Шарль Жозеф де Линь. ПИСЬМА
Иосифу II
1787 года, декабрь.
Елисаветград
Я хотел ознаменовать приезд мой сюда тем, чтобы дать верное описание Вашему Императорскому Величеству о всех друзьях и неприятелях ваших; но первые слишком отдалены, а последние великие эгоисты. Какая разница между нынешним и прошлым годом! как все здесь привержены к Вашему Величеству! Императрица часто выводит меня из терпения, спрашивая беспрестанно, взяли ли австрийцы Белград. Последний ответ, мною сделанный, состоял в том, что Очаковский паша слишком вежлив для того, чтоб сдаться без ее согласия. Наконец я приезжаю; какая погода! какая дорога! какая зима! какая главная квартира сей Елисаветград.
Я очень доверчив и думаю, что меня все любят, не выключая и самого князя Потемкина, которого увидя бросаюсь обнимать, спрашиваю: много ли в Очакове войска. «Ах! — отвечает князь. — 18000 гарнизона, а у меня во всей армии меньше. Везде недостаток, и если только Бог не поможет мне, то я погиб!..» — «Как,— говорю я ему,— происшествие Кинбурна? отплытие флота? разве все это не служит помощью! Я летел сюда день и ночь, потому что мне сказали, будто вы уже приступили к осаде».— «О! дай Бог! — сказал он,— чтобы проклятые татары не успели наводнить здешние места кровью и мечом. Сам Бог спас меня (что я никогда не забуду), он же позволяет мне собрать войско, оставшееся за Бугом. Одно чудо могло сохранить мне столько провинций».— «Да где ж татары?» — спросил я у него.— «Везде,— отвечал князь,— а к тому ж еще близ Акермани стоит сераскир с многочисленною шайкою турок; при Бендерах еще 10000 их же; при Днепре менее, а в Хотине 6 000».
Однако ж из всех этих слов не было ни одного справедливого; но мог ли я думать, чтоб он хотел обманывать того, в ком имел большую нужду? и если я был несчастлив в своей военной политической мысли, то справедливо заслуживаю это. Я уподоблялся, как говорил маршал Ниеперг при мире, бывшем в 1739-м [1], Люциферу, низверженному собственною гордостию, т.е. мечтал начальствовать над обеими русскими армиями. Князь узнал от меня, что я отсоветовал императрице послать флот в Средиземное море потому, что это сопряжено с большими издержками и с малою пользою для главной причины. Но хотя императрица мне первому открыла это намерение, а князь всячески старался уверить, что он внушил ей самой оное. Спустя несколько дней он забыл о том, что сам говорил, и уведомил меня, что писал уже к императрице о том, чтоб она не посылала своего флота. «На что так грубо,— сказал князь,— отвечать услужливой Пруссии, которая предлагает 30000 человек или деньги? Излишняя гордость везде вредна!»
Вот письмо императрицы, которое должно служить общим планом войне, сказал я ему, оно содержит в себе ход военных действий, исполнение которых предоставляется вашим войскам, смотря по обстоятельствам. Его Величество прислал меня спросить вас, что здесь хотят делать? Князь отвечал, что он мне будет отвечать на этот вопрос завтра письменно. Я жду день, два, три, неделю, другую: на-конец получаю полный план его похода и более ничего. Вот он: с Божиею помощью я стану осаждать все находящееся между Бугом и Днестром.
Хотя во всем этом не было ничего смешного; но следующий случай заставил меня хохотать. Наши казаки с своим обыкновенным проворством поймали трех уродливых татаринов, не имеющих чести быть даже турками. Князь позвал меня к себе; они стояли перед ним, как приговоренные к смерти. Я сам сначала ужаснулся, но потом вспомня, что он слишком человеколюбив для того, чтоб исполнить их ожидание, принимаю на себя прежнюю бодрость; а эти жалкие твари все еще не выходили из своего отчаянного положения. Вдруг князь приказывает их схватить — я трепещу снова, однако ж не вижу никакого оружия и — представьте мое удивление? — вместо ожидаемой казни их всех вдруг бросают в преогромную купель, которой я совсем не приметил. «Слава Богу! — говорит мне князь,— еще умножилось число Христиан, нами обращенных в Святую Веру!» — «Только не без простуды,— отвечал я,— однако это не мешает».
Мысль составить жидовский полк, под званием Израильского, не выходит у него из головы. У нас, однако ж, набран их целый эскадрон, который я почитаю неоцененным своим сокровищем, оттого что длинные бороды их, висящие до колен, которые от короткости стремян высоко поднимаются, и боязнь, которую они оказывают, сидя на лошадях, представляет из них сущих обезьян; трусость живыми красками изображается на глазах их, а неловкость, с которою держат они в руках своих длинные пики, всякого заставит подумать, что они дразнят казаков. Не знаю, какой проклятый святоша уверил нашего маршала, что всякое собрание разноверцев противно Священному Писанию.
1788, апрель.
