неужели тебя больше нет? Веселые и счастливые голубые глаза… Ну что ж… Умереть счастливым – не самый плохой исход.
Каминные часы, подаренные моей бабушке в честь выхода на пенсию, деликатно пробили с облупленного подоконника «дынь», обозначая половину двенадцатого. Пора спать, завтра на работу. Я захлопнула крышку старенького ноутбука и пошла в ванну. Горячий душ распаривал кожу, размягчал наболевшую корку ужасного дня. А Димка лежит сейчас в морозильной камере, и тело его известной персоны наверняка уже тщательно препарировано и зашито неровными стежками.
Фух… Лучше не думать об этом. Тело… Тело - всего лишь футляр для бессмертной души. Положат его, как скрипку, в другой футляр, закопают на два метра вглубь земли – вот и конец человеческой жизни. Говорят, после смерти душа покойного навещает любимых людей проститься. Интересно, прилетит Димка ко мне? Или забудет про меня? А вдруг он сейчас видит меня - мокрую и голую? Ой, стыдно-то как!
Часы пробили полночь и отключили свет. Отключение света до утра - обычное дело в наших краях. Сначала меня это бесило, а теперь я привыкла и даже плюсы нашла. Вот, например, соседи сверху раньше бузили до утра, а сейчас свет вырубят, они и затихают постепенно. Рефлекс в нас выработали. Мы здесь, вдалеке от залитых неоновым светом больших городов, как собаки Павлова живем: солнце погасло - всем спать, солнце встало – всем встать. Но сегодня в этой внезапной темноте чудился дурной знак, привет с того света. Мне стало не по себе. Страшно, как в детстве после сказки про черного человека в черном-черном гробу в черной-пречерной комнате. Правильно, ерунда всякая лезет в голову - вот и страшно!
Я наспех вытерлась, натянула фланелевую пижаму (целый день она грелась на батарее и теперь прилипла живительным теплом к моему мокрому телу, как будто тоже чего-то боялась), вытянула в потёмках руки вперед и двинулась наощупь к кровати. На середине пути мне вдруг показалось, что темнота комнаты опасно сгустилась, и из вязкого воздуха вот-вот материализуется нечто вроде призрака. Сердце мелко забулькало и, пискнув "Ой, мамочки!", я припустила к кровати, запрыгнула на нее с ногами, спряталась под спасительным одеялом и замерла, прислушиваясь к звукам в комнате. «Вот дурочка! Не стыдно вести себя так в тридцатник!" - устыдилась я своей трусости, потёрла зашибленную ногу (все-таки умудрилась больно приложиться к основанию кровати, завтра точно будет синяк) и осторожно выглянула из-под одеяла убедиться, что никаких призраков, привидений и покойников нет.
В серой темноте комнаты сизыми силуэтами проявлялась только нехитрая обстановка: шкаф, стол, стул, торшер, да старенькое просиженное кресло родом из семидесятых годов. В оконные щели холодно задувал ветер, заиндевевшая ветка старого тополя постукивала в стекло, а с подоконника доносилось успокаивающее мерное тиканье бабулиных каминных часов. Призраков в комнате не было. Они были в моей душе.
Глава 2
Без всякой надежды забыться спасительным сном, я смотрела в потолок, на котором наизусть знала изгиб каждой трещины, как когда-то знала морщинки на лице своей Ба. Часы пробили двенадцать, потом час, два и три ночи. Надо бы придумать отговорку и не пойти на работу. Кому я там нужна? Я – ненужная училка никому ненужного английского языка в никому ненужном провинциальном городке, единственной гордостью и достопримечательностью которого была личность Дмитрия Зимина. Зачем я здесь, что делаю в этом вымирающем городе, в этой пустой квартире? Меня ничего не держит. Я без корней. Как цветок перекати-поле. Могу катиться на все четыре стороны. Но я слабая и безвольная, спряталась в угол и подглядываю оттуда за жизнью, будто и не живу набело, а только черновик пишу.
Голова нещадно болела и гудела. Разворошенный улей, а не голова. Потом в ней вдруг что-то треснуло, лопнуло и улей замолчал. Все сразу стало теплым и невесомым – видимо, обезболивающие таблетки, выпитые за день, наконец подействовали разом, и боль каким-то дребезжащим маревом стала выходить со слезами. Они бежали по вискам в волосы, пробирались извилистыми тропками к шее, щекотно скатывались на подушку и расплывались мокрыми пятнами. Вот так бы скатывать свои воспоминания, чтоб уходили, как в песок! Но нет, они живут с тобой и мучают и будут мучать, покуда в здравой памяти прибываешь или совесть не потерял.
Зимина я знала с семи лет и влюбилась в него, красивого и взрослого, ранним утром первого сентября, когда он, ученик одиннадцатого класса, поднял меня, первоклашку, высоко на руки и по традиции торжественно пронес перед всей школой. Невероятно гордая, я изо всех сил трезвонила колокольчиком над его ухом, возвещая начало учебного года. После прохождения почетного круга он поставил меня на асфальт, поправил съехавший с моих тонких, светлых волос большой праздничный бант и улыбнулся:
- Здорово ты звонила колокольчиком! Так громко, что я чуть не оглох.
Я смутилась, и чтобы скрыть это, быстро крутанулась на каблучках новеньких туфель и побежала к классу, но буквально через несколько метров угодила в небольшую скользкую лужу и упала в нее навзничь. Еще минуту назад я была вся такая нарядная и гордая, а теперь на глазах всей школы барахталась в грязной жиже и готова была заплакать от стыда и обиды. Димка быстро подскочил ко мне, выдернул из лужи, поставил на ноги и краем своей чистой рубашки аккуратно стер грязь с моего чумазого лица, вытер руки. Так мы подружились.
Наша дружба длилась целый год, пока он не закончил школу и не ушел в армию. Я ждала его возвращения длинных два года и сначала хвасталась всем, что у меня есть друг – пограничник, а потом стала привирать, что Димка - мой брат и когда он вернется из армии, то накажет всех моих обидчиков. К концу второго года я уже и сама уверовала в эти выдумки и считала Зимина своим братом. Было ли это детской любовью или эта была потребность во взрослом защитнике - я так и не поняла, но прикипела к нему всей душой и любила до последней капельки.
Я выросла с бабушкой. Папа умер, когда мне было три года. В тот злополучный день он выпил на работе грамм двести водки за здоровье какого-то именинника и через сутки скончался в страшных болях от ожога пищевода. Судачили, что его специально отравили, потому что он перешел кому-то дорогу и стал начальником цеха. В его-то годы молодые, да сразу начальник! Больно резвый… Мама запила с горя так, что спустя полтора года бабушка забрала меня к себе. «На время», - думала она. Мы уехали в небольшой городок под Хабаровском, и я хорошо помню, как в дороге бабуля вкусно кормила меня вареной курицей с яйцами и как спокойно и сладко спалось мне под ее незнакомым, но таким надежным и мягким боком. Помню успокаивающий перестук колес поезда, уносившего меня все дальше и дальше от беспутной матери, которая отдала меня бабушке легко, как совсем ненужную вещь.
- А не надо меня учить жить, я сама жизнью ученая! – кричала она, когда бабушка, вконец растревоженная пьяным бредом, который дочь каждый раз несла по телефону, выпросила на работе три дня за свой счет и приехала к нам. - Не нравится, как живу, так и вали отсюда! И малую забирай, коли боишься за нее. Мне свою личную жизнь устраивать надо, а она мне только мешает! Где ей здесь место? Неетуу!
Мать скривилась в язвительном поклоне, рука пьяно взметнулась вверх, описала неровный полукруг в спертом воздухе, провонявшем бычками, дешевым пойлом и немытой посудой, упала и бессильно повисла вдоль исхудавшего тела, укутанного в цветастый халат.
- Что же ты делаешь со своей жизнью, дочка? На тебя ж смотреть страшно. Ты ж как Валька стала, помнишь, которая пьяная замерзла зимой на улице! Помнишь, как ты осуждала ее? А теперь сама как Валька стала. Так у той хоть дети выросли, а ты?! У тебя ж дитё малое! Что оно видит? Да разве ж можно так? Во что ты превращаешь себя? Пьешь беспробудно, мужиков водишь, дома грязь, как в хлеву. Поехали ко мне! В родных стенах начнешь все заново, а я помогу тебе всем, чем могу.
- Ха! Поехать в эту дыру?! Ну насмешила! Да и чем, чем ты мне поможешь? Ты, которая всю свою жизнь гордо просрала! Чем ты мне можешь помочь? Только если и мою жизнь просрать? Да что ты вообще про жизнь знаешь-то, господи? Ну уж нет! Вали отсюда со своими нравоучениями и не указывай мне, как жить! И эту, - она мотнула головой в мою сторону, - забирай себе и воспитывай, как хочешь, коли добрая такая! А не заберешь, так я ее цыганам отдам! – пригрозила она. – Две канистры спирта за нее обещали, между прочим.
