1й вариант завершён в 2007
1я публикация на Проза ру (3й вариант) 2017 04 26
Дополнено 2017 08 15
-------Если вы читаете текст повторно,
он может быть уже немного другим,
т.е. фрагментарно изменён, дополнен,
найденные ошибки исправлены и т.д. –
см. выше дату "ближайшей редакции".
-------NB!
Простите.
Название раздела обманчиво - .
не литературоведение это –
рассказ "на тему"
и чуть комментариев-"размышлизмов".
Вещица написана давно – в сугубо приватных целях.
Отредактировав для другой цели, решаюсь предложить на Проза ру.
«Во всех книгах говорится о других книгах, всякая история пересказывает историю уже рассказанную».
I libri parlano sempre di altri libri e ogni storia racconta una storia gi; raccontata.
Заметки на полях «Имени розы»
(итал. Postille al nome della rosa) —
эссе итальянского писателя и семиотика Умберто Эко. Впервые опубликовано в 1983 году.
Лидия Кузьмина – Сапогова
ПРОТОТИП НАТАШИ РОСТОВОЙ –
ТАНЯ БЕРС и её мемуары
(3 вариант - 2017)
"Будь я Богом, поменять бы кожи
И сердца всем грешникам помог.
Но тебя оставил бы такой же,
Дорогая.
Будь я Бог».
Сюлли Прюдом (1839 – 1907), перевод Ю.Ключникова
"Не надо женщин улучшать,
люби таких, как есть».
Владимир Рецептер
«Более пленительной женщины, чем тетя Таня, я не знал. Она никогда не была красива в обыкновенном смысле этого слова. У нее был слишком большой рот, немного слишком убегающий подбородок и еле-еле заметная неправильность глаз, но все это только сильнее подчеркивало ее необыкновенную женственность и привлекательность».
Илья Львович Толстой
(второй сын Л.И. Толстого – племянник Т.А. Кузминской)
История написана по материалам книги
Татьяны Андреевны Кузминской
(урождённой Берс,
младшей из сестёр жены Льва Николаевича)
«Моя жизнь дома и в Ясной Поляне».
Прочтённое мною издание:
вступительная статья С.Розановой,
подготовка текста и примечаний Т.Волковой, Москва, издательство «Правда», 1986 год.
Книга мало известна широкому читателю,
что огорчительно - стоит прочесть.
Начавшись со сведений по семейной генеалогии,
мемуары обрываются на 1868 году
воспоминанием о рождении первого ребенка –
выздоравливающая Таня еще не знала,
что близкие скрывают от нее чёрную весть о смерти отца.
Младшая сестра была с Софьей Андреевной
в 1910-м,
когда та овдовела и,
обезумев от горя, вернулась в Ясную Поляну.
Там же одинокая Татьяна Андреевна (с потерявшим родителей малышом-внуком на руках)
обрела последнее пристанище
и закончила земной путь в 1925 году…
не успев завершить книгу воспоминаний.
Но все же сумела поведать немало –
свидетельства эти бесценны.
………В предлагаемой истории пытаюсь следовать лишь одной из её многочисленных тем
(их мнооого – и они очень интересны) -
рассказать о «делах сердечных»…
Собственно, это частичный «пересказ» -
возможно, он привлечет внимание
к мемуарам сестры Софьи Андреевны Толстой –
прототипу
«самой Наташи Ростовой».
Обращаю ваше внимание,
что пишу именно по мемуарам Т.А. – то есть «со слов».
Немало сомнений
в достоверности изложения
некоторых событий – конкретных фактов и
тем паче – интерпретаций.
Автор субъективен всегда, это понятно…
Кроме того,
Татьяна Андреевна писала книгу,
будучи в уже весьма почтенном возрасте.
Безусловно, могли быть и невольные неточности, ошибки.
Без сомнения, была и пристрастность.
Не зря мемуары называют разновидностью фантастического жанра.
Ахматова как-то сказала, что за прямую речь в мемуарах нужно отдавать под суд… Видимо, основания для такого высказывания у Анны Андреевны имелись…
Не будем так строги? Отнесёмся с пониманием?
Но не забудем.
Конечно, мемуары эти издавались неоднократно.
Рекомендуемое мною издание (см. выше) снабжено обилием комментариев
(кроме фото, разъяснений, дополнений, уточнений) -
указывающих на несоответствие некоторых авторских отрывков
с достоверно установленными фактами и
свидетельствами очевидцев, современников и т.д. –
в частности,
о том же событии супруги Толстые (например)
порой писали и говорили иное, чем "Таня-сестра".
И тоже –
они говорили… видеозаписи нет…
Как было на самом деле – мы никогда не узнаем.
Известно только «притомным» - и то каждый видел своё.
Такова данность.
Это действительно следует помнить.
Мемуары Кузминской – практически художественное произведение! – лёгкое перо.
Кстати, она писала и даже публиковалась,
кое-что одобрял Толстой (например, рассказ о крестьянке, убившей волка).
_____
Начинаю рассказ.
Реальная женщина, с которой Толстой писал свою Наташу ,
ушла из жизни не так уж давно –
в конце первой четверти прошлого века,
уже при советской власти.
Конечно, характеры прототипа и персонажа, известного всем, не тождественны –
так и не бывает.
Но в отсутствии столь яркого прототипа –
какой была бы героиня,
смогла бы она так пленять сердца и умы поколений читателей?
Добрые отношения Тани и Льва Николаевича (разница в возрасте 18 лет),
начавшиеся, когда он ездил в гости к ее родителям,
а затем продолжившиеся и окрепнувшие вследствие брака с Соней –
старшей (ненамного) сестрой Тани,
сохранились пожизненно.
Нет, не всё в них было идеально.
Духовные искания великого человека не могли быть целиком поняты и приняты ею,
натурой своеобразной и своевольной,
гораздо более земной,
а кроме прочего - дамой светской, сенаторской супругой .
Были серьёзные разногласия.
Непонимание, неприятие. Отчуждение.
То отдельная большая тема, сейчас мне важно другое.
«Таня-сестра» оказала свое, пусть скромное, влияние на Толстого,
а для создания образа Наташи – безусловное.
Известно его письмо к художнику, готовившему рисунки для «Войны и мира» -
«Нельзя ли Наташе придать тип Танечки Берс?»
И это вовсе не было лишь сходство «экстерьеров», как в другом случае –
внешность Анны Карениной обрела плоть после встречи с Марией Гартунг, старшей дочерью Пушкина. Там все этим ограничилось.
С Наташей много сложнее.
Лев Николаевич не раз говорил:
«Ты думаешь, что даром у меня живешь – я тебя всю записываю».
Ее «незаурядная личность,
артистизм, музыкальность, красивый голос, литературная одаренность, страстность, порывистость, душевность, отзывчивость, бескомпромиссность,
и вся ее милая, беснующаяся, энергетическая, чистая натура»
восхищали его.
Секретарь Толстого свидетельствует:
«В её присутствии он, хоть и глубокий старик, даже как-то по-особому веселел. Видно было, что она всем своеобразием своим и своей манерой привлекала, забавляла и занимала его. И даже, когда Татьяна Андреевна чертыхалась (а она это очень любила), Лев Николаевич как-то по особо мягко и добродушно останавливал ее: дескать, другому бы не простил, а тебе прощаю».
