ПИСЬМА Шарля-Жозефа де Линя (1735-1814)
к Луизе-Марте де Армантьер де Конфлан маркизе де Куани,
написанных в 1787 г. во время поездки принца к берегам Черного моря, в продолжение 1787 года
(Из книги: "Письма, мысли и избранныя творения принца де Линя", Изданные баронессою Стаэль Голстеин и г-м Пропиаком. Москва: В типографии С. Селивановского, 1809 - 1810. Перевод с французского С.А. Немиров, И.М. Снегирев).
ПИСЬМО I.
Из Kиeвa.
Знаете ли вы, что я о вас сожалею, Г-жа Маркиза? Потому что вы не похожи на другую женщину; а я не похож на другого мужчину, ибо ценю вас лучше, нежели все те, которые вас окружают. Знаете ли, почему не походите вы на другую женщину? Вы добры, хотя многие не верят тому; вы просты, хотя повсюду ослепляете умом; это ваш язык: не можно сказать, что ум находится в вас, но вы в уме. Вы не бегаете за эпиграммою: она сама вас ищет. Вы будете в 50 лет Г-жею Дефант по остроумно, Г-жею Жофрень по разуму и Маршальшею Мирпоа по вкусу. В двадцать лет вы обладаете уже достоинствами трех веков, которые составляют возраст сих Дам. Вы имеете все приятности щеголихи, не будучи таковою. Вы превосходны, не беспокоя никого, кроме глупцов. Много уже приводится ваших великих слов, но тем не менее и замысловатых. Не иметь любовников потому, что это значило бы отречение от себя, есть одна из самых остроумных и новых мыслей. Вы столько замешаны, сколько и других приводите в замешательство: и когда замешательство вас объемлет, то некоторое малое журчание, быстрое и изобильное, возвещает о том хитро свету, подобно как те, кои, боятся воров, поют на улице. Вы самая любезная женщина и пригожий молодой человек, и, наконец, то, о чем я более всего сожалею.
Ах! Боже мой! какой сброд? какая суматоха! сколько алмазов, золота, кавалерий и лент! Сколько цепей, лент, чалм и красных колпаков, мехом обшитых или остроконечных! Сии принадлежат маленьким мартышкам, которые двигают головою, подобно стоящим на вашем камине, и у которых нос и глаза похожи на Китайские. Они называются Лезгинцами, и приехали Депутатами, так как и многие другие подданные границ великой стены Империи Китайской, также с границ Персии и Византии. Это не много важнее, нежели несколько Депутатов от Парламента, или Чины какого-нибудь маленького города, приезжающие за двадцать миль в почтовой коляске в Bepcaлию, сделать из себя глупое представление.
Лудовик XIV позавидовал бы Сестре своей, Екатерин II, или бы женился на ней, чтоб иметь у себя также пышные при Дворе церемонии. Сыновья Кавказского Царя Ираклия, наприм., которые находятся здесь, доставили бы ему более удовольствия, нежели пять или шесть старых Кавалеров Ордена Св. Лудовика. Двадцать Архиепископов, с бородами почти до колен, представляют вид гораздо более живописный, нежели маленькой галстук с лопастями у Милостынособирателя Королевского. Отряд улан какого-нибудь Польского Вель-можи, которой посещает своего соседа, живущего от него за полмили, имеет гораздо лучший вид, нежели Исправников главного Превота на лошадях, едущих перед печальною каретою о шести клячах, и в которой сидит человек с большими крагенами и в преогромном парике: и сверкающие сабли, с осыпанными камнями эфесами, гораздо важнее, нежели белые шесты Великих Офицеров Аглинского Короля.
Императрица приняла меня так, как будто бы, вместо шести лет, я оставлял Ее только на шесть дней. Она привела мне на память тысячу вещей, о которых единые Государи могут помнить; ибо они все имеют хорошую память.
Здесь для всякого звания и состояния находится большая и малая политика; большие и малые интриги; большая и малая Польша. Некоторые наглецы сей последней земли, которые обманываются, обманываемы, или обманывают других, все весьма любезные, но менее однако ж, нежели их жены, хотят быть уверены, что Императрице не известно то, что они оскорбили Ее своим лаем на последнем Сейме. Они стараются снискать хотя один взгляд Князя Потемкина, хотя и трудно его встретить, ибо Князь крив и кос. Женщины стараются достать себе Орден Св. Екатерины, чтоб приколоть его с кокетством и взбесить тем своих приятельниц и родственниц. Желают и боятся войны. Жалуются на Министров Аглинского и Прусского, которые возбуждают на то Турок: и смеются над ними беспрестанно. Я, не имея ничего потерять, а надеясь приобрести какую-нибудь славу, желаю войны от всего моего сердца; и после говорю себе, могу ли желать того, что сопряжено с великими несчастиями? Тогда я не желаю ее: и потом остаток брожения в крови побуждает меня опять на то, а остаток разума тому противится. Ах, Боже мой! какое жалкое творение мы, люди! Надлежит, может быть, писать к вам:
В Париж опять прибыть не должен я уж льститься;
Во мрак сырой земли готовлюсь преселиться.
Эта мысль меня опечаливает, ибо я желаю еще с вами увидеться. Вы всегда более у меня на сердце, нежели весь Париж вместе. Вот идут за мною, чтоб звать на фейерверк, которой, говорят, стоит 40.000 рублей. Фейерверки вашей беседы не так дороги и не оставляют по себе печали и мрачности, каковая обыкновенно следует за другими: я лучше люблю ваши жирандоли и ваш род декораций.
ПИСЬМО II.
С моей галеры.
Вот какова моя участь, Г-жа Маркиза! Я оставил вас среди дюжины обожателей, которые вас не разумеют, а я, который умею вас понимать, не услышу вас долго. Находясь хотя и за 1200 миль от ваших прелестей, я всегда близок к вашему духу, который беспрестанно начертавается в моей памяти. Я вижу, что вы посылаете одного из сих Господ, велеть подавать ваших лошадей, а он выводит вас из терпения, рассказывая вам о своем экипаже; отягчаете другого эпиграммами и насмешками; позволяете четвертому сопровождать вас в театр; ободряете пятого в несчастной любви его; не доводите вспыльчивого, который почитает свою стремительность за страсть и надеется пленить вас, рассказывая, что он заставляет свой полк скакать через рвы, до отчаяния: наконец, вы ласкаете одного, или двух, которые вас понимают, а других забавляете вашим умом: но не усматриваю, чтоб ваше сердце во всем том участвовало. Двое или трое лжецов рассказывают вам небылицы, коими вы не обманываетесь. Двое или трое крамольников ласкают себя надеждою, заставить вас принять участие в делах, которые начинают запутываться. Вы оказываете участие только тем людям, которые вас забавляют, и принимаете за политические мнения те, которые внушают вам остроумные и замысловатые слова. Вы насмехаетесь над словом: третий чин: ибо я слышал, что это слово произносят некоторые из ваших скучных знаменитых Особ (Notables). Великие люди в Америке кажутся вам малыми в Европе; я нахожу их подобными Бордосскому вину, которое не прежде бывает хорошо, как по переезде чрез море. Двое из ваших обожателей хорошо делают, что, притворяясь из доброй воли скотами, убеждают вас в страсти, которую вы в них внушили; они скрываются более под видом любезных, нежели любящих людей. Ежели, чтоб сделаться любезными и добрыми, не поворотят они налево кругом, то напомните им обо мне. Ежели тот, который живет теперь со мною стена об стену, впадет в заблуждение: то это произойдет по добрым побудительным причинам, и он один заслуживает пощаду. Этот любезной Сегюр отделен от меня в этой галере только перегородкою. Сколько мы говорим о вас! Сколько насказал я ему худого о разных Особах, о которых он думал хорошо, и которых он превышает! Провал возьми философию! но еще раз, он один только имеет честные намерения.
Пощада вам, исполненная прелестей, ежели желание позабавиться заставит вас уверить глупцов, что вы любите Генриха IV, как заговорщика, а Гастона де Фоа, как Парижского башмачника; и нет пощады тем, которые судить будут о вас худо!