Бабушка в отчаянии обернулась ко мне:
- Танечка, ты когда-нибудь каталась на поезде? Поедешь ко мне жить? У меня хорошо дома, спокойно, я любить тебя буду.
Она взяла меня на руки, а я вдруг стала вырываться и плакать:
- Мишка, мишка! Я без него не поеду!
- Что за Мишка?! – не поняла бабушка и уставилась на дочь.
- Да медведь это ее! Я, между прочим, подарила!
Мама поискала глазами медведя, вытащила из-под одеяла замусоленного желтого мишку с висящим на короткой нитке глазом и пихнула его мне в живот:
- Держи, дочка, своего медведя и мать не забывай, слышишь? Я приеду тебя навестить. Как-нибудь. А теперь валите уже отсюда. Устала я.
Она плюхнулась на стул, сдвинула локтем к центру стола грязные тарелки, примостила среди них непутевую голову и заснула, не дождавшись нашего ухода.
Больше я ее никогда не видела. К сорока годам, скопив букет из цирроза печени и нескольких инфарктов, она умерла от сердечной недостаточности. В названии диагноза бабушка видела глубокий смысл. Так рассказывала эту историю бабуля. Я из того времени смутно помню только, как однажды какой-то дядька упал на меня тяжелым телом и захрапел, а я еле выбралась из-под него, спряталась за шторой в углу и провела там всю ночь. Да еще помню, как мама больно ткнула меня на прощание мишкой в живот, и как я всю дорогу боялась потерять своего плюшевого друга с оторванным глазом. Ба потом отстирала его и крепко-накрепко пришила ему нос и оба глаза. Вон он виднеется сейчас на шкафу в лунном свете. А больше я ничего не помню из той жизни. Иногда забыть что-то – настоящее спасение.
Димка вернулся из армии весной. Я узнала об этом, когда прыгала во дворе в «резиночки».
- Танюшка, а что это ты тут прыгаешь? Твой Димка вернулся из армии, разве ты не знаешь? – радостно известила меня на ходу соседка тетя Зоя по прозвищу «бочонок на тонких ножках», и в раскачку, как уточка, наперевес с сумками, полными продуктов, подошла к подъезду, ловко подцепила ногой дверь и протиснулась в нее, выпустив из темной сырости тяжелый дух застоявшейся кошачьей мочи.
От счастья я застыла на месте, потом обвела победным взглядом притихших подружек и, бросив им: «Я побежала, мой брат вернулся!», припустила со всех ног к его дому. Девчонки провожали меня завистливым взглядом. Кажется, мое убедительное вранье заставило и их поверить в то, что Димка – мой брат. Двоюродный или троюродный – неважно, главное – мой брат. Да я и сама уже верила в это.
Димка жил с мамой через несколько домов от нас. Помню, как неслась со всех ног по улице и встречный ветер свистел у меня в ушах. Большие деревья мелькали серыми стволами, и воздух сладко и горько пах распустившимися тополиными почками, налипавшими на подошвы туфель.
Во дворе старого трехэтажного дома, за сколоченным из досок длинным столом шло веселье – возвращение Димки из армии праздновали второй день. Когда-то кучерявый и синеглазый гармонист дядя Боря притащил из дома инструмент и пытался играть старые песни, но кто-то из молодых все время со смехом вытаскивал из его рук гармонь и снова ставил свою музыку. Дядя Боря упорно тянулся к гармошке, но ее снова отбирали, ставили на скамейку подальше от него, и гармонь, протяжно ухнув на прощание бархатным басом, обиженно поблескивала в сторонке бордовым грифом.
Наконец дядя Боря смирился, и подперев рукой щеку, то с умилением смотрел, как Димка танцует привезенный из армии новомодный «брейк-данс», то клонился березкой низко к земле и с гордостью показывал рукой под столом воображаемому собеседнику:
- Я его вооот с таких лет знаю – от горшка два вершка был малёк. А какой парень вырос! Дим-ка! – громко и пьяно выкрикивал он.
Димка махал ему в ответ, дядя Боря расплывался в счастливой улыбке, с гордостью выставлял из кулака большой палец и хвастался: «Вооот такой парень вырос! Вооот такой!» и оттирал пьяные слезы. Сын дяди Бори вернулся с афганской войны в цинковом гробу. Не каждому везло так, как Димке.
Я спряталась за старым деревом и, вжимаясь в его широкий, шершавый ствол, жадно наблюдала за весельем, не решаясь выйти из укрытия. Волнение и стеснение сковали меня так, что, казалось, я кол проглотила. Димка стал совсем взрослым и очень красивым, а я в скромном платьице, косичках, стянутых канцелярскими резинками, и обшарпанных туфлях, предназначенных для гуляния во дворе, чувствовала себя гадким утенком.
Набравшись смелости, я тихонько пробралась на скамейку и села под бочок к дяде Боре. Когда дядя Боря в очередной раз склонился березкой к земле показать с какого горшка он знает Димку, а потом резко выпрямился с призывным криком «Дим-ка!», я несмело потупила глаза и не поняла, как в следующий миг взлетела в воздух.
- Танюшка, сестренка!
Димка одним движением выхватил меня из-за стола и радостно сотрясал в воздухе, как маленького ребенка, а я стеснительно висела в его сильных руках длинной девятилетней плетью, и счастье острыми весенними лучами грело меня. И небо было пронзительно голубое, без единого облака.
Глава 3
В армии Зимин подружился со Стасом - московским мажором и баловнем судьбы.
– Я здесь по залету. Сам дурак. Завалил три сессии в МГИМО, вот отец и сослал меня на перевоспитание, - признался как-то Стас, - говорит, армия - последний шанс сделать из меня нормального человека.
Отец, большой начальник в госкорпорации, мечтал о сыне-дипломате, а сын мечтал о шоу-бизнесе и пел в мальчишеской группе. «Тьфу, клоун!», - с досадой сплевывал он через плечо, презрительно глядя на выступление сына по телевизору: хорошенькие, как на подбор, мальчики пели бессмысленные песенки и вытанцовывали чёрти что. И это будущий дипломат? Да срочно его в армию, в тьму-таракань, степь, пустыню, ледники – куда угодно, лишь бы выбить эту дурь из башки! Так Стас по папину хотению и по его велению оказался на самом дальнем рубеже отечества - российско-китайской границе, где бессмысленными часами печатал на плацу строевой шаг и громко, так, чтобы китайцы по ту сторону границы устрашились, орал во все горло «На границе тучи ходят хмуро, Край суровый тишиной объят. У высоких берегов Амура Часовые Родины стоят». «И что изменилось?» - шутил Стас. – «Ничего! Снова песни, и снова мальчики».
Отец ждал от армии перемен к лучшему, а сын и в армии организовал самодеятельность. Он быстро нашел контакт с начальником клуба старшим лейтенантом Башкировым и уже через месяц после проведенного «кастинга» в дивизии был создан ансамбль песни и пляски. «Хор крепостных графа Башкирова», - снова острил Стас.
Вообще, он оказался на удивление харизматичным балаболом, в котором странным образом уживались цинизм и добродушие, надменность и общительность. Димка успешно прошел отбор в ансамбль, был зачислен в «Хор крепостных» и почти сразу попал под обаяние москвича. Он слушал его рассказы о богатой жизни в столице как о жизни на другой планете. Дорогие машины, красивые девушки, ночные клубы, пентхаусы и особняки, травка и кокаин, шампанское и вина аж по пятьсот долларов за бутылку (да ничё особенного, голова просто на утро не болит), яхты и частные самолеты, Лазурный берег и Ибица и много, много известных имен… Такое Димка разве что в кино видел, а здесь сидит рядом человек, наследный миллионер, ест с тобой из одной кастрюли перловку с вареным салом вместо мяса и вот так запросто рассказывает о том, как беспечно он жил на гражданке.
Зимин мечтал попасть в Москву и завидовал Стасу. Но не той завистью, что «отмутузю его на хрен», а той, что «хочу так же, как он». А почему бы ему не рискнуть и не попытать счастья в Москве? Что он теряет? Да ничего. У него вообще ничего нет, кроме места на кладбище, где похоронены бабушка с дедушкой и маленькой двухкомнатной коробочки, где живет с мамой.
В армии Зимин старательно учился всему, чему мог. У Стаса - танцам и пению, у Башкирова, закончившего музыкальную школу по классу фортепиано – игре и музыкальной грамоте. Получалось у него хорошо. Даже очень хорошо. Так хорошо, что однажды перед дембелем Стас предложил: «Слушай, Димон, а не перебраться ли тебе из своего Засранска в Москву? Я помогу на первых порах, познакомлю с нужными людьми, а там уж все будет зависеть от тебя». На том и порешили.
