Флешка

               
                Флешка
                Flach (с англ.) – быстро               
                осенить, прийти в голову.               
               
                1   
                Неизвестная
Густо нависал над Курском осенний мрак. Вечерний ветер бил в лицо тяжелыми от измороси кленовыми листьями. Было сыро и холодно. В номере гостиницы, где я поселился на все пять дней семинара, было неприятно волгло,  несло прокуренной постелью и запыленным тряпьём; невыносимый дух проникал во все поры моей одежды, и мне некуда было от него деться. Поэтому в номер подниматься не хотелось, и я «убивал» время, как мог, на шумных улицах «губернской столицы».

Освобожденный от дневных дел, Курск выпроводил на улицы нескончаемые толпы людей, которые суетились, натыкаясь друг на друга, бранились, входили и выходили из самых разных зданий, освещенных холодом яркой синевы,  пошлой броскостью рекламы и бесконечных витрин с  разноцветными словами, не поддающимися переводу. Не было  тепла ни душе, ни телу. Но известно, что независимое одиночество, пусть и неприкаянное, острее всего ощущаешь в толпе, когда и она тебе безразлична, и ты ей не нужен. В толпе же я добрёл до театра.

 В театре шел осовремененный Чехов, где пошло воздыхали полуголые героини и всё курили и пили, пили и курили: тот же гостиничный бесприютный смрад, только на сцене.  Мне было обидно за Чехова, и повторить вчерашний поход в театр я не решился.

Я стоял у афиши, поглядывая на часы: стрелки, казалось, нарочно совершали свой круг гораздо медленнее обычного. Еще четыре вечера после бессмысленного семинара по «модернизации» образования придется пережить и так же бездумно по вечерам гнать время, как и сегодня. От этой мысли становилось еще холоднее и бесприютно душе.

Однако делать нечего: время гнало, и  надо было возвращаться в стылый, давно прокуренный номер гостиницы. Я развернулся, но  не успел сделать и шага, как меня окликнули. Свет рекламного щита бил мне в глаза, и мне трудно было признать в силуэте знакомца. Но он был уже рядом, хлопал меня по плечу и выговаривал:
- Не признаешь старых друзей! А я тебя ищу целый день,  наткнувшись на твою фамилию в списках «семинаристов». Меня ведь тоже тут «модернизируют», ни дна бы им, ни покрышки! Думаю, где тебя легче всего найти? У театра, конечно…
Это был мой старый знакомый, Константин Иванович Чекин, такой же директор  школы, как и я. Мы из одного города.  Но близко сошлись мы с ним в Москве, на Всероссийском совещании учителей в 1999 году, где голосовали против всех странных решений по «модернизациям и инновациям». На нас шикали все члены нашей делегации, но поднятые «против» две руки и еще две-три из других регионов в переполненном зале Кремлевского Дворца никто из президиума во главе с вице-премьером правительства не замечал, и неизменно объявлялось: «Принято единогласно». Руководитель делегации, в сущности, добрый мужик, грозился оторвать нам головы, но по вечерам пил с нами горькую и к утру оставлял наши бедные головы на месте…
 Конечно, я тоже обрадовался встрече. Хотя бы уже потому, что только одна дума о пустом и холодном номере приводила меня в уныние. А теперь возникла возможность коротать время вдвоём.
Мы обнялись по-дружески, и он предложил:

- Слушай! Пойдем в ресторан! Там у меня знакомый бармен. Пропьем к черту наши командировочные! Да и потолковать есть о чем. Давай, давай, не жмись!- заметив моё замешательство, толкал он меня в сторону ресторана.
- Я согласен. Да и бесполезно с тобой, чертом старым, спорить. Идем! –  сказал я, не без удовольствия приняв его предложение. Он был тем же: веселым, находчивым и весьма уверенным в себе человеком. Друзья звали его и за глаза и в глаза Чекой. С ним было легко, я становился бесстрашным, и это ощущение безбоязненности не покидало меня, когда он был рядом. Помню его увертливость, сноровку еще по Москве, когда в гостиницу шли звонки за звонками от «жриц любви». Я пытался отбиться и блеял в трубку всякую чушь, замешанную на возмущении. Чека отнял у меня трубку и весело солгал невидимым «ночным бабочкам»: «Уймитесь, дамы: у нас уже есть девушки – и  на бесплатной основе!»