Я думаю, что письмо это будет отправлено к вам из Кременчуга. Имя это не лирическое, но привыкайте ко всем тем, которые Лулли и даже сам Рамо употребили бы только в своих песнопениях. Мы не по пастушеской и не по виноградной стране едем, но это для вас всё равно, вы не пастушка. Величайшие предметы нас занимают, например, с пышной моей постели вижу Переяславль, где бедный Карл XII перешел чрез Днепр, чтоб скрыться в Бендерах. Я ожидаю конца нашего плавания, дабы отдать вам обо всем отчет; я никогда иначе не садился на корабль, как для испытания какого-либо маленького приключения, и управлял моею баркою также, как и другой: до тех пор, как войду в Харонову лодку, не престану любить вас и говорить вам о том.
ПИСЬМО III.
Из Херсона.
Флот Клеопатры отплыл из Киева, когда всеобщая пальба возвестила нам о вскрытии реки Днепра. Ежели бы нас спросили, когда увидели садящихся на болышие и малые суда наши, в числе 80, с тремя тысячами человек экипажа: Кой ч... хотят они делать в этих галерах? то мы могли бы отвечать: позабавиться, и галеры тотчас пускаются в путь: никогда не бывало толь блистательного и приятного плавания. Комнаты наши убраны Китайскою тафтою с диванами; и когда каждый из тех, которые, подобно мне, сопровождали Императрицу, выходил или входил на свою галеру, то двенадцать или около того музыкантов, которых мы имели на каждой, ознаменовывали наш выход и вход; иногда опасались несколько возвратиться туда ввечеру, оставляя после ужина галеру Императрицы, ибо надлежало плыть вверх реки, и часто против ветру, в маленькой шлюпке. А чтоб совершилось всё: то мы претерпели и бурю, в продолжение которой две или три галеры сели на мель. Клеопатра наша не для того путешествует, чтоб прельстить Марков-Антониев, Октавиев и Цесарей. Наш Император уже пленен удивлением. Клеопатра наша не глотает жемчужин, но раздает их много: Она походит на древнюю только по тому, что любит прекрасные плавания, великолепие и Науки. Она действительно пожаловала более 200 тысяч Томов библиотекам своей Империи. До такого числа простиралась та славная Пергамская библиотека, помощию которой Египетская Царица восстановила Александрийское книгохранилище. После Кременчугских праздников, данных Князем Потемкиным, который в Аглинском саду, по всей справедливости очаровательном, велел насадить иностранные деревья, столь же большие, как и он сам, мы вышли у Кайдакских порогов, древней Сечи Запорожцев, разбойников на воде. Император Иосиф вышел нам навстречу посреди всех чуд волшебства, которые возобновились при нашем прибытии. То, что более удивило и заняло его, ибо он великий музыкант, было полсотни ут, ре, ми, наконец концерт, в котором многие музыканты играют одну ноту, и сей концерт есть небесная музыка, ибо она столь необыкновенна, что не может быть известна всему Свету. Я забыл вам сказать, что Король Польской ожидал нас в Каневе, на Днепре; он пожертвовал тремя месяцами времени и тремя миллионами денег, для свидания с Императрицею на три часа. Я поехал в маленькой Запорожской лодке, уведомить его о нашем прибытии. Спустя час, знаменитейшие Особы в Империи приехали за ним в великолепной шлюпке и, вошед в оную, он сказал им с неизъяснимою прелестью пригожего вида и приятным звуком голоса:
- Государи мои, Король Польской поручил мне рекомендовать вам Графа Понятовского.
Обед был весьма весел; пили за здоровье Короля при троекратном залпе всей артиллерии с нашего флота. Вышед из-за стола, Король искал своей шляпы и не мог найти ее. Императрица, приметя сиe, увидела, где она лежала, и подала ему оную.
- Два раза покрывать мою голову, - сказал Король с приятностию, делая намекание на свою Корону! – Ах! В. В., вы осыпали меня благодеяниями и заставляете быть вечно признательным.
Эскадра наша стала перед Королевскими окнами, который возвратился, чтоб дать нам ужин. Представление Везувия во всю ночь, которую мы провели, стоя на якоре, освещало горы, долины и воды лучше, нежели самое ясное солнце в полный день, и позлащало или воспламеняло Природу. Мы не знаем уже, есть ли ночь.
Императрице никогда не известны были столь хорошо прелести беседы; а как из нас двое не играли в карты, то Она и пожертвовала нам игрою, за которую садилась иногда по благоприличию. На другой день Обер-Шталмейстер Нарышкин, лучший Кавалер, но резвый, как робенок, бросил в средину нас волчок, больше собственной своей головы. После страшного жужжания и скачков, которые много нас позабавили, волчок разбивается на три или на четыре части, с ужасным свистом пролетает между Е. И. В. и мною, бьет кучу наших соседей и поражает в голову неуязвляемого Принца Нассавского, который пускал от того два раза кровь. Императрица сказала нам вчера за столом:
- Весьма странно, что в обычае утвердилось вы и для чего изгнано ты?
- Это не всегда бывает, - сказал я ей, - В. В., оно может еще относиться к великим Особам, ибо Ж. Б. Руссо сказал к Богу: «Господи, в Твоей обожаемой славе», и что во всех молитвах, приносимых Богу, употребляется выражение Ты, наприм.: «Ныне отпущаеши раба Твоего Господи».
- И так, для чего же, Государи мои, обходитесь вы со Мною с толь излишнею церемониею? Посмотрим, я вам тем же буду отвечать. Подай мне этого, - сказала Она Обер-Шталмейсгаеру.
- Очень хорошо, - отвечал он, - ежели ты рассудишь за благо пожаловать мне что-нибудь другое.
После чего все начали говорить ты, закинув руки на спину, одни смешнее других. Я выдумал титуловать: Твое Величество. Другие не знали, что говорить, и Ее Величество, принимая слово ты и относясь Сама таким же образом, имела всегда, несмотря на то, вид Самодержицы всея России и почти всех частей Света.
Императрица позволила нам с Принцем Нассау, как любителям, а может быть и знатокам, ехать осмотреть Очаков и десять Турецких кораблей, которые весьма бесчестно поставлены были в устье Днепра, как будто бы для того, чтоб остановить наше плавание, в случае ежели бы И. И. В. захотели ехать водою до Кинбурна. Когда Императрица увидела положение этого флота на маленькой Карте, которую Ей подали, Нассау предложил Ей свои услуги, освободить Ее от оного. Императрица ударила щелчком бумагу, и начала смеяться. Я смотрю на это, как на предзнаменование прекрасной войны, которую, как надеюсь, будем мы иметь вскоре. Я подумал однажды, что для этого позван был в Кабинет Императрицы, где находился также и Император, один Артиллерийский Офицер и один Инженерный, также и Князь Потемкин.
- Вы знаете, - сказала Императрица, - что ваша Франция покровительствует всегда Мусульманов, не зная, для чего.
Сегюр побледнел, Нассау покраснел, Фицгерберт стал зевать, Кобенцль смутился, а я засмеялся. Это совсем не то, дело шло о том, чтоб построить магазин в одном из семи рукавов славной гавани Севастополя. Когда я говорил о своих надеждах Сегюру, то он мне сказал:
- Мы потеряем торговлю Леванта.
А я отвечал ему:
- Должно судить о том, смотря по Министерской глупости, учиненной признанием всеобщей бедности на смешном собрании знаменитых Особ (Notables).
- Как думаете вы, нравлюсь ли я Императрице? - сказале мне однажды Император.
- Удивительно, В. В., - отвечал я ему.
- По чести трудно, - присовокупил он, - равняться в том с вами. Из благодарности, из обязанности, по приверженности к Императрице и по дружбе ко мне, любезный мой Посланник осыпает Ее похвалами. Вы также не скупы на оные, благодаря Бога за всех нас. Г. Сегюр делает приветствия, весьма умные и настоящие Французские, да и самый ваш Агличанин пускает от времени до времени, как будто бы против воли, маленькие стрелы ласкательства, коих насмешливый оборот делает их еще более остроумными.