Елисаветград
Если б у нас были припасы, мы бы пошли далее. Если б были понтоны, то переправились бы через реки; если б были пули и бомбы, приступили бы к осаде. И для того князь послал за ними на почтовых.
Прошу, Ваше Величество, защитить меня от гнева Военного совета и Государственной канцелярии, ибо они потому несправедливы, что если б я и хотел писать к ним, то нечего, для того, что мы ничего не делаем. К тому же, Государь, особа, весьма справедливая и искренно расположенная к Вашему Величеству, не желает, чтоб я уведомлял, как Вашего, так и прочих Дворов министров о всем том, что она говорит и пишет ко мне. Например: могу ли я кому-нибудь сказать объявленное Вашему Величеству, что если успею исходатайствовать у вас позволение войти только принцу Кобургскому в Молдавию, то б Ее Величество дала нам августейшее свое обещание уступить Хотин и Райю по заключении мира; каков бы он нибыл? Императрица спешит и как можно скорее желает кончить войну оттого, что еще не знает о неутомимых стараниях Пруссии и неудаче Шведского короля. Худо, если теперь не остановят стремления слишком ветреных или глубокомысленных французов, также и тщетных происков недовольных фламандцев; иначе гибель будет общая и неизбежная. Нет никакого средства истреблением Азии сохранить Европу. К нам приехали сюда послы из Персии с известием, что внутренние междуусобия не позволяют им объявить войны туркам.
Как мне кажется, что и Ваше Величество не счастливее со стороны собственного возмущения, и что Махмуд-паша Скутарской хочет мириться с Портою.
Вот какую весть принесли к нам посланные князя Потемкина из этой страны, однако ж я не уверяю в сих новостях, потому что сей взрослый младенец ни час без шалости.
Я однажды стал укорять его за наше бездействие, но вскоре после того прискакал курьер с известием о вновь выигранном сражении на Кавказской линии. «Видите ли теперь, что я не так ленив, как вы думаете,— сказал мне князь,— побил десять тысяч черкесов, абиссинцев, имеретинцев и грузин, да еще пять тысяч турок при Кинбурне».— «Радуюсь вашей победе»,— отвечал я ему.
Так как страждущему двухнедельной лихорадкою позволительно сердиться, и как это средство непременно здесь нужно для поддержания кредита, то я сказал однажды, что призову сюда 6000 кроатов* (*- Кроация – старинное название Хорватии) и ими возьму Очаков, столь уважаемый в здешней армии. Несмотря на многие погрешности военного моего начальника, он имеет большое достоинство: очень привержен к Австрийскому дому.
Кстати я вспомнил еще анекдот, который не знаю почему пришел в голову князю Потемкину. Между бриллиантами, которые он раскладывал узорами по столу, лежал орден Златого Руна, ценою во сто тысяч рублей. Хотел ли он этим дать мне почувствовать, что принудит императрицу пожаловать меня сим, если я напишу к ней, что дела идут славно, или что он сам на себя наденет, если Ваше Величество пришлете ему цепь оного. Императрица, удивляясь неполучению моих писем, конечно увидела чрезмерную мою благодарность за ее милости, коими я первее обязан князю Потемкину, чтобы подумать на него жаловаться, и что равным образом я был слишком несправедлив, чтобы написать о том, что он не может делать более того, сколько теперь делает. Я также перестал уже думать о видах моих в России, касательно женитьбы моего Карла на княжне Масальской, виды, бывшие предметом моей первой поездки в Петербург. Теперь я думаю, мне уже не нужно будет отказываться от бриллиантовых вещей и деревень, которыми меня хотели наградить в прошлый год.
Но как бы то ни было, я не мог воздержаться, чтобы не сказать князю, что склонность его к нашему Двору, так и к турецкой войне почитаю сходною с тою, которую он имеет к картинам и бриллиантам, и боюсь, чтоб они не были в нем столь же скоропреходящи, как сия последняя.
1788, май.
Елисаветград
Лучи блистательной славы начали озарять главу В. И. В. с той эпохи, при войне 1778 года, и, надобно прибавить, весьма трудной, когда вы начали противиться венскому кабинету, а потом берлинскому, версальскому и петербургскому. Она попрала и помрачила гений короля прусского и возвысится еще превосходнейшими действиями. За взятием Белграда последует взятие Сабача и победа за обоими сими успехами. Ваше Величество повелели мне, и Молдавия покорилась ее державе. Все это завоевание стоило нам двух только походов, а русским двух сражений в последнюю войну.
Теперь расскажу Вашему Величеству очень забавный анекдот. Г. ла Фиет прислал ко мне какого-то французского инженера для управления осадою, именем Мароля. Я вхожу с ним в палатку князя Потемкина; и прежде нежели я успел представить его имя, мы подошли к нему очень близко. Инженер вслух спрашивает меня, где ж генерал? «Вот он»,— отвечаю я ему! «Ну, что вам надобно, скажите мне? Очаков что ли?» — «Конечно»,— отвечал князь. «Хорошо,— начинает опять мой оригинал,— мы возьмем вам его. Скажите, с вами ли здесь Вобан, Когорн? Не худо также, чтобы и Сентореми здесь же находился для того, чтобы напомнить мне о всем том, что я несколько позабыл, или, лучше сказать, плохо знаю, потому что я инженер больше по части мостов и плотин» . Князь, всегда любезный и снисходительный, когда ничем не бывает занят, захохотал и сказал ему: «После дороги вы верно устали, то не советую вам обременять себя чтением, а велю принести кушанья в вашу палатку».