Это действовало безотказно, и звонки мало-помалу прекращались…
Ресторан был тих, уютен и малолюден. Знакомый бармен оказался на месте, и заказ был выполнен с его помощью «дешево и сердито». Мы не успели еще согреться, как наши с товарищем глаза уставились на молодую женщину, которая прошла мимо нашего столика. «Дыша духами и туманами, она уселась у окна», - прошептал ей вослед Чека. Это была действительно роскошная женщина! И у меня  возникло ощущение, что я давно её видел и знаю. Поразительно матовый цвет лица, величавая смуглость его. Черные, как смоль, соболиные брови. Надменно прищуренные  глаза, естественные бархатные ресницы. Припухлость алых губ (мне показалось, что цвет их настоящий – неокрашенный). И какая-то непонятная грусть во всём облике вместе с презрительным неприятием окружающего мира. «Неизвестная» Крамского, да и только!

- Что? Сразила?.. Красавица! – восклицательным шепотом сказал мне мой спутник. – А ведь я её знаю… Надо же, такой случай. Мне надобно передать ей одну вещицу. Она должна быть рада ей, - произнес он, выискивая что-то в барсетке.

Не успел я разглядеть, что в руках у моего друга, как он уже был возле  Неизвестной. Прищуренные её глаза приоткрылись, и мне удалось увидеть чудный, мягкий их бархат. Лишенные всякого блеска, они были бездонны, умны и печальны, как будто никогда не знали  ни веселья, ни радости. Она просто и незаученно подала руку Чекину, а другой дала знак своей охране, торчавшей у входа. Вероятно, это означало: «Стоять. Не двигаться. Всё в порядке».   Губы её чуть приоткрылись в подобие некой ласки и приветствия, что-то произнесли Чекину, пригласили его присесть, потому что тот, благодаря, пытаясь не нарушить некой грациозности мизансцены, присел. Я напряг слух, пытаясь разобрать каждое слово. Неизвестная сказала негромко, но сухо, интонацией офисного работника: «Слушаю вас, Константин Иванович». Константин Иванович протянул женщине вещицу, очень похожую на зажигалку, и что-то сказал такое, что я не слышал,  но это-то и  вызвало у неё не то, чтобы замешательство, а что-то подобное легкой досаде. Я заметил:  губы её слегка побледнели и потеряли ту милую припухлость, которая и делает эту женщину магнетически притягательной; длинные веки прикрыли теплый бархат глаз, и она вновь приобрела прежний надменно-высокомерный вид.

- Нет-нет, - твёрдо сказала она, - я не нуждаюсь в чужих вещах. И извините: у меня сейчас встреча с партнером по бизнесу, и вы невольно  можете помешать. Благодарю вас, и всего доброго.

Чекин воротился на своё место. Выглядел он обескураженным.
Озадаченный таким неприветливым приемом, Чекин разжал ладонь и «высыпал» на стол тот предмет, который, наряду с красавицей, придал нашему времяпрепровождению некий окрас и интригу. Эта была флешка. Вероятно, в ней содержалось нечто такое, что должно было возбудить интерес у Неизвестной. Однако этого не случилось, и

Чекин был в недоумении.

Пока мы недоумевали, красавица быстро последовала в сопровождении своей охраны вослед своему партнеру по бизнесу к выходу.

«Событийная» часть вечера иссякала, и я  готов был  снова заскучать. Но я краем глаза (прямо смотреть было бы неприлично) увидел, как, уходя, Неизвестная кивнула бармену, и тот мгновенно, как это умеют делать современные лакеи, оказался возле неё.  Почти украдкой подала она бармену листок бумаги и купюру немалого достоинства, только одними глазами, поведя в нашу сторону, указала, что нужно будет предпринять, и грациозно,  будто всю жизнь воспитывалась дворянами, удалилась.

Стол наш пустел. Настроение моё вернулось к прежнему унынию. К тому же и мой друг был  в таком недоумённом состоянии, что я счел за благо предложить покинуть это заведение как можно скорее. Но тут, как по мановению волшебной палочки, возле нас оказался официант с подносом, полным яств и с графином  водки. Всё было моментально выставлено, а Чекину был вручен вдвое сложенный лист бумаги. Он немедленно его развернул и огласил запись, выполненную так аккуратно и каллиграфически красиво, что я невольно усмехнулся: «Не попали ли мы в век девятнадцатый, переполненный изысканным дворянским этикетом?»
«Константин Иванович, будьте великодушны и простите меня за столь холодный прием. Мне по условиям сделки непременно надо было находиться одной.
За Ваше терпение и понимание примите мой скромный дар. И помяните И.Н.: я любила этого человека.   И.И.Л.» - было в записке
Чекин оттаял. По всему было видно, что он был удовлетворен ответом и вниманием И.И.Л., по-прежнему остававшейся для меня таинственной незнакомкой. Правда, к её тайне добавлялась еще одна – тайна инициалов человека, за которого мы должны были выпить.

