3.1.1. Ключевые факторы складывания русской цивилизации: география, язык, религия, государство
Одним из значительных этносов, проживавших на обширной территории евразийской равнины, в кон. I-м тыс. до Р.Х. – нач. I-го тыс. от Р.Х. были славяне. Обитая в благоприятных обстоятельствах лесистой и приречной местности, плодородных почв, обладая миролюбивым и трудолюбивым характером, славяне смогли сформировать своё цивилизационное ядро, которое в итоге оказалось максимально близким к универсальному, всемирному началу человеческой души.
Переход родоплеменного уклада в военно-аристократическое государство обособил часть славянских племен, проживавших между Дунаем и Днепром, в группу восточных славян – древлян, кривичей, словен, вятичей и др. Культурная близость этих племён постепенно сплачивала их в единое этническое образование, которое сделало возможным формирование в IX-Х вв. от Р.Х древнерусского государства – Киевской Руси.
Первым свидетельством цивилизационной самобытности и национального единства древнерусского этноса стало «Слово о полку Игореве» - сказание о походах древнерусского воинства под предводительством племенного вождя-князя Игоря. Другим архаичным артефактом русской цивилизации явилась историческая хроника «Повести временных лет» авторства Нестора-летописца. «Повесть» задала до сих пор неразрешенную проблему истока русского государства.
Или оно возникло «снизу», имея демократичный характер народного совета, вече, чья центробежная горизонталь равномерно распределяет публичную вещь власти между всеми участниками общинной взаимности как законодателями. И именно со стороны этого демократического института была добровольно сформулирована законодательная инициатива «приглашения» варяжских конунгов для создания «наряда» в пределах «богатых и обильных» земель славян.
Или же русское государство было насаждено «сверху» в качестве аристократического института элитарного ядра, чья вертикаль центростремительно концентрирует всю полноту исполнительной власти в руках замкнутой корпорации в лице вооруженных силовиков. Поскольку право на власть в данном случае совпадает с правом на убийство, обеспечиваемого исключительно силой смертоносного оружия, власть здесь получает характер жестокого, эксплуатирующего страх смерти принуждения.
В том, что русское государство отчасти несет свойство «импортного» товара, отмеченного ярлыком «сделано в Скандинавии», можно видеть положительное свойство русского человека в виде глубокого неприятия самой идеи власти внутри свободной среды признания взаимного равноправия.
Другое дело – условия непрерывной военной угрозы со стороны недружественных соседей, каким для оседлых племен славян были кочевые племена печенегов, половцев и др. В этом случае, главной функцией государства является удержание оборонительной границы между жизнетворным нутром и смертоносной наружей.
Итак, к X-XI вв. от Р.Х. русская общность имела все свойства для формирования самобытной цивилизации – землю, язык, религию, государство. Географической особенностью русской земли является двойственность самого континента Евразии, запечатленного уже в его топониме, где Европа накоротко замкнута на Азию.
Смешанность экономических укладов лесной оседлости и степного кочевничества, сопряжение мироощущений «лесного» человека с его погруженностью в недра материнской Земли и «степного» человека с ощущением распахнутости мира под бескрайним отцовским Небом, ближайшее соседство уже довольно контрастных культур европейского Запада и азиатского Востока – всё это сразу задало диалектический – но отнюдь не противоречивый – характер русской цивилизации, нацелившейся на поиск гармонии между двумя – небесной и земной – крайностями человеческого мира.
Русский язык также на протяжении всего своего формирования являл баланс «восточного» содержания и «западной» формы. Копилку своего лексического содержания русский язык всеядно пополнял заимствованиями из всех соседних языков, включая и те, с которыми не состоял в генетической родственности. В то же время в плане грамматической формы русский язык благодаря свт. Кириллу и Мефодию наследник по прямой древнегреческого языка – этого «праязыка» всей цивилизации Запада.
Православие – сердце русской цивилизации и её главное свойство. Собственно, его принятие в событии Крещения Руси в 988 г. от Р.Х. князем Владимиром стало отправной точкой, началом всего русского мира. Сформировавшись в Византии, на «восточном» крае Западной Европы, православие удержало в себе онтологический баланс Неба и Земли.
Этот баланс наперед гарантировал религиозное чувство от впадения в крайность радикального и порой совершено бесчеловечного обскурантизма и мракобесия, который характеризовал состояние католицизма на излете эпохи средневековья. И страховал от впадения в крайность полной секуляризации и атеизации, которые отличали сменившую средневековье новоевропейскую цивилизацию.
С некоторыми оговорками история – это время поиска баланса между небесным содержанием народной жизни и земной формой политико-экономического уклада. В случае с историей России этот баланс отклонялся то на Запад, то на Восток, причём на срок размером с эпоху. Западный или восточный тип государственности, так или иначе, реализовали свою цивилизационную парадигму. Напротив, русское государство всегда искало своего рода межцивилизационный баланс, на каждом витке исторического развития обогащаясь западным или восточным акцентом.