После демобилизации Димка вернулся домой и стал ждать звонка Стаса. Но для себя он твердо решил: даже если Стас не позвонит, он все равно уедет в Москву работать, учиться, добиваться успеха. Упорства и характера ему не занимать. Но Стас позвонил и вот кто знает,
не встреть он этого мажора, нарисовавшего ему картины красивой жизни и наобещавшего с три короба, так, может, и не случилось бы беды. Жил бы себе человек и жил спокойной, неприметной жизнью: работа-женитьба-дети-внуки-пенсия-дача-стук-стук гвоздиками о крышку гроба-конец скучного фильма, безвестным режиссером которого был сам. Но Зимин хотел вырваться из серости и прожить яркую жизнь. И все у него получилось – вырвался, прожил. Только вот стук гвоздиков над ним раздался слишком рано, и фильм оборвался на середине, в самом интересном месте. А кто знает, что лучше: посмотреть интересный фильм до половины или досмотреть длинный и скучный до конца?
Стас позвонил в декабре, сказал, что одной довольно известной певице М. требуется в группу танцор и, если Димка приедет, он представит его эстрадной диве. Сам Стас «выбыл из игры»: батенька приставил к нему охранника и под его бдительным оком Стасу предстояло закончить два последних курса МГИМО и вступить на лощеный дипломатический путь в какой-нибудь благополучной стране, например, в Великобритании. Так обещал папенька. Честно говоря, охранник был уже не нужен. Армия неплохо вправила Стасу мозги: в одном месте он увидел столько инертных и недалеких людей, что сразу захотел учиться, чтобы не дай бог когда-нибудь не оказаться в их безликом круге. Уж у кого-кого, а у него для этого были все возможности, и он решил их использовать. Прав был отец: армия хорошенько вправила Стасу мозги, там он увидел другой мир и испугался потерять свой. На то и был расчет практичного отца.
А Димка под тяжелые вздохи матери стал собираться в Москву.
- Ты, сынок, конечно, езжай! Езжай. Я все понимаю, надо попытать счастье, что тебе здесь делать с твоими способностями. Только боюсь я: в Москве этой ведь каждый за себя, а ты такой добрый, доверчивый, вдруг обманут тебя, втянут во что нехорошее? Молодой ты еще! – Она покорно утирала редкие слезы – будто кран какой открыли у нее в голове, и он все время подтекал.
Повод для тревоги у нее был весомый. Вот также, как сейчас сын, уехал семнадцать лет назад за хорошей жизнью ее муж – отец Димки. Уехал – и не вернулся. Пропал в прямом смысле слова. Позвонил, что добрался, устроился работать на какой-то стройке и все – пропал без вести человек. Ни в мертвых его нет, ни в живых не числится. И она – ни вдова, ни замужняя жена. А ведь какие планы они строили! Перебраться в Москву, зажить по-человечески, ходить в театры, музеи, дать сыну хорошее образование, женить, внуков растить – чтоб все, как у людей было: спокойно, достойно, с достатком.
Ох, сколько слез она выплакала в те первые годы, сколько сомнений пережила и обиды натерпелась. Народ ведь у нас какой: охотнее верит в плохое, чем в хорошее. Придет человек на работу с синяком, так ни одна собака не поверит, что он упал или ночью неосторожно в дверь вписался. Так и с ней вышло: за спиной шептались, что муж устроился в Москве, да и бросил ее с сыном. Со своим самоваром, мол, в Тулу не ездят…
А теперь вот и Димка собрался в Москву. Ох, не случилось бы с ним какой беды! И парень этот, сынок богатеньких родителей, не нравился ей. Не втянул бы он ее простодушного сына в какую авантюру. И этот шоу-бизнес не давал ей покоя… Там же все пьют, наркотики употребляют или вообще гомиками (прости, Господи!) становятся. И что это за профессия такая для мужика – танцевать?! Куда только мир катится?
Но Димка уверял ее, что за зиму осмотрится, а весной поступит в вечерний институт, ну а подтанцовка – это просто работа, за которую платят хорошие деньги, не собирается он всю жизнь танцевать.
- Дим, а, может, лучше в Хабаровск или Владивосток поедешь? Все поближе будет. На что тебе эта Москва сдалась, а, сынок? – спрашивала она без особой надежды.
- Ну мамуль, ну сколько можно одно и тоже? Никуда я не денусь и во все тяжкие не пущусь. Не бойся ты! Я же понимаю, что у меня есть ты. Теперь я буду нести за тебя ответственность. Вот устроюсь в Москве, начну зарабатывать, и ты обязательно приедешь ко мне, походишь по театрам, выставкам. Я куплю тебе билет на твою любимую Доронину.
Она оглядывала крепкую, возмужавшую фигуру сына, любовалась чуть рыжеватой щетиной на небритых щеках, светлыми кудрями и сердце ее сладко и горько щемило: весь в отца. В браке она прожила пять счастливых лет и в душе, как икона в красном уголке, муж всегда стоял на почетном месте. И Димку она всегда равняла на него, не давая поводов думать, что отец бросил их. Не бросил. Пропал. Какая-то страшная беда с ним случилась, иначе они были бы вместе.
Не похоронив мужа, она так и маялась: то верила, что он жив, то верила, что мертв. Иногда он мерещился ей в незнакомых мужчинах: то лицом, то фигурой, то походкой они были похожи на ее Костика. Хорошим человеком был ее муж. Говорят, время лечит. Глупости какие! Нет, время просто затягивает рану, а рубец остается, а под ним ткань немеет или болит. Она посмотрела на фотографию мужа – молодой, смеется гордый, что рыбину в пол своего роста поймал - и мысленно обратилась, к нему, как к ангелу-хранителю: «Не дай сыну пропасть! Помоги, будь рядом!»
Что меня всегда удивляло в Димке, так это его доброта. Вот скажите, зашел бы другой двадцатилетний парень проститься с какой-то там третьеклашкой, которая вбила себе в голову, что он ее брат? А Димка зашел. На улице было аномально холодно: минус тридцать. Птицы камнями падали с неба. Мы с подружками отогревали их в подъезде под батареями, но ни одну не могли оживить, поэтому каждый день в те лютые морозы мы выдалбливали в затвердевших сугробах маленькие могилки, хоронили оттаявшие тушки и мастерили из веточек крестики над ними.
И вот в этот холод Димка не поленился прийти ко мне. Помню, как открыла дверь, а на пороге стоит он – большой, с веселыми голубыми глазами, пунцовыми от мороза щеками и застывшими от горячего дыхания ледяными бусинами на шарфе.
- Привет, сестренка! Я пришел сказать тебе до свидания! Завтра уезжаю в Москву.
Он вошел в коридор и внес с собой холодный, острый запах высушенного на морозе белья. Знаете такой? Хрустально чистый и свежий? Так пахло в тот год мое счастье.
- Что ты замерла? – рассмеялся Димка и легонько щелкнул меня по носу. – Чаем напоишь или так и будем в коридоре стоять?
Мы пили чай на кухне, а Димка рассказывал, как он долго, целых шесть дней, будет ехать на поезде почти через всю нашу страну, увидит много городов и людей и это будет интересным приключением. А потом он приедет в Москву и пришлет мне открытку по почте. Но случится это не скоро. Может, через месяц, когда он устроится в столице.
- А ты пока хорошо учись. Вот закончишь школу, и приедешь ко мне в Москву поступать в институт.
- Я не могу в Москву. А как же Ба?
- А ты это и для себя, и для бабули сделаешь. Ба ведь будет уже старенькая, и ты должна будешь заботиться о ней, помогать ей. А чтобы помогать, нужно зарабатывать деньги. Чтобы зарабатывать деньги, нужно получить хорошую работу. Чтобы получить хорошую работу, нужно иметь хорошее образование. Чтобы иметь хорошее образование, нужно поступить в хороший институт, а чтобы поступить в хороший институт нужно что?
- Что?! – переспросила я.
- Это ты мне теперь скажи.
- Хорошо учиться?
- Правильно, молодец! Нужно обязательно хорошо учиться. Вот это и есть сейчас твоя главная задача, сестренка. Ты хорошо учишься? Тройки есть в четверти?
- Нет, я вообще-то отличница, у меня только по физкультуре четверка. Хочешь, я тебе дневник покажу?
- Не надо. Я верю тебе.
- Дим, а ты когда снова приедешь?
- Не знаю, Танюшка. Может, через год приеду маму и тебя проведать.
- Ого, как долго! Это ты опять, как в армию уйдешь!
Димка рассмеялся и во рту обнаружилась пропажа одного зуба – издержки армейской службы.
- Дим, тебе нельзя в Москву без зуба. Так некрасиво.
- Ничего, заработаю денег и первым делом вставлю зуб, глазастая ты моя.
На следующий день Димка уехал в Москву, но добрался он до нее только через месяц. В дороге, как он и говорил, с ним случилось приключение.
Глава 4
Накануне поездки мама просила его в очередной раз:
- Димочка, может, я все-таки пришью тебе кармашек к трусам, а то не дай бог украдут деньги в поезде. Дорога-то дальняя, сколько людей сменится. Это ж не купе тебе, а плацкартный вагон. Кто рядом будет ехать – неизвестно.
- Ладно, пришей, - сдался Димка и подумал: «При ней положу деньги, а потом вытащу. Пусть ей спокойнее будет».
