Описание
Мы создали Его своими руками. Истории переплетаются в судьбы, судьбы становятся нашими собственными выдумками. Мы все здесь собрались, чтобы убежать от реальности. Чего греха таить? Мы все здесь были теми, кто старался сделать реальную жизнь хоть на момент зоной собственного отчуждения, а свое пребывание здесь - реальностью.
Синтезис - город, объединяющий в себе любую тварь, любого таракана, любого полубога под одним небом. Великаны, идущие в ногу с волками и людьми по городской мостовой - это нормально.
Я расскажу тебе историю, в которой злом и добром являются не ангелы и демоны, а самые настоящие люди. Возвести свои жилища из рук природы, а затем замуровать её в бетон. Нравится? Я буду рассказывать тебе о грязи в зеркале каждый раз как ты возомнишь, что достоин быть живым, а не мертвым. Докажи мне обратное. Попробуй или кишка тонка?
Я бросаю тебе вызов.
Глава 1. Дыхание городских трахей;одна страница из дневника
Убери отсюда ногу, жалкий слизняк, если боишься за свою нежную бархатную кожу. Мамочка вырастила тебя в тепле и уюте? Аристократ, интеллигент? Сплюнь! Уровень чувства собственной важности падает у этих каменных джунглях. Ты либо начинаешь здесь все с чистого листа, либо загнешься под тяжестью здешних условий. Статуи с каменными лицами будут бездушно и холодно смотреть в глаза, пока сам же и не признаешь свою бесполезность в этой жизни. Здесь не намазано медом, здесь благополучных условий нет, но, как говорится, самая темная ночь – перед рассветом.
Присядь, расскажи свою историю. Взгляни. Видишь? Как статуи смотрят на тебя холодно, словно на блаженного боги. Они будут обсуждать тебя Там, словно старухи у дверей к третьему кругу Ада Данте. Ты попал сюда не случайно, и он тебя принял.
Он – Синтезис.
Почувствуй, как дышит улица, как под кожей кости скрипят от напряжения, как кровь несется, словно бурная река, как добро светят тусклые фонари, с какой любовью он выращивает ублюдков.
Будь добр, убери пальцы с пульса, ты уже мертв.
Когда рубиновые капли окропляют пол, на котором так холодно стоять босыми ногами, дом распахивает клыкастую пасть и хищно скалится, облизывает истрескавшиеся губы покрытым язвами языком. Скрипучие трубы сжимают Оливию Бишоп в своих объятьях ржавых. Тяжёлые блоки услужливо скрывают забрызганный кровью тесак, и произошедшее с ней надолго остаётся замуровано в этих насквозь промерзшие стены. Возвращается Она оставленный в одиночестве, обреченный на гниение город. Синтезис холодно целует её в четко очерченные бледные губы, обхватывает когтистыми арками темных улиц и сжимает до приятной ноющей боли в острых ребрах. Оливия дышит воздухом из его легких, в ответ, наполняя их своим чернильным кислородом, у неё бьется сердце и прерывисто, нервно, когда половицы собственного дома податливо скрипят в такт едва слышным шагам. Рассохшийся особняк, утопающей в глиняной ванне, – единственное место, где она чувствует себя по-настоящему в безопасности, особенно теперь, когда поместье полностью принадлежит ей. Дом покорно склоняет седую голову, мадонна и гордо вздёргивает острый подбородок, принимая ключи от всех замков, которые только есть в этом старинном семейном пристанище. Хранители множества секретов, доступные только ей, мягко ступающей по широким ступеням запорошенной уже гниющей осенней листвой лестницы. Она стягивает с рук изношенные перчатки, небрежным жестом набросив дорожный плащ на спинку изъеденного молью кресла. Ничто не подходит лучше ей, как старые платья, облегающие жёстким внешним скелетом, изукрашенные крупными рюшами, волнами оборок и куколками бабочек, декоративными бархатными листьями. Будучи девчонкой, она часто наблюдала за тем, как двигаются леди. Как держатся они, надменно водят головой, как поворачиваются к солнцу, и мягкие лучи выскабливают мелкие морщинки на их безэмоциональном лице. Портрет бывшей хозяйки поместья сея всё ещё висит в тёмной зале, и Оливия кривит губы в сухой усмешке. Бишоп Анабел смотрит на неё, новую владелицу поместья, презрительно, точно так же, как глядела и при жизни. Лив ни разу не ощутила на себе её ласковый взгляд, который должен быть свойственен настоящей матери. Считала Она, если её дети — выродки, то и отношения заслуживают соответствующего. Ненавидит мать Она даже мёртвой, давно сгнившей в гробу из лучшего дерева, и как ненавидела в тот миг, когда одним ударом разрубила её череп тяжёлым тесаком. Чавкающий звук вперемешку с треском костей, распахнутые от предсмертного ужаса глаза, багровая россыпь на ночной сорочке и фарфоровой коже худой черноволосой девчонки.
Когда Оливия покидала город, Синтезис, словно бешеный пёс рвался с цепи, выл и метался, заброшенный и оставленный в одиночестве, обречённый на медленное гниение. Без должной заботы и верного ухода он разлагается заживо, в захлёбывается грязи, судорожно хватая ртом спёртый, влажный воздух. Не способный вынести разлуки с той, кто всегда содержала его в чистоте и порядке, пытаясь сохранить первозданный вид, когда-то внушающий восхищение. С той, кто так щедро напоила его кровью. Эпидемия агонии искалеченного рассудка юной леди Бишоп не знает своих границ.