И Таня ценила, берегла эти отношения.
«Какая счастливая звезда загорелась надо мной, или какая слепая судьба закинула меня с юных лет и до старости прожить с таким человеком, как Лев Николаевич! Зачем и почему сложилась моя жизнь? Видно, так нужно было.
Много душевных страданий дала мне жизнь в Ясной Поляне, но много и счастья.
Я была свидетельницей всех ступеней переживаний этого великого человека, как и он был руководителем и судьей всех моих молодых безумств, а позднее – другом и советчиком. Ему одному я слепо я слепо верила, его одного слушалась с молодых лет. Для меня он был чистый источник, освежающий душу и исцеляющий раны».
Толстой писал ей:
«будь совсем искренна со мной, ежели тебе это не неприятно, и серьезно смотри на меня – не для шутки – как на второго отца. Видишь ли – в нашей дружбе от меня ты имеешь право требовать совета, помощи, всякого рода трудов и дел, а я от тебя имею право требовать искренности совершенной».
Таня отвечала:
«Ты мне лучший друг и второй отец, и всегда это так будет, и я тебя очень, очень люблю. И где бы я ни жила и ни была, это никогда измениться не может».
Меньшая дочь –
беспечный, жизнерадостный ребенок, с младых ногтей любимица и баловень семьи
(старших воспитывали гораааздо строже),
она отличалась от своих, куда более серьёзных, сестер бурным, порывистым, но легким нравом, врожденным даром пленять сердца.
А главное – несомненным талантом.
Ее чудный голос покорял знатоков и дилетантов. тт
Афанасий Фет,
услышав тогда еще 16-летнюю певицу,
напишет о ней свои волшебные строки –
стихотворение «Опять»:
«Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней…
…
…Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна – любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб только, дорогая,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой».
Толстой шутил:
«Эти стихи прекрасны, но зачем он хочет обнять Таню? Человек женатый…»
……………Берс Татьяна Андреевна
родилась в Москве, в 1846 году –
«еще при крепостном праве»
(в детстве на день рождения крёстная прислала ей подарок - !!! – свою крепостную девочку Федору!!!
Почитайте…).
Тане суждена долгая, непростая и необыкновенная жизнь.
Тогда - как принято говорить - «никто не мог знать», что национальный русский гений
возьмет для создания своей знаменитой героини немало особенных личностных черт и перипетий судьбы
именно этой девочки Тани.
……Ее отец, Андрей Берс -
из обрусевших немцев, выпускник Московского университета, гофмедик, женился в 34 года
на 16-летней Любочке –
дочери Александра Исленьева (прототип отца Николеньки Иртеньева из знаменитой трилогии) и
графини Софьи Козловской, урожденной Завадовской - дочери небезызвестного Петра Завадовского, одного из …ммм… любимцев Екатерины II.
Козловский не дал развода,
а потому графиня не считалась законной женой Исленьева,
хотя 15 лет прожила с любимым, родив ему шестерых детей.
И на заре 19 века случались такие истории…
Дедушка говаривал Тане:
«Ну, как ты напоминаешь покойную жену мою, твою бабушку, прямо как живая стоит передо мной!»
Стоит упомянуть, что семьи Исленьевых и Толстых соседствовали имениями и дружили.
(Говорят, что к будущей теще, матери Сони и Тани – Любочке – испытывал детскую влюбленность юный Лев.)
Усыновить родных детей Исленьеву не удалось даже после смерти графини Козловской,
«отчего их положение в свете оставалось неловким».
Устроились – кто лучше, кто хуже…(тоже интересно).
Люба вышла замуж за своего спасителя –
доктор Берс, проездом оказавшийся в нужное время в нужном месте, спас ее от горячки.
Несмотря на указанные обстоятельства, он не был подходящей партией для дочери родовитого Исленьева –
явный мезальянс!
«Скоро детей будешь за музыкантов отдавать», - сердилась на сына бабушка Любочки.
Однако невеста сумела уговорить свою недовольную родню.
Семья росла быстро, дети рождались один за другим -13 человек (5 из них умерли в детстве).
Лиза, Соня, сын Саша, потом Таня – и с некоторым перерывом младшие братья.
Четверо старших особенно близки - вместе росли, менялись, познавали жизнь, влияли друг на друга. Лиза и Соня, впрочем, не ладили. С младых ногтей между ними происходило нечто, отдалявшее друг от друга
(и достигшее апогея в день, когда граф Толстой сделал предложение второй, хотя первая до последнего не оставляла надежды).
Копились непонимание и обиды.
Сестры искали дружбы Тани.
Она, любя обеих, тянулась к Соне – близкой по духу.
(Лиза-то – совсем другого типа.)
Софья Андреевна утверждала:
«Во многом, даже в наружности, мы с ней были очень похожи.
Впоследствии Лев Николаевич шутя говорил про них: «Если бы вы были лошади, то на заводе дорого бы дали за такую пару: вы так удивительно паристы, Соня и Таня».
Подруги, утешительницы, советчицы делили горе и радость, поверяли друг другу тайны.
Детскую дружбу пронесли через всю жизнь. Впоследствии Татьяна Андреевна говорила, что с годами все дороже люди, которым можно сказать:
«А помнишь?».
Им было что вспомнить.
Увы, не все безоблачно даже в отношениях столь любящих сестер, бывало всякое
(особенно позже, когда в браке Толстых начались…),
но не затрагивало прочную основу
их любви и дружбы.
Таня стала свидетельницей рождения и роста
молодой семьи Толстых,
подолгу – еще девушкой - проживая в их доме.
В честь нее назвали Татьяной первую дочь (в замужестве – Сухотина).
Книга воспоминаний Татьяны Андреевны
«Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»
необычайно увлекательна.
Сколько замечательных и знаменитых людей на ее страницах –
сам великий Толстой, Тургенев, Фет и…
Многие эпизоды ясно напоминают события «Войны и мира», «Анны Карениной» - и не только.
Из них мы узнаем непростую историю чувств от первой любви до замужества.
О каких же «молодых безумствах» она говорит?
«О надеждах, разочарованиях, увлечениях, счастье и горе подрастающей, прелестной, «жадной до жизни» девочки, привлекавшей многих. Она обладала горячим сердцем, любила и страдала, прошла много испытаний, совершала ошибки, но оставалась собой».
………В своей книге Таня рассказывает
о четырех мужчинах,
затронувших ее сердце.
Впоследствии один из них стал ее мужем.
Как же все начиналось?
Детство.
Кремль, «ортоданс-гауз» - казенный дом у дворца, пристанище семьи гоф-медика.
Строгое, серьезное воспитание.
Богатство? Нет.
Достаток? Да.
Дом гостеприимен, хозяева приветливы и хлебосольны. Череда гостей.
«Молодая жизнь наша, полная любви, поэзии и какого-то беззаботного веселья, царила в нашем доме.
Мы все были понемногу влюблены. И эта любовь, такая детская и, может быть, даже смешная в глазах взрослых людей, понимающих жизнь, будила в наших сердцах так много хорошего. Она вызывала сострадание, нежность, желание видеть всех добрыми и счастливыми».
………И вот – настоящая первая любовь –
кузен Саша, племянник матери.
Он старше тремя годами, уже поступил в петербургское училище правоведения.