- Поразительно, эта надменная бизнес-леди способна на драматизм чувств? – язвительно спросил я Чекина.

- Давай всё же выпьем, а потом во всём спокойно разберемся. К тому же у нас уйма времени. Куда нам спешить? Я тебе, брат, расскажу всё по порядку…
Мы молча выпили.

Ресторан незаметно наполнился людьми; по его окнами хлестала осень,  но, несмотря на это, он был тих и  уютен, как и во время присутствия Неизвестной. От «её» окна, где она сидела, по-прежнему тянуло «духами и туманами». Впрочем, когда мое воображение слишком разыгрывалось, я мог видеть, слышать и даже обонять иногда то, чего, может, и не существовало на самом деле.

Я с нетерпением ждал рассказа. И не потому, что любопытство меня распирало. Мне не хотелось обсуждать с другом проблемы перманентных «модернизаций» в образовании: от них уже тошнило. А это нам «улыбалось», не будь этой странной встречи с прекрасной бизнес-леди, оказавшейся знакомой  моему другу.

- Вот теперь слушай, - сказал он мне, когда мы опрокинули еще по одной рюмке, - и не перебивай! Я знаю твою привычку. Он погрозил мне вилкой: я помнил его манеру вести рассказ неторопливо, стараясь произвести впечатление. Чекин всегда слыл неплохим устным рассказчиком; анекдоты в его устах, даже «с бородой», были великолепны и выглядели пристойно. Его байками заслушивались. Но когда я предлагал ему сделать запись  баек,  он мне отвечал:

- Иди ты к черту! Это не по моей части. Вот если  хочешь, ты и царапай за мной.
       
                2
                Майор Свешников.
«Он был военный, в звании майора»,  - начал Чекин чисто и баритонисто. -
  Прощаясь, майор  пожал мне руку (мы симпатизировали друг другу), сдал кабинет и ту материальную часть, которая за ним числилась.
 
«Еду на Кавказ», - сказал он мне и умолк, и я понял, что дальнейшие расспросы мои  будут неуместны. Звали его Игорем Николаевичем Свешниковым, и был он преподавателем ОБЖ. Мне было досадно: найти учителя по столь специфичному предмету – задача не из лёгких!

Дети были огорчены не менее моего: они не только  привыкли к учителю, но и оценили его немногословность, четкость и не по годам отеческую привязанность к ним. С подростками майор мог копаться и денно и нощно, придумывая для подопечных не забавы, а истинно мужские дела, к которым относился с такой серьёзностью, что некоторые учителя только недоумевали. Впрочем, все это поведение Свешникова они сочли за странности, выросшие, как судачили женщины в учительской, «на почве прочной его холостяцкой жизни». Он действительно был холост, внешне   привлекателен; в нем чувствовалась порода и совершенно естественный аристократизм.

Говорил Свешников редко.  Но когда говорил, то мягкий его баритон сразу привлекал  внимание, независимо от того, какое содержание придавал произнесенному слову. Но каждое слово было к месту: что называется, каждое  лыко в строку. Бывало, скажут ему замужние женщины:

- Вам уже за тридцать, а вы еще не женаты. Так вы никогда не узнаете женщин!
- Один холостой остряк сказал однажды, что холостые мужчины лучше знают женщин, чем женатые; в противном случае они бы тоже женились, - парировал он. – К тому же у холостяков сохраняется, какая-никакая, совесть.

- Что же, по-вашему, у женатых мужчин нет совести? – возражали женщины.
- Зачем им иметь совесть? У них для этого есть жены. А для полноты ограничений в пороках – тещи.

 Женщины делали вид, что обижались, но, не вникая в суть скрытой насмешки, принимали его слова за своеобразный комплимент в их адрес и восторгались остротами Свешникова до неистовства.
 
Словесницы замечали необыкновенное портретное сходство его с Печориным и умышленно читали вслух в его присутствии отрывки из «Героя нашего времени». Майор с изумительной выдержкой выслушивал намеки, равнодушно проходил мимо нарочито флиртующих взглядов и был убийственно спокоен, будто это его вовсе не касалось. И когда дети сотворили инсценировку по «Княжне Мери», пригласив его на роль Печорина, он запросто согласился и находился в этом образе  так же естественно, как вёл себя в жизни: ни на гран фальши!