Деньги в трусах, две отварных курицы, десять картофелин, яйца, батон колбасы, полкило ирисок и небольшой чемодан с вещами – Дмитрий Зимин был готов к долгому путешествию из Хабаровска в Москву. Конечно, будь у него достаточно денег, он полетел бы самолетом, но авиабилет дороже плацкарта аж в три раза. Ничего, придет время, и они с матерью перестанут считать копейки. Нужно только до Москвы добраться, а там он вцепится зубами в свой шанс. Желание работать и добиться успеха у него хоть отбавляй!
Где-то на полпути, посреди Западно-Сибирской равнины поезд сделал короткую остановку на станции небольшого городка, жители которого, не заморачиваясь, назвали его просто - Называевск. По весне городок квакал и чавкал тремя болотами и одним озерцом, которому вообще поленились дать хоть какое-то название, а зимой студеный ветер завывал на обнищалых просторах Называевска и зло гонял прохожих резкими порывами то на работу, то обратно домой. Называевчане проживали в старых двухэтажных домах и, возможно, по этой причине, а, может быть и просто для краткости изложения мыслей и чувств, виртуозно изъяснялись двухэтажным матом и достигли в этом деле такого совершенства, что любой заезжий человек заслушивался бывало их замысловатым сплетением слов. И вот на этой станции Дима решил выйти размяться и вдохнуть свежего воздуха.
Остановка – десять минут, но иногда хватает и меньшего времени, чтобы вмешалась судьба и спутала зачем-то все планы. Прохаживаясь вдоль старого кирпичного вокзала, выкрашенного в кричащий бирюзовый цвет, Димка завернул за угол и не заметил, как кто-то неслышно подобрался сзади, тюкнул его чем-то тяжелым по голове, ограбил и убежал. Поезд тронулся, набрал ход и застучал по рельсам транссибирской магистрали, а Димка остался лежать темным пятном на заснеженной платформе продуваемого всеми ветрами негостеприимного Называевска.
«Надо было слушать маму и хранить деньги в трусах», - первое, что пришло ему в голову после того, как он через сутки пришел в сознание на больничной койке и узнал, что остался без денег, еды и вещей. Хорошо хоть паспорт лежал в куртке отдельно от бумажника.
Что делать? Где взять деньги? Как предупредить Стаса, что он не приедет вовремя? Телефон его он, разумеется, не помнил. Надо звонить маме – она записала телефон Стаса на всякий случай. Бедная мама. Карма у них что ли такая по мужской линии – ни отцу, ни ему со столицей не везет. Ну уж нет! Он все равно доберется до Москвы и добьется успеха и за себя, и за отца! Ничего. Как говорил в армии старшина Федоскин: «Вас е…, а вы крепчайте. Характер воспитывайте, дебилоиды». В Димке росла здоровая злость и азарт: он не сдастся, он мужик, он выйдет победителем.
Мир, слава богу, не без добрых людей. Ему помогла уборщица больницы тетя Феня – смешливая, с открытым лицом и большими карими глазами, маленькая, кругленькая, но с талией, она была чем-то похожа на куклу неваляшку. Когда она входила в палату с ведром и шваброй, на душе становилось уютно и тепло.
Узнав, что случилось с Димкой, сердобольная тетя Феня подкармливала его то бутербродом, то куриным окорочком, то угощала конфеткой, а когда Димку выписали из больницы, приютила его на двое суток у себя дома, перестирала вещи и выдала запасной комплект одежды: трусы, носки, рубашку и старые джинсы своего сына. Сын служил в армии, а угрюмого вида муж работал машинистом товарного поезда. Через два дня он уходил в рейс, поэтому постепенно выходил из запоя и прибывал в мрачном настроении. Она упросила его взять Димку с собой в рейс и довезти до Агрыза.
- Это большая сортировочная станция, там ты всегда сможешь подзаработать, и до Москвы ехать меньше суток, - напутствовала она его.
- Спасибо вам, теть Феня! Вы моя добрая фея, без вас я бы пропал!
- Да ладно тебе, ерунда какая! – отмахнулась она, но по глазам и смущенной улыбке было видно, как приятны ей эти слова и как нечасто она слышит хорошее в свой адрес.
- Теть Фень, а знаете, на кого вы похожи?
- Ну? – полюбопытствовала она и недоверчиво глянула на Димку.
- На неваляшку. Знаете такую куклу?
Тетя Феня рассмеялась:
- Знаю, конечно! Это точно про меня! Меня только смерть с ног свалит, – и неожиданно выдала любимую поговорку старшины Федоскина. – Погоди-ка!
Она вышла из комнаты и было слышно, как хлопают дверцы шкафа – тетя Феня что-то искала.
- А ну, Митяй, поди сюда, помоги мне достать одну штуку, а то я не дотянусь! – позвала она Димку. – Воон там, в правом углу.
Она слезла с табуретки и уступила ему место. Димка заглянул в угол шкафа и увидел, как оттуда смотрит на него круглыми глазами и краснеет покатым боком неваляшка. Он удивленно обернулся на тетю Феню, мол, что делать-то? куклу что ли достать? и та радостно закивала:
- Да-да, доставай-доставай!
Димка достал куклу и протянул ее тете Фене, но та решительно отстранила его руки и замотала головой:
- Нет, Митяй, это тебе. На память и удачу. Чтобы как ни валяла тебя жизнь, а ты всегда вставал обратно на ноги.
- Спасибо, теть Фень!
Димка был тронут и озадачен. Он растерянно смотрел то на круглолицую куклу, то на круглобокую тетю Феню. И как он, двадцатилетний парень, поедет в Москву с этой нелепой, слепленной из двух шаров куклой? Да она еще и позвякивает вдобавок. Странно он будет смотреться с ней, однако. Но не взять куклу тоже было неудобно – вон теть Феня прям вся сияет и светится от радости, что сделала ему такой подарок со смыслом. Ладно, куклу он возьмет, а там разберется.
Для покорения столицы и знакомства с работодателями вид у Димки был совсем неподходящий. От удара по голове и падения образовалась здоровенная гематома и синяк, который разлился на пол лица бордовыми и желтыми красками – такой синячище еще дней десять держаться будет. Да уж, ситуация… Денег нет, жилья нет, шанс устроиться на работу в Москве упущен. Да и в Москве с такой рожей делать нечего. И Стас как-то странно повел себя.
Два дня назад, когда его выписали из больницы, он спросил разрешения у тети Фени позвонить по межгороду. Сначала позвонил маме, соврал, что звонит из Екатеринбурга и попросил ее продиктовать номер Стаса, а то он записную книжку с телефонами где-то потерял. А потом позвонил Стасу.
Разговор с другом оставил неприятный осадок. В глубине души он рассчитывал на его помощь, но попросить помочь напрямую мешала гордость. Рассказав, что с ним приключилось, Димка услышал в ответ:
- Ну ты, брателла, даешь! И что делать будешь?
- Да выкручусь как-нибудь, - ответил он.
- Может тебе денег подогнать?
- Не надо, сам справлюсь.
- Ты в Москву-то не передумал ехать?
- Не передумал.
- Ну ладно. Удачи! Как приедешь, звони. Может, еще чего придумаем.
- Окей. До встречи.
- Пока!
Теть Феня стояла рядом, внимательно слушала разговор и, скептически поджав губы, неодобрительно качала головой. Она видела, как обескураженно «съехало» лицо Димки и изменилось настроение.
- Ну? И что тебе этот твой москвич сказал? – презрительно фыркнула она, воинственно поставив руки в боки.
- Чтобы я позвонил, как приеду в Москву, может он еще чего придумает.
Тетя Феня снова фыркнула, на этот раз уже яростно:
- Знаешь, что я тебе скажу?
- Что?
- А то, что не друг он тебе, этот твой москвич. Не поможет он. Вид сделает, что хочет помочь, а помогать не станет. Хотел бы помочь, так прям сейчас и помог бы. Деньгами, а не обещаниями. Знаю я таких «стасиков»-говнюков. В армии он всем чужой был, а ты, из простых, вроде как свой среди своих был. Вот он и держался тебя. А теперь ты ему не нужен, он в Москве тебя еще и стыдиться станет. Так что, Димка, ты езжай, конечно, пытай свое счастье, но рассчитывай только на себя.
Она замолчала, перевела дух и за эту секунду вдруг как бы сдулась, устало опустила руки и, совсем как мать, сказала:
- Или б домой ты вернулся что ли, а? До дома-то и ехать ближе. На кой ляд тебе эта Москва сдалась? Ну кому ты в ней нужен, сынок?
На душе стало гадостно. То, что говорила тетя Феня, походило на правду. Димка чувствовал себя ненужным навязчивым дальним родственником из тьмутараканска, которого богатые столичные родственники вынуждены принять практически из милости. Надо же… А ему казалось, что в армии они крепко дружили.
В день отъезда он позвонил маме, соврал, что благополучно добрался до Москвы, Стас его встретил, все в порядке и что где-нибудь через недельку, как только все утрясется и встанет на свои места, он снова позвонит ей.
