Давно это было. Еще во вторую германскую. Тогда славные русские армиии, в первые же месяцы лютой схватки применили, по обыкновению своему,изощрённую тактику вооруженной борьбы - заманиванием неприятия в недра обширных пространств Отчизны. Совершалась эта военная хитрость настолько естественно, настолько неспособными к сопротивлению изображали себя красноармейцы, порой массово сдаваясь на милость победителя, что недотёпистые фашисты только и успевали занимать города и веси загадочной страны. Хитрость российская удалась настолько, что вскоре оказалось что воевать профессионально дальше вроде бы и не кому.
И начали тогда красные маршалы вычерпывать для нужд вооруженной борьбы множественные свои призывные ресурсы. В число мобилизованных попал тогда Гоша - малахольный паренек из сибирской глубинки. Был он не шибко крут, а скорее - маломощен, но смотрел веселО и был большой хитрован. Представить его сибирским здоровяком не так уж просто - на то больше походили другие парни, земляки его, как-то уж очень быстро повалившиеся замертво на обороняемых просторах.
Он же, среди прочих, более всего годившийся лишь для переходящего восполнения все продолжающихся великих потерь на полях сражений, выжил, уцелел, остался из сверстников-земляков одиноко живым да невредимым.
Видимо, лютый германец не посчитал его за достойного противника и без особых хлопот обратил Гошу в полон.
В плену же наш сибиряк шибко не ломил, а природной хитростью своей сумел обустроиться на новом месте, с интересом изучая обычаи нового народа. Да столь успешно, что ко времени подхода-таки победоносных частей Красной Армии, выучил на всю оставшуюся жизнь две фразы из разговорного языка своих трудолюбивых и аккуратных хозяев.
Родимые особисты душевно нашли его грех пленения не столь тяжелым, чтобы сходу препроводить нерадивого гражданина в гибельные лагеря северов. Избежав вторичного плена, наш незадачливый вояка возвратился в родную деревеньку вместе с редкой волной уцелевших победителей.
И пошла своим чередом - вековая, казалось тогда - жизнь его малой родины. Никто в округе не принимал его всерьез, но и не отвергал от общества. Что было в русле ещё не испарившихся в конец традиций местной общины. Работой тоже не истязали - начальство, видимо, давно махнуло рукой на его причуды. И жил он со своей крохотной старушкой-матерью на задах деревеньки, где-то за линией хозяйских усадеб, давно доставшихся большевикам без особых на то хлопот - всего лишь полдесятка местных было в разное время изъято во времена головокружения от успехов; остальные же в самое лихое время пособирались нескольких дней по избам, подымили самосадом и, понукаемые своими бабами - сплошь с младенцами на руках - подчинились нововведениям и стали жить с оставленной для частного огорода землицы, приворовывая в меру способностей от коллективного теперь хозяйства.
Гоша же жил еще незаметнее других в своем недалеком отшельничестве, где совсем скоро оженился на откуда-то взявшейся Люське.
Была она малость придурковата, но статью своей покрупнее вышла своего супруга и формы имела сытые, округлые да мягкие. Знать, сладко было нашему герою в произвольной их изоляции, впрочем, легко им нарушаемой, если дело касалось участия в какой-нибудь гулянке. Деревенские компании споро собирались тогда, и, отсидев приличествующее время за столом, продолжали веселье наособицу. Бабы голосили свои песни, легко срываясь в пляс, а мужики больше всего толпились поодаль, прикладываясь к притыренной от стола бутыли и вели неспешный разговор не только на военные, но даже и геополитические темы. Тут же непременно оказывался Гоша, озорно извлекая из своей нерастраченной памяти звуки речи побежденной нации.
-Скажи-ка чё нить по ихнему, Гоша - просили пьяненькие сибиряки-тугодумы.
-Шпацирэн - с готовностью произносил удалец. Да так ловко, что вскоре все деревенские напрочь забыли его родную фамилию и называли полиглота или просто Шпацирин, или же чуть более развернуто: Гоша Шпацирин, - или уж совсем замысловато: Шпацирин-генерал.
И какое-то удовлетворение чувствовалось в облике фронтовиков при звуках удаленной речи, что ужас смерти в горящем ли танке, легкая ли погибель от шальной пули оставался подчеркнуто невозвратимо в давно прошедшем.
-А скажи-тко еще чё нить, Шпацирин!
-Их волен дринкин шнапс.
-Йя!, йя! - по-немецки задорно подхватывали мужики, разливая в конец свою бутыль.
Давно уж помер он в бедности - одиноким. И похоронили его всем миром.
Почти нет в живых и других участников тех времен. А старое деревенское кладбище раздалось вширь и в легкий его песочек теперь свозят из ближнего города теперь уж детей их, да не в меру шустрых внуков. Старая волостная церковь видами своих разрушенных куполов шлет им всем вечный покой . Да еще приметны окрест некогда оживленные нивы. И только неприкаянно и грязно вокруг от мусора, вывозимого нынешними хозяевами старых и новых усадеб старинной сибирской деревеньки, брошенной своими основателями и по сию пору продолжающей стоять по краю древней речной террасы.
Кажется порой, что все больше становится вокруг повзрослевших детей Шпацирина от той лихой Люси, исчезавших невесть куда сразу же после очередных - да и внеочередных тоже - родов. Видимо знакома им тайна выживания в наше мудреное время, когда разумом своим пытаюсь понять - что к чему. А ответ все никак не ляжет на душу серой пташечкой обретенной истины.
Только некий сумбур вырывается иногда из возбужденного сознания, затем лишь, чтобы только не скулить тихо в углу над злой участью своего народа, и в самых заповедных местах щедрой нашей природы оказавшегося выманеным из достойной своей самодостаточности в силки ловко подсунутых химер.
Мы - твари низкие, моральные уроды,
Мы - лживы, сволочны и дьявольски хитры.
Мы ближнего пожрать всего сильней готовы.
Припрятаны всегда - на случай - топоры.
Отнюдь не для искусств в постройке новой жизни,
А чтобы вес придать последней укоризне.
За то, что взращенный с младенства идеал
Разбился, как корабль, в нагроможеньи скал.
Прищур звериных глаз мы сотворим мгновенно,
Коль отвернешься ты. И мы опять согбенны
Перед величием самОзваных элит.
И тайно жизнь наша двуличная кипит.
Мы знаем светлый миг явления на свет,
Когда еще на нас ни грана скверны нет.
Возлюбленны судьбой, возлюблены людьми,
Мы тщимся украшать величие земли...
... Как хочется порой раскрыться полной мерой
Навстречу каждому, ведь мы в единой вере.
И, с легкостью в душе, растратить дар любить.
Но, нет. Тому не быть живо трепещет память.
Об осквернении души насильником лихим.
Проходит быстро жизнь, но не способна зАмять
покрыть падения миг и обратиться в легкий дым.
Прости, Создатель, нас - за наши прегрешения
Когда, оставив нас на промысел судьбы,
Ты обрекаешь нас на жертвоприношение
Самих себя -благоволенью Твоему- се Быть!