1788, май.
Мы теперь в лагере под Ново-Георгиевским, из которого о первой победе принца Нассау над капитан-пашою. Князь Потемкин призвал меня к себе и обнявши сказал: не сам ли Бог это сделал; посмотрите на эту церковь, я посвятил ее Св. Георгию, моему патрону; накануне Ангела его происходило сражение при Кинбурне. В продолжение нескольких недель пребывания и возвратных походов по причине моста, который не знали, где сделать для переправки чрез проклятую эту реку, мы опять очутились на вершине под Ново-Георгиевским и получили известие еще о двух победах принца Нассау. «Не правду ли я говорил тебе, любезный друг, в Ново-Георгиевске,— сказал мне князь Потемкин, бросившись обнять меня,— вот еще новое доказательство, что я самое избалованное дитя счастия». Я пересказываю вам его собственные слова, и единственно для того, чтоб показать всю странность сего необыкновенного человека. «Слава Богу, очаковский гарнизон спасается бегством,— примолвил князь.— Я сейчас иду в поход, хотите ли быть моим товарищем?» — «Неужели вы в этом сомневаетесь»,— отвечал я ему, и мы тотчас пускаемся в путь; но вместо того, чтобы ехать туда прямою дорогою, которою по моему расчислению могли бы прийти со всею конницею в два дня, мы проехали три дня водою, и везде останавливались для того, чтоб запасаться и есть славную рыбу, и там уже поехали к победоносному флоту.
Июнь 1788 года.
В лагере при степях
Я хочу отважиться на многое; но Zelus domus tud comedit me* (*- Усердие к дому твоему пожирает меня (лат.)). Ваше Величество верно не ожидаете от меня советов, которых я не осмелился бы подавать, если б не был уверен, что еще не скоро увижу вас; но надеюсь, что вы им последовали или забыли о них в продолжение сего времени.
Европа теперь в смятении; не надобно терять ни одной минуты, чтоб пользоваться обстоятельствами. Прусский король оскорбился тем, что императрица приказала сказать, что он еще недавно носит корону, для того чтобы разрушать выгоды других держав, и что не должен присваивать себе расположение трех империй, подобно Голландской республике, или заставлять их так же на себя работать, как Польшу.
Ваше Императорское Величество воспрепятствуете ему в сих предприятиях, если удостоите меня открытым письмом, или дадите обещание вооружить две раздельные силы против тройного могущества, которое только захочет захватить к себе самые пустые владения под предлогом сопротивления туркам. Я уговорил князя Потемкина дать полякам сорок тысяч ружей, если они согласятся сделать конфедерацию, основанную на власти обеих империй.
Многие знатные польские господа, с которыми я говорил о сем намерении, ожидают только исполнения его, чтоб истребить прусскую сторону. Я только и прошу у них, чтоб они не преставали быть поляками. Князь Ч..., ревностный и образованный патриот, также прилежно об этом старается и вчера согласился со мною, что иноземные соучастники погубят их отечество. Я не перестаю никогда твердить им: не ходите, господа, ни в Вену, ни в Петербург, ни в Берлин, и не подвергайтесь опаснейшей палке прусского капрала. Я обнадежил, что Ваше Величество исходатайствуете у императрицы обещание уменьшить злоупотребление над поляками: сие послужит тонкою политикою и хорошею нравственностью. Не мешаясь еще ни в какие дела, я употреблял нравственность прежде политики; но теперь вижу, что это не годится.
Я здесь теперь похож на дядьку, только дитя, за которым хожу, уже слишком выросло, укрепилось и сделалось упрямо. Он и вчера еще сказал мне: «Неужели думаете, что вы за тем сюда приехали, чтоб водить меня за нос?» — «Неужели,— отвечал я,— вы думаете, чтоб я сюда поехал без этого намерения? С неопытным и празднолюбивым что ж остается делать лучшего, любезный мой князь? Как же вам не вверяться такому человеку, который обожает как собственную вашу славу, так и славу обеих империй? Вам не достает весьма малого, чтоб быть совершенным; но что ж вы станете делать со своим гением, если он не будет вспомоществуем доверенностию и дружбою». Князь сказал мне: «Пусть перейдет ваш император Саву, а я перейду Буг».— «Как можете вы,— сказал я,— заниматься учтивостями, как будто перед вами дамы? Мой Император уступает вам свое место; он против себя имеет турецкую армию; напротив вас нет никакой».— «Надеетесь ли вы,— сказал князь,— что император согласится дать нам кресты Марии-Терезии, а принять Георгиевский для тех, которые отличатся в обеих наших армиях?» Я понял тотчас, к чему клонится сей вопрос. Он чрезвычайно пристрастен к орденам; у него их только еще двенадцать; но я уверял его, что Очаков стоит нашего первоклассного ордена и что если он облегчит Вашему Величеству взятие Белграда, то может надеяться иметь орден Св. Стефана. Покорнейше прошу, Ваше Величество, подтвердить сию надежду, которую я ему подал: и если бы наше римское католичество могло отступить от своей набожности и позволить ему носить орден Златого Руна, то без всякого сомнения он совершенно принял бы нашу сторону.