На прощание тетя Феня расцеловала Димку как родного. Она встала на цыпочки, чтобы дотянуться до его щеки, и он ощутил пышную мягкость ее полной груди и почувствовал, как вкусно и сладко пахнет она сдобными булочками с изюмом, которые напекла им в дорогу. Уже в поезде он обнаружил в кармане куртки немного денег – она сунула ему их втихаря.
С каждым часом товарняк уносил Димку все дальше и дальше от забытого богом городка со странным названием Называевск и этой маленькой, доброй женщины, в которой было столько нерастраченной любви. Димка жевал булку и думал о том, что когда-нибудь он обязательно отблагодарит ее и сделает что-нибудь хорошее. Он пока не знал, что именно, но пообещал себе, что сделает обязательно. Надо только встать на ноги. Из рюкзака периодически доносился мягкий перекатный звук неваляшки. Димка улыбнулся, закрыл глаза и быстро заснул под стук колес.
Проснулся он от неприветливого тычка в бок немногословного мужа тети Фени:
- Вставай, парень, прибыли.
Димка по-армейски быстро оделся, закинул за плечо рюкзак, услышал, как за спиной булькнула неваляшка и вышел на перрон Агрыза. «Ну, вот я и в Татарстане!» - бодро подумал он, и тотчас с пасмурного неба повалил тяжелый, мокрый снег.
Глава 5
Темнело. Вокзал устало светил большими грязными окнами. К единственной двери, служившей входом и выходом, как муравьи с непосильными ношами, стекались, толкаясь и обгоняя друг друга, люди, груженые баулами, сумками, чемоданами.
Димка остановился, раздумывая, куда идти. Глядя на вокзальную суету, он чувствовал себя муравьишкой, потерявшимся в большом лесу, никому ненужным маленьким человечком в чужом городе. Совсем некстати накатила тоска. Захотелось домой, в привычную, понятную жизнь, на их маленькую кухню с красными занавесками и старой скатертью с поблекшими васильками.
Эх, сейчас бы маминой жареной картошечки со шкварками, а потом плюхнуться бы сытым и довольным в любимую кровать, продавленную его крепким телом, и, закинув руку за голову, слушать «Нирвану» или «Кино». И беззаботно смотреть в потолок. И строить планы на будущее. И знать, что там, за стеной, возится мама, что-то трет, стирает, гладит, готовит – без забот она жить не может. И на ней красный байковый халат с огромными подсолнухами, который она носит уже лет десять. И голова у нее вся в мягких, веселых куделяшках, а на щеках – ямочки, как у какой-то актрисы из старого фильма. И от всего этого, особенно когда в окно завывал холодный ветер, на душе всегда становилось тепло и уютно.
Сзади кто-то грубо, так, что он даже сдвинулся с места, а в рюкзаке обиженно тренькнула неваляшка, пихнул его в бок неподъемным баулом: «Чего встал посреди дороги?»
Правильно, нечего стоять столбом. Пора действовать. От мягкого, перекатного звука неваляшки на душе полегчало и стало не так одиноко, как будто он нес за спиной частичку дома. Приободрившись, Димка поправил рюкзак и вошел в людской поток.
Нужно было разыскать дежурного по сортировочной горке Азата, передать привет от какого-то Ильшата и попросить работу. «Работа будет грязная, тяжелая, но сдельная: отработал - получил деньги», - сказал немногословный муж тети Фени на прощание. Лицо его было по-прежнему хмурым и неприветливым, но иногда совершенно неважно, с каким выражением делаются добрые дела. Наверное, неплохой мужик - этот угрюмый муж теть Фени. Во всяком случае бесплатно довез его и помог советом, где заработать деньги. А заработать деньги на Москву было сейчас самым важным для Димки.
До сортировочной горки пришлось добираться пешком километра два. Поваливший снег сначала радовал. Димка даже остановился полюбоваться снежным дождем в ярком свете прожекторного фонаря. Но потом он промок, продрог и все стало раздражать: ботинки хлюпали, брюки отяжелели от грязной жижи, китайский пуховик пропитался влагой и, казалось, весил тонну, жалобные стоны неваляшки за спиной действовали на нервы. Выбросить бы ее, но как-то не по-человечески это – кинуть ее на рельсы, под грязные составы, в серое месиво.
- Азат будет через два дня. Я за него, - ответил ему добродушного вида дядька лет пятидесяти с крупным носом, мясистый кончик которого краснел, как у Деда Мороза. - А тебе чего надо, паря?
- Да мне бы денег подзаработать.
- Эт можно. Только ты завтра приходи. Сегодня смена заканчивается.
- Приду обязательно. А кого спросить?
- Так меня и спроси! Петрович я, - представился красноносый дядька и открыто, по-хорошему улыбнулся.
По лицу Петровича было заметно, что он крепко дружит с алкоголем, но это не мешает, а, может, даже, наоборот, помогает ему пребывать в добром расположении духа. Чем-то отдаленно он напоминал соседа дядю Борю – пьяницу, которого только водка и примиряла с действительностью. От выпитого дядя Боря всем признавался в любви и играл на гармошке, широко раскрывая ее меха также, как свою простую, бесхитростную душу.
На обратном пути Димка купил в привокзальном ларьке еды и, мысленно посылая слова благодарности тете Фене за тайком подсунутые деньги, набил живот всякой всячиной. Переночевал он на вокзале, а с утра пораньше уже получал указания от Петровича.
- Значит так, паря. Вот тебе рабочий инструмент, - он сунул ему в руки грязную лопату, - береги его, отвечать будешь головой. Понял?
- Понял.
- Работа у тебя будет не сложная. Я бы даже сказал так: работа будет легкая, но тяжелая, – скаламбурил Петрович и довольно хохотнул, - а именно: залезаешь в разгруженные вагоны и зачищаешь их от остатков щебня. Задачу понял?
- Понял, - ответил Димка.
- За деньгами придешь ко мне в шесть. Понял?
- Понял.
- С лопатой придешь, понял? – Петрович благодушно улыбнулся.
- Понял, - Димка улыбнулся в ответ. Настроение повышалось.
- Тогда вперед, паря, раз ты такой понятливый! – напутствовал его поощрительным хлопком по плечу Петрович.
За разгрузку щебня, песка, каменного угля Димка получал копейки, и с тоской понимал, что такими темпами до Москвы он доберется не скоро. Зато во время работы в голову лезли разные мысли. Например, почему одни люди вот так, как Петрович или его сотоварищи по горке, или его мама, или тетя Феня, дядя Боря тяжело и безропотно зарабатывают на хлеб и ничего не собираются менять в своей жизни, а другие, как Стас, например, живут хорошо и богато и всегда им надо еще чего-то - новее, больше, лучше, дороже? Почему одни довольствуются малым, а другим нужно много?
Или, например, почему одни с легкостью идут в бандиты, а другие лучше будут голодать или умрут, чем станут бандитами? И почему сейчас почти полстраны бандитов? Почему в одной стране люди такие разные? А пошел бы он в бандиты, предложи ему кто много денег? «Ни за что!» - спешил ответить себе Димка, будто боялся поддаться искушению быстрых денег. И что делать с институтом? Куда поступать? И надо ли? Кому сейчас, в лихие девяностые, нужно это образование, если профессора челночат и торгуют на рынках?
Вопросов было больше, чем ответов. А еще все чаще и чаще возникал соблазн позвонить Стасу с просьбой одолжить деньги и помочь найти работу. И если бы не дурацкая гордость, да еще какое-то дикое упрямство, смешанное с обидой на друга и злостью на себя, он позвонил бы. Но получалось, как в том анекдоте: «Дяденька, дайте, пожалуйста, попить, а то так есть хочется, что даже переночевать негде». И он не позвонил. Сам виноват - сам выкрутится.
Днем он разгружал вагоны, втирая в потное лицо пыль, сажу и грязь, а ночью засыпал крючком на жестких вокзальных сиденьях, ощущая противную вонючесть собственного тела и холод сырых ботинок. Он представлял сытое, довольное лицо Стаса и клялся, что когда-нибудь у него тоже будет такое сытое, довольное лицо, но только он никогда не оставит друга в беде. Он добьется успеха и все у него будет хорошо. До успеха и благополучной жизни оставалось еще несколько лет, а пока Димка спал третью ночь на вокзале и не знал, что она будет последней.
Под утро его грубо растолкал милиционер и, не получив должной мзды за незаконное проживание на вокзале, доставил Димку в отделение милиции. Через двое суток, как раз в канун нового года, его выпустили из отделения, и он встал покурить под козырьком. К извечным русским вопросам «что делать?» и «кто виноват?» прибавились вопросы «куда идти?» и «где ночевать?» Денег не было. На вокзал больше не сунешься. В ментовке с него стрясли все заработанные деньги и выгнали без копейки. Он чувствовал себя наивным Буратино в стране дураков или щенком, которого за ненадобностью выставили за дверь. Второй раз он вляпывается в дерьмо. Он был зол на себя и ментов так, что его трясло. Может он какой дефективный или просто невезучий такой? На душе было хуже некуда. Да и, кажется, ко всем бедам он еще и простудился: тело ныло и ломило, голова болела. В общем, колбасило по полной.