Их полудетская привязанность чиста и трогательна.
Как-то Таня решила устроить свадьбу своей куклы Мими – помните, она упомянута в романе? Женихом выбрала, конечно, Сашу. И предложила поцеловать невесту.
« А он через голову Мими нагнулся ко мне близко, близко и поцеловал меня, а не Мими. И нам обоим стало очень неловко. Он помолчал и говорит:
- Через четыре года я кончаю училище, и тогда…
- Мы женимся? – перебила я его.
- Да, но теперь «этого» делать не надо.
- Мне будет тогда 17 лет, сказала я, - а тебе 20. Хорошо».
После выхода первой части толстовского романа Таня получила письмо от одного из друзей детства:
«Много вы нашли знакомого там? Нашли и себя: Наташа как ведь напоминает вас? … а поцелуй Наташи не взят ли Львом Николаевичем из действительности тоже? Вы, вероятно, рассказали ему, как когда-то лобызнули кузена вашего?»
Но несходство характеров – Саша серьезен, скрытен, строг, самолюбив – не может не приводить к ссорам.
«- Ты хочешь всем нравиться, и еще сама намедни говорила: «А я хочу, чтобы меня все любили, я хочу всем нравиться!»
- Ну так что же? Мне это весело, вот и все, - улыбнувшись, сказала я, - и я это в шутку говорю. Чтобы Лизу насмешить.
- Странные шутки! – пожав плечами, сказал он. – Я прямо не выношу твоего кокетства. Впрочем, что я говорю? Ты свободна и, пожалуйста, делай что хочешь, - с негодованием продолжал он.
- Ты говоришь, что я хочу всем нравиться. Это неправда, у меня это так, невольно выходит. Одна мама меня понимает, она знает меня, а вы никто меня не знаете! – сказала я.
- Я действительно не понимаю тебя, как же это может т а к выходить! – все еще сердясь, говорил он мне.
- Да просто т а к, я и сама не знаю, - отвечала я».
…Похоже, это действительно выходило «так». Прелесть Танечки неизбежно и властно привлекала сердца, и сама она не оставалась равнодушной.
Как-то Жорж Пако – сын друга их дома, посвятил ей акростих, и приписал к нему фразу, очень похожую на предложение. Мать посмеялась наивности обоих, а 15-летняя Таня волнуется – мама’ откажет Жоржу, а ей жаль его.
«Мама’ улыбнулась.
- А Саша как же? – спросила она.
- Да так. Что же Саша. Я его очень люблю. А того как же? Я не могу его обидеть, мне его очень жаль.
- Да нельзя же так, - сказала мама’, - ну, да ты не беспокойся, я его не обижу, а теперь поздно, ступай спать».
………Но вот - уже серьезнее.
Весной 1863
(Тане 17й год)
отец поехал в Петербург и взял с собой меньшую дочь.
Здесь на ее пути возник… Анатоль!
Анатоль Львович Шостак, сын начальницы Николаевского института (и двоюродной сестры ее матери), воспитанник Александровского лицея.
Одна из подруг Тани так характеризует его:
«А.Шостак был один из тех людей, которых часто встречаешь в свете. Он был самоуверен, прост и чужд застенчивости. Он любил женщин и нравился им. Он умел подойти к ним просто, ласково и смело. Он умел внушить им, что сила любви дает права, что любовь есть высшее наслаждение. «Преград для него не существовало. Не бывши добрым, он был добродушен. В денежных делах честен и даже щедр. В обществе он бывал остроумен и блестящ, прекрасно владел языками и слыл за умного малого».
Светский лев (хоть и старше-то всего на пять лет)
с первой встречи обративший внимание на маленькую певунью, умел найти подход к ее сердцу.
Постоянное внимание, обильные комплименты, неослабевающее восхищение смутили и покорили Таню.
Саша был рядом, но он сдержан, холодноват, и девушка в смятении - происходит что-то, чему нет объяснения.
Терзается и не находит ответа – как быть? И спросить некого. Не отца же!
Может, добродетельную кузину?
« - Верочка, - снова допытывалась я. – Как ты думаешь, можно любить двух за раз.
Верочка засмеялась и приняла это за шутку.
- Что это ты говоришь, Таня? Как же это двух за раз любить?
- Да так, и того, и другого.
- Какая ты смешная. Конечно, нет.
Я не отвечала, и мы замолчали. «Она не поймет этого, - подумала я. – Она слишком благочестива».
Танину душу рвут противоречия.
Она-то чувствует, что тааак бывает – и случилось с ней.
Конечно, Саша ревновал. Но не устраивал сцен, не упрекал. Очень сдержан. И тому есть причины.
Таня отчаянно молода, беспечна, непосредственна – им трудно ладить.
«Странно сложились наши отношения с Кузминским. Много лет спустя, вспоминая, я поняла их. Они не были достаточно молодыми для моего живого, непосредственного и даже легкомысленного характера. Он никогда не хвалил меня, редко говорил о наружности, тогда как я всегда была слишком занята собой и много заботилась о своей внешности. Он часто относился ко мне, как к взрослой, серьезно и иногда даже взыскательно. Последнее сердило меня».
В книге есть сцена - Анатоль приходит в ложу к Тане во время антракта –
как она напоминает «Войну и мир»!
А бархатка на ее шее – совсем как у Кити в «Анне Карениной»!
Очарованный Анатоль следует за Таней в Ясную Поляну, напросившись в гости.
Туда же едет Кузминский.
Таня робеет, ей жаль своей первой любви,
она сама недавно отчаянно ревновала Сашу к графине Бержинской,
но влечет и к Анатолю. Он так мил, добр, нежен, так восхищается ею.
Родные встревожены.
Отец сознает, что, взяв дочь с собой, не смог уследить за ней и стал виновником ложного положения.
Мать предостерегает: «Не тебя первую увлекает он, его надо остерегаться и не верить его признаниям. Он насчет этого имеет плохую репутацию».
Таня не верит: «Мама’ это нарочно говорит, - подумала я, - она боится за меня, а он очень хороший».
Сестра сочувствует кузену Саше и журит Таню:
«Когда же бог угомонит и положит к месту твою распутную, ветреную, но милую головушку. А Сашу покинула – жаль. Меня это дюже огорчило».
Лев Николаевич не одобряет и не скрывает этого. Анатоль не нравится ему.
«Таня, не будь большой, - просит он. - Маленькой лучше».
Кузминский, не выдержав, уезжает – с грустью, но без упреков и сцен.
Таня страдает – и не в силах ничего изменить.
Анатоль, самозабвенно ухаживая,
тем не менее, не делает предложения, оправдываясь: у него нет состояния, а как же тогда жениться? Никак нельзя!
Наконец Толстые берут на себя смелость вмешаться и спроваживают Анатоля под благовидным предлогом. Впрочем, истинная причина ясна всем.
Анатоль сконфужен.
«Не буду описывать наше прощание – оно было печально. На Толстых я была озлоблена за их отношение к Анатолю. Анатоль и я, сами того не зная, расстались надолго.
В первый раз мы свиделись после 16-17 лет. Я была замужем и имела детей. А он был женат на сестре мужа – Шидловской. Анатоль служил тогда губернатором в Чернигове».