Спустили на воду три корабля, и я забавлялся также, спускаясь с оными. Вы без сомнения заключите, что корабль, на коем я находился, был линейный. Флёр, блонды, фалбалы, гирлянды, перлы и цветы, украшавшие балдахины, поставленные на берегу для обоих Величеств, показывали вид, как будто бы они вышли из модных магазинов в улице Ст. Оноре в Париже. Это было дело Русских солдат, которые становятся продавцами мод, матросами, музыкантами и проч.; наконец всем тем, чем хочешь, по одному удару прутика, который однако ж находится в руках не такой прелестной Феи, как вы. Я подумаю о ваших очарованиях в стране очарователей: мы отъезжаем в Тавриду, где, ежели бы Ифигения была столь же прелестна, как вы, вероятно, не была бы принесена в жертву, по крайней мере, таким образом, как она.
ПИСЬМО IV.
Из Бакчисая, 1-го Июня 1787.
Приехав в Тавриду, я надеялся возвысить мою душу великими вещами, истинными и ложными, там происшедшими. Ум мой готов был обратиться к геройству с Митридатом, к баснословию с Ифигениею, к Военному Искусству с Римлянами, к Изящным Наукам с Греками, к разбойничеству с Татарами и к торговому промышленничеству с Генузанами. Все сии люди мне очень знакомы, но ныне совсем другое, они исчезли, чтоб оставаться в Тысяче и одной ночи. Я нахожусь в гареме последнего Крымского Хана, которой очень худо сделал, что снял свой лагерь, и оставил Россиянам, за четыре года пред сим, лучшую страну в Свете. Судьба назначила мне комнату прекраснейшей из его Султанш, а Сегюру комнату первого из черных его евнухов. Проклятое мое воображение не хочет ослабевать: oно свеже, розово и кругло, подобно щекам Г-жи Маркизы. Во Дворце нашем находятся убранства и мебели Маврские, Арабские, Китайские и Турецкие, фонтаны, маленькие сады, картины, золото и надписи повсюду; между многими, в веселой и пышной аудиенц-зале написано золотыми буквами по-Турецки вокруг карниза: «В досаду завистливым да будет известно, что нет ни в Испагани, ни в Дамаске, ни в Стамбуле такого богатства, как здесь». От Херсона находили мы удивительные лагери, по их Азиатскому великолепию, среди пустынь: я не знал, где и в каком веке я был. Когда вдруг видел возвышающиеся горы, которые ходили, то думал, что это сновидение: это заводы дромадеров, которые, стоя на длинных своих ногах, кажутся в некотором расстоянии движущимися горами. Я всё еще мню видеть во сне, когда, встречая молодых Принцев Кавказа, покрытых почти серебром, на лошадях ослепи-тельной белизны, вижу их, вооруженных луком и стрелами, и думаю находиться во времена старшего или младшего Кира. Колчан их пышен, но стрелы ваши гораздо острее и приятнее. Когда я встречаю отделения Черкашан, прекрасных, как день, коих талия, крепко зашнурованная, гораздо уже, нежели талия Г-жи Л.; когда я нахожу здесь Мурз, одетых великолепнее, нежели Герцогиня Шоазель на балах у Королевы, козацких Офицеров, имеющих более вкуса, нежели девица Бертень в драпировке, также мебели и одежды, коих цветы столько же между собою согласны, как и краски Г-жи Лебрюнь в ее картинах, то не могу прийти в себя из своего удивления. Из Старого Крыма, в котором сделали Дворец для одного только ночлега, я открываю то, что находится занимательного в обеих Частях Света, и почти до самого Каспийского моря. Вышед из моей комнаты, я вижу с одной и той же самой точки Азовское, Черное, Гнилое моря и Кавказ. Виновный, который был снедаем (как я думаю, вечно) коршуном, никогда не похищал столько огня, сколько вы имеете во взорах и воображении; по крайней мере, ваш тонкий и глупый пролаза, Аббат д’Эспаньяк, сказал бы таким образом.
Я мню всё еще видеть во сне, когда в шестииместном экипаже, подобном триумфальной колеснице, украшенном вензелями из бриллиантов, я сижу между двух Особ, на плечах которых от жару засыпаю и, пробуждаясь, слышу, что один из моих Сопутников говорит другому:
- Я имею тридцать миллионов подданных, как уверяют меня, считая один только мужеской пол.
- А у меня двадцать два, - говорит другой, - вообще.
- Мне нужна, - присовокупляет одна, - армия, по крайней мере, до шести сот тысяч человек, от Камчатки до Риги.
- А для меня и половины оной довольно, - отвечает другой.
Сегюр уведомит вас, сколько понравился ему этот Императорский Сопутник. В замену того Сегюр много понравился Императору: сей Монарх очаровывает всех, кого видит. Освободясь от попечений о своей Империи, он составляет счастие друзей своим беседованием. Однажды только был он не весел: на несколько минут, когда получил известие о возмущении Нидерландов. Все те, кои имели в Крыму земли, подобно как и все Мурзы, и те, коим Императрица пожаловала оные, так как наприм., мне, присягали ей в верности. Император подошел ко мне и, взяв за ленту моего Ордена Золотого Руна, сказал:
- Вы первые из Кавалеров Ордена присягнули с длиннобородыми Кавалерами.
- Тем лучше, - сказал я ему, - для В. В. и для меня, чтоб я был с Татарскими Мурзами, а не с фламандскими Дворянами.
В дорожном экипаже речь зашла о всех Государствах и великих людях. Бог знает, как всё это распоряжали.
- Я лучше застрелилась бы из пистолета, нежели подписала отпадение тринадцати Областей, так как сделал мой брат, Георгий!! - сказала Екатерина с приятностию.
- А я вместо того, чтоб сложить с себя мое звание, так как сделал то мой брат и зять, собрав нацию, чтоб трактовать с нею о злоупотреблениях, не знаю, что бы я сделал, - возразил Иосиф II.
Они имели одинаковое мнение о Короле Шведском, которого не любили, и к которому Император, как он сам изъяснялся, почувствовал отвращение в Италии, по причине синего с серебром халата с алмазною звездою. Тот и другой соглашались, что он имел уразительный характер, дарования и ум.
- Так, без сомнения, - сказал я им, защищая его, потому что милости, им мне оказанные, и великий характер, которой я видел в нем развертывающимся, привязали меня к нему, - В. В. должны б были запретить ужасный пасквиль, в котором осмеливаются называть Дон Кишотом доброго, любезного и одаренного Гением Государя.
Их Императорские Величества касались иногда в беседах своих и до бедных дьяволов Турок, и говорили нечто, взглядывая друг на друга. Как любитель прекрасной Древности и нескольких новостей, я говорил о восстановлении Греков; Екатерина о возрождении Ликургов и Солонов. Я напоминал об Алцибиаде; но Иосиф II, которой более помышлял о будущем, нежели о прошедшем, о положительном, а не о химере, сказал:
- Кой ч... сделать из Константинополя?
Подобным же образом судили об островах и Областях, почитая их маловажными, и я говорил самому себе:
- Вашим Величествам не достанется наконец ничего, кроме бедных и бедности.
- Мы с ним обходимся очень хорошо, - сказал Императпор, говоря обо мне. - Он не имеет уже к нам почтения. Знаете ли вы, В. В., что он был влюблен в любовницу моего батюшки, и что воспрепятствовал мне получить успех, вошед в свет, в одной Маркизе, прекрасной, как Ангел, и которая внушила в нас обоих первую страсть?
Не было ни малой застенчивости между сими двумя Государями. Они разговаривали между собою о весьма важных вещах.
- Не покушались ли когда-либо на жизнь вашу?
- Я был тем угрожаем; я получал неизвестные письма.
- Вот история духовника и прекрасные подробности, не знаемые всеми, и проч.
Однажды Императрица сказала нам в своей галлерее:
- Как сочиняются стихи? Напишите мне об этом, Граф Сегюр.
Он написал о том правила с прелестными примерами, и она принялась за сочинение стихов. Она написала шесть стихов с толь многими ошибками, что это доставило нам всем троим много смеху. Е. В. сказала мне:
- Чтоб отучить вас насмехаться надо мною, напишите сами тотчас стихи, а я писать их более не буду во всю мою жизнь.