- Что пригорюнился? – услышал он сзади ироничный голос и обернулся.
Чуть в стороне стояла, прислонившись к стене, и докуривала сигарету симпатичная женщина лет тридцати пяти. В том, как она держалась, просматривалась дерзкая, нарочитая уверенность. Из-под серой вязаной шапочки выглядывали крашенные рыжие волосы, и Дима почему-то подумал: «Наверное проститутка». Ему бросились в глаза пластмассовые серьги кольцами и розовая перламутровая помада на пухлых, в форме амурного сердечка губах. От этих сочных губ он не мог оторвать взгляда. Хотелось трогать их и ощущать податливую мягкость. По телу прокатилась теплая волна и в волнении запульсировали органы, о существовании которых он забыл в последние дни.
- Да нет, у меня все в порядке, - выдавил он из себя, ощущая бульканье сердца в районе горла.
Женщина, не спеша, подошла к импровизированной пепельнице-ведру, возле которого стоял Димка, прицелено, двумя пальцами стрельнула в нее непотушенный окурок и, видимо, заканчивая какой-то внутренний монолог, презрительно сопроводила короткий полет бычка словами «Да горите вы все в аду!» Димка, как никто другой, разделял ее проклятие, адресованное, как ему показалось, ментам.
- Давно в наших краях? - поинтересовалась она, бегло оценив его взглядом.
- Пятый день.
- И за что же сразу в ментовку?
- Ночевал на вокзале.
- Понятно, - разочарованно протянула она и легко, как диагноз распространенной болезни, констатировала: - Голытьба безденежная, обыкновенная. А зачем в наш город-то приехал?
Голос у нее был такой приятный, с песочком, что даже обижаться на «голытьбу» не хотелось. Да и чего обижаться, если она сразу всю правду увидела? Женщина встала рядом с ним, закурила новую сигарету, закашлялась, замахала перед лицом рукой, отгоняя дым, и Димка сначала обратил внимание на облупленный красный лак на ногтях, а потом заметил дивную, гладкую как у дельфина кожу и красивые темно-серые глаза, влажно блестевшие от слез, навернувшихся от кашля.
- Тебя как зовут? – спросил он, не отвечая на вопрос.
- Снежана.
- А по-настоящему?
Подойдя почти вплотную, она приблизила к нему лицо, ласково взяла его, как маленького, за подбородок и, сложив свои прекрасные губы в улыбочку «ути-пути», насмешливо спросила сахарным голоском:
- А тебе зачем, воробушек залетный, мое настоящее имя?
Она стояла в шаге от него и какая-то ощутимая, вибрирующая энергия текла между ними. А, может, ему одному это казалось. За всей этой защитной бравадой он чувствовал ее горечь от проведенной в милиции ночи. От нее пахло приторной смесью сладкого парфюма, сигаретного табака и легкого перегара. Димка таял от ее близости и впрямь ощущал себя воробушком в лапках опытной кошки. Да пусть она съест его! Его тянуло к ней, как иголку к магниту.
- Просто ты мне нравишься, - сказал он честно.
- Айка.
- Что ай-ка? – не понял он.
Она рассмеялась:
- Зовут меня так: Айка. Татарское имя. А тебя как зовут?
- Дима.
- Диима! – протянула она и ухмыльнулась: - У Димы нет калыма. Шутка!
Айка дружески похлопала его по плечу, отошла, снова прислонилась к стене, неспеша закурила сигарету, выпустила дым колечком и, наблюдая, как оно постепенно теряет контуры и растворяется в воздухе, сказала ровным, отстраненным голосом:
- У моей русской тетки был теленок Дима. Она назвала его так в честь моего отца, с которым поссорилась. Ну, чтоб досадить ему. Женская мстительность такая, знаешь. Теленка потом зарезали на мясо, а отца вскоре бандюки убили. Горло перерезали. Нехилое совпаденьеце, да? Карма. Так тетка громче всех потом плакала. Все простила ему разом. А где ты будешь праздновать Новый год, Дима? – спросила она без перехода.
- Не знаю еще.
- Тебе идти-то, я так понимаю, некуда, да, Дима?
- Некуда, - подтвердил Димка, моля всех богов, чтобы она пригласила его к себе.
- А с Айкой хочешь отметить новый год? – она наклонилась в его сторону и лукаво заглянула в глаза.
- Хочу, - кратко выдохнул он, чувствуя, как приливает жар.
- Ну тогда пошли отсюда.
Айка взяла Димку за руку, и его обожгло, будто он коснулся оголенного провода. До самого ее дома он продолжал гореть жгучим пламенем.
Глава 6
А дома оказалось, что он заболел. Стоило ему переступить порог, как то ли от контраста с уличным морозом, то ли от того, что впервые за эту жуткую неделю оказался в теплой квартире, а не в товарняке, на вокзале или в КПЗ, он внезапно сдулся и обессилил. Айка провела его на кухню – оба были голодные – и, пока она делала бутерброды, Димку развезло окончательно.
- Ты чай будешь или кофе? - она обернулась и увидела, что ее новый друг навалился на стол тяжелым мешком и спит, как убитый.
- Э-э-й! – она потрясла его за плечо, но он не реагировал.
Пытаясь разбудить, она легонько похлопала его по щеке. Горячая. Айка приложила ладонь ко лбу: да он кипяток! Только этого ей и не хватало для полного счастья! Парень заболел.
- Эй, воробушек, просыпайся! – она качнула его пару раз за плечо, но он не отозвался.
- Да ё-пэ-рэ-сэ-тэ! – Айка закатила глаза к небу, обращаясь к тому, кто мог бы поставить ей плюсик в коротком списке добрых дел, принесла из комнаты градусник, просунула его Димке в подмышку и села напротив терпеливо выжидать температуру, перекусывая заодно приготовленными бутербродами. Она с аппетитом жевала, рассматривала Димку и соображала, что же ей теперь делать с этим пылающим жаром мальчиком со светлыми кудрями и длинными, как у девчонки, ресницами. «На Есенина похож», - подумала она и усмехнулась: «Ага, а я - Айседора Дункан».
Она заметила его еще на выходе из отделения. Сначала у окошка дежурного. Стоит, топчется, будто справедливости выпрашивает какой-то – сразу видно, что в стенах казенного дома впервые и ему не по себе. Она докуривала сигарету, когда он вышел, остановился и тоже закурил. Стоя невдалеке, Айка наблюдала за ним. Есть у нее есть такое хобби - наблюдать за людьми. Понаблюдаешь так незаметно за человеком со стороны, и многое про него становится понятным. А уж как это в ее работе помогает – тут и говорить нечего.
Вот и на Димку она уставилась с интересом. Курит нервно. За спиной набитый по самое не могу рюкзак – небось все пожитки с собой носит. Но на бомжа не похож - у тех всегда какой-то угол есть, где они хранят своё барахло. Да и выглядит он для бомжа слишком прилично. Значит, приезжий. Скорее всего на вокзале ночевал, оттуда его под белы рученьки и привели сюда. Раз спал на вокзале, значит знакомых в городе нет. Непонятно только, зачем он сюда вообще приехал. Что здесь делать-то? Скорее всего влип по дороге в какую-нибудь историю – вон под глазом синяк желтеется - теперь не знает, куда податься. А парень-то вроде нормальный. Главное – нет в нем быкости. А то сейчас как: мышцы раздуют, цепи навесят и ходят, как бойцовые псы. Только скомандуй им «фас» - сразу глотку перегрызут и порвут в клочья. И все крутые. И весь мир им должен. Сколько таких сейчас!
Хорошо бы еще голос этого парня услышать. Интонации и речь тоже занятная штука. Ведь бывает как – с виду человек вроде благочинный, а как рот откроет, так сам себя и выдаст. Надо этого парня окликнуть и посмотреть, как он обернется и что скажет. Первый реакция, особенно неожиданная, - самая естественная, а потому и самая важная. С этой реакцией вышло забавно. Она позвала его, он обернулся, и взгляд его из вежливого сначала превратился в удивленный, а потом даже в восхищенный. Приятно это. И так редко бывает. Обычно на нее смотрят как на вожделенный кусок мяса. Потом мясо съедят, голод утолят и отодвигают ее, как грязную тарелку. А у этого мальчика взгляд с уважением. И говорит он по-человечески, без быкости и матюков. В нем нормальная душа чувствуется, без коррозии. Только вот что ей теперь делать с этим больным мальчиком? Пожалела на свою голову.
Температура оказалась под сорок.
- Хорошенькое начало Нового года, - она решительно растолкала Диму. – Давай, Есенин, вставай! Заболел ты, пойдем в комнату на диван.