В итоге история российского государства прошла четыре фазы и находится в пятой. Два периода связаны с влиянием Запада, а два – с влиянием Востока. Государство Киевской Руси представляло собой характерную для языческой Европы форму удельно-кланового администрирования. При таком укладе полнота исполнительной власти принадлежала главе вооруженной дружины – князю, который одновременно был собственником земного удела.
Для языческого политического сознания характерно смешение юридического и экономического порядков власти как право собственности на вещь. Такое сознание саму власть полагает как вещь, res, например, «республика» как вещь публичной власти, или «вече» как институт принятия коллективного политического решения, и так далее. В смысле смешения порядков юридического права и экономической собственности случается опасная бесконтрастность небесного содержания и земной формы.
Вся история российского государства – это опыт обнаружения контрапункта между формой и содержанием. Но каждый раз этим контрапунктом становилось то, что в итоге оказывалось основанием деструкции государства. Становясь причиной системного кризиса всей политико-экономической действительности, контрапункт в итоге становился предметом резкого обновления. Отношению формы и содержания русского государства присуща закономерность: элитарная скрепа государства – одновременно причина его кризиса.
В случае с Киевской Русью эта закономерность выразилась в территориальной фрагментации Русской земли как объекта управления, поскольку порядок юридического управления совпал с порядком экономического владения. Вообще, социальная система действует как весы, чьи периферийные чаши выражают противоречие единичных участников взаимодействия, а центр тяжести символизирует идею универсальной, непрерывно тождественной справедливости как равновесия.
Центр представляет инстанцию универсальной абстракции единицы измерения, которая приводит противоречиво разновесные и конкретные крайности к общему знаменателю. Абстрактность центра тяжести соответствует порядку юридического договора. Прежде чем взвесить что-либо на весах, два участника социального обмена должны обоюдно признать объективную справедливость центра тяжести тех или иных весов обмена.
Тем самым теоретический план юридического договора в отношении формы абстрактной тождественности центра-единицы сравнения обязательно предшествует практике экономического обмена как периферии содержательного противоречия между единичными объектами. Это означает, что политико-юридическая центральность договорной единицы отождествления предваряет экономическую периферию разнообразия обмениваемых объектов-товаров.
Поэтому «(политически справедливый) договор дороже денег (как прибыльного итога экономического обмена)». То есть, политико-правовой договор дороже экономического обмена. Или справедливость дороже свободы, понятой или как богатство, или как политическое могущество, что опять же определяется тем благосостоянием, которым обеспечивается сила права (оплата и вооружение силового сословия).
В Киевской Руси в силу языческого мировоззрения изначально политическое право, а с ней и этическая мера справедливости, максимально совпало с экономическим могуществом владения максимальной собственностью всей Русской землей. В этом случае политическая власть оказалась в тотальной бесконтрастности с экономическим богатством.
И когда дело дошло до реализации родового наследования от отца к сыновьям политического права на власть как земной вещи экономического богатства, случилась раздробленность на удельные княжества. В итоге возымела место фрагментация политического единства Русской Земли и падение государства Киевской Руси в конце XII в. Таким образом, контрапункт баланса земной формы и небесного содержания на смешении военно-политического и экономического могуществ стал основанием первой формы русского государства.
Следующая государственность – Московское Царство – абстрагирует политический центр беспрецедентно высоко, к Небесам, к Богу. Московская Русь, отклонившись к типу восточной деспотии, явила мистическое государство, возглавляемого царем, который церковным таинством помазания получает право на власть из рук Бога. Тем самым населенной людьми Землей управляет само Небо.
Выражением баланса небесного содержания и земной формы стала симфония властей, согласие царя и патриарха, царства и священства, земного закона и небесной благодати. Симфония светской и духовной властей периода Московского Царства зафиксировала абсолютный баланс бессмертной души, что в своей совокупности образует мистическое единство Церкви-Тела Христова, и смертного тела, непрерывно находящегося в юрисдикции государства.
Хотя этот баланс даже, несмотря на некоторую формальность, оказался довольно неустойчивым. Очевидно, инициатива его нарушения могла исходить только со стороны светской администрации и она начала реализоваться со времени царствования Ивана Грозного. Устранение политической самостоятельности Русской Православной церкви случилась уже при новой династии Романовых в исполнении царя Алексея Михайловича и согласного с ним патриарха Никона в 1666 году.
Характерно, что далеко недружественное соседство Золотой Орды не требовало столь радикального усиления государства за счет ослабления церкви по причине того, что этих два теократических образования цивилизационно были близки. В какой-то степени мистический характер государства Московский Руси формировался, в том числе, и под впечатлением государства Золотой Орды.