Июль.
В лагере под Очаковым
Князь сказал мне однажды: «Как меня беспокоит эта негодная крепость». Я отвечал ему: «Она не перестанет беспокоить вас до тех пор, покамест не вооружитесь на нее большими силами. Сделайте с одной стороны фальшивую атаку, а с другой окружите себя шанцами, войдите нечаянно в старую крепость, и она ваша».
«Не так ли, - сказал князь, - вы думаете о ней, как о своей Сабаче, которую защищала тысяча, а брали двенадцать?» Я отвечал ему, что он должен б вспоминать о ней и говорить не иначе, как с величайшим почтением, и подражать атаке, сделанной столь сильно двумя батальонами, и самому Его Императорскому Величеству, который располагал минутою, когда надлежало сделать приступ посреди оружейной перестрелки, происходящей со всех сторон. На другой день, когда князь пошел осматривать батарею о 16 пушках, им самим расположенную посреди поля, на 80 саженях от шанцев, то вспомнил о вчерашнем нашем разговоре, и в то время, когда пули летели градом вокруг нас и убили подле него артиллерийского погонщика с обеими его лошадьми, он, засмеявшись, сказал графу Браницкому: «Спроси у принца де Линя, храбрее ли был его Император при Сабаче, нежели я здесь».
Правду сказать, что в этой ложной полуатаке много было огня и что никто не оказывал в ней столько отважности и благородной храбрости, как князь. Он чрезвычайно был для меня любезен во весь этот день, равно и в продолжение трех следующих, в которые ежеминутно подвергал себя величайшим опасностям, и я сказал, что ему, для прогнания своей скуки, надобно приказывать беспрестанно стрелять ядрами из пушек. Я думал, чтоб употреблять разные средства для овладения крепостью, то есть сильное нападение или правильную осаду, которую не прежде недели можно было кончить: то и старался скорее поспеть на стычки для того, что еще никогда не видал турецкой конницы. Иногда наши черкесы убивали их мелкими своими стрелами: это было очень забавно; нередко летали мимо их ружейные выстрелы, происходящие из садов, в которые спрятались янычары; также множество пистолетных, которыми палили так называемые брави. Мы много раз брали и опять теряли сад паши. Однажды князь ввел нас туда на целую тучу пуль, летающих над осаждающими, под начальством фон дер Палена. Лошадь моя спотыкнулась там от страха ли, или от свиста пули, право не знаю! Когда я увидел, что осада такого роду гораздо опаснее, нежели славнее для разъезжающих, то подумав о сем, я всегда старался убегать от перпендикуляра сих разъездов, потому что едва только выступишь из рядов, как немедленно пули полетят градом. Мы осаждаем, и сами равным образом осаждены Напрасно я старался растолковать это графу Рожеру Дамасскому; он получил вчера, не вылечась еще совершенно от прежнего ружейного выстрела, контузию в ногу пушечным ядром. Желаю впредь не уведомлять Ваше Величество о таких неприятных новостях, но притом и не надеюсь сообщить лучших.
Графу Сегюру
Июня 2, 1788 года.
В лагере пред Очаковом
Мы прибыли сюда в один день с фельдмаршалом Минихом; тому прошло сорок лет: но если б хотели так, как он, быть во всем решительными, то не позже трех дней мы уже были бы в самом городе, хотя он теперь составляет вместе и лагерь ретраншированный и крепость. Но есть ли русским что-нибудь трудное? Какой славный день нашего прибытия! Мы очень поспешно заставили войти турецкую конницу, которая выступила было наружу, и немедленно все увидели. День еще славнейший был тот, когда, подобно Апокалипсисову Ангелу, я одною ногою стоял на воде, а другою на суше во время морского сражения. В это же самое время город был в огне, и два турецкие корабля взлетели на воздух. Какая славная и страшная иллюминация! Сие происходило незадолго до рассвета. Не видно еще было подобного сему велико-лепного ужаса, торжественного и величественного зрелища. У нас вся-кий день бывают потехи, которые однако ж по счастию не столь важны, как например стычки турецкой конницы, погони гирлангисов и тому подобное. Хотите ли узнать несчастный пример предопределения? Князь Потемкин сказал мне, поедем посмотреть новых мортир — я приказал подъехать шлюпке, чтобы она подвезла нас к тому кораблю, на котором должна была происходить проба мортир. Идем к берегам Ли-манна, шлюпки нет: ее забыли подвести. Проба начинается и весьма удачно. Однако ж усматривают, что несколько неприятельских лодок, привязанных железными цепями к городской стене, начали отвязываться прочь, дабы подступить на них к нам. Наши хотят с корабля обороняться, не думая о порохе, насыпанном на палубе: его берут без осторожности, дабы стрелять по лодкам, которые казались приближающимися при наступлении зари. Порох вспыхнул; корабль, полковник, майор и 60 человек взлетели на воздух на моих глазах. Князь и я потерпели бы такую же участь, если бы небо — тотчас сказал мне уверительно и набожно князь — не пеклось о нем особенно и день и ночь.