Отец пишет Толстым:
«…она верченая девчонка. Ей-богу, я говорю вам серьезно; ей скоро 17 лет, пора оставить ребячество и сделаться пообстоятельнее. Веселость в девице всегда приятна и уместна, но ветреность и верченость не красят девицу, а, напротив, делают ее несчастие. Я желаю, чтобы вы дали ей прочесть мое письмо; она поймет меня и, может быть, изменится».
Татьяна Андреевна напишет много лет спустя:
«Не больше как через два-три года желание отца исполнилось – я изменилась. Меня исправила не умная гувернантка, а сама жизнь, как будет видно из моих записок.
Но что бы только ни дал отец, чтобы снова вернуть своего чертенка, буйно-веселого Татьянчика, как он называл меня тогда. Эти слова отца я узнала впоследствии от матери».
Даже слуги укоряют Таню, мол, променяла Сашу на какого-то петербургского.
«- Няня, я не променяла его, мы с ним переписываемся и с Анатолем тоже, потому что я и его люблю.
- Вы – бедовая, мамаше с вами беда…»
Страхов (публицист, литературный критик) писал в 1867 г:
«Многие чувствительные души не могут, напр., переварить мысли об увлечении Наташи Курагиным; не будь этого, - какой вышел бы прекрасный образ, нарисованный с изумительной правдивостью; но поэт-реалист беспощаден».
Именно - потому, что реалист.
Из песни не выкинешь слова, из жизни не выбросишь то, что впоследствии мучит стыдом.
Позже Таня напишет другу детства:
«Ах, предмет, если бы я могла вычеркнуть из своей жизни это время с Anatole!»
Старая няня не раз говорила: «Время уйдет – и как вода стечет». Так и вышло - на этот раз.
«Я чувствовала, как ко мне понемногу возвращается сначала спокойствие, а затем моя беззаботная веселость. Любовь эта не пустила корней. Это безотчетное, молодое увлечение, как волна в прибое, захлестнула и тут же освободила меня.
Правда, что этому освобождению способствовали частые посещения Сергея Николаевича (старшего и единственного из оставшихся в живых брата Льва – двое уже умерли). Он приезжал на один день, а оставался на два, три дня и не в силах был уехать, как сам говорил. Я относилась к нему, как к старшему, с уважением и доверием. Лев Николаевич часто говорил про него: «Сережа исключительный человек, это – тонкий ум в соединении с поразительной искренностью».
………Когда-то Сергей Николаевич Толстой удивлялся,
что брат женится не на Тане, а на Соне и как бы шутя, говорил:
погоди немного, мы женимся в один день на родных сестрах.
Соня вспоминала, что он «проводил с сестрой много времени, гулял, разговаривал с ней, а главное, восхищался ею чрезмерно. Это всегда подкупает нас, женщин».
Таня согласна:
«Прежде это кружит голову, а потом совершенно естественно заставляет любить, а в особенности такого исключительного человека».
Их сближение продолжалось –
Таня захвачена новым чувством:
«В этот вечер без объяснения в любви мы чувствовали ту близость и единение душ, когда и без слов понимаешь друг друга. Это было зарождение того сильного чувства веры в будущее счастье, которое и возвышает и поднимает человека и делает его лучше и добрее. Мое сердце было переполнено счастливой радостью. Но не той детской радостью, что было с Кузминским, не той испуганной страстью, неведомой и грешной, с Анатолем. Нет, это счастье было сознательное. Я не могла не чувствовать в нем той разницы с другими, которых я знала до сих пор. И это чувство любви заполнило все мое существо. Оно принесло мне и счастье и много горя. «Да, этот исключительный человек только и понимает, и ценит меня, - думала я. «Он знает все, что я думаю и чувствую. Я не могу ни с кем сравнить его. Я любила его…».
Сергей Николаевич старше ее двадцатью годами.
Холост… но несвободен –
уже 15 лет живет с цыганкой Марией Михайловной, «взятой им из табора совсем молодой».
Двое детей, скоро будет третий.
Полюбив Таню, Сергей Николаевич решает оставить семью… это нелегко.
Его терзает жалость к покорно-безответной Марии, детям,
да и родные невенчанной жены защищают ее права всеми доступными средствами,
особенно упирая на то, что по тогдашним законам два брата не могли жениться на сестрах, требовалось специальное разрешение – получить его мудрено.
Даже со связями: братья Толстые - графы по линии отца, князья по линии матери - имели, думается, preference.
Свадьбу отложили на год.
Было много счастья, радости – и неизбежных мучений.
(Семьёй рассматривался даже вариант
совместной жизни без венчания –
чтобы уж потом просить государя о разрешении… «подавно если будут дети».
Таня чувствовала себя разлучницей, боялась, стыдилась, страдала, но не в силах отказаться от любви, надежды на желанный брак.
Наверное, могла бы победить слабую соперницу, настоять на своем… совесть не позволяла влиять на решение любимого.
Выбор оставался за ним –
Сергей медлил, принимал противоречивые решения, метался
и… лгал,
находясь попеременно под влиянием двух дорогих ему женщин.
Делал предложение – и отступал, затягивая время. Таня отказывала ему – и вновь возвращалась.
«Мое нравственное и физическое здоровье ухудшилось. Я сделалась раздражительна, озлоблена, завистлива».
Не выдержав, решила свести счеты с жизнью и выпила яд.
Её спасли.
Долгая, тяжелая "последственная" болезнь подрывала силы и меняла взгляд на мир.
Прежняя девочка погибла.
Во время болезни рядом был Саша, он поддерживал ее.
Но отношения с Сергеем Толстым еще не подошли к разрыву.
Родные всей душой желали им счастья, не веря в его возможность. Слишком много препятствий.
Соня – всего двумя годами старше сестры, но гораздо мудрее и опытнее, объясняла:
«- Что ты можешь ожидать от него? Маша – подруга его15-летняя, мать его детей и отличная женщина. Сереже сорок лет, без малого, и это чувствуется на каждом шагу. Нет ни силы той, ни энергии, ни желания счастья, а есть спокойствие сорокалетнее, благоразумие. А ты, Таня – огонь! Ты не будешь с ним счастлива».
Роман был долгим, изматывающим. Разлуки и встречи, обещания и обман.
Летом 1865 года Таня отказала окончательно:
«иначе я сделать не могла, у меня бы всегда это было на совести».
Она пишет родителям: «вы тоже меня не очень жалейте, я поступила очень хорошо».
Родные поддержали.
Лев Николаевич жалел и восхищался.
Но… известно, что самопожертвование обходится дорого.
Толстой писал тестю:
«Она трогательна до последней степени, - кротка и грустна. Первые два дня она нас пугала, но теперь я, по крайней мере, спокоен за ее здоровье. Я твердо надеюсь, что она успокоится и все пройдет, и пройдет этот раз хорошо и совсем. У нее столько еще впереди с ее прелестной натурой и сердцем».
Надо было жить дальше – и Таня жила, не ведая, что эта любовь оставила вечный след.
Илья Толстой вспоминает:
«Мне кажется, что взаимные чувства дяди Сережи и тети Тани никогда не умерли. Когда…они встречались, я всегда видел в их глазах тот особенный огонек, который скрыть нельзя. Им удалось, может быть, заглушить пламя пожара, но загасить последние его искры они были не в силах».