Потребность в стяжании силы Русского государства возникает тогда, когда по противоположную сторону западного рубежа начинает формироваться реальность новой Европы. В этой безбожной, рациональной, капиталистической, либеральной цивилизации русской мир уже чувствует чуждого и опасного для себя антипода. К этому времени Европа окончательно сделала своей цивилизационный выбор.
На протяжении тысячелетия цивилизационное ядро Европы осциллировало между «греческой», мистической и «латинской», рациональной парадигмами, ареалами которых стали православная Византийская и католическая Римская империи. Уничтожив чужими и своими руками византийскую альтернативу европейской цивилизации в XV в., Европа отрицательно обусловила цивилизационный выбор России.
Исповедание православия потребовало от России принятия преемственности по отношению к Византийской империи. Её падение в 1453 году стало катастрофой уничтожения геополитического ареала православия как суверенной, аутентичной, бескомпромиссной версии христианства. По сути, на протяжении XIV-XV вв. единая цивилизация христианской Европы от Атлантики до Урала претерпела масштабный разлом.
Европа Софокла, Гераклита, Платона, его ученика Аристотеля, апостола Павла, святителей Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского раскололась на две ветви. Одна рациональная, аристотелевская, антихристианская двинулась в создании цивилизации Запада. Другая мистическая, платоновская, христианская постепенно стала складываться в цивилизацию Востока. И в том числе, непрерывная преемственность православной державности от уходящей Византии к восходящей Руси была возглашена в словах «Москва – Третий Рим, четвертому же не бывать».
И через 200 лет имперская политизация православия потребовала того, что привело к расколу. Существом исходившего от патриарха Никона реформирования церковного уклада на византийский лад было подведение церкви под власть государства, превращение духовной соборности, коллективности религиозной правды в политическую силу социальной солидарности.
Подчинение правды силе способствовало сплочению народа, чье проживание на огромной территории евразийского материка со всех сторон было окружено военными угрозами. Другим тяжелым обстоятельством подчинения благодатного содержания земной форме становится окончательное закрепощение крестьян, сделавшихся объектом тотальной владения со стороны помещиков.
И, увы, часть русской православной общины, не обратив внимания на политическую необходимость сплочения народа, выразила протест в отношении переподчинения из-под власти бессмертного Бога, представленного церковью, под власть смертного человека, хотя бы и в чине царя. Возглавляемые мятежным протопопом Аввакумом раскольники вышли из состава РПЦ и создали свою церковь древлеправославного обряда.
Церковный раскол XVII в. нанёс ощутимый удар по ядру национальной идентичности. Вытеснив благодатный баланс Неба и Земли в рациональную форму закономерного подчинения горизонтали духовного единства народа вертикали государственной власти. Произведенное расколом отчуждение части народа от государства положил начало череде народных бунтов от крестьянских войн во главе со Степаном Разиным и Емельяном Пугачевым до революционных событий начала ХХ-го века.
В целом, государство Московского Царства, основанное на христианской идентичности своих подданных, завершается кризисом её раскола. В проекции на человеческую единичность травма раскола небесной церкви и земного государства означала отчуждение содержания бессмертной души от формы смертного Я-тела в переходе подчинению последним первой.
Следующая долгосрочная эпоха в формировании русского государства – инициированная Петром Первым (1668-1725) Российская империя – завершает процесс подчинения горизонтали благодатного содержания вертикали закономерной формы. То, что было начато Алексеем Михайловичем, заканчивает его сын Пётр Алексеевич.
С оглядкой на политико-правовую трансформацию государственного строительства в либеральной Европе, Пётр учреждает государство, основанное на власти бюрократической формы. В отличие от прежних форм власти, пронизанной как связями через крупных землевладельцев-бояр с Землей, так и связями через церковь с Небесами, петровская государственность конструируется как автономная машина – этот образцовая модель только-только состоявшегося в Европе механицистского мировоззрения в духе Коперника-Галилея-Ньютона.
Государственный механизм конструируется как системное взаимодействие элементов-винтиков чиновничьего аппарата. От высшего института исполнительной власти в составе Двенадцати коллегий-министерств, включая и Священный Синод, который оформляет всю деятельность РПЦ, по вертикально-интегрированной пирамиде рангов вплоть до мельчайших позиций на местах государственный механизм регулирует всё многообразное – судебное, экономическое, гражданское и т.д. – взаимодействие поданных Российской империи.
Приводом такого механизма, конечно, являлась фигура самого императора в статусе абсолютного правителя. Созданный Петром I абсолютизм представлял масштабную политическую проекцию новоевропейского субъекта, который под эгидой своей автономности выводит себя из подчинения как Небу, так и Земле. Самодержавность императора полностью выражала самотождественность субъекта в самоценности его абсолютной господской воли.