Димка разлепил веки, мутно посмотрел на нее, послушно встал и, с трудом переставляя тяжеленные ноги, добрел с ее помощью до дивана и рухнул бревном. «Да-с», - только и сказала Айка, глядя на бездыханное тело. Она вернулась на кухню приготовить уксусную воду. Уксусная вода собьет температуру лучше всяких лекарств. В детстве, когда она болела, татарская бабушка по матери всегда растирала ее такой водой и поила травяными отварами, а русская бабушка по отцу – пичкала таблетками и малиновым вареньем. От общих усилий Айка выздоравливала, но каждая бабка считала, что именно ее лечение помогло. А вот дочке ее ничего не помогло. Умерла от ОРЗ в четыре месяца. И это на пороге двадцать первого века! Крошечка, кровиночка голубоглазая… Чем ее только не пичкали, не кололи и не растирали – ничего не помогло. Такая вот беда.
Она ловко раздела Димку, и, обтирая его уксусом, недовольно бурчала:
- И что ж мне так с мужиками-то не везет. Как нормальный попадется, так то больным, то безработным, а то и вовсе мертвым сделается. Да лежи уже ты, стесняется он, навидалась я красоты этой, - отмахивала она руки Димки, стыдливо пытавшегося прикрыться.
- Значит, что у нас получается, - прикидывала она вслух, - Сегодня новый год – никто к тебе не придет, если только за бешеные деньги, а их у меня нет. Завтра – под вопросом. А вот послезавтра я точно приведу тебе своего доктора. Так что ты уж потерпи, воробушек залетный, до послезавтра.
Ночью она уехала на вызов. У проституток, как и у артистов, тоже есть «горячая пора». Только профессия у них разная. И гонорар, несмотря на профессиональный талант, гораздо меньше… А талант у Айки был! Если к ней применить звание, то она народной артисткой была бы. Клиенты ее любят, хотя возраст у нее уже неконкурентный. Она для клиента все - и секс-машина, и психолог, и актриса. А как без этого? Комплексный подход – залог успеха и собственной безопасности. Она в профессии с девятнадцати лет, почти полжизни. Много чего повидала.
Иногда на такого упыря нарвешься, что как на бочке с порохом танцуешь. Вот тут-то психология и пригождается, чтобы незаметно, аккуратно, как сапер на минном поле, нейтрализовать его злобу и агрессию. Только для этого требуется душевное участие. От фальши такие люди совсем озвереть могут. Но у нее есть одна счастливая особенность – в любом человеке, даже в конченом упыре, она отыщет что-нибудь хорошее, зацепится за это хорошее и на другое обращать внимание не будет.
Пару лет назад ей редкостный зверь попался. Гориллоподобный человек. Вернее, лучше наоборот: человекоподобная горилла. Прям с порога схватил ее жестко, накрутил волосы на руку и поставил на колени. И это только начало было. Вот с ним она всю интуицию, все чувства включила, чтобы невредимой остаться. Найти в нем что-то хорошее никак не получалось. Тогда она представила его себе трехлетним мальчиком – ведь был же он когда-то славным, трехлетним мальчиком? – и зацепилась за эту мысль, как за спасательную соломинку. Только к тому славному малышу, спрятанному в диком звере, и обращалась. Он к ней со злобой, а она с пониманием. Он ее по левой щеке, а она ему правую, с принятием подставляет. И он сломался, почувствовал это непривычное для него участие, перестал лютовать. Даже постоянным клиентом стал. На хрен ей это, конечно, не надо было, но так уж случилось.
Однажды пришел к ней вдруг с котенком. Нашел его, говорит, под машиной. Они ему молочко грели, из ложечки кормили, а потом трахались, и таким он в тот день нежным был, что и не верилось, что человек этот за убийство срок отмотал, да и сейчас, не моргнув глазом, убьет любого. Работа у него видите ли такая – бандит он. А где-то месяц назад его грохнули. И ей даже на мгновение стало жаль его. Вернее, не его, а того славного трехлетнего малыша, которого она придумала себе и который так и не вырос в нормального человека. Так что в каждом человеке хоть крупиночку хорошего, да отыскать можно. Было бы желание. А то некоторые молодые дурочки думают, что только одного их тела достаточно. Нет, без психологии в их профессии никуда. Без техники и артистичности тоже, конечно. Но с этим делом у нее все в порядке: 6:0 – высшая оценка. Как в фигурном катании.
Димка бредил. День-ночь смешались. Он то проваливался в вязкую темноту, то всплывал в ватную действительность, оглядывал комнату, ища глазами Айку. Чаще всего она подолгу отсутствовала. Но иногда он просыпался и видел, как она, сидя в кресле у окна, что-то вяжет. С небрежно заколотыми волосами, в толстовке и лосинах, серых тапочках-зайцах с вислыми ушами, она быстро стучала-перебирала спицами и была такой домашней, милой и уютной, что с трудом верилось, что она занимается древнейшей профессией. Казалось, вот-вот прозвенит в комнате тоненькое «мама!», она отложит серый ком своего вязания и поспешит на этот детский голосок. Ему нравилось смотреть на нее и он часто, притворяясь спящим, подглядывал за ней из-под полуприкрытых век. Она периодически посматривала на него, и стоило ему открыть глаза, как сразу откладывала вязание, совала ему в подмышку градусник, растирала уксусом, заставляла выпить какой-то отвар или что-то съесть и при этом напускно ворчала: «Свалился же ты на мою голову, воробушек, а то мне без тебя скучно жилось!»
Через день Айка, как и обещала, привела своего доктора. Гинеколога… Димка попытался было пошутить по этому поводу, но Айка строго цыкнула:
- Не ржи! Она знаешь, какой специалист? Камень тебе вместо сердца вставит и стучать его заставит. Ну или, чтобы ты не сомневался в ее квалификации, письку тебе на лоб пришьет – будешь ходить с хоботом, – громким шепотом пояснила она, пока врач мыла руки в ванной, и Димка уже с уважением посмотрел на вошедшую в комнату женщину, а увидев ее вблизи, не усомнился в Айкиных словах – такая и пришьет, и стучать заставит.
Суровая женщина лет сорока пяти с собранными в строгий пучок волосами, скользнула по нему длинным холодным взглядом, будто вскрыла скальпелем, чуть скривила узкий рот, видимо, поставив ему диагноз: нищеброд в гостях у проститутки.
Повинуясь ее молчаливым жестам дрессировщика, он послушно поднял майку, открыл рот, дал послушать грудь. Она задала пару вопросов, дала пару советов, поставила пару уколов и вынесла короткий вердикт: воспаление легких, антибиотики, постельный режим. Эта сухая докторша напомнила чем-то гестаповку из фильма про Штирлица: белобрысую и вроде бы симпатичную, но такую жестокосердную и непроницаемую, что хотелось, чтобы она поскорее ушла. Он слышал, как возле двери Айка рассчиталась с ней за визит. Вот черт, опять за него платит женщина! Когда это уже закончится и он начнет раздавать долги?
Глава 7
Димка проснулся от яркого солнца. Луч пересекал комнату и, кружа в световом потоке невесомую пыль, попадал точно на его подушку, как будто кто-то с неба указывал на него солнечной указкой. Из приоткрытой форточки задувало холодом и от этого особенно приятно было ощущать тепло постели. Из ванны раздавался шум воды – Айка принимала душ.
- Привет! Проснулся? Ну как ты, получше? – Айка, обернутая в полотенце, проскакала мимо него на цыпочках, оставляя на полу мокрые следы, захлопнула форточку: «Брр, холодрыга!», подбежала к шкафу, вытащила по очереди трусики, лифчик, свитер и джинсы, скинула полотенце и стала быстро натягивать вещи.
От неожиданности Димка аж задохнулся. За те несколько дней, что они провели вместе, он ни разу не видел ее обнаженной и сейчас, вдруг увидев, был поражен красотой ее смуглого, крепкого тела. Тяжелые рыжие волосы, сколотые шпильками в пучок, распались, рассыпались по плечам, и солнце запуталось в них, вспыхивая апельсиновыми искорками. Если бы Айка жила в другое время, она была бы Богиней Любви, но она жила в наше время и была ее жрицей.
- Чего молчишь, Есенин? Хреново что ли? – она мельком глянула в его сторону и, наткнувшись на пылкий взгляд, прыснула и задорно подмигнула. – Гляжу, выздоравливаешь, воробушек? Слушай, я дико спешу. У меня тетка в больницу попала, говорят надо срочную операцию делать. Так что я сейчас поеду с врачом договариваться, а то у нее, кроме меня, никого нет. А ты давай поворачивай задницу, я тебе быстро укол поставлю и побегу. Таблетки твои я разложила на столе на кухне, написала какие и во сколько пить. В холодильнике суп и «ножки Буша». Все, давай обнажайся, я за уколом.
На ходу застегивая джинсы, она выбежала на кухню, вернулась со шприцем, с легким шлепком не больно поставила укол, сунула ему в подмышку градусник и умчалась в больницу.
Антибиотики сделали свое дело - температура спала, и на смену ватному беспамятству, в котором он прибывал несколько дней, вернулась неприятная действительность с кучей проблем, от которых никакими лекарствами не избавиться.