- Это очень хорошо, - возразил Фицгерберт, - вам надлежало остановиться на тех двух стишках, которые вы сочинили на смерть одной из ваших собачек:
Под камнем сии лежит Дюшеса Андерсон,
Которой укушен искусный Рожерсон [1].
Мне задали конечные рифмы, дабы я сочинил тотчас стихи, и вот как я наполнил оные, относясь к Императрице:
A la regle des vers, aux lois de I’harmonie
Abaissez, soumettes la force du genie.
En vain il fait trembler l’ennemi de l’etat.
En vain a votre empire il donne lant d'eclat,
Recherchez en rimant une paisible gloire,
C’eft un chemin de plus au temple de memoire.
Это пришло ей на мысль в Бакчисаpaе.
- Ах! Господа, - сказала она нам, - я запрусь в своей комнате, и вы увидите...
Вот что она принесла нам, не могши продолжать долее:
На Ханской я софе, на мягких тюфяках,
В Kиocке золотом, с решетками в окнах.
Вы, без сомнения, догадаетесь, что мы упрекали ее в том, что, после четырех часов размышления и толь хорошего начала, она не могла написать ничего более этого; ибо в пути ничего не прощается.
Страна сия есть действительно одна из описываемых в Романах, но она не может быть романическою, ибо женщины заперты в оной теми гнусными Магометанами, которые не знают песни Сегюровой о счастии быть обманутым своею женою. Герцогиня де Л. вскружила бы мне голову, ежели бы она находилась в Ахмечети; и я конечно сочинил бы песенку для Маршальши де М., ежели бы она жила в Балаклаве.
Нет никого, кроме вас, любезная Маркиза, кого бы можно было обожать среди Парижа; обожать есть настоящее слово, ибо там нет времени любить.
Здесь находится множество сект дервишей, забавнее одни других, токарей и завывателей: это Янсенисты, гораздо еще глупее, нежели древние конвульсионёры (исступленники в вере: они кричат алла до тех пор, пока, истощив силы, упадают на землю, надеясь встать с оной только для того, чтоб войти на небо. Тут я оставил на несколько дней Двор в удовольствиях, а сам поехал на гору Четтердан, подвергая жизнь свою опасности, следуя излучистому стремлению источников, ибо я не мог найти дороги. Я имел нужду в успокоении ума моего, языка, ушей и глаз от блеска иллюминаций: они спорят в продолжение ночи с солнцем, которое во весь день сильно жжет наши головы. Одни только вы, любезная Маркиза, умеете блистать, не утомляя: я не могу приписать никому другому этого дара, кроме вас, даже и самым звездам.
ПИСЬМО V.
Из Парфеницы.
На берегу, осребряемом Черным морем; на краю широкого из ручьев, куда свергаются все источники Четтердана, под тенью двух величайших ореховых деревьев, которые столь же стары, как самый Свет, у подошвы скалы, где видна еще одна колонна, печальный остаток храма Дианы, толь славного пожертвованием Ифигении, по левую сторону каменного утеса, с коего Тоас свергал чужестранцев, наконец, в прекраснейшем и занимательнейшем месте изо всего Света, пишу я это письмо.
Я сижу на Турецком ковре и подушках, окруженный Татарами, которые смотрят на меня, как я пишу, и поднимают взоры от удивления, как будто бы я был второй Магомед.
Я вижу счастливые берега древней Идалии и Натолии; фиговые, пальмовые, оливковые, вишневые, абрикосовые и персиковые деревья в цвету распространяют сладостное благовоние и делают мне приятную тень; морские волны катят у ног моих бриллиантовые кремни. Я примечаю позади себя, между листьев, жилища, построенные амфитеатром для моего рода диких, которые курят табак на плоских крышках, служащих им гостинными; я примечаю их кладбище, которое по местоположению, выбираемому всегда Мусульманами, подает мысль об Елисейских полях. Это кладбище находится на берегу источника, о котором я говорил: но в том месте, где кремни останавливают свой ход, ручей расширяется на одну сторону и течет потом тихо посреди плодоносных деревьев, которые доставляют умершим гостеприимную тень. Мирное их пребывание ознаменовано камнями, увенчанными чалмами, из коих иные позолочены, и некоторыми погребательными урнами из мрамора, но грубой работы. Многообразность всех сих родов зрелищ, которые дают случай к размышлению, не позволяет мне писать: я протягиваюсь на моих подушках и размышляю.
Нет, невозможно понять то, что происходит в душе моей; я чувствую себя возродившимся снова, укрываясь от величия, шуму празднеств, утомления удовольствий и от Их И. В., Обладателей Запада и Севера, которых оставил на другой стороне гор, я наслаждаюсь наконец самим собою; спрашиваю себя, где я, и по какому случаю нахожусь здесь и, не сомневаясь в том, делаю перепись всех безрассудств моей жизни.
Я приметил, что могу только быть счастлив спокойствием и независимостию, которые находятся в моей власти, и будучи склонен к лености тела и духа, привожу в движение первое беспрестанно военными действиями, обозрениями войск или путешествиями, а другой расточаю для людей, которые часто не стоят этого труда. Будучи довольно весел для самого себя, надлежит, чтоб я утомлял себя быть таковым для тех, которые не веселы. Ежели я бываю занят в минуту сотнею вещей, приходящих в голову единомгновенно, то мне говорят: вы печальны, есть от чего и сделаться таковым; или еще лучше: вам скучно, от этого будешь скучен.
Я спрашиваю себя, для чего не любя ни принуждения, ни почестей, ни денег, ни милостей, будучи всем тем, чем надобно, дабы не уважать оные, я провел жизнь мою при Дворе во всех странах Европы.
Я привожу себе на память, что некоторые отеческие милости Императора Франциска I-го, который любил молодых повес, привязали меня сначала к нему; что, любимый потом одною из его приятельниц, был тем удерживаем долго при Дворе; ибо потеряв, как и следовало, благосклонность этой прелестной женщины, при мне оставалась еще милость моего Государя. По кончине его, я почитал себя, будучи еще весьма молод, Вельможею старого Двора, и уже готов был критиковать новый, не зная его, как вдруг приметил, что новый Император умел также быть любезным и имел качества, которые заставляли искать лучше его уважения, нежели благоволения.
Будучи известен, что он не любил оказывать предпочтений, я мог предаться моей склонности к его Особе и, осуждая величайшую скорость его действий, удивлялся более нежели трем четвертям оных, и буду хвалить всегда добрые намерения Гения столь же деятельного, как и плодотворного.
Быв послан ко Двору Французскому в самых блестящих летах и при самом блистательном случае, я не хотел уже возвратиться в Вену. Случай заставил меня встретиться с Графом д’Артоа в гарнизоне, соседственном с тем, где я осматривал войска.
Я пошел туда с тридцатью из моих Австрийских Офицеров, хорошо образованных: он посмотрел на нас, подозвал меня и, начав так как брат Короля, кончил подобно как будто бы он был собственным моим братом; пили, играли, смеялись: будучи свободен в первый раз, он не знал, как пользоваться этою вольностью. Этот первой опыт веселости и юношеских лет пленил меня. Откровенность и доброта его сердца, которые показывались всегда и во всем, много способствовали прельстить меня. Он хотел, чтоб я приехал в Версалию, увидеться с ним. Я сказал ему, что приеду в Париж, когда он прибудет туда; он настоял, говорил обо мне Королеве, которая приказала мне явиться к ней. Прелести ее фигуры и души, столь изящные и невинные как одни, так и другие, и приманчивость ее собеседования заставляли меня проводить там всякий год пять месяцев сряду, не удаляясь почти ни на минуту. Вкус к удовольствию приводит меня в Версалию, а признательность возвращает меня туда.
Принц Прусский Генрих обозревает поля сражения. Философия и Военная Наука сближают нас; я сопровождаю его, и имею счастие быть ему угодным. Милости с его стороны, услужливость с моей, великая переписка и свидания в Спа и Реинсберге.