В Петре I разом совпали мистическое содержание небесного помазанника и рациональная форма земного субъекта. Вслед за французским королем Людовиком XVI он мог бы воскликнуть «Российская империя – это я!». В лице императора Петра позиция Я-есть в пределах Российской империи достигла своей высшей концентрации. Пётр I сопоставим с Моисеем, синтезировавшего благодатный авторитет пророка бога Яхве и закономерные полномочия политического лидера.
Как и в прежние эпохи, ключевым обстоятельством усиления силовой формы государства был горизонт внешнеполитических угроз и, прежде всего, со стороны либерально-атеистической и стремительно индустриализировавшейся Европы.
В период XVII-XVIII вв. Запад капитально вошёл во вкус политического и экономического могущества. Продолжая экономику военно-политическими средствами, Европа под эгидой своей «европоцентричной» исключительности приступила к колонизации всей мировой периферии. Так, создав мощный флот, став «владычицей морей», Англия настолько раскинулась своими доминионами по всему миру, что над ней в итоге, как это было названо, перестало «заходить солнце».
Другие европейские державы – Испания, Франция, Голландия и др. – также старались преуспеть в присвоении неевропейского мира. То есть, отказавшись от своей христианской идентичности, Запад в рамках уже максимально активизировавшейся жадности – этого драйвера капитализма – стал подчинять Восток. И в этой ситуации происходил главный сюжет человеческой истории как подчинения закономерной форме Земли благодатного содержания Неба.
Внешнеполитическая доктрина Российской империи в продолжение традиции всей прежней государственности, не испытывая маниакальных амбиций присвоить весь мир, ставила задачу стяжания безопасности только в отношении самой Русской земли, находящейся внутри евразийского материка. Ключевой мерой этой безопасности стало - там, где это было возможно – совмещение условных границ территории России с естественными границами Евразии, особенно по части выхода к западным морям – Балтийскому и Черному.
Действительно, в отношении самой России на протяжении и Московского Царства, и Российской империи можно наблюдать что-то вроде «внутренней колонизации». Но надо понимать, что она была альтернативой внешней колонизации со стороны Запада, вошедшего в безудержную смертоносность своей новой гамлетовской идентичности.
И предпочтение в выборе России определялись одним из вариантов ответа на гамлетовский вопрос – или быть «внутренней колонией» своего собственного государства, или быть внешней колонией Запада, то есть, собственно, не быть. Создав мощную армию и флот, Петр I не только добился безопасности России, но и заставил Европу признать внешнеполитические интересы России на правах европейской державы.
В то же время каменная пирамида европейского государства, выглядя фешенебельным петербургским фасадом, высилась среди азиатской пустыни сонного почти не меняющегося захолустья. В петровской Руси европейская динамика земной, телесной формы лоб в лоб столкнулась с азиатской статикой небесного, духовного содержания.
Именно в период петровских преобразований Россия столкнулся с онтологическим вызовом нахождения баланса между земной формой смертного Я и небесным содержанием бессмертной души. И, судя, по тому, чем и как закончился период петровской государственности, предложенная Петром модель отношений государства и народа не была оптимальной.
Очевидный перекос между общественным содержанием и государственной формой в пользу последней выражался в растущем разрыве между европеизированными сословиями и прозябавшим в тяжелых условиях народом, просвещенной элитой и безграмотными низами. И в итоге этот разрыв потребовал кроваво-насильственных мер Русской революции начала ХХ века.
Но её теоретические предпосылки начали формироваться гораздо раньше, в среде развившейся также с подачи петровских преобразований той культурной революции русского Просвещения, благодаря которой прежде имевшая только религиозную форму духовная жизнь России встретилась со светскими форматами европейского просвещения – наукой, литературой, философией, публицистикой, искусством и т.д.
И уже через 100 лет русская культура, в совершенстве освоив европейские формы, явила высочайшие образцы светского искусства в произведениях Пушкина и Гоголя, русских художников и русских композиторов, и они полноправно вошли в сокровищницу мировой культуры. Но отнюдь не желание понравиться Европе двигало проектом русской культуры. Внутри себя она по-прежнему искала основание своей одновременно внутренней и внешней сбалансированности Неба и Земли.
Главным полем этого поиска стала русская классическая литература, при всём ландшафтном разнообразии которой его доминантами являются вершины Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. Два великих писателя достигли максимального контраста в апологии двух сколь равноправных, столь и противоположных начал – Неба в случае с Достоевским и Земли в случае с Толстым.
Как писатель Неба, Достоевский избрал пределом мистическую меру бессмертной души как частички небесного Отца. Душа, пестуя неповторимую, уникальную личность человека, требует для себя коллективной сопричастности, соборности в масштабе необъятного коллектива небесной Церкви. Идеологическим выражением этого выбора стали установка консервативной государственности в сильнейшей опоре на церковный авторитет.