Меня восхитило сие небесное бдение к нему, тем более, что я воспользовался оным: желаю, чтобы оно никогда не прекращалось; ибо вы знаете, как много я люблю этого князя, человека редкого, беспрестанно занятого нашею великою монархинею, и весьма полезного ее беспредельной империи, которой он есть эмблема.
Хотите ли, чтобы я в вас возбудил сожаление; у нас нет воды, нас кусают мухи, мы живем за 200 верст от рынка. Хотите ли, чтоб я заставил вас позавидовать? Мы здесь имеем славный стол; не пьем ничего, кроме вина, самого лучшего. После обеда отдыхаем часа по четыре.
Наслаждаемся обществом трех прелестнейших из всей империи женщин, приехавших сюда повидаться со своими мужьями. Просыпаемся для того, чтоб пить славный шербет и есть мороженое. Вечером пользуемся всею музыкою князя, огромною, несравненною, которою управляет восхитительный Сартий. Но долго ли это продолжится? Худая новость: и любовь и мелодия, все пойдет к черту.
Не правду ли я сказал? Неприятельская вылазка уменьшила число гостей. Князь обвязал голову платком, намоченным о-де-лаваном, что, как вам известно, служит знаком ипохондрии и головной боли ложной или истинной; и мы погрузились в неизъяснимую печаль.
Вы писали ко мне, любезный С. Л., два прекрасные письма; продолжайте их, прошу вас; они теперь очень мне нужны. Но способ получать их? В Петербурге ждут наших курьеров; князь заставляет их дожидаться часто целый месяц у дверей палатки, затем чтоб подписать подорожную, и откладывает этот величайший труд от одного дня до другого, и так далее.
Прощайте: по сей-то причине письмо мое отправлено прежде шести недель. Скажите графу Кобенцлю, что все здешние женщины и все мужчины армии, равно как и все то, что только знает его здесь, любит до безумия за любезность и одолжнительность его; как и те, кои хорошо служат Императору, должны любить его за услуги, оказываемые им своему Монарху: нежная дружба моя уверяет вас обоих в моем равном к вам расположении.
Императору Иосифу II
1788, август.
В лагере под Очаковом
Я думаю, что осада Очакова уже начата, или по крайней мере так предполагают. За 700 сажен от шанцев и за 900 от крепости недавно сделали 4 редута. Неприятель даже и не выстрелил по работникам, хотя работа производилась в две самые лунные ночи. Слышно, что хотят еще строить два новых редута за 200 сажен от прежних, и оттуда сообщение брет с батареею на 20 пушек. Все сие произошло от двух или трех советов нескольких низших чинов, которые не имеют никакого понятия об артиллерии; князь, не хотя показывать, что он им следует, все смешивает вместе, насылает ордера, контр-ордера и теряет время и людей.
29 числа турки числом не более 40 человек, разъезжая по морю, приставали к берегам и производили ружейную пальбу по батарее, на которой принц Ангальт сменил генерала Кутузова, того самого, который в последнюю войну был ранен ружейным выстрелом сквозь голову и по особенному счастию остался жив.
Этот же генерал вчера опять получил рану в голову, и если не нынче, то верно завтра умрет. Я ходил смотреть начало вылазки ocaжденных из амбразуры, и только что он выступил к ним навстречу, то получив рану, упал от бессилия. Егери хотели отмстить за раненого своего генерала, и не ожидая повеления принца Ангальта, пришедшего туда, все бросились вдруг, чтоб прогнать сие маленькое ополчение, на помощь которому подоспело более трехсот воинов Гассан-паши. Принц Ангальт принужден был, для спасения первого батальона, подвинуться к нему со вторым: он получил контузию пулею, которая тут же ударила в плечо графа Дамасского, французского волонтера. Принц Ангальт, потерявши почти всех офицеров, защищал свою батарею, которую турки начали уже осаждать, и после весьма упорного сражения с обеих сторон, он заставил их ретироваться. Едва только они взошли в шанцы, как турки, числом более двух тысяч, вышли с распущенными знаменами. Принц Ангальт, с великим трудом собравши своих егерей, атаковал сих турок. Человек сто из них, засевши в ущелия стен, стреляли оттуда беспрестанно так, что их никак невозможно было выгнать. Они и просидели там всю ночь, чтобы потом атаковать батарею, к которой уже нашли путь сквозь земляные прокопы.