Лагерь Императора в Моравии привлекает Короля Прусского и племянника его. Первый примечает уважение мое к великим людям и приглашает в Берлин. Сношения с ним и знаки уважения и милостей со стороны первого из Героев увенчивают меня славою. Племянник его, бывший тогда Королевский Принц, едет в Страсбург. Некоторые маленькие препоручения, относящиеся до любви, доверенности, денег и дружества к одной женщине, которую он любил, соединили нас издалека, и в стране толь отдаленной; несмотря на различие выгод, услуги и ранга, иностранцы сближаются между собою. Я избегаю нежных чувствований двух других Королей Севера. Слабоумие одного расстроивает вскоре совсем пылкую голову другого, и избавляет меня от бесконечных глупостей, коих я должен был ожидать от путешествия моего в Копенгаген и Стокгольм. Я освободился от того, дав праздники одному из Королей и получив их от другого.
Сын мой Карл женится на прекрасной Полячке. Фамилия ее, вместо приданого, дает нам обязательство, для получения денег с Российского Двора. Я сделался, или меня сделали Поляком мимоездом. Один глупый Епископ, повешенный после того, дядя моей невестки, думает, что я пользуюсь благосклонностями и милостями Российской Императрицы, ибо узнал, что она всегда удивительно со мною обходилась, убедил себя, что я буду Королем Польским, ежели получу право гражданства. Какая перемена, сказал он, последует в делах Европы! Какое счастие для фамилии де Линь и Массальских! Я смеялся над ним, но он заставил меня возыметь желание понравиться нации, собравшейся для Сейма. Нация приняла меня благосклонно. Я говорю по-Латински; обнимаю и ласкаю усастых; пронырствую для Короля Польского, которой был сам интригантом, так как и все Короли, кои остаются на Троне с условием; поступать по воле их соседей или подданных. Он добр, любезен, привлекателен; я подаю ему советы, и вот уже я и в тесной связи с ним.
Я приезжаю в Pocсию. Первая вещь, которую там делаю, была, забыть о предмете моего путешествия, ибо мне казалось неприличным воспользоваться милостию, с каковою меня принимали всякиой день, чтоб получать новые милости. Доверчивая и привлекательная простота Великия Екатерины пленяет меня, а Гений ее приводит меня в это очарованное пребывание.
Я пробегаю его глазами, успокаиваю мой рассудок, который доказывает мне, что я глуп, начертавая мне сплетение обстоятельств, которые всегда заставляли меня делать то, чего я не хотел.
Ночь будет приятна. Море, утомленное движением в продолжение дня, столь спокойно, что походит на большое зеркало, в котором я себя вижу даже до глубины моего сердца. Вечер удивителен, и я ощущаю в моих мыслях ту же ясность, которая царствует на небе и на воде.
Для чего, говорю самому себе, занимаюсь я размышлением о красотах Природы лучше, нежели наслаждаюсь оными в мирном спокойствии, которое боготворю? Это потому, что я воображаю, что место cиe будет вдохновенно, и что, посреди толь многих сумасбродств, мне придет, может быть, мысль, которая доставит счастие или, по крайней мере, удовольствие кому-нибудь.
Может быть, на самом этом месте писал Овидий, может быть, он сидел тут, где я теперь. Элегии его писаны с Понта, вот и Понт-Эвксин, оный принадлежал Митридату, Королю Понтскому; и как место изгнания Овидиева было не известно, то я имею более права верить, что оно было здесь, нежели в Каранчебесе, так как утверждают Трансильванцы.
В доказательство сему их утверждению служат только слова: Cara mia fedes, о коих они воображают, что испорченное произношение составило из него то, которое я выше упомянул. Так, это Парфеница, коей Татарское ударение переменило Греческое имя, которое было Парфенион и значило девицу; это был тот славный мыс Парфенион, где произошло столь много вещей; здесь-то Мифология возвысила воображение. Все дарования к службе баснословных богов отправляли здесь свое владычество. Захочу ли я на минуту оставить баснословие для Истории? Я вижу Эвпаторию, основанную Митридатом; собираю здесь, в этой старой Херсони, отломки алебастровых колонн; встречаю остатки водохранилищ и стен, которые представляют мне окружность столь же великую, как Лондон и Париж вместе. С сими двумя городами последует то же самое. Там были те же любовные и политическиe происки: всякий думал в них соделать великое впечатление своим именем; и самое имя страны, обезображенное названием Татарии и Крыма, впало в забытие: прекрасное размышление для господ гордецов! Оборачиваясь, одобряю я леность добрых моих Мусульманов, сидящих со сложенными крест на крест руками и ногами на их крышках. Я нахожу между ними Албанца, который знает несколько по-Италиански, приказываю ему спросить их, счастливы ли они, могу ли я им быть полезным, и знают ли они то, что Императрица отдала их мне. Они велят мне сказать, что знают вообще, что они разделены, совсем не понимают, что это значит; что они доселе были счастливы, и что ежели перестанут быть таковыми, то сядут на два корабля, которые построили сами и убегут к Туркам в Романию. Я велел им сказать, что я люблю ленивцев, но что желаю знать, чем они живут. Они показывают мне на нескольких баранов, лежащих на траве так же, как и я. Я благословляю ленивцев: они показывают мне на плодоносные деревья, и велят сказать, что когда настанет время собирать их, то из Бакчисарая приезжает Kaймакан, чтоб взять из них половину. Каждая фамилия продает оных на двести франков в год; в Парфенице же и в Никите, другой маленькой земле, мне принадлежащей, и коей Греческое имя означает победу, находится сорок шесть семейств. Я благословляю ленивцев, и обещаю защищать их от всякого притеснения. Они приносят мне масла, сыру и молока, однако ж не кобылье, так как у Татар. Я благословляю ленивцев, и погружаюсь в размышления.
Еще раз, что я здесь делаю? Не Турецкий ли я пленник? Не выброшен ли на этот берег кораблекрушением? Не сослан ли в ссылку, подобно Овидию? Не изгнан ли каким Двором, или собственными своими страстями. Разбираю и отвечаю: совсем нет. После моих детей и двух или трех женщин, которых люблю, или думаю любить до безумия, сады составляют величайшее удовольствие в свете; мало найдется столь прекрасных, как у меня. Я нахожу приятнейшим занятием трудиться для украшения их еще более. Впрочем, не бываю в них почти никогда. Я не был в них никогда во время цветов, когда маленькие лесочки драгоценных растений наполняют благоуханием воздух. Теперь я нахожусь за 2000 миль от всего этого. Будучи помещиком земель на берегу Океана, я нахожу себя на моей землице, на берегу Черного моря. Письмо Императрицы приходит ко мне за 800 миль расстояния. Она вспоминает о наших беседованиях, о приятных временах Древности; предлагает мне ехать с Нею в ту очаровательную страну, которой Она возвратила имя Тавриды, благоприятствуя любви моей к Ифигениям, пожаловала мне всю окружность храма, в коем дочь Агамемнонова была жрицею.
Забыв наконец все земные могущества, Троны, владения, я ощущаю вдруг одну из тех прелестей забытия, которое столько люблю, когда дух успокаивается, когда едва знают, что существуют. Чем занимается тогда душа? Не знаю; но уверен, по крайней мере, что она оставляет уже свою деятельность и наслаждается покоем.
Потом я делаю планы. Наскучив почти всем, что есть известное, для чего мне не остаться здесь? Я обращу этих Мусульманов, позволив им пить вино, не дав моему жилищу вид Дворца, который будет виден издалека мореплавателям, построю восемь домов для виноградников с колоннами и балюстрадою, которая закрывала бы крышку. Я начертал вскоре на бумаге то, что долженствовало б быть исполнено без войны, которой праздничное наше путешествие подало повод.