Напротив, будучи, писателем Земли, Толстой настаивает на рациональном пределе человеческой плоти, сущностно причастной всей материнской плоти Земли. И эта телесная причастность открывает в человеке размах космического единства во всем живым. Такая природная соборность включает в себя не только бессмертные души, но все смертные былинки.
Единственное, что является условием этого слияния с природой, по Толстому, это полная демистификация существования, изъятие из очевидной горизонтали Земли умозрительной вертикали Неба. Отделяя природу-землю с очень простой жизнью на ней на неба-культуры, Толстой требует полной примитивизации человека без государства, социальной иерархии, культуры, науки и т.д.
В идеологии Толстого нашла выражение модель материалистического мировоззрения, в котором человек низводился до субъекта потребления, труда и родового воспроизводства. Очевидно, что такого рода субъект это только фантазм. Такого человека, вообще, не существует. Доведя своей гениальностью свои мировоззренческие установки до предела, Достоевский и Толстой стали краями катастрофического разрыва всего российского общества.
Символом этого разрыва стал последний русский самодержец Николай II, который уже не смог быть одновременно христианским царем-помазанником Небес и земным императором как абсолютным субъектом в новоевропейском смысле. Трагическая фигура Николая II совместила полное политическое безволие, попустившее революционный хаос, и нравственную высоту христианского великомученика.
Можно сказать, что на стыке двух эпох – царской и советской – ядро русской национальной идентичности подверглось своего рода эдипизации в смысле трагического героя Софокла (но не в смысле «Эдипова комплекса» Фрейда). Эдип трагически разрывается между земным центром воображаемого своеволия-самодержавия и небесной периферией навязанной волей богов судьбы.
И Николай II, оказываясь между этих же двух огней, приносит в жертву свою земную идентичность во имя исполнения Божьей воли. Он со смиреной праведностью принял всё то, что случилось с ним и его семьей, как Божий промысел. Этим и восславлена церковью царская семья в ранге великомучеников.
Но вместе с Николаем II вся Россия оказалась в разрыве между краями Неба и Земли, выраженных в идеологиях Достоевского и Толстого. Общим знаменателем двух идеологий стало единодушное неприятие либерально-буржуазной направленности Российской империи последних десятилетий, тихой сапой интегрировавшейся в семью народов Запада.
Этой направленностью дирижировала либеральная элита, в окружении которой в последнее время оказался Николай II, жалуясь, что «кругом ложь и предательство». Представленная партией кадетов, элита состояла из крупных промышленников, фабрикантов, банкиров, то есть, тех людей, чья идентичность вполне совпадала с европейской буржуазностью. Питая англофильские настроения, русские либералы своим идеалом видели конституционную, то есть, формальную, то есть, совершенно пустую монархию Великобритании.
И именно либералы присвоили инициативу начавшейся в феврале 1917-го Русской революции, предприняв активность в принуждении Николая II к отставке и формировании новых институтов – Учредительного собрания и Временного правительства. Но отсутствие поддержки в широких слоях российского общества делала власть либералов всё более эфемерной.
Политическое безволие, отсутствие положительной программы, компрадорские настроения, предательское заискивание перед западными партнерами – Англией, Францией, США внушали российскому обществу представление о полной нежизнеспособности буржуазного руководства нового российского государства.
Общий фон идеологического хаоса, политической безграмотности большой части народа по причине безграмотности как таковой, наивной доверчивости в отношении ловкого демагогического популизма делал возможным приход к власти самых наглых и циничных дельцов от политики. Их состав представлял чудовищный мезальянс представителей как просвещенного слоя, так и социальных низов.
То, что происходило в России на протяжении 1905-1917 гг., имеет аналогию с ситуацией Иудейской войны в 67-71 гг. от Р.Х. По сути, эти события, кульминацией которых стало разрушение Иерусалимского храма, стали прообразом всех последующих революций, всегда основанных на кровавом замещении благодатного порядка порядком закономерности. И в этом замещении разом совпадают Бого-, царе- и отцеубийство.
Революционным субъектом в иудейском случае стал мезальянс предательской элиты в составе светских и духовных начальников, включая и автора «Иудейской войны», и деклассированных элементов иерусалимского «дна». А в Русской революции им стал мезальянс просвещенной элиты в числе части «левой» интеллигенции, национально-окраинных пассионариев, интеллектуалов, злопамятно мстящих царской России за прежние унижения и ограничения, например, за «ценз оседлости», и представителей люмпен-класса.
И как в иудейском случае ценой революционного «освобождения» стала утрата «сакрального центра власти» Иерусалимского храма – этого главного свидетельства бытия национального бога иудеев Яхве, так в русском случае этой ценой стало убийство Божьего помазанника Николая II, а с ним и попытка упразднить Того, Кем Николай II был помазан.
Но в отличие от древних иудеев, подвергшихся после разрушения Иерусалимского храма рассеянию и утративших землю, государство, религию, жителям России удалось сохранить эти вещи, хотя и ценой их трансформации. Субъектом этой трансформации стала группа леворадикальных революционеров – партии большевиков во главе с В.И. Лениным.