Наконец принц Нассау, ожидавший приказаний на сие дело, имел двойное удовольствие спасти батарею, принца Ангальта и отмстить князю Потемкину, известив его и прося извинения в том, что без позволения подъехал с тремя канонерскими судами и принудил неприятеля отступить. Принц Ангальт в своем донесении объявил, что он принцу Нассау обязан своею жизнию. Неприятель удалился; с нашей стороны ранен генерал-майор, три капитана, из которых один, племянник бедного генерала Кутузова, изрублен в куски. Побито не более 80 человек; а всех в продолжение семи недель здешнего пребывания, не начиная еще настоящей осады, потеряли более 1200 человек.
Князь, конечно, для того чтоб не проливать крови, употребляет столько хитростей и денег. <...> Князь твердо уверен в том, что турки сильно желают нам сдаться. Когда после большой канонады с флота капитан-паши, которого я очень заметил по длинной белой бороде, несколько лодок с запорожскими турками пристало к берегу, для того чтоб узнать глубину Черного моря в сем месте, то князь Потемкин сказал мне и Репнину: я наверное предполагаю, что они хотят уйти. Он уже считал их послушными христианами. Мы пошли было помочь им выйти на берег, но они начали стрелять по нас.
Графу Сегюру
Август 1,1788.
Из лагеря под Очаковом
На берегу Черного моря, сидя в своей палатке, во время знойной ночи, которая не дает мне спать, перебираю в мыслях все необыкновенности, которые происходят в глазах моих. Вижу, как выигрывает четыре морские сражения тот волонтер, который с пятнадцати лет умел приобресть славу блистательнейшими успехами, храбрый и прекрасный маленький адъютант генерала, везде употреблявшего его, пехотный поручик, драгунский капитан, вежливый кавалер, мститель за обиды прекрасного пола, примиритель общественных несогласий, оставивший все удовольствия для того, чтоб ехать на край света, и награжденный за сию жертву минутно царицею Отагити, в Азии поражая чудовищ, подобно Геркулесу: по возвращении в Европу, полковник пехотного французского полка и конного австрийского, не зная немецкого языка, начальник экспедиции, капитан корабля, почти сгоревший и утопший в испанской службе, генерал-майор испанской армии, генерал-поручик трех стран, коих не знает языка, и славшейший вице-адмирал, какого еще никогда не бывало в России: он заменяет достоинствами своими знатную породу, в коей ему отказывают законы — Нассау Siegen по рождению, сделался Нассау Seiger* (* - победитель (нем.)) по своим достоинствам.
В чем же состоит его волшебство? В шпаге его и в волшебном пруте; в собственном примере и искусстве, и потом опять в шпаге, служащей ему истолкователем; ибо он употребляет ее на означение кратчайшей линии, когда дело идет об атаке. Взоры иногда равно страшные, как для друзей, так и для врагов, довершают изменение. Маневры его заключаются в одном взгляде; дарования в опытности, приобретенной им природною проницательностию; знания в кратких, ясных повелениях, отдаваемых им в день сражения, весьма удобных для понятия и пересказывания, достоинство в определенности его мыслей; изворотливость в великом характере, живо изображенном на лице его, а успехи в несравненной храбрости как в духе, так и теле.
Вижу военачальника армии, князя Потемкина, который, нося беспечный вид, беспрестанно трудится; который не имеет иного стола, кроме коленей своих; иного гребня, кроме пальцев; всегда лежит и никогда не спит; ибо приверженность к своей монархине, которую он обожает, ежеминутно беспокоит его, и каждый пушечный выстрел, при коем он сам находится, также повергает его в смущение при мысли, что он лишает жизни нескольких солдат ее. Будучи робок для других, отважен для себя; останавливающийся в самом огне батарей для того, чтоб раздавать приказы, однако ж сходствующий более с Улиссом, не-жели Ахиллесом; трусливый прежде опасности, веселый во время оной; печальный посреди удовольствий, несчастливый в счастии, пресыщенный всем, и ничем не довольный; угрюмый, ветреный; глубокомысленный философ, искусный министр, превосходный политик и вместе десятилетний ребенок; не мстительный; охотно просящий прощения за оскорбление, от него причиненное; любя Бога, боится дьявола, которого представляет себе весьма опасным; одною рукою делает кресты, другою изъявляет знаками любовь к женщинам, кои ему нравятся; сложив крестообразно обе руки, лежит перед изображением Богоматери или обнимает ими свою любовницу. Получая бесчисленные благодеяния от своей государыни, тотчас все раздает сам без разбора, выпрашивая у императрицы деревни, возвращает ей оные или платит за нее долги, не сказывая о том; продает и покупает обширные земли для заведения англинского сада или построения огромной колоннады. Не имея полу-шки, богат чрезвычайно; предающийся попеременно недоверчивости и добродушию, зависти и благодарности, своенравию и шутливости, говорящий с генералами о богословии, с архиереями о войне; не читая никогда, испытывает всех тех, с коими говорит, противоречит им, дабы лучше узнать их мнения; показывает то суровый, то приятный вид; обходится очень ласково или грубо; наконец изображает на себе то вид горделивейшего восточного сатрапа, то любезнейшего придворного Людовика XIV; под жестокою наружностию чрезвычайно кроткий в душе своей, странный в образе жизни, малодушный, подобно младенцу; твердый и терпеливый, подобно великому человеку; воздержный с видом обжоры; бранчивый или веселый; поющий или углубленный в размышления; призывающий, отсылающий своих адъютантов по двадцати раз на часу, не сказав им ни слова. Снося жар терпеливее всех, показывает себя охотником до бань; смеясь над стужею, не может жить без шубы; иногда в худом шлафроке, с босыми ногами в раззолоченных туфлях, без колпака и шляпы; иногда в блестящей одежде, покрытый орденами всех держав, и с портретом императрицы, осыпанным алмазами не-обыкновенной величины, которые, кажется, имеют силу привлекать к себе ядра и пули; дома сидит согнувшись, нахмуря брови, но высок, строен, прекрасен, благороден, величествен и привлекателен, когда стоит перед войском и уподобляется Агамемнону посреди царей Греции.
