У меня было две бабушки – с папиной и маминой стороны. Бабушка Анна жила в том же городке, где и наша семья, а бабушка Анастасия – в близлежащей деревне в 11 км от городка.
Бабушка Анна была невысокого роста, слегка полноватой женщиной. Она носила платья и юбки, которые всегда были мелко присборены на талии и представляли собой некий колокольчик, чуть-чуть покачивающийся при ходьбе и едва не касающийся пола. При этом она была властной и строгой, немного скуповатой, но смиренной перед Богом женщиной. Её никто бы не назвал старухой, хотя у неё и был достаточно преклонный возраст, потому что было в ней что-то такое, что заставляло всех относиться к ней с подчёркнутым уважением – какое-то неуловимое достоинство и самоуважение, исходившее от неё, заставляло всех называть её по имени отчеству.
Бывшая лавочница, в дореволюционный период она жила в большом городе в хорошем достатке. Две войны – первая мировая и гражданская – отняли у неё мужа и деверя. Советская власть реквизировала лавки и, чтобы прокормить четверых детей – двух своих и двух племянников мужа, бабушке пришлось идти в кухарки к новым руководителям власти. В этот период её старший сын – мой будущий отец – в десятилетнем возрасте сбежал вместе с другом в заветный и сытый, как им казалось, Туркестан, где прожил бурную юношескую жизнь, в которой были и тяжкий труд, и голод, и басмачи. Поставив на ноги племянников и дождавшись возвращения блудного сына, в начале 30-х годов прошлого века бабушка переехала в городок районного масштаба, поближе к своей родне. Но многие её привычки, приобретённые в большом городе, нет-нет, да и давали о себе знать и отличали её от прочих обывателей: она носила ридикюли, малиновые береты, а её комбинированные платья были необычными в соседской среде обитания. Предметом её гордости была потёртая в некоторых местах, но не потерявшая свой гладкий и блестящий вид старинная шуба из натурального морского котика.
Она не была щедрой в полном смысле этого слова, просто какое-то шестое чувство всегда определяло меру этой щедрости, и границу этой меры она не преступала никогда. Её родная племянница говорила: «Анна Ермолаевна всегда накормит: хоть и не досыта, но с голоду умереть не даст».
Я очень любила папину маму или бабаню, как всегда её называла. С раннего детства я много времени проводила с ней и нисколько её не боялась, потому что знала, что за строгостью бабани кроется неподдельная любовь к своей внучке. Именно бабаня научила меня молитвам и требовала строгого соблюдения порядка чтения молитв по тому или иному случаю. В доме бабани часто собирались люди, которые пересказывали Библию или разбирали толкования текстов святого писания.
Моя тётя Ирина, которая жила вместе с бабаней, была смиренной, никогда не перечила матери, хотя часто что-то делала по-своему. При этом её щедрость не знала границ, как будто она всегда знала, что сколько бы она не отдала, всё равно откуда-то придёт восполнение потраченного. Она всегда улыбалась, даже когда бабаня её ругала, и всем дарила любовь через свою улыбку. Когда бы к ней не пришли люди: с просьбой провести молебен по усопшему, или принять участие в крещении младенцев – она никому не отказывала, так как в городке не было действующей церкви. Её часто называли монашкой, но она таковой не была, пострига не принимала, а жила обычной для всех жизнью, работала, а всё свободное время отдавала богослужению.
Тётя Ирина или как все её называли – Ирочка, была крёстной матерью моей младшей сестры. В наших краях крёстную мать называют «лёлей». И я, также как и сестра, называла тётю лёлей, и любила её беззаветно. Она часто приходила к нам и всегда с гостинцами. Мы любили её чёрную вместительную сумку из грубой кожи, в которой всегда был хлеб и немного каких-то сладостей для нас с сестрой. Мы без спроса по-хозяйски залезали в эту сумку, доставали эти незатейливые сладости и с радостью их поедали, она же ласково с улыбкой смотрела на нас, как на маленьких ангелов, хотя мы вели себя совсем не по-ангельски. Мама ругала нас за такое бесцеремонное поведение и кажущееся ей неуважение к лёле, но купаясь в ласковой улыбке тёти, мы чувствовали свою значимость и полную безнаказанность за неправильное поведение.
Бабаня и лёля, как мать и дочь, в характере были полной противоположностью друг другу: бабаня – непререкаемый командир, требующий полного подчинения её указаниям, а лёля, не сопротивляясь ей внешне, часто всё делала по-своему. Конечно, за своеволие она получала наказание в виде мелких оскорблений, но настолько к этому привыкла, что, как нам казалось, не обращала на это никакого внимания и ухаживала за бабаней с присущим ей состраданием.
Спустя много лет в своём индивидуальном характере, в характере своих детей и внуков я нахожу много черт бабани и лёли. Они словно впаяны в нас генетически. Решительность в принятии решений, лидерство в большом и малом, умение взять на себя ответственность за порученных твоему руководству людей, некая скупость в мелочах, перекрываемая царской щедростью, сострадание к ближним – это всё из моих детских и юношеских истоков. И веру в высшую справедливость, воспитанную бабаней и лёлей, несмотря ни на какие временные и длительные трудности, не смогли во мне вытравить никакие усилия управляющих систем.