(Не могу не отметить очевидного: пристрастность свойственна нам всем… и даже великим…
Толстой строго, резко и справедливо осудил Анатоля
(в то время взгляд на такое поведение был категоричен; в "Анне Карениной" есть слово "заманивание" - о поведении Вронского по отношению к юной Кити; старый князь Щербацкий даже говорит о дуэли),
но совсем иначе отнёсся
к… не особенно достойному поведению любимого брата.
Жалел, понимал, сочувствовал, оправдывал…
Приведены отрывки из писем Льва Николаевича –
он говорит, что не советует Сергею жениться на Маше (цыганке) – пока это не так,
Сергей оставляет «дверь спасения» инстинктивно, а женится – дверь закроется и «он погибнет».
Тане советует «ждать, если ты его любишь. Но знай, что там уже 15 лет длится их связь»…
Дааа…
Что ж – брат… К тому времени уже единственный...
И к любимой - тоже единственной (изначально) - сестре Маше... У неё - своя, очень непростая история жизни...
Разумеется - не стала бы касаться этих тем вообще (приватно! - ничьё не дело),
речь лишь
о взглядах на явление "вообще" и "в частности.
Своим можно...
(Вспомнились слова Альбера Камю: «Я верю в справедливость, но буду защищать сначала свою мать, а потом уже справедливость».
Кровь не водица...)
И родные Тани не были столь строги к Сергею - проявляли понимание, Анатолю-то оправданий не находилось.
Непросто всё.
Переживания не прошли даром. Таня болела, чахла, с трудом возвращаясь к обычной жизни.
« - Таня, куда девалась твоя кокетливость?
- …для меня теперь все мужчины, как наша Трифоновна».
Родные старались развеселить и отвлечь. Друзья приглашали в гости.
---Таня часто гостила у Дьяковых – глава семьи дружил с Толстым с 1845 года.
«Дмитрий Алексеевич был человек лет сорока, роста выше среднего, белокурый, широкоплечий, с удивительно приятным выражением лица, с оттенком юмора. В молодости он служил в гвардии, как многие дворянские сыновья сороковых годов, но, после смерти отца своего, наследовав большие имения в Тульской и Рязанской губерниях, бросил службу и поселился в деревне. Он имел большое состояние, и его имение «Черемошня» в Тульской губернии славилось во всем околотке своим образцовым порядком. Он был женат на Тулубьевой и имел одиннадцатилетнюю дочь Машу».
В этой семье Таню принимали как родную.
Милая жена Дьякова - Долли стала ее близкой подругой.
Привожу отрывок из воспоминаний о том времени в Черемошне. Интересно… Особенно про синий и розовый ум…
«Наступила настоящая весна, и Лев Николаевич приезжал к нам и проводил у нас, как всегда, дня два. Кумыс делали под его наблюдением. Он говорил, что пристройка почти готова, что у него чудесный кабинет с колонной для прочности, так как терраса будет крышей кабинета. «Другая комната будет твоя, Таня, пока не выйдешь замуж», – шутя сказал Лев Николаевич. – Я, вероятно, совсем не выйду замуж, – сказала я. – Прекрасно, тогда останешься жить с нами. Дмитрий Алексеевич молчал. Я знала, что Лев Николаевич в прошлый приезд свой рассказал ему все подробности истории с братом Сергеем, отвечая ему тем самым на вопрос его о причине моего расстроенного здоровья. Как всегда, и в этот приезд Льва Николаевича осталось впечатление чего-то светлого, животворящего, мелькнувшего в нашей обыденной жизни. Обыкновенно вечером, после его отъезда, ложась спать, я припоминала наши разговоры, его суждения и слова. Так было и в этот раз. Я шла к Долли для вечерней беседы. Она в этом отношении заменяла мне мать. – Долли, ты еще не спишь? – спросила я, прибежав к ней тихонько, чтобы не разбудить Машу, спавшую за перегородкой. – Нет, а ты что? – спросила Дарья Александровна. – На беседу пришла? Дмитрий там со счетами возятся, еще не скоро придет. Иди ко мне, не то простудишься, – говорила Долли. – Мне так жалко, что Левочка уехал, – укладываясь, говорила я. – И он как будто невесел был. Не вышло ли что-нибудь с Соней? – Нет, я не нашла, чтобы он скучный был, – сказала Долли. – А как он про женщин говорил? Ты заметила? – спросила я. – Я не люблю его взгляд на женщину, – сказала Дарья Александровна. – Не разделяю его. Он как-то не то с недоверием, не то с легким презрением смотрит на женский ум. Он не допускает равного ума с мужским. Я задумалась. Я чувствовала, что что-то в этом есть правда, но не совсем, а в чем разница – я выразить не умела. – Долли, он не то что не допускает равного ума, но он всякий ум окрашивает по-своему. Положим, наш, женский – розовый, а их, мужской – синий. Поняла? Долли засмеялась, – «ты чушь городишь, малютка». – Нет, ты не смейся, слушай! Вот он говорил сегодня за обедом, когда Дмитрий Алексеевич, помнишь, ему рассказывал про какую-то ссору между мужем и женой: «С женщинами рассуждения ни к чему, бесполезны: у них разум не работает, и скажу даже – как разумно бы женщина ни рассудила, но действовать и жить она будет все-таки по чувству». – Это неправда, – возразила Дарья Александровна. – Мы часто действуем и по рассудку. – А я нет! Я помню, как сознавала необходимость отказать ему из-за его семьи, а по чувству я не делала этого. – А еще помнишь, он сказал уже после, как бы смеясь: «Всё, что разумно, то бессильно; всё, что безумно, то творчески производительно». – Как мне это нравится! – вскричала я. – Левочка говорил, что это красиво и сильно… Послышались шаги и голос Дмитрия Алексеевича…»
Но Долли больна смертельно, и понимает это. Однажды…
«- Малютка, вдруг сказала она, - когда я умру, выходи замуж за Дмитрия! Ты обещаешь мне? Да?
Я могла ожидать от нее всего. Но только не этого. Она так огорчила, поразила меня, что я кинулась к ней на шею и со слезами сказала:
- Долли, зачем ты говоришь мне это? Это прямо ужасно… Это невозможно… Я не могу говорить об этом…
Она успокаивала меня лаской, нежными словами, а когда я взглянула ей в глаза, я увидела серьезное, глубоко сосредоточенное выражение лица ее. Она была уже не нашего мира – и я поняла это».
Таня не может открыть подруге то, о чём боится вспоминать…
Вот что:
«Странное свойство характера было у меня: когда бывало какое-либо веселье, то я первая предавалась ему всем своим существом, всею душою, не примешивая к своему чувству ни тени сомнения или грусти, но зато на другой день какая-то безотчетная хандра нападала на меня, или же что-либо недавно мучившее меня всплывало с новой силой. Так было и теперь. Вся история с Сергеем Николаевичем с болью припомнилась мне.
Был август, погода стояла холодная, я простудилась и сильно кашляла. Долли и Дмитрий Алексеевич встревожились. Дмитрий Алексеевич за неимением доктора поставил сам мне на грудь мушку. Я боялась боли и не соглашалась, но кашель был такой зловещий, а будущая поездка в Ясную прельщала меня, и я согласилась. Их нежная забота меня трогала. Помню, как я вышла вечером на террасу и любовалась закатом солнца. Из конторы по саду шел Дмитрий Алексеевич. Он увидел меня и строго сказал:
- Что вы делаете? Вы простудитесь. Идите в комнату.