Несмотря на любопытные странности, Свешникова уважали. Учительницы обращались к нему по любому поводу: дверь ли не открывается, фрамуга ли на окне заела,  классная ли доска упала… Неизменная куча дел, требующая мужских рук,  в школе, сам знаешь, всегда найдется. «Вы не поможете мне, Игорь Николаевич? – просила его какая-нибудь из женщин. «Легко, - отвечал он,  улыбаясь в темные густые усы, которые были всегда аккуратны на его молодом благородном лице. И исполнял  все работы с таким изящными проворством и так ловко, будто был прирожденным электриком, плотником или даже сантехником: всё  он делал свободно и без видимого  напряжения.

Воздыхательниц возле него становилось всё больше, но он был неприступен, как скала.  Майор как-то умело выходил из затруднительных ситуаций, когда женщины расставляли такие западни и сети, что иной давно счел бы за благо обольстить кого-нибудь или быть самому обольщенному.

Однажды, незадолго до этих событий, когда Свешников принял решение покинуть школу, мне поступил странный звонок на мой мобильный. Неизвестный мне мужчина наставительно и жестко требовал, чтобы майора Свешникова больше в школе никогда не было. Он должен уволиться сам. «Если ваш военрук (так по старинке его назвали) не хочет иметь неприятностей для Ирины Ивановны Леденёвой, то пусть сделает соответствующие выводы», - поучали меня на другом «конце мобильной связи».
«Чёрт знает, что такое!» - негодовал я. Ирину Ивановну я знал. Владелица крупной фирмы «Русское поле», бывшая выпускница, она не однажды помогала своей родной школе, что называется, выручала, когда требовались немедленные финансовые «подпитки» для различных школьных дел. Ссориться с нею или стать невольным её «обидчиком» не входило в мои планы. Но и вести  разговор со Свешниковым на неясную для меня тему было бестактно, не по-мужски, не педагогично: нравственная ущербность, предприми я этот шаг, была столь очевидна, что мне становилось не по себе.

Я знал из его послужного списка, что он был начальником охраны в фирме «Русское поле». Как туда попал офицер-разведчик, не знаю. Ходили слухи, что он будто бы спас Ирину Ивановну от верной гибели при каких-то странных обстоятельствах. Ну, сам знаешь, этих «странных обстоятельств» в наши «лихие годы» столько, что стало это некой обыденностью, и никого уже не удивляет, что кто-то кого-то заказывает и убивает… А потому и был принят Свешников Ириной Ивановной на эту почти лакейскую должность. Только дарованная ею  должность и его характер были несовместны, как гений  и злодейство. Так он попал в мою школу. Конечно, не без протекции Ирины Ивановны, Но Свешников о том не знал и не должен был знать: таковы были условия его «благодетельницы», как сказали бы в старину.
Но  Свешников уехал.  Всё улеглось и стало вытесняться иными заботами и нескончаемыми школьными делами. Правда, женщины чуть поволновались некоторое время и даже выразили некое неудовольствие бессердечием директора, «так свободно расставшегося с замечательным работником». Негодование было почти справедливым, поэтому я счел за благо молчать и не оправдываться…
Вскоре исчез и этот ропот тихого возмущения.
Но однажды, встречая нового преподавателя ОБЖ, я попросил уборщицу прибраться в «оружейке» - месте, где хранились пособия для кабинета ОБЖ.
Уборщица, давняя работница школы, очень исполнительная и аккуратная старушка,  доложила о выполненном деле и протянула мне  небольшой темный предмет:
- Нашла в щели между полосами линолеума. Ручка не ручка, карандаш не карандаш. Хотела уже в мусорное ведро бросить, да вспомнила, что такая штуковина на брелке у моего внука болтается. Всё сует он её в компьютер и играет потом часами. Может, и Игорь Николаевич наш употреблял для какой-нибудь надобности подобную вещицу да невзначай обронил? - объясняла мне находку старая уборщица. – И бутылок с водкой – аж шесть. Три пустых, а три целых. Как и выжил он? Умереть можно! А потерять такую малую финтиклюшку, напившись  - раз плюнуть!  А ведь не пил человек. Скромный был и уважительный…
Почти машинально, не придавая никакого  значения находке, я поблагодарил уборщицу и бросил предмет, похожий на зажигалку, в ящик стола: помнится, мне надо было срочно уезжать на очередное совещание, и мне было не до игрушек, хотя я заметил, что этот предмет был действительно флешкой.
О флешке, пожалуй, я едва бы вспомнил, если бы не страшное известие, которое случайно дошло до меня от сотрудника тех структур, которые знают всё.
- А ваш учитель, майор Свешников, погиб в Южной Осетии. Блокпост защищал. Герой. Настоящий герой. Однако награду не дадут, даже посмертно: с радикальными группами в России был связан. С каким-то Союзом офицеров подпольным… Что-то типа организации К., которого судят. Сами вы знаете, таких по головке закон не гладит, -   доверительно поделился  он со мной.
И я на всякий случай решил посмотреть, что «накопил» Свешников в этом маленьком аппарате.
Ты знаешь, ничего существенного и предосудительного. Всё больше о ней, Ирине Ивановне. Об их не простых отношениях, в которых я, ничего не понял: не ясный мне психологизм и даже  излишнее эстетство. Да переписка по электронной почте. Но не такая, где молодые люди чудят  и ёрничают, коверкая русский слог и употребляя стёб, а с претензией на изящество. Он ей признавался, что ему необходима переписка как некая возможность приобрести навык изящного письма.
На флешке сохранились его стихи, посвященные ей, зарисовки, больше похожие на эссе. Но автор не решился их отослать своему адресату.
Свешникова нет. Ирина Ивановна отказалась от этого «наследства», с которым не возжелала даже ознакомиться. Странная женщина! Родственников у Свешникова никаких… Что же прикажешь делать? Не выбрасывать же…