Какая утрата, говорил я тогда самому себе, что военные обстоятельства разрушили прекрасные остатки баснословного богослужения, толико благоприятствующие воображению! Cии прекрасные места наслаждаются однако ж еще видом белых Турецких колоколен, длинных и узких труб наподобие стрелы и родом Восточной Архитектуры, которая придает прекрасный вид даже маленьким хижинам. Размышления мои начертавают мне опустошения времени и заставляют меня думать о собственных моих потерях. Я нахожу, что на земле нет ничего в совершенном бездействии, и что как скоро какое-либо Государство не возвышается более, то оно упадает: подобно как в день, в который не любят более, любят менее. Любить? Какое слово произнес я? Я утопаю в слезах, не зная, отчего; но сколько сии слезы приятны! Это есть все-общее смягчение; излияние чувствительности безо всякого определенного предмета. В эту минуту, в которую столько мыслей сплетаются вместе, я плачу, не будучи несчастным; но увы! говорю самому себе, относясь к некоторым Особам, о которых часто думаю: может быть я печален, может быть вы также печалитесь, будучи разлучены со мною морями, пустынями, угрызениями, родственниками, наглецами и предрассудками? Может быть, я печалюсь о вас, которые меня любили, не открывая мне о том, и которых я оставил, не угадав этого? Может быть, я печален о вас, суеверные невольницы толиких обязанностей? Любовь к стихам и полям, чтения, прогулки, тысяча тайных соотношений соединили нас безо всякого прекословия.
Слезы мои не иссякли. Это есть предчувствие тягостной потери, которую я должен испытать некогда. Я отдаляю от себя эту ужасную мысль, молю Бога, и говорю: эта пустая меланхолия, подобная той, каковую ощущают в юности, возвещает мне, может быть, божественный предмет, достойный наконец моего обожания, и который остановит навсегда мое поприще. Мне кажется, что будущее желает быть открыто мне. Возвышенность и энтузиазм весьма близки к тому, чтоб делать прорицания!
Таким образом начертавалась в моей памяти картина прошедшей, настоящей и будущей любви моей. Увы! для чего даже не могу я начертать себе воспоминаний дружбы? Я имею друзей более, нежели другой кто; ибо, не имея никаких притязаний ни в каком роде, история моя совсем не кажется необыкновенною, а достоинство мое никого не устрашает. Я встречаю повсюду тех друзей общества, с которыми ужинают и играют во весь день: но где я найду такого, который бы столько занимался мною, чтоб я ему был совершенно за то обязан.
Я умираю от нетерпеливости быть обязанным другими; мне были некогда обязанными, и хотя мало то чувствовали, однако ж нахожу еще удовольствие делать от времени до времени неблагодарных. Опасение, быть таковым самому, заставляет меня предпочитать часто излишество противного; несколько обмана в этом роде кажется мне простительным. Не оплакивая человечества, не любя и не ненавидя слишком людей, ибо ненавидеть – утомительно, я не более доволен ими, как и самим собою; но, рассматривая себя самого, нахожу одно только доброе качество: радоваться благополучию других.
Я сужу о свете и рассматриваю его, как Китайские тени, ожидая минуты, в которую коса времени заставит меня исчезнуть. Девять иди десять кампаний, мною сделанных [2], двенадцать сражений или действий, которые я видел, представляются потом мне, как сновидение. Я думаю о ничтожестве славы, которую не знают, которую забывают, которой завидуют, на которую нападают и о которой сомневаются; и часть моей жизни однако же, говорю самому себе, провел я, стараясь погубить жизнь, гоняясь за славою. Я не оскорбляю моего мужества, оно, может быть, еще довольно блистательно, но не нахожу его толь чистым; ибо оно смешано с шарлатанством. Я тружусь много для пустого. Я люблю лучше мужество любезного моего Карла, который не смотрит, наблюдают ли за ним. Я еще себя рассматриваю, и нахожу в себе до двадцати недостатков, а потом помышляю о ничтожестве тщеславия. Смерть похитила у меня или похитит вскоре любовь некоторых великих военных людей и некоторых великих Государей. Причуды, непостоянство, злоба заставят меня потерять мои надежды. Интрига, удаляя ото всего, заставит меня забыть солдат, кои с некоторым удовольствием могли бы еще слышать голос их Визиря. Не сожалея о прошедшем и не опасаясь будущего, я предоставляю ход моего существования течению моей участи.
Посмеявшись довольно над моею малою заслугою и приключениями моими при Дворе и в армии, радуюсь, что со мною не сделалось еще хуже, и поздравляю себя в особливости с великим талантом извлекать изо всего пользу для моего благополучия.
Я судил и видел себя таковым, каков я есмь в этом обширном море, которое отбрасывало свет души моей, подобно как зеркало отбрасывает черты лица. Покров ночи начинал уже затмевать свет: солнце ожидаемо было на небосклоне другого полушария. Бараны, которые паслись у моего Турецкого ковра, призывают блеянием своим Татар, которые сходят важно с их крышек, чтоб запереть их вместе с своими женами, которые бывают заключены во весь день. Крикуны призывают в мечеть с верху их колоколен. Я ищу левою рукою бороды, которой не имею, а правую кладу на грудь мою, благословляю ленивцев и прощаюсь с ними, оставив их столько же удивленными, видя меня их Господином, сколько узнав, что я хотел бы, чтоб они всегда умели управлять собою.
Я собираю мои рассеянные и бессвязные мысли. Смотрю вокруг себя с умилением на прекрасные места, которых никогда не увижу и в которых провел я день, приятнейший в моей жизни. Свежий ветр, поднявшийся вдруг, отвратил меня от того, чтоб ехать в шлюпке, которая долженствовала отвезти морем в Феодосию; я сажусь на Татарскую лошадь и, предшествуемый моим проводником, вдаюсь в ужасы мрака, пути и источников, чтоб переехать славные горы и соединиться по прошествии сорока осьми часов с Их Императорскими Величествами в Карасубазаре.
ПИСЬМО VI.
Из Карасубазара.
Я оставил размышление и вошел в деятельную жизнь. Приехав, нашел я новые предметы удивления. Но прежде нежели стану я вам говорить о том, Г-жа Маркиза, да позволено мне будет сказать вам слово о верности. Не тревожьтесь этим словом, это не касается ни до вас, ни до меня; дело идет о Татарине, варваре, которому я был вверен, несмотря на худую славу и дикий вид этих людей. Он бы меня обокрал или прибил, ежели бы со мною встретился; но так как я вверен был в его руки, то он пожертвовал бы своею жизнию для моего защищения. Я скрылся от него на минуту, чтоб начертать на скале, в тридцати шагах от моря, имя, любезное моему сердцу; Татарин искал меня повсюду и, почитая убитым, готов был уже зажечь соседственную деревню, в ожидании, пока узнает положительно, что со мною сделалось. Как я возвратился под предводительство моего Коннетабля, то и почитал себя обманувшимся, видя дом посреди дышащих благовонием степей, но ровных и зеленых, подобно билиярду. Я почитал себя более обманувшимся, найдя его чистым, опрятным, окруженным обработанною землею, из коей на одной половине находился сад, а на другой огород, по которому пробегал чистый и быстрый ручеек, но я был гораздо более удивлен, увидя, что оттуда вышли две небесные фигуры, одетые в белое платье, которые предложили мне сесть за стол, покрытый цветами, и на коем находились сливки и масло. Я вспомнил завтраки Аглинских Романов. Это были дочери одного богатого мызника, коего Российский Министр в Лондоне прислал к Князю Потемкину, чтоб сделать опыт земледелия в Тавриде. Я перехожу от них к удивлению, к чудесам. Мы находили гавани, армии и флоты в самом отличном состоянии. Херсон и Севастополь превосходят всё то, что можно сказать об них. Всякий день был ознаменован каким-нибудь великим происшествием: иногда куча Донских Козаков производила манёвры вокруг нас по своему образцу; иногда Крымские Татары, неверные прежде-бывшему Хану их, Селиму Гирею по тому, что он хотел формировать их в полки, составляют сами собою корпусы, чтоб идти на сретение Императрицы. Проехали в продолжение нескольких дней бесчисленные пространства степей, откуда Ее Величество выгнала Запорожских, Буджакских и Нагайских Татар, которые за десять лет пред тем угрожали или опустошали Ее Империю. Места сии были украшены великолепными наметами для завтраков, обедов, полдников, ужинов и ночлегов, и сии лагери, убранные с Aзиатскою пышностию, представляли военный вид. Сии самые пустыни будут вскоре преобразованы в поля, леса и деревни; они сделались уже жилищем многих полков и вскоре заселены будут крестьянами, по причине хорошей почвы земли. Императрица оставляла в каждом Губернском городе подарков более нежели на сто тысяч рубл. Всякий день отдохновения был ознаменован подарком нескольких бриллиантов, балами, фейерверками и иллюминациями на десять миль в окружности. Сначала освещенные леса казались горами, потом горящие кустарники, приближаясь к нам, казались огромными кострами.