Эх, как просто решались проблемы в детстве! Соврешь бывало маме, что заболел, ну там скажешь, что живот крутит, голова болит, да еще и нога вот тоже что-то побаливает в придачу, кашлянешь для убедительности пару раз и, глядишь, не пойдешь в школу. А там, в школе – контрольная по математике. Одноклассники скрипят ручками в тишине, шевелят мозгами, решают задачки, а ты, хитренький и довольный, балдеешь под одеялом – классно придумал свинтить с контрольной. Сейчас мама уйдет на работу, и вообще лафа будет. Делай, что хочешь - весь день впереди! И только совесть свербит тихонько – портит все счастье. Чтобы ее заглушить, начинаешь прислушиваться к своему организму: и вот, вроде как уже и кажется, что в виске что-то стрельнуло, в животе что-то буркнуло, да и мизинец левой ноги ты сильно натер позавчера ботинком, а она же, мозоль эта, болит, зараза! «Хоть и не сильно, но болею все-таки!» - успокаиваешь себя и уже почти с чистой совестью проваливаешься в сладкий сон, уповая на то, что никто не узнает о твоем маленьком обмане. А там, в школе, одноклассники пыхтят над задачками, скрипят ручками... А тебе хо-ро-шо таааак….
Так страус прячет голову в песок, не понимая, что подставляет другое место. Потом или мама врача вызовет, а тот скажет, что ты здоров, или учительница заставит писать пропущенную контрольную. А то вообще и то, и другое случится сразу – и вот ты уже дважды наказан. Да еще и мама подзатыльник отвесит, чтоб не врал ей. Нет, ни у кого не получается уйти от своей контрольной. Жизнь все равно заставит решить все положенные задачки и поставит оценки. Кстати, не всегда справедливые. У жизни, как и у строгой училки, тоже свои любимчики имеются.
Айки не было весь день. Димка шел на поправку, и надо было думать, что же делать дальше. Он сломал всю голову, но так и не придумал ничего путного. Просить Айку устроить его на работу не имело смысла. Кем она его устроит? Сутенером? Или, может, попросит кого-нибудь из своих клиентов взять его на работу? А кому нужен работник, который знает, что хозяин развлекается с проститутками? Ответы были очевидны.
Поздно вечером Димка услышал, как в дверном замке повернулся ключ, в квартиру молча вошла Айка и медленно закрыла за собой дверь. Димка сразу заподозрил неладное: обычно шустрая, она с порога начинала болтать, быстро сбрасывала сапоги, куртку и проходила в комнату. Сейчас же из коридора не доносилось ни звука.
- Айка, это ты? С тобой все в порядке? - Димка, лежа на диване, привстал на локте, изогнулся и увидел, как она, устало прислонившись к стене, медленно оплывала по ней, пока не осела на пол.
Что это с ней? Он откинул одеяло, резко вскочил и тотчас закачался. Стены взлетели к потолку, метнулись обратно к полу и всё закружилось сумасшедшей каруселью. С трудом удерживая равновесие, он схватился за диван переждать адское, до тошноты, вращение, а потом на дрожащих ногах пошел в коридор. Айка сидела на полу, и как сломанная кукла смотрела невидящим взглядом в какую-то точку на стене.
- Айечка, что случилось? – Он тронул ее за плечо, но Айка не реагировала, словно его и не было рядом.
- Да что случилось-то, скажи мне! – он снова легонько потряс ее и сел рядом.
Айка медленно повернула к нему голову, посмотрела куда-то сквозь него и молча вернулась в точку на стене. «Да что с ней сделали-то? Накачали наркотой, ублюдки? Изнасиловали? А можно изнасиловать проститутку?» - совсем некстати мелькнуло в голове. – «Почему она молчит и так страшно смотрит в стену?» Он всерьез забеспокоился:
- Айя, что случилось?
- Тетка умерла, - тихо прошелестела она и у Димки отлегло от сердца.
Тетку он не знал, а вот то, что с самой Айкой ничего не случилось – обрадовало. Он обнял ее и некоторое время они сидели молча. Потом Айка заговорила тихим, безжизненным голосом.
- Тетке нужна была операция. Срочная. Если не сделать, умрет. Врач говорит: «Операция сложная. С раскрытием грудной клетки. Нужны хорошие, дорогие инструменты. С тебя семьсот долларов: за инструменты и мне за работу. Как принесешь деньги, так сразу и начну операцию». Я дала ему двести – все, что у меня было - и упросила начать операцию. Пообещала к концу дня принести оставшиеся пятьсот. «Хорошо», - говорит. Я побежала по знакомым собирать деньги. А у кого они есть-то сейчас, если зарплату унитазами и колбасой выдают? Ни у кого нет. Обзвонила, обежала человек десять. Наскребла триста. Прибегаю в больницу, спрашиваю: "Как тетка?", а он: «Все по плану. К ней нельзя сейчас». Я, дура, обрадовалась: жива значит теть Олечка моя. Отдаю деньги, говорю: «Еще двести завтра принесу», а сама пока не знаю, где их взять. А он: «Да ладно», - говорит, - «сделаю тебе скидку: можешь натурой расплатиться» и тянет ко мне свои руки. Завел в какую-то подсобку и трахнул меня. Главное, он трахает меня, а я думаю: «Его руки только что спасли мою тетку». И даже преисполняюсь благодарности к нему. Потом он говорит: «Я сейчас спешу. Приходи завтра после обеда».
Айка замолчала.
- Вот скотина! – возмутился Димка. – Так а тетя-то жива еще значит была?
Айка, глядя перед собой все в ту же точку на стене, продолжила тем же ровным голосом, словно и не слышала вопрос:
- Я иду себе по коридору, радуюсь, что тетка жива. Она ведь у меня из всей родни одна осталась. И вдруг мне как вдарит в голову: что ж я, думаю, не спросила его, как операция прошла, сколько длилась, как тетка себя чувствует? Обрадовалась, что она жива и все вылетело из головы. Вернусь, думаю, спрошу. Вернулась. А мне медсестра говорит, что доктор только что домой ушел. Я спрашиваю: «А не подскажите, сегодня Проклову оперировали, как ее самочувствие?». А она журнал какой-то полистала и спрашивает: «Это та, которую утром по «скорой» привезли?» «Да», - говорю. А она смотрит на меня так удивленно, глазами хлопает: «Так умерла ваша Проклова в обед. Прям в палате и умерла. Не было у нее никакой операции. А вам что, никто не сообщил?»
Айка замолчала. Лицо стало жестким. Глаза полыхнули огнем и не было в них ни капли влаги, чтобы погасить его.
- Понимаешь?! Он. Не сделал. Никакой. Операции. – С ненавистью выдавила она каждое слово. - Тетка умерла в час пятнадцать, а он брал деньги, трахал меня и знал, что ее уже нет в живых. Ты можешь такое понять, Дима?! И ведь завтра он спокойно посмотрит мне в глаза, скажет, что операцию не успели сделать, а денег он никаких не брал. Дима, я – проститутка, ****ь, потаскуха, шалава, дрянь, курва. Я - падшая женщина, Дима. А кто он?
- Подонок.
- Подонок, - согласилась Айка. – Тварь бездушная. А я дура безмозглая, которая не спасла тетку.
Айка повернулась к Димке и вдруг злорадно улыбнулась, язвительно спросила:
- А знаешь, что я скажу тебе про твоего добренького Петровича с сортировочной станции?
- Что?
- А то, что он тоже подонок редкостный и тварь бездушная. А ты, Димочка, такой же безмозглый дурак, как и я.
- С чего это ты взяла?
- А с того, что этот Петрович твой обкрадывал тебя: не додавал тебе деньги. Он так со всеми поступает. Весь такой благодушненький, а сам сволочь редкостная, каких поискать! Якобы благодетельствует, а на деле – нагло ворует и мило улыбается. Потому что знает, что ты на птичьих правах работаешь и никуда не денешься. А начнешь возмущаться, так он тебя и этой работы лишит – иди, подыхай в сугробе!
- Откуда знаешь? – От мысли, что его так подло обманывали, Димку обдало жаром. Он вспомнил свою холодную, полуголодную вокзальную жизнь, полную безысходности.
- Я это давно знаю, с тех пор, как ты рассказал, что работал у него. Просто не хотела говорить тебе. Чего уж там после драки кулаками-то махать? Петрович – отец Янки, моей одноклассницы. Он как напьется, так и хвастает, какой он бизнесмен, да как очередного лоха развел.
- Вот ссссволочь, - только и сказал Димка.
Перед глазами встало добродушное лицо Петровича с круглыми, веселыми глазками и красным, как у Деда Мороза, носом. С каким удовольствием он врезал бы ему сейчас по этому самому носу! Носу не Деда Мороза, а алкоголика.
Все внутри клокотало и бесилось. В висках стучала кровь. Начался озноб – видно, снова скаканула температура. Он стянул с вешалки куртку и накрыл ею себя и Айку.
Обессиленные и выпотрошенные, как тряпичные куклы, они молча сидели на махоньком коврике в коридоре, прижавшись друг к другу, как два путника, дрейфующих на льдине в неизвестном направлении без всякой надежды. Господи, есть ли ты на свете? А если есть, почему не творишь справедливость? Господи, почему люди такие нелюди?
(продолжение следует)