Чекин на мгновение умолк, как бы соображая, что ему сказать еще. Потом подозвал бармена и попросил принести ноутбук: благо, такая услуга предусматривалась заведением.

- Загрузи флешку, ознакомься с её содержанием. Быть может, хоть тебе сгодится на что-нибудь… А я пойду у бара выпью охладительного чего-нибудь, - сказал он мне.
                3
                Флеш-память майора Свешникова.
Был слякотный февраль ***года, когда я приехал в г. Ж***, где купил жильё на те деньги, которые мне были положены как участнику боевых действий на Кавказе. Жильё это  - квартира в доме, на краю города, у оврага, поросшего лесом. Дом высится над невзрачными пятиэтажками монолитной свечкой.  Я решил разориться и купил три комнаты: благо, за собственный риск и здоровье, а также за гибель врага платят иногда не мало, и у меня доставало денег на это приобретение.

 Честно говоря, в этом не было никакой необходимости, ибо я холост, никого у меня нет (родители погибли в автокатастрофе, и я, как сын офицера, попал в Суворовское училище, а потом – только война, и более ничего…), и я не стремился к показной роскоши. Но такое «богатое» приобретение нельзя назвать неким щегольством, или погоней за шиком, или никому не нужным блеском. Всё просто: вид с шестого этажа двенадцатиэтажного дома тронул меня, и я не мог отказать себе то, что рождает восторг.  Три балкона на две стороны!  Со всех сторон Россия! После дикой роскоши Кавказа хочется родных невзрачных полей, сиротливых, бесконечных - русских до соленых слез и боли в сердце! Я буду глядеть на них и восторгаться ими! И мне не стыдно этого сентиментального восторга. Я имею  право на него и позволяю себе  обнажать чувства перед самим собой, ибо то, что «выстукиваю»  с помощью компьютерной «клавы», никому не предназначено. Следовательно, никто о моих чувствах не узнает.

Каждое утро, выйдя на тот или иной балкон, шепчу я, как заклинанье: «Россия! Русь! Храни себя, храни!..»  На северо-востоке – привычное однообразие пятиэтажек, серпантин дорог и дорожек, снующих маленьких и больших человечков. Всё мирное и родное, и хочется всех по-родственному обнять и полюбить. Это чувство, вероятно, бывает у каждого, кто вернулся в Россию с тех мест, где зло материализуется взрывами гранат и мин, выстрелами из-за угла и в упор. И ты, вопреки всему, остался жить и вернулся на родину. Да не на какую-нибудь родину, а в Россию, куда возвращаются, как к своей  матери, кроткой и смиренной, но из-за её кротости и беззащитности больно и тревожно…

Нынче, когда зимний рассвет наступил раньше – исчезли туман и сумрак, - я открыл окно балкона, что на лес. Мои балкон и комната наполнились запахами близкого марта, ракит и подмерзшего снега. Вид с этой стороны был бы вовсе чудесным, если бы над  оврагом не ютились  выстроенные в ряд гаражи, из которых ранними утрами выезжали  автомобили.

  За руль одной изысканной иномарки иногда усаживалась молодая женщина, брюнетка. Она, несомненно, была русской, но с некоторым восточным и благородным фасоном, пожалуй, цыганскими  дразнящими  глазами и таким чистым, молодым лицом, что ей можно было дать лет восемнадцать, если бы не надменный взор многоопытной женщины, тронутой некой разочарованностью и печалью.  Она красива красотой умных женщин, где всё на месте и знает меру. От такой красоты веет неприступностью, но ею хочется прельститься, ибо в ней –  тайна, в которую возникает  желание  окунуться и разгадать.