- Не пойду. Я прямо задыхаюсь в комнатах.
- Таня, я вас умоляю пойти, - говорил он, подойдя ко мне.
- Ну немного еще… Оставьте меня, - просила я.
- Как трудно будет с вами вашему мужу, – сказал он, серьезно глядя на меня. – Я не умею вам отказать.
- Мужу? – повторила я. – Я думаю, что никогда не выйду замуж.
- Почему? Этого не может быть!
- Два года быть невестой одного, а потом? Да кто же возьмет меня? – с горечью, краснея, говорила я.
- Да, если бы я был свободен и молод, я считал бы за счастье быть вашим мужем…- неожиданно для меня сказал он.
Я с благодарностью глядела на него, и во мне что-то шевельнулось более, чем простая дружба. Пароксизм удушливого кашля захватил меня. Дмитрий Алексеевич, молча захватив меня сильной рукой, почти на руках внес в гостиную, где сидела Долли.
- Ну, что с вами делать? – с досадой говорил он.
Дмитрий, зачем ты пускаешь малютку на балкон, - сказала Долли. – Как она кашляет!
Дмитрий Алексеевич, не отвечая, ушел к себе. Я подошла к Долли, обняла ее и, спрятав лицо ей на плечо, горько заплакала.
- Танюша, милая, душенька, что с тобой? – спросила Долли. - О чем ты плачешь? Ну, скажи?
- Не знаю, - прошептала я.
Я рассказала, по приезде в Ясную, Льву Николаевичу о нашем разговоре с Дмитрием Алексеевичем, как я делала это всегда.
- Ничего, не тревожься, Дмитрий очень любит свою жену, - сказал он. – И ты ничего дурного не делаешь живя у них».
(Помните – как похоже на разговор Пьера с Наташей… после разрыва с Болконским).
Вскоре Дьякова умерла. В ее память Таня назовет Дарьей дочь.
В сердце Тани воскресала первая любовь.
Ещё прежде она спрашивала у матери:
«- Мама’, за кого вы бы желали, чтобы я вышла замуж? За Кузминского или за Дьякова?
- Как, тебе сделали предложение? – спросила мать.
- Нет, никто мне не делал. Я только так спрашиваю вас.
Мама’ подумала и сказала:
- За Дьякова. Саша молод, ему только 24-й год. Да и мать его против этого брака.
Я промолчала.
- Таня, ты хитришь со мной? Ты опять неравнодушна к Саше, я это заметила. И намедни и Левочка сказал: «Мне кажется, что про Таню можно сказать: "всегда возвращаются к первой любви" (по-фр.)
- Ну, а если бы это и было так, мама’, что тогда? – спросила я.
- Папа’ и мать его огорчились бы.
Я поцеловала мать и ушла к себе».
...........Но... Долли знала, о чём говорила тогда... О ней мало сказано, однако для вывода о том, что личностью была незаурядной, достаточно.
Спустя некоторое время после траура Дмитрий Алексеевич через друга Льва сделал предложение –
при всех несомненных выгодах (очень богат и др.) она не смогла ответить согласием, чем сильно огорчила его и всех родных.
«Так прошла неделя, и Дмитрия Алексеевича вызвали по хозяйству. После их отъезда Лев Николаевич призвал меня в кабинет и сказал:
- Таня, Дьяков говорил со мной о тебе.
Лев Николаевич остановился, очевидно, думая, как бы ему передать то, что он хотел.
- Что же он говорил? - спросила я.
- Разумеется, всё хорошее. Говорил, как Долли любила тебя, как он знает тебя, и какая ты; говорил про свое тяжелое одиночество и просил меня написать, как ты смотришь на него? Конечно, ему неловко делать предложение после трех месяцев потери жены. Отвечаешь ли ты ему тем же? Он советовался со мной, и я сказал ему: "торопись и переговори с ней. Мне кажется, что она возвращается к своей первой любви". Он просил, чтобы я написал ему, а говорить, недоговаривая настоящего, он не решается.
Я молчала и не знала, что ответить. Мне было от всей души жаль Дмитрия Алексеевича. Жаль до боли, и я вспомнила предсмертные слова Долли.
- Если бы я могла быть ему лучшим другом, не женой... Ты знаешь, Левочка, - помолчав, начала я. - Если бы он сделал мне предложение года два тому назад, не имея жены, я сейчас пошла бы за него. Он мне нравился и даже очень, так же как и его отношения ко мне.
- Я заметил это, когда бывал у вас, и боялся за вас обоих, но не говорил вам, - сказал Лев Николаевич.
- Неужели заметил? - спросила я. - Тогда он был со мной, как говорит французская поговорка, "в белых перчатках", а за границей он надел рукавицы. Нет, нет, не могу, - помолчав, сказала я.
Лев Николаевич улыбнулся этому сравнению.
- Я говорил ему, - перебил он меня, - что Таня жаловалась на твою строгость и резкость за границей. "Это от чувства самосохранения, она не понимала этого", - говорил мне Дмитрий.
- Да, я и не поняла его, но впечатление уже есть, и даже сильное.
Когда я рассказала наш разговор со Львом Николаевичем матери, она, вздохнув, сказала:
- Как папа будет огорчен твоим отказом».
Таня не могла стать женой Дьякова,
потому что по-прежнему жила чувствами, не хотела лжи.
Знала – любит другого.
Сашу!
«…я и Кузминский поехали в Кршенское. Владимир Ксенофонгович был по делам в своем уезде. Лиза 20 лет и Катя 16 были наши подруги, с ними мы проводили время. Но не подруги мои интересовали меня, а Кузминский. Я спрашивала себя: "Серьезно ли это? или обман, обоюдный обман?" Ответа не находила. Любовь, пустившая когда-то корни, заглохшая и забытая, снова расцвела.
Я стала его невестой. Дня через три мы были в Ясной. Он уехал в Тулу, сказавши только моей матери о своем предложении. Все были не то чтобы против Кузминского, но все больше желали, чтобы я вышла за Дьякова. Одна Наталья Петровна радовалась за меня и говорила:
- Из себя молодец, фасонистый и ростом вышел! Да и богат он, десятин-то, бишь, сколько у него? Не помнишь?
Тетенька Татьяна Александровна добродушно по-французски поздравила меня. Лев Николаевич мало говорил со мной, но выражение его лица, когда он молча смотрел на меня, говорило мне многое. Он как бы не поверил любви моей. Он приписывал это увлечению скорее материальному, чем духовному. "Самое лучшее не выходить совсем замуж", - думал он, как про меня, так впоследствии и про дочерей своих.
- Эх, Таня, - говорила мне Соня, - как бы наш милый Дмитрий Алексеевич любил тебя, баловал бы и на руках носил. Саша очень хороший, ты знаешь, что мы с ним дружны. Но он очень молод для тебя, он не оценит тебя и не поймет тебя и он "хандристый", как говорила про него Вера Ивановна.
Лев Николаевич сидел тут же и молча слушал наш разговор.
