На одном из перегонов Транссиба, скользнувшего стальной нитью с запада страны на восток, есть станция Четверть. Почему именно Четверть никто толком не знает, но коллективное бессознательное аборигенов родило, как водится, на этот счет одну легенду и одну скучную рационализацию. Согласно легенде, Петр I, проезжая как-то здешние места, в которых тогда и стояли-то три избенки по-над гатью, то ли потерял в топи, то ли разбил здесь четверть приказной водки. Крикнул, якобы, в сердцах: «Четверть, бл..!!», и топнул ногой в высоком, уделанном местной грязью ботфорте, поскольку бутылка, вроде как, была последняя, а всякий человек понимает, что это за расстройство. Так и прижилось, дескать, название. Характерно, что сами здешние любят произносить место своего обитания именно в полном виде, прямо, вот, буквально, как Петр окрестил. Вторая – скучная версия гласит, что эта точка просто отмечает собой аккурат четверть железного пути от Бреста до Владивостока. Понятно, что здешние романтики любят рассказывать первый вариант, а прагматики – второй.
Как бы то ни было, станция Четверть была хоть и не узловой, но довольно важной, и верой и правдой служила сначала Царю и Отечеству, потом Директории, потом Колчаку, потом социалистическому Отечеству-в-постоянной-опасности, потом и до сих пор – антисоветской власти. И как-то так получилось, что станция постепенно стала – отдельно, а деревенька – отдельно. У неё и название своё появилось – Ухайловка, и на его счет ни романтики, ни прагматики никаких вариантов не имеют. Скорее всего, как оно бывало, по фамилии какого-то зачинателя назвали, но в самой деревне, вместе с тем, Ухайловых не было, и никто таких не помнил.
Так или иначе, местные стали себя внутри немного подразделять, и четвертинцы с ухайловцами даже систематически организованно охаживали друг друга кольём и дубьём или просто вприкладку, ну а как иначе, если хоть и живут в одном месте, а имена разные? Разноименным положено охаживать друг друга, иначе будет нарушено что-то очень сокровенное и старинное, связующее нас с нашим историческим и культурным наследием. Люди чувствовали это нутром и связь такую изо всех сил поддерживали. Четвертинцы бросались в бой с полным именем своей станции на кричащих устах, и ухайловцы тоже страшно кривили рты, выплевывая миру свою территориальную идентичность. Ещё местным сильно не нравилось, когда за пределами поселений их происхождение путали. Спрашивает, например, кто-нибудь четвертинца, откуда, дескать, сам будешь? Он отвечает, как положено, - «С Четверти». А ему: «А! С Ухайловки! Знаю-знаю!». Настоящий четвертинец обязательно уточнит и поправит собеседника: «Да нет же! С Четверти, бл..!».
Больше чем друг друга четвертинцы и ухайловцы ненавидели только тех, кто не являлся ни четвертинцем, ни ухайловцем. Уже один этот факт ничего, кроме презрения у местных не вызывал. Даже если пришлые селились в здешних местах, у них не было шансов стать ни тем, ни другим. Второму поколению, конечно, было проще, но и им это их неухайловское и нечетвертинское происхождение нет-нет, да припоминали. Разными способами, но чаще – битьем их чуждых морд, с классической традиционной озвучкой, упреждающей всякие глупые вопросы, типа – «за что?». Ответом им было грозное и бескомпромиссное: «Четверть, бл..!», или «Ух-хайловка!». Пришлых, которые поноровистее и все время пытались дотянуться и до местных морд, били чаще и дольше. К тому же, кто быстро сдувался, так же быстро и интерес теряли, так разве что, поизгаляться могли от случая к случаю. В общем, чужакам здесь было не сахар. «А неча!».
Советская власть в начале семидесятых ещё добавила топонимической путаницы – возвела рядом гигантский кирпичный завод, настроила пятиэтажек, открыла кинотеатр, больницу и объявила, что здесь будет однажды город-сад Ухайловск-на-Глине. Ухайловцы ещё больше прониклись чувством малой родины, а четвертинцы даже как-то подсникли, осознав с беспощадной очевидностью свою безнадежную вторичность и даже перспективную третичность. Однако третичность, как и Ухайловск-на-Глине так и остались в перспективе, сначала – в отдаленной, затем – в туманной, а потом и вообще в исчезнувшей за линией горизонта. Антисоветская власть с упоением рушила всё, созданное властью советской, ну, то есть, вот, практически всё! Советская власть когда-то взрывала храмы. Антисоветская власть храмы восстановила, но взорвала всё остальное. В прах обращались целые отрасли – промышленность, сельское хозяйство, наука, образование, куда уж там было устоять какому-то кирпичному заводу, пусть и большому. То, что не дорушила антисоветская власть, дорушили четвертинцы с ухайловцами, которые дружно и ладом, позабыв на время о распрях и необходимости соблюдать традиции, растаскивали всё, что осталось, включая стеклянные блоки, металлоконструкции и рельсы заводской узкоколейки, сдавая их во вторчермет и помогая посильно стремительно глобализирующейся китайской экономике. Разумеется, где-то промежду Ухайловки и Четверти вскоре возник храм, на месте и в здании прежнего клуба, где по выходным раньше бывали танцы, а вечерами читали лекции заезжие просветители Общества «Знание».
Есть в Ухайловке-Четверти одна интересная примечательность, к которой даже местные не вполне привыкли, а приезжих она так и вовсе озадачивает. Это – здешняя ухайловская грязь. Не мусор (которого тоже, конечно, много), а именно грязь. Она здесь какая-то особенная, даже кажется иногда, что – живая! Она – повсюду! Она побеждает газоны, тротуары и дороги, её увесистая, массивная, серая и бурая плоть возникает где угодно и когда угодно. Она растет и расширенно воспроизводится даже в сухой период, а когда получает живительную влагу дождя или весны, то уже просто начинает бурную вегетацию. Ухайловская грязь – вездесущая и всемогущая, а иногда возникает ощущение, что и всезнающая. Её засыпают гравием – она его поглощает, вбирает в себя и начинает бугриться с удвоенной силой. Её закатывают асфальтом – она его взламывает, крошит и перерабатывает, ассимилируя, превращая в себя и умножая себя. Её пускают под пресс бетонных плит, но вот плиты вдруг начинают пучиться в швах, трескаться в разных местах, тонкие трещинки бегут, соединяются с трещинами, образуя сложный узор ручьев и речушек, которые разрастаются затем в реки, предсказуемо превращающиеся в местах своего соединения в пруды, озера и моря. В моря грязи, которая победно вздымается над бетоном, соединяясь сама с собой над его раздробленной поверхностью, образуя подлинное и естественное единство, одержав очередной триумф над любыми попытками сокрытия, подавления и уничтожения её древней родовой сущности.
Вот так и стоят они в веках, Четверть и Ухайловка, разделенные в именах, ненавидящие друг друга и чужих, во всепобеждающей и всегда торжествующей грязи, в какой-то точке Транссиба, скользящего стальной нитью из то ли придуманного, то ли действительного прошлого в скрывающееся за линией горизонта будущее, через постоянное и вечное настоящее. Ну и ладно, ну и слава-те...