В чем же состоит его волшебство? В гении, еще в гении, и еще в гении; в природном уме, в превосходной памяти, в величии духа; в хитрости без злобы; в счастливой смеси капризов, кои при хорошем расположении привлекают к нему сердца; в великой щедрости, в великодушии и справедливости награждений; в военном искусстве, в даре угадывать все то, чего не знает, и в совершенном познании людей...
Вижу русских, которым говорят; будьте такими, и они делаются такими; учатся свободным наукам, так же, как лекарь, который поневоле достигает докторского звания. Их делают пехотными солдатами, матросами, попами, драгунами, музыкантами и инженерами, актерами, кирасирами, живописцами, лекарями.
Вижу русских, которые поют и пляшут в траншее, никогда не выходя из оной, посреди оружейных и пушечных выстрелов; посреди страшной грязи, снега и непогоды; внимательны, послушны, почтительны и читают в глазах своих начальников приказы их, дабы тем предупредить оные...
Императору Иосифу II
1788 года, август.
Из лагеря под Очаковом
Если б я был государем, то довольно бы любил таких подданных, от которых можно отрещись. Гордость моя не страждет в таком случае, и от Вашего Величества зависит предположить себе сию свободу. Любовь моя к Вашей Монархии превышает мое самолюбие. Вашем Величеству угодно, чтоб я не много вмешивался в дела, касающиеся до Польши; но вот каким случаем я впал безвозвратно в сей политический припадок.
Князь Ч... один из больших господ, приехавших к нам в лагерь, которого я нашел умнее других, спрашивал у князя Потемкина, чего хочет Россия? Я сказал ему и прочим: не ходите, господа, ни в Вену, ни в Петербург, ни в Берлин, оставайтесь поляками. Мой император ничего не хочет отнимать у вас.
Императрица лучше согласится сохранить влияние, производимое соседством ее владений над всем вашим государством, нежели отделить себе от него какую часть. Но вы видите из перехваченных писец Герцберга, что Берлинский Двор хочет по меньшей мере завладеть большею частию Польши. Князь Потемкин обещал мне из Тулы сорок тысяч ружей для конфедерации, как будто против татар; но на самом деле против первой силы, которая захочет делать вторичный раздел, то есть против Пруссии. Не вверяйтесь оной, но если для того, чтоб избегнуть постыдных и твердых цепей рабства, прикованных к стенам могущественного Петербурга, вы подвергнетесь власти, которая еще ближе станет теснить вас, то неминуемо оставите театр света; ибо тогда или погибнете, или обе империи принуждены будут разделить вас себе на части.
Я писал однажды к польскому королю: Государь, буря свирепствует над Вашею головою. Он отвечал с обыкновенною своею любезностию и остроумием, к несчастию весьма недостаточными для правления, что он постарается сделать отвод от громового удара.
Мне неприятно наскучивать Вашему Величеству нашим бездей-ствием. Мы однажды очень забавно выступили в поход. Какой-то гене-рал в восемь часов утра совсем неожидаемо и самовольно велел идти левому крылу четырьмя батальон-каре против правого шанца. Очевидно, что он сим способом не мог войти туда. Сие и действительно случилось, что на половине дороги его встретили изрядною ружейною пальбою, от которой потерял он тысячу человек. Я, видя ясно, как все маленькие знамена турок приближались к сему месту, что самое послужило мне доказательством опустошения шанцев левого крыла, полетел тотчас к своему правому, дабы отрядить русского генерала ворваться в сии шанцы с его правым крылом. Я послал двух моих адъютантов, одного русского, другого австрийца, к князю Потемкину спросить на то позволения. Сначала он не отвечал ничего, заплакал, потому что проклятое человеколюбие, хотя непритворное, но неприличное, произвело в нем сожаление к умершим, и потом не дал своего соизволения. Я побежал к князю Репнину, который, не дождавшись моего совета, пошел с срединою к шанцам, чтоб сделать диверсию и освободить проклятые каре, которые, не вступая в лагерь, наверно бы погибли. Сие действие возымело полный успех.