Еще сделаю некоторое замечание о тех странах, по которым мы едем. Подданные этой Империи, о которых в других землях из милости сожалеют нередко, не беспокоятся о собраниях ваших Всеобщих Чинов; они просят Философов не просвещать их, а больших Господ не производить охоты на землях, им принадлежащих. Несмотря на их малое просвещение, с ними поступают не жестоко, и они гораздо хитрее, нежели как думают об них; они имеют нужду уважать своих Духовных пастырей и повергаться к ногам Императрицы, чтоб быть ей покорными. Впрочем, они невольники только по тому, что не могут причинить зла ни себе, ни другим; они свободны обогащаться, что часто случается, как то можно видеть по великолепию одежд различных Провинций. Императрица, не опасаясь прослыть, что Ею управляют, дает тем, которых Она употребляет в должности, всю возможную власть и доверенность; делать зло только не уполномочивает Она никого. Она оправдывает Свое великолепие, говоря, что раздавать деньги приносит Ей много пользы, и что обязанность Ее есть награждать и ободрять. Она оправдывает Себя, что учредила множество должностных Мест в Областях Своих тем, что чрез это круговращаются деньги, умножается богатство частных людей, а Дворяне обязываются жить более в своих деревнях, нежели в Петербурге или в Москве. Ежели Она построила до 2З7 каменных городов, то это потому, говорит Она, что деревянные, толь часто выгорающие, стоили ей очень дорого. Ежели она соорудила пышный флот на Черном море, то это для того, что Петр I любил морскую силу. Она всегда имеет некоторое скромное извинение во всех великих вещах, Ею предпринятых и совершенных. Нельзя вообразить себе удовольствия находиться в Ее Свите.
Прощай, любезная Маркиза, я слышу миллионы восклицаний Алла, раздающихся к Востоку от наших добрых Мусульманов, желающих нам счастливого путешествия. С Магометанами научишься выть; и я покушаюсь иногда молиться Магомету так же, как и другой: да ниспошлет он на прекрасное лицо ваше росу своих благословений, дабы оно всегда было столь свеже, как утренний цветок!
ПИСЬМО VII.
Из Кефы, или древней Феодосии.
Очарование еще продолжается, но оно клонится уже к окончанию. Вот обширный город, достопримечательный своими мечетями, банями, древними храмами, древними торговыми магазинами, своею пристанью, и наконец всеми остатками величия, снова возникающего.
Я входил во многие кофейные домы и лавки. Видел здесь иностранцев из отдаленнейших земель: Греков, Азиатских Турок, оружейных дел мастеров из Персии и Кавказской линии. Ничего не может быть просвещеннее, сказал я себе, увидев их, людей, которые непросвещены. Приближаясь сюда, всё кажется более или менее достойным внимания, а по приезде всё представляется в очаровательном виде. Язык благороден, подобно Греческому или Испанскому; он не имеет ни свистания, ни грубости, ни протяжности, ни пения, ни неблагородства языков Европейских. Татарин, приехав в город, от-личительный по своей обходительности и приятности, весьма удивился бы, естьли б услышал на булеваре, что кучер говорит со своими лошадьми, или как на Мобёжской площади торговка беседует со своею соседкою. Какое сравнение между гордостию, скупостию и неопрятностию Европейских народов, и добродушием и чистотою здешнего! Здесь перед начатием и окончанием всякого дела омываются. Омовете, чинимое цырюльниками людям, приходящим брить головы, несколько странно: они сжимают их голову между своими коленами и льют на нее воду.
Я видел только одну женщину: Принцессу крови, племянницу последнего Султана Селим-Гирея. Императрица, перед которою сняла она покрывала, приказала мне спрятаться за экран: она прекрасна, как день, и имела на себе бриллиантов более нежели все вместе наши дамы в Вене, это уже много сказано. Что касается до лиц, я видел только лица баталиона Албанок из небольшой Македонской колонии, поселившейся в Балаклаве: на сретение наше вышли, чтоб сделать нам честь, а не из любопытства, 200 прекрасных женщин или девиц, вооруженных ружьями, штыками и пиками, с Амазонскими грудями, и с длинными и с приятностию перевязанными волосами. В здешней стране совсем не находится пустоглядов: как пустоглядство, так наглость и ласкательство принадлежат к просвещению. За нами не бегали и не убегали нашего присутствия; на нас смотрели с хладнокровием без отвращения, и даже с некоторым доброжелательством, когда мы останавливались, чтоб спросить о чем-нибудь.
Естьли б монахи не начали подвергаться преследованию по причине терпимости вер в землях Философских, то я сказал бы: благодаря Бога, здесь нет ни нищих, ни капуцинов. Самая худая постель беднейшего из Татар, из коих ни один не требует благотворения и не имеет в оном нужды, состоит из порядочного Турецкого ковра с подушками, разложенными на широкой доске. Новое населeниe сего превосходного амфитеатра на берегах Черного моря будет весьма благополучно; а древнее, обитавшее в окружности соленых озер, беспрестанно подвергалось заразе. Естьли скука, не чувствительно овладевающая обществом от умных людей и от светских женщин, входящих в оное, естьли эта скука слишком увеличится в Париже, даже в вашей зале, тогда, любезная Маркиза, удалитесь сюда; я приму вас несравненно лучше моего предшественника, Тоаса.
ПИСЬМО VIII.
Из Тулы.
Увы! вот мы уже возвращаемся. Поверите ли, что я располагался любить вас даже в Азии, и писать к вам из Азова? Проклятое благоразумие! Врачи и Министры, хотя Императрица не верит ни тем ни другим, воспрепятствовали нам выехать из Европы, ежели можно оною назвать то, что мы видели, и то, что толь мало с нею сходствует. Мне известно, что нет обыкновения верить ни путешественникам, ни Придворным, ниже добру, которое рассказывают о России. Даже и те Россияне, кои соболезнуют, что не находились с нами, будут утверждать, что нас обманывали, и что мы обманываемся. Рассеяли уже смешную басню, что приказывали при проезде нашем переносить картонные деревни на сто миль в окружности; что корабли и пушки были нарисованы, конница без лошадей, и проч. Два месяца уже тому, как я бросаю деньги в окна; это случалось со мною и прежде, но не таким образом, как теперь: может быть, я уже истратил целые миллионы; вот как это происходит: подле меня в карете находится большой зеленый мешок, подобный тому, в который будете вы класть ваши молитвенные книги, когда сделаетесь набожною. Этот мешок наполнен Империалами, монетами в четыре червонца. Жители соседственных деревень, и даже за 10, 15 и 20 миль приходят при проезде нашем, увидеть свою Императрицу. Вот каким образом они поступают: за четверть часа до Ее приезда, они падают ничь на землю, и встают не прежде, как спустя четверть часа по проезде нашем; сим-то спинам и наклонившимся головам бросаю я золото, едучи весьма скоро, а это случается раз по десяти в день.
Мне весьма известен обман; например, Императрица, которая не в состоянии ходить пешком, должна верить, что некоторые города, для коих ассигновала она важные денежные суммы, устроением окончены; а при всем том встречаешь города без улиц, улицы без домов, а домы без кровель, ворот и окон. Императрице показывают только каменные ряды и здания Генерал-Губернаторов, из коих сорока двум подарила она серебряные сервизы, каждый на сто кувертов. В главных городах Губерний часто дают для нас вечерние столы и балы на двести персон.
Одежда, золотые цепочки купеческих жен и род гренадерских касок, унизанных жемчугом, показывают богатство. В сих обширных залах представляют прекрасное зрелище одеяния Дворян и их жен. В Восточных Губерниях носят цвет темный, золото и серебро; в других же красный и синий.
