Время, когда мы были одной страной...

       
Выросший в деревне, в гуще крестьянского быта и речи, я в детские годы многие образные выражения понимал безОбразно, то есть не понимал их переносного значения  и  мудрого житейского смысла. Проще говоря, они мною воспринимались в прямом их значении – как профессиональные крестьянские обороты речи, обозначавшие трудовые процессы. Назову несколько: вить верёвки, быть под ярмом и ходить под игом.

Я искренне недоумевал в младенчестве, когда мне, по какой-то причине впавшему в капризное состояние, бабушка с укоризной говорила: «Что же ты из меня верёвки вьёшь?» Удивительно, что докучливая речь бабушки иногда совпадала с работой деда, который деревянными самодельными крюками, отполированными до блеска частым употреблением, вил из пеньки, нацепив её на железную скобу в стене,  веревку. Мне тогда и в голову не приходило распознать смысл бабушкиного выражения, обозначавшего: полностью подчинить её, бабушку, моей капризной воле, поступать с нею так, как желал я. Мне мерещился странный и страшный трудовой процесс, когда я плету из бабушки, как из пыльной пеньки с кострикою, веревки дедушкиными крюками. От этой страшной мысли  становилось жутко и так совестно, что я забивался головою в её полотняный фартук и плакал навзрыд, как бы прося у неё прощения. Добавлю только, что бабушка моя была чистой хохлушкой, поэтому я всё дал в переводе с  украинского языка. А на  братском малороссийском наречии это звучит так: «Що ты з мэнэ мотузки плэтэшь?»

А слово «ярмо» и слово «иго» когда-то обозначали деревянный хомут для упряжки крупного рогатого скота – волов.

Я младенцем, еще не школьником, захватил то время в конце 40х - начале 50-х годов прошлого века, когда в колхозах использовали основную тягловую силу – волов, очень медлительных, часто упрямых, но очень полезных животных. На них пахали. Запряженные с помощью деревянного ярма или ига в огромные, вместительные арбы, волы перевозили различные грузы. Поэтому моё первое восприятие  оборотов речи быть под ярмом или находиться под игом было в прямом смысле. Я тогда еще не был знаком с переносным значением этих устойчивых выражений: бремя, тяжесть, некая порабощающая сила.

В то послевоенное, очень тяжелое время колхозное зерно надо было обязательно сдавать в заготовку - государству, отвозя его в огромных мешках на далёкую станцию, где его грузили в вагоны и отправляли на элеваторы или ещё куда-нибудь. Сельская интеллигенция, коими были мои отец и мать, каждое лето участвовали в сушке зерна и перевозке его на волах к железнодорожной станции. Несмотря на это обязательное и ответственное дело, интеллигенция  выполняла эту работу с видимым удовольствием. Отвозили зерно ночью, когда волам было не жарко и когда вели они себя не столь капризно, как днем. Это решение принял председатель колхоза, потому что днем упрямые животные чуть не подвели председателя под тюрьму: завезли, прячась от жары, арбу, груженную зерном, в пруд. Напрасно председатель и возница, местный директор школы, укоряли рогатых упрямцев в отсутствии у них рабочей и социалистической сознательности: никакая сила и никакие упреки в отсутствии у них совести не могли  сдвинуть их с места. Они стояли в прохладной воде до наступления сумерек и только вечерним холодком, никем не понукаемые, трогались из вязкого пруда (благо, он был волам чуть выше копыт) в направлении станции.
Часто своих детей интеллигенция, помогавшая  в свои летние отпуска колхозу, брала с  собой в длительную поездку на арбе, запряженной волами. Возницы иногда останавливали флегматичных животных и заставляли нас, детей, проверять у запряженных невольников ярмо или иго: не развязались ли веревки, удерживающие деревянные хомуты в нормальном состоянии. Думаю, что возницы это делали нарочно, чтобы мы не уснули и не свалились невзначай с воза. Забыл уже, какими словами возницы останавливали волов, но помню, что животные эту команду считали любимой и останавливались сразу всей длинной колонной, в которой насчитывалось иногда до двух десятков арб. Зато трогались рогатые ленивцы не вдруг, несмотря на то, что все возницы  кричали хором своим волам: «Цоб цобэ! Цоб цобэ!» Это означало то, что и для лошадей: «Нннооо!». Когда же надо было по дороге повернуть налево, то волам звучало  на первой арбе «цоб!», а когда направо – «цобэ!».
 
Так и тащились до самой станции. От мешков шел густой и теплый хлебный дух. Чумацкий Шлях (Млечный Путь) был всё время поперек нашего земного следования. Ярко светили августовские звёзды. Светлый, чистый месяц вис сбоку обоза, а женщины тихо, почти вполголоса, чтобы не вспугнуть прелести тихой украинской ночи, пели: «Мiсяць на небi, зiроньки сяють,/ Тихо по морю човен пливе. /В човнi дiвчина пicню спiвае,  /А козак чуе – серденьько мре…». 

 Даже учеником, на уроках истории или литературы, когда говорилось о татаро-монгольском иге или о пушкинской строчке «ярем он барщины старинной оброком легким заменил»,  я долго ещё осознавал слова «ярем» и «иго» в прямом смысле – на шеях удивительных животных, помогавших кормить страну в непростое послевоенное время…

Это было время единого языка, единых смыслов и ощущения единой семьи.