Теоретически они руководствовались леволиберальной идеологией Маркса-Энгельса, но практически в ходе революции их идеологическая позиция резко смещается на правый, консервативный край. 25 октября по ст. ст. 1917 г. большевики возглавили революционный процесс, в ходе переворота низложив власть Временного правительства и учредив полномочия Петроградского Совета народных депутатов.
С этого момента начинается долгий мучительный процесс формирования советской цивилизации. «Пораженческий» отказ от участия в Первой мировой войне, Гражданская война, столкновение «красного» и «белого» терроров, отражение Интервенции, военный коммунизм, – в этих событиях Россия по живому отрезала себя от Запада. Главным посылом Русской революции является обращенная к Западу отповедь: «Нам с вами не по пути!».
Советская Россия стала образцом незападной геополитической идентичности для Китая и Индии, а после Второй Мировой войны уже в качестве СССР и для обширных регионов Азии, Африки и Латинской Америки. Тем самым Россия возглавила процесс поляризации мира на Восток и Запад. И начало этого процесса имеет точную дату – 25 октября 1917 года.
В Русской революции чисто внутренний русский контраст небесной благодати и земного закона выступил наружу и стал проблемой уже для всего мира, который теперь раскололся на два обширных ареала – землю закономерного Запада и небо благодатного Востока. Тем самым, то, что казалось только теоретической проблемой мировоззренческой полемики между мистическими платониками и рациональными аристотеликами, приобрело масштаб практической проекции на геополитическую карту мира.
России принадлежит ведущая роль в консолидации платоновского Востока по отношению к аристотелевскому Западу. Причём именно присоединение России к периферийной коалиции Востока существенно изменило расстановку геополитических сил, ослабив позиции центральной коалиции Запада. Здесь имеет место парадигмальная перестановка сил.
В имманентной парадигме Аристотеля позиция противоречиво-количественной периферии заведомо предстает зависимой от сильной позиции тождественно-качественного центра. Напротив, в трансцендентной парадигме Платона предикатная периферия неопределенного существования превозмогает субъектный центр определенной сущности-субстанции в силу простого количественного превосходства.
То есть, Восток больше, могущественнее, сильнее Запада просто по тому, что он занимает большую территорию, здесь проживает больше людей, его история древнее и т.д. Но главное – Восток значимее Запада, потому что не Земля находится над Небом, но Небо возвышается над Землей.
Откалываясь от цивилизационного архипелага Запада, советская Россия наносила ключевой ущерб его экономическому могуществу. Этим объясняется агрессивность Интервенции как вмешательство Антанты во внутренние дела России. Уже само обращение за помощью к западной коалиции представляет поведение лидеров Белого движения как предательское. Его очевидность объясняет то, чью сторону, в конце концов, принял народ России, - несмотря ни на что, «красные» для него показались большими патриотами России, чем «белые».
После отражения Интервенции и победы в Гражданской войне интенсифицируется внутренний процесс государственного строительства. Вначале это поле поляризуется на две – «левую» и «правую» – трактовки социализма: возможного или в масштабе всего мира по итогам «перманентной революции», или в «одной отдельной взятой стране». «Левую» трактовку олицетворял ортодоксальный марксист Троцкий, «правую» – национал-большевик Сталин.
Борьба с «левым» уклоном завершается изгнанием Троцкого из страны и нейтрализацией всех протроцкистских сил. И скоро начинается полемика Сталина с «правым» уклоном во главе с Бухариным. Существом этой полемики стало распределение ролей между государством и экономикой
Капиталистическое освобождение производства и торговли в рамках НЭПа 20-х гг. позволило довольно быстро преодолеть негативные последствия послереволюционной разрухи. И для «правой» части партийного руководства этот успех весьма ограниченного капитализма стал основанием для корректировки всей экономической политики государства. Но «левое» крыло, к которой принадлежал и Сталин, считало НЭП временной уступкой капитализму.
Основной проблемой советской экономики конца 20-х гг. было технологическое отставание по сравнению с прорывной экономикой стран Запада, военная угроза со стороны которых не только не ослабевала, но неумолимо возрастала. По сути, перед Сталиным стояли те же модернизационные задачи, какие двести лет назад пришлось решать Петру I. Теперь весь это масштабный мобилизационный проект получил название индустриализации.
Очевидно, ключевым условием осуществления индустриализации в сжатые сроки было решение вопроса о средствах, источником которых могло быть только сельское хозяйство – этот главный ресурс национальной экономики. Бухарин полагал, что сохранение капиталистических инструментов собственности на средства аграрного производства и свободно-рыночная балансировка цен позволит провести индустриализацию.
Оригинальное и даже гениальное представление Бухарина о соотношении двух – индустриальной и аграрной – экономик предлагало гармоничный контраст двух укладов. По его модели, в виду сложности и масштабности объектов промышленной экономики индустриальный, «небесный» Город живет при социализме с институтами коллективной собственности и государственной ценовой политикой.
И, наоборот, по причине особенности работы на земле как основном объекте продовольственной экономики аграрная, «земная» Деревня живет при капитализме с институтами частной собственности и стихийно-рыночной волатильностью цен. Можно предположить, что Бухарин был прецедентным теоретиком переноса онтологического баланса Неба и Земли внутрь сугубо практической сферы соотношения государства и экономики.
В этом случае государство централизованно осуществляет коллективное блюдение смертоносной сферы ценообразования, а экономика в частном порядке блюдет всю центробежную периферию жизнетворной собственности. То есть, формула Бухарина такова: государственное ценообразование + частная собственность, или: коллективная собственность на небесную цену + частная собственность на земную вещь, или: коллективная собственность на «смертоносное» небо + частная собственность на «жизнетворную» землю.
В мысли Бухарина высокая экономическая теория вернулись к «примитивности» древней мудрости: зло заключено не в вещах, то есть, в праве на их собственность, но в отношении к вещам, то есть, в человеческих оценках вещей. А значит, зло не в собственности, а в том, как она оценивается в отчуждении другому при продаже.
Но для Сталина всё это представилось довольно несбыточным, «утопичным», по тогдашнему слову. Действительно, сочетание двух экономик при едином политическом строе – нечто, что требует самой терпеливости ювелирной настройки, время на которую у руководства страны уже не было – внешнеполитическая обстановка на западной границе обострялась с каждым днём. И в преодоление «правого уклона» вначале 30-хх гг. в стране начинается масштабная коллективизация средств аграрного производства.
События Великой войны и Победы в ней подтвердили правоту И. Сталина. Полная командно-административная централизация всего экономического горизонта СССР позволила в кратчайший период мобилизовать экономику в общей нацеленности на отпор колоссальной мощи гитлеровского вермахта, на который к тому времени работала уже вся Европа.
В целом, советская цивилизация с внешней стороны была компромиссом между традицией и модерном, а изнутри национальной парадигмы она стала почти невозможным синтезом идеологических позиций консерватизма и либерализма, - можно сказать, что «Сталин = Достоевский + Толстой». То есть, если в политическом отношении была реализована консервативная парадигма оформления имперского, идеократического, патерналистского государства – идеала для Достоевского, то в экономическом отношении состоялось построение леволиберальной системы коллективного хозяйствования, которое исповедовал Толстой.
И всё же «империал-социалистическая» (по слову Батая) система СССР содержала в себе один существенный недостаток. Единственным ресурсом её функционирования было наличие её центрального элемента в лице Сталина. Он был сердцем всей созданной им машины государства. И как только он умёр, она начала медленно, но верно терять ход. На протяжении всего послевоенного периода эффективность советской машины государства-экономики неуклонно снижалась.
Очевидно, что не в последнюю очередь причина такого снижения заключалась в асимметричности навязанной СССР экономически изматывающей гонки вооружения, чье обеспечение потребляло львиную долю материальных и человеческих ресурсов, хотя и стимулировало технологический прогресс.
Но, как представляется, прежде всего, дело было в том, что ядро сталинской парадигмы сводилось к парадоксальному балансу «земной» формы идеологической доктрины и «небесного» содержания человеческой личности Сталина. Собственно, существо пресловутого «культа личности» сводился к тому, что Сталин, став олицетворением абстрактной коммунистической идеи, оказался единичным и единственным гарантом её осуществления.
В определенном смысле в случае со Сталиным была воспроизведена моральная ситуация Канта – этого главного теоретика и режиссера эпохи модерна, в которую целиком вписывается советский проект. Тотальным полюсом «нравственного закона» как всеобщего, абстрактного горизонта трансцендентальной нравственности оказывается единичная и конкретная моральная самость самого Канта. Здесь не столько Кант выражает категорический императив, сколько категорический императив выражает высокоморальную личность Канта.
Моральная позиция Канта случается как силлогизм. Моральный закон – это предикат Канта как морального субъекта. В большой посылке посылается абстрактный горизонт возможного морального опыта. А малая посылка предпосылает конкретный центр этого горизонта. Существом этого центра оказывается тождественность самому себе - «Я есть Я».
Этической мерой логической тождественности является самоценность. То, что «воля должна цениться сама по себе», означает, что воля оценивает сама себя, подобно тому, что монета способна оценивать вещь, поскольку, прежде всего, монета оценивает саму себя. Поэтому тождественная монета ценнее товара, а центральная форма ценнее всякого периферийного эмпирического объекта.
И в этой исключительно логической (капиталистической) ситуации центр, будучи безусловным, формальным условием периферийного содержания, гарантирует её единство. В том, что Кант ставит содержательную периферию в зависимость от формального центра, он диаметрально противопоставляет себя позиции Христа, правда, отрицательно уточняя её.
Единственным гарантом нравственной позиции для Иисуса Христа является небесный Бог-отец. Бог-Сын – это полное земное выражение небесного содержания Бога-Отца. Топологически это означает, что периферия небесного содержания определяет центральную меру земного образа Христа. То есть, в Христовом событии небесная периферия определяет земной центр. Парадигма определения периферией Небес центрального местоположения Земли – это способ Благодати. Обратная ему парадигма – это способ Закона. Умирая на кресте по центральному Закону, Христос воскрешается уже по периферийной Благодати.
Инициируемая новоевропейской рациональностью эпоха модерна – это эпоха кроваво-революционного замещения Благодати законом. В русском случае выражением этого замещения и стали события цареубийства, гонения на Русскую Православную церковь и гражданской войны.
Но, несмотря на все чудовищные явления советского этапа складывания русской цивилизации, её главным положительным итогом и смыслом стало ниспровержение капитализма в существе его закона доминирования земной формы потребительской цены-ценности над небесным содержанием трудовой вещи в ходе государственного обобществления экономики, в которой труд стал определять потребление, предложение – спрос.
Царизм при всей его политической благодатности не обладал внутри себя тем нравственным ресурсом, который бы позволил ему так радикально трансформировать экономику, поскольку на всём протяжении он опирался на экономическую элиту, вначале – на крупных землевладельцев – бояр и на крупных промышленников – в конце. Более того, царь сам был представителем богатого класса.
В советском государстве элитой была коммунистическая партия – «ум, честь, совесть» советского общества. Конечно, очевидный формализм партийного членства зачастую служил условием корыстного карьеризма. Но даже в таком виде он преодолевал сцепление богатства и власти, экономического, земного факта владения вещью и политического, небесного права на её оценку, земной частной собственности и небесного коллективного ценообразования, «белой» вещи и «красной» цены. И в этом глубинная правда исторического существования СССР.
Очевидно, что советская социалистическая экономика приуготовляла еще только грядущую идеальную ситуацию, которая исправит перекос собственности в пользу государственного субъекта. Но в ней уже состоялся «красный» полюс коллективного ценообразования по всеобщему мотиву-идее социальной справедливости в её благодатной Мы-бессмертности. Пришёл черед формирования «белой» периферии частной собственности по единичному мотиву-воле к ответственной и свободной самостоятельности гражданского субъекта в его закономерной Я-смертности. Пребывание центрального полюса смертоносной формы в коллективной собственности – единственная гарантия соблюдения социальной справедливости.
Именно эта тенденция определяет существо текущей и уже пятой стадии складывания Российского государства как путинской России. Её характерной особенностью является соотношение формального центра и содержательной периферии. Подобно тому, как, если в закономерной парадигме, например, в иудейской онтологии или трансцендентальной этике Канта, земной центр абстрактной формы как субъект – теоним Яхве или «категорический императив» – определял конкретную периферию небесного содержания как предикат, то в благодатной парадигме христианства неявное содержание периферийного Бога Отца как небесный предикат определяет явное выражение центрального Бога Сына как земного субъекта по словам Христа: «не Моя воля, но Твоя да будет!», так же, если в советской парадигме абсолют властной позиции Иосифа Сталина как «отца народов» центрировал и тем авторитарно определял весь горизонт советского мира, то в данной парадигме Владимир Путин демократически олицетворяет небесное содержание горизонта русского мира.
Путин отнюдь не представляет отцовскую позицию, для которой характерно предпосылочное тождество «Я есть Я» в его господской самоценности, но в своём первом лице государства он только служит сыновним выражением отцовского (и материнского) содержания суверенного народа России, и смысл всех его деяний по отношению к народной периферии содержится в том же Христовом обращении: «Не моя воля, но твоя да будет!» В этом соотношении народной периферии и центра государственной власти фигура Путина соответствует статусу народного царя, но без того чтобы нуждаться в каком-либо институциональном декорировании.
В одном из выступлений Владимира Путина на вопрос о том, что он считает той элитарной корпорацией, которая является его опорой, Президент ответил, что видит такой опорой весь народ России. Это, пожалуй, самое правильное и окончательное решение проблемы российского государства, чья тысячелетняя четвероякая трансформация осуществлялась в череде деструктивных расколов внутри властных – аристократической, церковной, бюрократической, партийно-хозяйственной – элит. Опора на весь народ в обход интересов той или иной элитарной корпорации – верная гарантия устойчивости государства.
Проблема еще только возможного теоретического выражения идеологии текущей формации государства России, как представляется, уже решена в конкретном содержании президентской практики Путина, который поэтому одновременно и является ключевым идеологом новой России. Всякое теоретизирование здесь – это только посильный комментарий.