Здесь находится превосходнейший оружейный завод, каковой где-либо можно видеть; сверх того здесь выделывают сталь почти столь же превосходно, как и в Англии. Меня осыпали подарками, с которыми не знаю, что делать. Императрица покупает всё, на оном находящееся, чтоб раздавать, а в то же время и ободрять отечественное досужество.
Теперь я имею у себя табурет, зонтик, стол, трость, погребец с насечкою; все это мне весьма нужно, как вам известно, и удобно везти с собою.
- Посмотрите, - говорила мне несколько раз Императрица, указывая на поля Харьковской и Курской Губерний, - вот поля, столь же хорошо обработанные, как в Англии, и почти столь же многочисленное народонаселение! Посмотрите, мог ли Аббат Лашапп, ничего не видевший сквозь свои деревянные затворы окон, закрытые по причине стужи, утверждать, что в России находятся одни только степи. Я не ручаюсь, что некоторые сельские помещики во зло употребляют власть свою; но может случиться и повсюду, что с бичом в руках заставляют иногда производить крики радости, чтоб заглушить вопли бедности. Но когда Губернаторы Моих Провинций донесут о таковых помещиках, то их наказывают, и по тому-то ура, слышанное при нашем проезде, кричали истинно от доброго сердца и с веселыми лицами.
Поелику, в продолжение путешествия, я часто оставлял Императрицу, то имел случай видеть вещи, которых и сами Русские не знают; превосходнейшие начатые заведения, мануфактуры, деревни, построенные с правильными улицами, окружаемые деревьями и орошаемые ручейками; всё, что я вам ни сказал, справедливо, во-первых, по тому, что я говорю неправду только перед женщинами, на вас не похожими; во-вторых, здесь никто не читает моих писем; и наконец по тому, что не льстят тем людям, которых видят от шести часов утра до десяти часов вечера; напротив того, не редко случается, что и в карете сердятся друг на друга. Однажды говорили о мужестве; Императрица мне сказала:
- Естьли б Я была мужчиною, то была бы убита на сражении, не дослужив и до Капитанского чина.
Я ей отвечал:
- Я этому нэ верю, В. В., поелику я жив еще.
Я заметил, что спустя несколько времени, Она, поняв, что я хотел сказать, начала скрытно смеяться тому, что я Ее поправил, думая, что Она была храбрее меня и многих других. В другое время с важностию спорил я с нею о Французском Дворе. А как Она верила несколько описаниям о чужестранных землях, то я почти с досадою сказал Ей:
- В. В.! на Севере рассказывают несправедливости о Западе, подобно как на Западе о Севере; Версальскому носильщику портшезов должно столько же можно мало верить, как и Царскосельскому извозчику.
Остаток путешествия мы почитаем безделицею; поелику, к несчастию, нам остается ехать не более четырех сот миль. На каждой станции изготовлено для нас по шести сот лошадей; все наши повозки наполнены персиками и апельсинами; наши служители пьяны от Шампанского вина, а я умираю с голоду; поелику за столом Императрицы всё холодно; Она изволит за оным сидеть не так долго, но садясь за него, чтоб сказать что-нибудь приятное, или полезное, употребляет на то столько времени, что ничего не бывает горячего, кроме воды, которую пьют; поелику приятность сей страны состоит в том, что здесь лето гораздо знойнее, нежели в Провансе. Я думал, что в Крыму задохнусь от непомерного тамошнего зноя. Другая приятность сей страны есть та, что не имеют никакого известия о вашей небольшой Европе и о вас. Я не думаю, чтоб мои письма к вам дошли, и не буду оных получать от вас, естьли, как надеюсь, возгорится вскоре война с добродушными Магометанами. Надобно поспешить разбить их, чтоб скорее увидеть вас, любезная Маркиза, или, не видя вас, обожать.
ПИСЬМО IX.
Из Москвы.
Теперь совсем другое. Этот город, по некоторым отношениям подающий мысль об Испагани, уподобляется четырем или пяти стам Замков Вельможей, которые приехали с своими деревнями на колесах, чтоб жить вместе. Отыщите в Географиях, Лексиконах и Путешествиях всё, касающееся до Москвы, и говорите, что я вам то писал; но то, чего вы в оных не найдете, есть, что знатные Господа Империи, соскучившись Двором, проживают здесь по своему желанию, негодуя на всё и критикуя. Императрице известно cиe вообще, и Она не желает знать ничего по частям; Она не любит Полиции для разговоров, и шпионства внутри домов.
- Что думаете вы, - сказала она, - об этих Господах?
- Это превосходные развалины, - отвечал я Ей, смотря на трех или четырех Обер-Каммергеров, Генерал-Аншефов и проч.
- Они Меня не слишком много любят, - сказала Она. - Я в Москве не в чести; может быть, Я поступила несправедливо против некоторых из них, или они не выразумели Меня хорошо.
Императрица не была уже Клеопатрою в Акександрии; да и Цесарь нас оставил, чтоб возвратиться восвояси. Роман исчез; место его заступила плачевная существенность. Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский имел мужество довесть до сведения Ее Императорского Величества, что в некоторых Губерниях начинал показываться голод: празднества прекращается. Благотворительность заступает место великолепия, а роскошь заменена удовлетворением необходимости. Денег не бросают уже более; их раздают. Потоки Шампанского вина останавливаются; тысячи повозок с хлебом отправляются вместо ящиков с апельсинами. Туча помрачила на минуту величественное чело ЕКАТЕРИНЫ Великой: Она заперлась в Кабинете с двумя Своими Министрами, и не прежде восприяла веселость лица Своего, как в ту минуту, когда надлежало садиться в карету.
Естьли б вы узнали нашего Архиепископа, то полюбили бы его до безумия, а он, со своей стороны, ответствовал бы вам взаимною привязанностию; он называется Платоном, и преимущественнее того, которого именовали божественным. Что он Платон человеческий, доказывает мне то, что вчера, выходя из сада, Княгиня Голицына подошла к нему под благословение, а он сорвал розу, благословил ею Княгиню и отдал ей оную.
Естьли б я был Ларошфуко, д’Албон, и проч., то описал бы вам об удобрении земель и финансах Империи; но не имею чести быть знатоком в этих вещах. О! что касается до финансов, я довольно для них потрудился; поелику мне кажется, что на Волгских стерлядей, на Архангельских телят, на Астраханские фрукты, на морожженое, на конфекты и на Констанские вина издержал я у Короны несметную сумму.
Попросите в том извинения у ваших педантов, врагов злоупотреблений: я злоупоптребитель в здешнем государстве, и мне хорошо здесь жить, и другим также. Наши злоупотребления превосходного и истинного Монархического правления приносят многим добро: и естьли б вознамерились их прекратить, то могли бы произойти от того худые последствия. Небо да предохранит вас от этого!
Мне кажется, что я вас увижу завтра или после завтра. Вот более 1800 миль, как к вам еду, и остается проехать только 1200. И так я скоро вас увижу, любезная Маркиза, или буду писать к вам из Константинополя, естьли продолжатся политические замешанные обстоятельства. Я ничего не говорю вам о состоянии моего сердца; ваше находится в лотерее: я положил его туда. Кто знает! а когда бы я не положил его, то жребий не предупредил ли бы меня в том?
Я поистине думаю, что принимаю на себя вид влюбленного, однако ж этого ни я, ни вы не любите. Это имеет вид Карты страны нежныя; но мы пропали бы оба в этой стране. Виват здешняя земля, естьли б мы находились в ней вместе!
Лучше быть Татарином, нежели варваром, и тем, чем часто бываете вы для вашего Двора. Помните всегда о том, который более всех достоин при оном находиться. Обожая вас, мне приятно проживать в чужих землях, но впрочем повсюду казаться природным жителем. Быть Французом в Австрии, Австрийцем во Франции, тем и другим в России, вот средство нравиться во всех местах и ни от кого не зависеть!
Мы готовимся переселиться из баснословия в историю, а с Востока на Север. В сердце моем всегда будет для вас находиться Полдень. Что скажете вы об этом замысловатом словце? По крайней мере, вы согласитесь, что оно очень естественно.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Рожерсон, Лейб-Медик Императрицы, человек с достоинствами, которого мы все любили.
2. Это писано было до Турецких кампаний, которые вскоре за тем последовали.