- Сергей Николаевич стар был, Кузминский молод, да где же рецепт, подходящий ко мне? - с досадой проговорила я. - Мы давно знаем друг друга. Ему известно все мое "прошлое". Во все самые тяжелые минуты моей жизни он приезжал ко мне, даже еще недавно, узнав о смерти Долли. И если теперь, созрев в 20 лет, я оценила его привязанность ко мне, то, конечно, не мудрено, что я вновь полюбила его. Я не могу раздвоить свое чувство. Если я выйду замуж за Дьякова, я буду глубоко несчастна, так же и он.
- Таня, зачем ты так горячишься, тебя никто ни в чем не обвиняет, - сказал Лев Николаевич.
- Нет! Вы все недовольны, вы все против меня, - говорила я, горячась, и заплакала.
- Ай, ай, ай, - простонал Лев Николаевич, - Таня, что с тобой? Ведь ничего же плохого и не произошло. Зачем ты так огорчаешься? Мы же все хорошо относимся к Кузминскому.
Мое мучение еще не кончилось. Мне предстояло неприятное объяснение с Кузминским. Мы виделись довольно часто. Наши беседы происходили большей частью в моей комнате. Нередко приходила к нам и мама с работой. Однажды он стал просить меня дать прочесть мои дневники за последние годы. Я отказывала. Мои дневники были полны любовью и описанием времени и свиданий с Сергеем Николаевичем. Все страницы были полны им, включая и описания разных событий, разговоров Льва Николаевича, и прочим. Он просил, упорно настаивал, и я, немного рассердившись, сказала ему:
- Хорошо, если ты так упорно настаиваешь на своем желании, возьми...
И я отдала ему довольно толстую тетрадь. Он увез ее в Тулу. Прошло больше недели. Он не приезжал к нам и не писал мне, и я поняла, что всему виною мой дневник.
Лев Николаевич собирался в Москву. Я получила записку от Кузминского: "Еду в Москву по делам", и больше ни слова. Я сказала Соне, что мы не в ладах.
Лев Николаевич пишет Соне из Москвы (20 июня 1867 г.):
"То, что ты пишешь о Тане и Кузминском, меня еще не так пугает, это размолвка, которая не исключает любовь <...> Знаешь, меня мучает мысль, что мы Дьякову, такому отличному нашему и ее другу, не сообщили всего. Мне кажется, это надо было сделать. Как ты и они думают?"
На другой день он снова пишет Соне, а она читала мне:
"Саша Кузминский ни сестре, ни Андрею Евстафьевичу, ни Лизе ничего еще не сказал от какого-то конфуза, который обуревает его. Я с ним пытался откровенно объясниться, в чем его недоразумение с Таней, и он хочет, и как-то робеет или не может, и не хочет сказать".
Тут я остановила Соню:
- Да это понятно, что Левочке он не может сказать причину своего поведения. Все это - последствие чтения моего дневника, где моя любовь к Сергею Николаевичу описана подробно.
- Зачем же ты дала ему читать?
- Да он уж очень просил, я не могла отказать ему.
- Теперь мне все понятно, - говорила Соня, - ведь Левочка этого не знает. Ну, слушай дальше:
"Все уладится, очень молодо, только жалко, что они с Таней не объяснились перед отъездом. А то ему тяжело".
В следующем письме (от 22 июня) Лев Николаевич пишет снова:
"Кузминский ничего не говорил ни Андрею Евстафьевичу, ни Фуксам. Инстинкт вернее ума. Ничего из этого не выйдет, и тем лучше"...
- Соня, я чувствовала, что Левочка недоволен, что я выхожу за Кузминского, а не за Дмитрия Алексеевича.
- Понятно, Дьяков лучший его друг, - сказала Соня.
Не помню, сколько времени прошло еще, когда Кузминский неожиданно приехал к нам. Без объяснений, почему он не ездил, он молча подал мне тетрадь мою. В отношения наши закралась какая-то натянутость, неловкость. Мать моя смягчала эту неловкость. Он прямо обожал ее. Она просто и ласково относилась к нему, но я не могла последовать ее примеру. Вечером у нас было довольно;о серьезное объяснение. Мы сидели у меня в комнате. Мама отозвали укладывать спать Вячеслава, и мы остались одни.
- На меня удручающе подействовал твой дневник. В Москве еще я не мог успокоиться. Я задавал себе вопросы: в состоянии ли я буду забыть все это, не будет ли эта любовь всегда стоять между нами, как злой призрак? Не будет ли она всегда служить мне обвинением и охлаждением к тебе? Буду ли я в состоянии примириться с этим и простить тебя?
- Простить! - воскликнула я. - Да я никогда не буду себя чувствовать виноватой перед тобой! Никогда никакого прощения я не прошу у тебя, - говорила я, краснея и волнуясь. - Мое прошлое принадлежит только мне одной, и никому больше. Я никому не позволю властвовать над моей душой и сердцем! Конечно, мой будущий муж имеет право требовать от меня целомудрия и любви, тогда как вы, бывши женихами, этого не даете нам, - с злой насмешкой сказала я. - Ты был в связи с графиней Бержинской, ты сам мне говорил это, и чуть было не женился на ней! И я не упрекаю тебя.
- Да, но разве я так сильно любил ее? Я легко расстался с ней.
- Этого я не знаю, - сказала я. Мы оба замолчали.
- Скажи мне, что побуждает тебя выйти за меня? - проговорил он, все еще с недоверием относясь ко мне. - Ты судишь, может быть, как все барышни, что надо же выйти замуж. Или же у тебя расчет какой?
- Расчет? В чем? Я могла бы выйти замуж по расчету, но это не в моем характере.
- За кого? За Дмитрия Алексеевича? - спросил он.
- Это дело мое. Говорить больше ничего не стану. Мы снова замолчали. Я села в угол дивана. Мне стало невыносимо грустно, тяжело, и я едва удерживалась от слез. Я видела, что и он страдал не менее моего, что в нем происходила сложная внутренняя работа. Он встал с своего кресла и начал нервно ходить по комнате. Его лицо было бледно, и две складки на лбу, которые я знала у него, говорили о его внутреннем волнении. Мне стало нестерпимо жаль его. Мне вспомнилась наша юная ссора из-за живых картин в Покровском. Это была вторая, но насколько серьезнее!
Неловкое, тяжелое молчание длилось довольно долго.
- Таня, - вдруг проговорил он, останавливаясь передо мною. - Так жить нельзя. Неужели ты не видишь, как я мучаюсь?
Слова эти были сказаны так чистосердечно, искренно, что я поверила, что любовь наша далеко от обоюдного обмана, как мне казалось это. Я хотела ему что-то сказать, но не выдержала и заплакала. Мои слезы были лучшим ответом на его вопрос. Он взял обе мои руки, отвел их от глаз моих, и мы, как тогда, пять лет тому назад, преступили "запрещенное" нами же самими.
- Как я часто плачу в последнее время, - сказала я, улыбаясь сквозь слезы, - и все от тебя.
24 июля 1867 года была назначена свадьба. Я с матерью поехала в Москву к отцу. Железная дорога уже ходила от Серпухова до Москвы. Отец, как и все в нашей семье, был огорчен, что я не выхожу за Дмитрия Алексеевича. Он был и гораздо старше и богаче. В те времена, если между женихом и невестой было менее 8 лет разницы, считалось неблагополучно. В Москве мы пробыли недели две: приданое задержало нас. Я избегала говорить и сидеть с отцом.