Сквозняк проходится по спине крючковатыми пальцами, оглаживает позвонки под тканью жёсткого воротника и, наконец, мягко обхватывает за шею. Тогда мадонна отводит взгляд от портрета, когда-то написанного лучшим художником. Пусть покойная Анабел Бишоп вечно наблюдает за тем, как ненавистная дочь заключает поместье в свои крепкие объятия. Как каждый день садится за рояль и часами играть, не опасаясь попасть под горячую руку.
Всякий раз, когда Оливия делает шаг по загнивающим доскам, дом вдыхает тяжело и сипло. Его лёгкие, лёгкие города, поражены губительной болезнью долгой разлуки, испещрены глубокими трещинами, а вернувшаяся хозяйка так бережно касается перил из дорогого дерева тонкими прохладными пальцами, так любовно ведёт ладонью по старым запылённым гобеленам, что ржавые трубы вновь начинают качать густую кровь, тяжело льющуюся по разбухшим венам. Возле старой скрипучей кровати, в той комнате, куда проникает солнечный свет из-за щелей в рассохшихся досках, притаились огромные чёрные мотыльки. Крупные, расположившиеся по-хозяйски, недвижимые днём. В детстве, Оливия придерживала цепкими пальцами вытянутое тельце, рассматривала узоры на бархатных крыльях. А затем так аккуратно удерживала на месте булавкой и помещала под стекло.
Шкатулки в спальне матери расставлены всё в том же порядке. Теперь, когда запретов не существует, можно себе позволить всё, оттого визит в эту комнату, ранее вечно находящуюся под замком, более не омрачён постоянным страхом быть пойманной. У Анабел так много драгоценных украшений, и большинство было продано, когда долги возросли до неимоверных размеров. Однако, черноволосая точно знает, что следует искать среди большинства этих ненужных побрякушек — потёртого золота, блестящих камней опаловых и брошей, крупных заколок и гребней вырезанных вручную. Рубин в когтистой оправе будто кровью выплакан, она и любуется тем, как играет во мраке вязко-кровавое. Матушка предусмотрительно оставила его здесь в свой последний вечер. Была бы необходимость, Оливия отрубила матери бы палец, силой стянула перстень с мёртвого тела. Негласный символ того, что отныне она — полноправная владелица испещрённого трещинами поместья.
Мадонна медленно пальцами ведёт, будто едва пробудившееся от спячки насекомое, и склоняет голову набок, жаждущим взглядом выцеловывая оттенки красного дерева. Тьма заглатывает последние лучи заходящих надежд и паучьими лапами проникает под кожу, заменяя родительскую ласку, заботу и любовь — всё то, чего она лишена. Оливия ощущает, как чернилами её она бежит по венам, достигает сердца и окрашивает густо-чёрным, стягивая жесткой пленкой. Её сердце, так живо бьющиеся под рёбрами, застывает, в залитое холодном мраморе, впускает в себя потоки тёмной энергии.
Её сердце – строительный материал, необходимый городу, чтобы качать собственную кровь.
Кожа мягко расходится под воздействием металла. Топор разрубает мясо, обнажая кости, и ржавая вода из медных труб окрашивается алым. Оливия была неразборчива в выборе средства: ей требовалось больше крови, больше ран и открытых раздробленной плоти, чтобы удостовериться в гарантии результата. Она прилагала недостаточно сил. В твоих тонких детских руках было слишком мало силы, но она замещалась пламенем злобы, безумным желанием уподобиться абсолютному в своей силе хищнику. Впрочем, мадонна Бишоп не похожа на хищника: царственная она, не знающая молитв, но кроткая в своём бесконечном притворстве. Её лживая покорность – в крепко стянутых волосах, чёрном кружеве одежд и привязанности играть на рояли, таком спокойном занятии, требующему предельной концентрации. У неё пальцы тонкие, что могут превращать застывшие на бумаге крючки нот в чистый звук. Этими пальцами она ведёт по худому плечу, тогда под сорочкой, напоминающей саван, виднеется бледная кожа, и только сетка голубых вен столбит её к полу, делая осязаемой. Разлитый в воздухе туман и плотный тёмный бархат её окутывают фигуру, тяжёлый подол расшитого рюшами и мотыльками платья стелется по полу, когда она шагает вдоль изрезанных воспоминаниями стен с выражением глубокой меланхоличности на бледном лице. Изысканная нравственность, не примирение с общественными устоями. Борьба начинается в тот момент, когда оружие послушно ложится в ладонь, зажатое в капкане аккуратных пальцев.
Девушка растягивает губы в жёсткой улыбке, неспешно поднимая взгляд вновь на портрет матери. Тени проходятся лезвиями по её острым скулам. У неё нет сомнений в собственной безжалостности. На леди Бишоп давят чернильные слёзы сверкающих люстр, а языки пламени в тяжёлых светильниках вместо того, чтобы освещать путь, горят тускло и недвижимо, отбрасывая вокруг хрупкой фигурки искорёженные тени. Когда она понимает, что находится в поместье одна, тени покрывают её лицо, окрашивая правильными тонами первичную мягкость, ложную приветливость и стремление помочь, превращая их в острую неприязнь. Синтезис соткан из детских воспоминаний и обид, годами копившейся злобы, оплетён паутиной самых безумных мыслей. Оливия держит в тонких пальцах ключи от каждого тайника. Сложные переходы, мрачные коридоры, потухший очаг в гостиной – всё это отражает её душу. Тёмная, порочная, гротескно-неправильная. Она спокойна во мраке, окружённом прочными сводами. Солнечные лучи — правда и откровение, которое разъедает кислотой кожу, испепеляет мясо и стирает в порошок кости, обнажая прогнившую суть. То, чем является эта женщина с сардонической улыбкой. Мрак всегда сглаживает недостатки, оставляя лишь контуры и приятные плавные линии, которыми можно любоваться.
Нет опасности заглянуть в глаза чудовищу, когда оно намеренно прячется.