Сегодня она тоже была. Я не смог отказать себе в наслаждении любоваться ею. Она как картина на художественной выставке, среди многих единственная,  мимо которой не пройдешь, ибо «задевает» тебя, «цепляет», и ты не можешь дать себе объяснение, почему.

Впрочем, с некоторых пор я заметил: у меня  появился странный «соперник». Он прятался на крыше двухуровневого гаража, за высоким кирпичным парапетом. Оттуда хорошо просматривался гаражный двор красавицы. «Соперника» выдал блеск линз бинокля. Он  опускал его  на грудь, и вновь поднимал к глазам, и записывал что-то в блокнот. «Нет, это не сладострастник,  не маньяк и не обожатель красоты, как я. Это другое!» - смекнул я.

Мне, военному человеку, знающему, что такое разведка, слежка, не составило труда вычислить неладное. В следующий раз предмет моих тайных наблюдений может исчезнуть из моей жизни навсегда:  понятно, что готовилось покушение.

Кровь моя закипела: ко мне вернулось привычное состояние войны. К тому же, это единственная  возможность познакомиться с неприступной красавицей! Впрочем, у меня не было никаких оснований считать её недосягаемой. Вероятно, так мне хотелось. Быть может, есть те, кто достиг её расположения уже давно.

Но во мне разыгрался давно дремавший дух рыцаря из Ламанчи. Этот дух делает из человека симпатичного безумца. А безумца, как известно, остановить невозможно. И я решил: должен спасти её сам, хотя это безрассудство, далекое от рациональных планов проведения боевых операций.

Теперь, по истечении времени, я знаю, что мной руководил не профессионализм, а безумие, которое и спасло меня от неминуемого провала и даже трагических последствий. Я отделался легкой царапиной шеи, когда пуля ударила в лобовое стекло, ставшее инструментом для моего ранения. Не помню, что говорил ей я, когда заталкивал её в автомобиль и потом гнал его что есть силы  от гаражей, в город. Отложились  лишь в памяти   более заметная матовость  её лица, отполированного, как слоновая кость, да иронично приоткрытые полноватые губы. Она не смотрела на дорогу, её взгляд был устремлён в меня,  взявшегося ниоткуда тут чудака. Но это был взор не надменный, а полный восхищенного недоумения. Она, вероятно, не способно была на испуг, да, в сущности, и некогда было устрашаться.

Так я с ней познакомился. Банальная киношная история для бесконечных сериалов! Если бы я писал эти строчки для публики, то сюжет был бы  не просто банальным, но и смешным в своей частой повторяемости, истертости и недостоверности. Но это была правда, и я почему-то рад самому себе, что не лгу, не измышляю. Но и огорчение моё не меньше: ведь я профи, а действовал, как последний мальчишка!

Зато теперь каждый вечер  я направлялся к ней. Она жила, как оказалось, в том же доме, что и я. Только в другом подъезде. Квартира её, сооруженная из всех квартир на лестничной площадке, где было  место и для охраны, была большой, со вкусом и без пугающей роскоши обставленная. Принимала она меня просто, без церемоний и всегда заметно была рада моему появлению. Мне было приятно, что эта богатая бизнес-леди делала это не в знак благодарности за спасение: ей я был интересен как «реликтовая особь мужской породы» (её определение). А современные мужчины для неё – объекты для деловых отношений в бизнесе,  не более. Кстати, бизнес ей достался от дяди, депутата Государственной думы, на время его депутатской деятельности. Народный избранник, однако, задержался в парламенте на несколько созывов, и Ирине Ивановне Леденевой (так её звали)   пришлось тянуть лямку хозяйки фирмы «Русское поле» не только самой, но и с таким успехом, что свой бизнес дядя уже не хотел считать своим.

Однажды, когда мы стали очень близки, она мне  выдала ключи, пояснив, что иногда будет задерживаться в офисе.

- Вот, чтобы не ждал под дверью у охраны, а немедленно заходил и готовил мне  кофе, - сказала она мне, смеясь бархатом потеплевших глаз.

Но каждый раз, входя в квартиру, я заставал Ирину дома,   на диване, в прелестном и тонком восточном халате, который так шел её индийскому телу, смуглому, свежему и здоровому. Она сидела, поджав ноги, под тускло светившим бра. Я целовал её ноги, темный шоколад  шелковистой кожи, ловил припухлость её пламенных губ. Она мягко и нежно сопротивлялась, затем уступала мне, горячилась до неистовства, и мы безумствовали, поглощенные страстью и нежностью друг к другу.

По утрам она открывала балкон и вдыхала запах уже мартовского инея, алого от пылающей зари,  и сама горела неугасимым огнем, не стесняясь наготы своего молодого крепкого тела, нагибалась низко над головками белых хризантем - любимых её цветов, - и с трепетом говорила мне:

- Спасибо. Это моя слабость: люблю тепло ледяных хризантем. Однако ты разорился уже на них и частых угощениях, которыми ты меня балуешь при посещениях увеселительных заведений, хозяйкой коих являюсь я.

Я и сам знал, что сбережения мои на исходе. Но она, подозревая скорую мою нищету, изо всех сил, тем не менее,  не хотела унизить мою мужскую гордость, и я платил, не без тщеславного желания, за все наши с ней удовольствия. Официанты и бармены Ирины приходили в ужас при виде её и того, что я делаю. Однако она жестко пресекала любые их поползновения  не брать деньги, и они, покрываясь холодным потом, всё же брали их у меня. Я знал со слов её охраны, что она была строга, а то и беспощадна к своим сотрудникам. Её боялись и безмерно уважали за щепетильную справедливость и требовательность.
Когда же я совсем поиздержался, Ирина объявила мне:
- С сегодняшнего дня ты начальник моей охраны. Об окладе узнаешь от моих заместителей.
Бизнес-леди говорила со мной так, как принимала решения, очевидно, в офисе: беспощадно и жестко, чему не должны противиться, а обязаны исполнять, не возражая.
Я, вероятно, изменился в лице, и у меня внутренне все закипало. И я ответил ей почти ломоносовским  изречением:
- Ваше превосходительство, не только у вас, но ниже Господа Бога нашего холопом быть не желаю!
Теперь пришла очередь измениться в лице ей. Но это был не гнев. Я читал на её лице испуг. Она спешила раскаяться за свой неуместный тон. Подойдя ко мне, она наклонила мою голову, легко и нежно коснулась холодного моего лба пунцовыми губами и произнесла, обнажая свежий  перламутр восхитительно белых зубов:
- Извини, милый. Я не хотела тебя обидеть. Просто у меня проблемы не исчезли, и мне подумалось, что ты был бы более других способен организовать мою охрану. Мне угрожают серьёзные структуры, и я должна учесть их беспощадные намерения.
- Согласен, - сказал я Ирине. Это было сказано просто и тем тоном мужчины, который знает, что такое решение хоть не по сердцу ему, но оно созревает из безусловной необходимости. Она ничего не сказала, а только посмотрела на меня с такой  выразительной пристальностью, будто  видит впервые.
Я помог ей одеться. Проводил к выходу, и она сказала мне, новому  для неё сотруднику:
- Жду в офисе.
Охрана была организована. Работала она четко, упреждая любые поползновения противников; Ирина была очень довольна. А я стал получать такие деньги, которые можно было тратить без счета на все наши с нею прихоти.

Честно говоря, я не знал, как будут развиваться наши отношения дальше. Каждый из нас понимал, что всё, что между нами, это не привязанность только. Мы не говорили об этом вслух, однако понимали, что все наши отношения – глубокое чувство, которое называют любовью. Однажды всё же мы поговорили об этом чувстве, и она процитировала чьё-то изречение, явно понравившееся ей:
- Любовь – это торжество безумия над интеллектом. А мне, знаешь, терять интеллект нельзя: работа требует умственного напряжения, часто всё приходится просчитывать, как ходы в шахматной партии.

Что меня поразило, она говорила  не шутя,  и я не стал её разубеждать.
 Решил: пусть всё идет как идет, Мы были счастливы тем, что между нами было. Я верил ей, она - мне. У меня не возникало ни малейшего чувства ревности даже тогда, когда Ирина бывала в отъездах. Она по-прежнему мужчин не ставила ни в грош и презирала их. Я не оспаривал её мнения, потому что она где-то была права. К тому же, признаться, мне было лестно думать, что среди сонма мужиков,  даже более достойных, чем я, Ирина предпочла меня…

Часто она уставала. Я укрывал её пледом. Она благодарно кивала мне одними бархатными ресницами и закрывала глаза, распустив по подушке персидские волосы, такие черные, что мне думалось, не ведьма ли она.  Пунцовые губы её были так юны, так обольстительны, что я не сдерживался и горячо касался своими губами.  Она не противилась и давала мне целовать их,  говоря только:
- Нетерпеливый чудак! Твои усы щекочут. Я посплю… Всё потом…
Иногда, видя её жуткую усталость, я говорил ей, что, дескать, зачем ей этот бизнес сдался. Она пожимала плечами, говоря:

- А как я могу реализовать себя, свои возможности в этих условиях? Бездействовать я не могу. Чиновничий пост, который мне был возможен, я ненавижу. Наука мне была по плечу, но кому эта наука нужна теперь? Всё бессмысленно, в том числе и моя нелепая деятельность по банальному приобретательству, накоплению капитала. Я богата.  Ну и что с того? Я Штольц в юбке, но люблю Обломова. Не за лень, конечно, а за честное и тихое сопротивление потребляйству. Но мне жутко  умереть так, как умер Обломов…

Потрясенный её откровением, я молчал.
- Ты знаешь, - продолжала она, - если бы не ты, то я готова была принять ту смерть, которая  бегала за мной по пятам. Ты меня спас. Возродил к жизни. Всё, что есть у меня,  -это ты. Правда, еще и дядя, который позволяет мне отдавать часть капитала одной из оппозиционных партий. Я не буду называть её не потому, что тебе не верю. Верю, как никому. Но я дала слово о неразглашении и сдержу его. Мой капитал  в этом отношении нужен людям: они перестроят этот гнусный мир… Видишь, какова я?  Савва Морозов в юбке. Правда, он застрелился, а меня непременно убьют. Непременно…

Она замолчала, и я видел, как она плакала – по-бабьи несдержанно, безобразно и так искренне, что мне до боли в сердце было её жаль.  Как же я любил её в эти минуты!..

Однако скоро всё в наших отношениях   изменилось. Не случайно она мне не раз говорила, что мы до неприличия счастливы своим счастьем.
- Это не может продолжаться долго, и не мы будем повинны в том, - пророчила она.
Однажды мне позвонили и незнакомым и жестким голосом предложили встретиться.
- Это касается Ирины Ивановны, её жизни, - предупреждали они.
Был конец апреля. Стояла не ко времени почти июньская теплынь. Пахло садами и буйным белым цветом, а на душе было скверно от дурных предчувствий.
На встрече мне было предложено оставить пост начальника охраны в фирме «Русское поле».
- Конечно, если вам не жаль жизни своей возлюбленной, то можете оставаться. Но с вами она себя чувствует слишком самоуверенной и раздает деньги тем, кто вреден нашему направлению жизни. Мы бы давно убрали её, но мы ценим  профессионализм Леденевой, и она принесёт нам еще немалую пользу. Уйдите, если хотите, чтобы она была жива. Перейдите на другую работу.
На следующий день я положил Ирине на стол заявление об увольнении по собственному желанию. Вид мой был столь решительный и злой, что она, зная меня, не стала возражать.
- Куда? Что ты умеешь? – спросила она без всякой насмешки.
- Пожалуй, ничего не умею. Разве только убивать на войне... Впрочем, в школе могу ребятам что-то из военного дела преподавать…
 Я почти пошутил, но  меня пригласили в школу №***, и я не стал противиться.
По электронной почте она мне отстукала послание. Она корила себя, что слишком доверилась такому ничтожеству, как я...

Прошел год. Я начал привыкать к школе, детям, к директору, кажется, порядочному человеку, и странным училкам, которые увидели во мне нечто печоринское. Я не стал их разуверять в этом  заблуждении и, как мог, поддерживал это нелепое мнение.
Однако вынужден подчиниться  наседающим на меня  «охранителям» жизни бизнес-леди Леденевой. Они не оставили меня в покое, поэтому завтра отбываю на Кавказ. Кажется, первый раз в оружейке напьюсь так, как не пил никогда…
Впрочем, надо удалить из компьютера всё, что написал,   прежде перекинув всё на флешку…
 
                4
                Послесловие
 
В феврале 2*** года город потрясло известие об убийстве у  подъезда дома, в котором  жила, крупной владелицы фирмы «Русское поле» Леденевой Ирины Ивановны.
На похороны бизнес-леди пришли и мы  с Чекиным.

В шикарный дорогой гроб я положил хризантемы, любимые её цветы.
«Тепло ледяной хризантемы», быть может, согреет  её скорбный путь в тот мир, «где тишь и благодать, - думал я.
 «А этот мир, что для живых, полон вражды, лжи и бессмысленного существования? Неужели она права?»  - спрашивал я себя и не находил нужного ответа.
Она лежала вся в цветах - красивая и молодая. Черные бархатистые веки её были чуть приоткрыты, и весь облик её был надменно-убийственным к миру, который её провожал.

Флешка, подарок Чекина, находится у меня. Там много, что написано  майором Свешниковым.

Будет в том необходимость, мне легко ознакомить мир с её содержанием, меняй только имена. Но я не уверен, нуждается ли в этом мир.