Я стараюсь всячески помирить Репнина с Потемкиным с помощию Св. Библии, которая имеет большую силу над последним, и мартинизма, укротившего всю прежнюю пылкость первого. Он говорит мне, что всегда предается умилению пред распятием Иисуса Христа. Сей человек соединяет в себе примерную точность с храбростию. Вот случай, показавший их обоих с самой блистательной стороны. Принц Нассау ведет князя Потемкина и меня в свою шлюпку, чтоб вблизи посмотреть на крепость со стороны моря; нас приветствуют пальбою из пушек, заряженных картечью; мы увидели то, о чем я говорил в марте месяце — башню и отверстие стены, в которой надлежало сделать брешь.
Вдруг толпа турок кидаются в маленькие лодки, привязанные к стене, чтоб стрелять по нас, а иные отвязывают их, чтоб напасть. Все неприятели князя, все любопытные из армии, стоявшие на берегу, смотря на нас, молятся о том, чтоб мы попались в руки турок. Я почитаю принца Нассау убитым, потому что вдруг голова его падает ко мне на плечо, но ошибаюсь, ибо он с обыкновенным своим присутствием духа догадался, что сие ядро шло рикошетом и что без сего движения оно бы непременно убило его.
Октябрь, 1788.
В Очаковском лагере
Наконец, Государь, я уже совсем изготовился. Осталось только два генерал-лейтенанта, которые сменяются на траншее, любезный принц Ангальт и Василий Долгорукий. Я хочу воспользоваться позволением Вашего Императорского Величества делать все то, что только могу для пользы Вашей. Одно только отчаяние может сделать нас обладателями Очакова, потому что трудно противустоять со всех сторон морозам, снегу, или, по крайней мере, грязи, в которую мы увязаем день ото дня глубже. Браницкий поехал в свои деревни, Нассау в Петербург, Георгий Долгорукий в Москву, Ксаверий Любомирский и Сологуб в Польшу, а прочие генералы не знаю куда; они все соскучились здесь, и все почти занемогли.
Я давал обед князю с пятьюдесятью генералами, консулами, запорожцами, жидами, армянами. Он приехал ко мне в мундире. Я сказал ему: на вас нет сего дня, князь, зеленого плаща? Вот доказательство вашего ко мне неблаговоления. Это рассмешило его; он бросился ко мне на шею, и мы обнялись по-дружески. Так как с ним нельзя говорить обо всем, то я сказал ему, что дождусь дня его Ангела Св. Георгия, который, как надеюсь, сделает для него еще какое-нибудь чудо, а 12 октября я отправлюсь из армии.
Он отвечал мне, что ожидает только фрегата; но день Св. Георгия наступил, а фрегат не приехал.
Он не приступил к осаде и даже не упоминал о ней. Хотел несколько утешить себя и своего патрона взятием турецкого корабля, но не успел и в сем предприятии. Во весь тот день князь был чрезвычайно скучен и задумчив; со мной обращался весьма сухо, особливо при своих генералах. Но к вечеру, когда я стал с ним прощаться, то он, как бы пробудясь от сна, сказал мне: вы едете... Будучи тронут, он несколько раз начинал обнимать меня, отходил, потом опять прибегал ко мне, и расстался наконец с великою горестию. Я еду, отдавая справедливость его достоинствам, уму, любезности, ласковости (когда только захочет), благородству, храбрости, великодушию и даже человеколюбию. Я жалею об нем, он обо мне. Я сажусь теперь в карету, не в состоянии будучи питаться дурным столом, дурным вином, дурною водою, дурным воздухом, умирать от скуки и холода, и утомлять воображение единообразным видом моря и степей. Я чувствую, что перейду к другим происшествиям, которые не более полезны будут обеим империям, сколько и мне приятны.
Я оставляю дикое обхождение и азиатскую тонкость фельдмаршала, чтоб явиться к другому, коего европейские приемы скрывают некоторую благородную гордость; я очень знаю, что он всегда кажется недоволен тем, что его удерживают и противоречат ему в предприятиях, предполагая в том затруднения; но он говорит хорошо, хотя несколько пространно; он любезен, пленителен; имеет воинственный вид; обожаем даже самыми теми, коих он охуждает; внушает энтузиазм во всю армию, удерживает ее в границах дисциплиною, так как свою главную квартиру кротостию и благородным обхождением. Европа его уважает, а турки трепещут.
(Печатается по тексту: Отрывки их писем принца де Линя, относящиеся до жизни и характера князя Потемкина-Таврического // Жизнь князя Григория Александровича Потемкина-Таврического. М., 1812. Ч.III.
Републикация: Г.А. Потемкин. Последние годы. Воспоминания. Дневники. Письма. СПб.: Издательство «Пушкинского фонда». 2003. С. 58-72.).