Возвратившись в Ясную Поляну, мы начали хлопотать о венчании. Так как мы были двоюродные, то надо было найти священника, который бы согласился обвенчать нас. Лев Николаевич и Кузминский ежедневно почти ездили в сельские церкви отыскивать священника. Наконец, не помню, кому из них, удалось найти старика - временно полкового священника, который за несколько сотен брался обвенчать.
Лев Николаевич пресмешно рассказывал про поиски и типы священников, а про последнего сказал:
"Ну, этот за сто рублей и в кучера пойдет, не то что перевенчает".
И вот ещё что...
Софья Андреевна вспоминает:
«Странное событие было еще раз в их жизни. Сестра моя сделалась невестой Александра Михайловича, которого с детства любила; но так как он был двоюродный брат, то надо было найти священника их перевенчать.
Совершенно независимо от них Сергей Николаевич решил тогда вступить в брак с Марией Михайловной и тоже ехал к священнику назначить день своей свадьбы. Недалеко от г. Тулы, верстах в 4-5-ти, на узкой проселочной дороге, уединенной и мало езженной, встречаются два экипажа. В одном – моя сестра Таня с своим женихом Сашей Кузминским без кучера, в кабриолете, и в другом, в коляске, Сергей Николаевич. Узнав друг друга, они очень удивились и взволновались, как мне потом рассказывали оба. Молча поклонились друг другу и молча разъехались всякий своей дорогой.
Это было прощание двух, горячо любивших друг друга людей, и судьба поиграла с ними, устроив эту необыкновенную, неожиданную и мгновенную встречу в самых неправдоподобных, романических условиях».
Что же Таня?
«Да, в эту ночь подушка моя была мокра от слез и я не спрашивала бы благочестивую Верочку, как тогда в Петербурге, как она думает: можно ли любить двух? Но мало кто поймет это.
Лев Николаевич понял и не осудил меня, когда я ему рассказала про это».
И вот началась семейная жизнь.
Тихая пристань?
Отнюдь.
«Афанасий Афанасьевич Фет так определяет медовый месяц двух супругов: «Два невыезженных вола тянут в гору тяжесть. Один – в одну сторону, другой – в другую, не понимая, что делают».
«Несмотря на то, что часть нашей юности мы провели вместе и, казалось бы, знали хорошо друг друга, нам все же пришлось во время медового месяца «тянуть в гору тяжесть». Но это не значит, чтобы привязанность наша друг к другу уменьшалась. Я не хочу этого сказать, но была разность характеров, воспитания, взглядов на жизнь, на людей. В ранней молодости, в особенности мне, разность взглядов не мешала. Мы скользили по ним. Как два оперившихся птенца, мы радовались любви. Мы беззаботно и бессмысленно предавались ей, в особенности я. Муж всегда был серьезнее меня. А я, испытав уже более серьезное чувство и не найдя в нем счастья, вернулась как бы под защиту, к своей первой, ничем не омраченной, чистой любви, думая пристать к берегу спасения».
Александр боится несомненного и ощутимого влияния Толстого на свою юную жену.
Но она не уступает, защищая права на свободу.
«…что мирило меня с ним, это то, что я всегда сознавала не то привязанность, не то любовь его ко мне. В редких случаях он высказывался мне с такой энергией, с таким искренним чувством, что передо мной вырастал другой человек. И я все прощала ему. Так было и во всю мою жизнь. Он дорожил моей откровенностью, дорожил моим доверием к нему, боясь потерять этот единственный нравственный мост, соединяющий нас двух, столь противоположных людей».
Осталось добавить,
что Софья Толстая ушла из жизни в 1919 году,
Кузминский в 1917,
Шостак в 1914,
Сергей Толстой в 1904,
Дьяков в 1891.
Таня пережила их всех.
Всех…
== 2017 =======================================
____________________Примечания автора
Вспоминала, когда писала.
___* Сюлли Прюдом (1839 – 1907), перевод Ю.Ключникова
БУДЬ Я БОГ
«Будь я Богом, смерть лишил бы силы,
Горе не пускал бы на порог,
Люди все бы сделались красивы,
Будь я Бог.
Будь я Богом, посадил бы рощи
И цветы вдоль всех земных дорог,
Сделал жизнь бесхитростней и проще,
Будь я бог.
Будь я Богом, поменять бы кожи
И сердца всем грешникам помог.
Но тебя оставил бы такой же,
Дорогая.
Будь я Бог».
___** «- Придай Корделии тепла,
а гордость укроти.
- Тогда трагедия могла
и не произойти.
- Прибавь Офелии ума
и стойкости придай!
- Чтоб принца на себе сама
женила невзначай?
-Хоть Дездемоне наперёд
дай хитрости чуть-чуть!..
- Она за мавра не пойдёт,
ну нет, не обессудь!
- Джульетта слишком молода!
Нам нужен идеал,
А ты не дал себе труда…
- Как мог, так написал…
- Двух слов нельзя тебе сказать,
ты слышишь только лесть!..
- Не надо женщин улучшать,
люби таких, как есть».
Владимир Рецептер «Диалог об идеальной героине.»
___*** «Могла ли Биче, словно Дант, творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить…
Но, Боже, как их замолчать заставить»!
Анна Ахматова
<19??>
___**** «Могла ли Биче, словно Дант, творить,
как желтый одуванчик у забора?
Я научила женщин говорить.
Когда б вы знали, из какого сора».
Вера Павлова
___***** Ещё про «воспоминания» в смысле достоверности.
У 1й жены знаменитого Даррелла – Джеки –
есть книга «Звери в моей постели»,
где она описывает свою непростую жизнь с господином натуралистом.
И, в частности, говорит: когда они наконец «узаконились», Джеральд сказал ей:
наконец-то я тебя заполучил.
(Привожу по памяти, без кавычек – суть.)
Книга вышла с комментариями самого Даррелла – тогда он жив ещё был.
Его комм к этому эпизоду: неет, я сказал: ты меня заполучила.
???
_Пример шуточный, конечно (кого этот диалог особо волнует? И там много подобных контрсвиднтельств), но проблему иллюстрирует…
Тогда Даррелл мог возразить, теперь – нет…
«Вспоминающие» (и те, о ком вспоминают) могут забыть, перепутать, не понять шутки, сознательно соврать по сонму причин… далее со всеми остановками…
Просто это надо иметь в виду. ___
___****** «— Как ты торжественно отвечаешь! Я думала найти его здесь и предложить ему пойти гулять со мною. Он сам меня все просит об этом. Тебе из города привезли ботинки, поди примерь их: я уже вчера заметила, что твои прежние совсем износились. Вообще ты не довольно этим занимаешься, а у тебя еще такие прелестные ножки! И руки твои хороши... только велики; так надо ножками брать. Но ты у меня не кокетка.
Анна Сергеевна отправилась дальше по дорожке, слегка шумя своим красивым платьем; Катя поднялась со скамейки и, взяв с собою Гейне, ушла тоже — только не примерять ботинки.
«Прелестные ножки, — думала она, медленно и легко всходя по раскаленным от солнца каменным ступеням террасы, — прелестные ножки, говорите вы... Ну, он и будет у них».
Но ей тотчас стало стыдно, и она проворно побежала вверх».
Иван Тургенев «Отцы и дети»
LLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLLL