Туда нужно идти, когда луна стоит высоко.
Когда берег топкий, прилив маленький, и никто не хочет умирать. Когда солнечный день и лунный не спорят между собой. Те, кто хочет умирать, идут в высокую воду - далеко, насколько могут унести ноги. Тогда их отрывает от песка, несет в совсем далекую воду - там кружат большие твари с длинным выступом на морде и пастью, в которую может поместиться много таких, как ты - или с грохотом разбивает о камни. Тогда уже не найдешь ни рук, ни ног.
Никто сейчас не хочет умирать, и раз в год мужчины остаются на суше, а Пра говорит, глядя на луну - мы выйдем сегодня.
Пра могла бы и не говорить. Когда луна стоит высоко, говорить бесполезно. Но Пра живет уже две сотни месяцев, она круглая, как луна, круглая, как наш остров, и все плоские твари и все безумные калеки, высоко поднимающие оружную руку, слушают ее, а не кого-то другого. Она легко может выбрать подходящий день для похода в топкую землю. Я тоже прячу оружие под брюхо, когда Пра тяжело проходит и ложится в ложбину, поросшую мхом. Я пока еще могу одолеть камни и залезть на дерево, но все понимают, что лучше быть такой, как Пра.
Ее помощницы уже готовы - они содрали с себя мох, наточили оружие о плоскую скалу, разминают ноги и нетерпеливо подпрыгивают боком, как будто готовятся к драке. Вчера мы еще могли думать, и все закрывали мхом норы мужчин, которые в это время впадают в спячку: после возвращения женщины еще целый лунный месяц будут драться, выпуская пар, похваляться и рассказывать такие истории, от которых трясет даже самых смелых мужчин, забиравшихся поодиночке на горячую гору. Но что поделать, панцири у всех твердые, а слова мягкие. Мудро в это время хотеть спать.
Со стороны мы выглядим, как лавина: темные панцири не блестят в ярком свете, и глаза под щитками не блестят. Мы тяжелые, потому что легче станет только на берегу, и злые, потому что не можем никак дождаться этого облегчения. Некоторые еле-еле дождались точного дня: ливень, который прошел тремя днями раньше, смыл тех, кто отправился на берег, не в силах больше ждать, и мы слышали на расстоянии, как горная река уносит последнюю из этих ослушниц. Испуганно кричат мягкие звери, и летающие звери прячутся в гнезда, когда мы выступаем в поход, скатываясь, как камни, по осыпающимся откосам, прорубая путь в зарослях и отбивая ритм, который помогает нам держаться вместе.
До берега идти три лунных дня.
Когда выходит солнце, мы уже не можем ничего сделать - настолько мы тяжелые. Мы прячем под себя ноги, закрываем глаза и лежим в тени, неотличимые от камней. Если не удается найти тенистое место, женщина погибает: солнце испечет ее заживо. Трое, слишком тяжелые, умирают от усталости тогда, когда мы не успеваем пересечь за ночь равнину, слишком длинную для такого похода. Остальные жалели бы о них, если бы луна уже не вошла в нас и не заставила делать то, чего не делают никогда. Ритм уже не нужно отбивать - он звучит во всех нас одинаково. Когда мы входим в мелколесье, близкое к берегу, напряжение спадает: два дня все, кто отправился в дорогу, сдерживали глупые порывы ярости и старались не драться за еду, которой и так полно после этих дождей.
Пра идет вместе с нами. Ее помощницы сейчас еще бесполезнее, чем все остальные: они не в силах тащить ее, потому что в каждой из них - тот же самый груз, и уже не найдешь такой женщины, которая могла бы подтолкнуть увесистую Пра. Я иногда подталкиваю ее вперед, потому что мне легче - должно быть, во мне груза меньше, чем в других. Прошлый год прошел для меня впустую, и подруги и мужчины, советуясь между собой, говорят, что это может мне повредить - но сейчас луна затапливает небо, и для нас нет ни мужчин, ни врагов, ни подруг.
Луна входит в нас, как оружная рука в созревший плод. Внутри меня она гремит, как горный обвал, который заставляет трястись всю землю. Остатками мыслей цепляясь за что-то простое, я иногда ужасаюсь тому, что мы делаем - бьем идущих рядом, если они толкают нас, бессмысленно зарываемся в грязь, которую проще обойти, режем лианы, скрепляющие упавшие деревья, и гибнем под падающими стволами.
Я еще кого-то узнаю, но остальные - нет. Это Омма, у которой панцирь треснул с правого края - мы с ней со-сестры. Это Кхара, которая любила таскать маленьким мужчинам остатки вкусного, пока они не научились лазать на деревья сами и их руки не окрепли. Это Пра, но я больше не знаю Пра. У меня нет мыслей. Я знаю сводящий с ума ритм, луну и воду.
Мы стоим на берегу и воздеваем руки к луне. Прилив уже рядом.
Мы еще ни разу не входили в воду с тех пор, как родились из нее. Луна вокруг нас, и меня заполняют воспоминания - вот я, только что появившись из крохотного яйца, лежа в синей ленте текучей пленки, вижу сквозь оставшуюся оболочку чьи-то другие руки, другие мягкие панцири, других, уже начинающих пробовать издавать тихое щелканье, и скоро весь наш крохотный плавучий остров затапливает ритм - неуверенный, еще неровный. И кто-то думает вслух, и кто-то смеется внутри себя - это Омма. Надо же, это Омма?.. Разве можно так долго помнить?.. Может быть, со-сестра - это не только подруга по охоте, с которой можно смеяться внутри себя, дразнить остальных и вместе ходить за добычей? Может быть, у нас есть общая память? Или она не помнит этого так, как я?
Я ощущаю что-то, чего не могу понять.
Я могу, я могу помнить. Вот я, еще не испытавшая первой линьки, выбираюсь на берег, дрожа от ярости и желания встать на ноги и вытянуть руки вволю - такая маленькая, но уже с хорошим, острым оружием, рождаясь второй раз, готовая ударить или проткнуть что угодно, если это нападает на меня. Но никто не нападает, только впереди, раздвигая волны и хлынувшую на берег волну таких же, как я, движется что-то огромное, страшное, неповоротливое, похожее на камень. Но я знаю, что это огромное и тяжелое - дружелюбное и доброе. Я бегу к нему на подламывающихся ногах, и ужас исчезает - но это, большое, проходит мимо, уходя в воду, и смеется внутри себя. И оно уплывает назад, туда, откуда мы пришли - дальше, дальше, дальше... Тогда во мне возникает что-то другое, кроме страха и радости быстрого бега.
Кто это был тогда? Почему я раньше этого не знала?
Прилив затапливает нас по животы, и меня начинает разрывать изнутри на части. Пытаясь освободиться от груза, я кручусь, взрывая песок руками и ногами, и вижу, как в воде возникает переливчатый блеск - это длинные ленты отплывают от наших тяжелых панцирей, прекрасные, широкие, огромные ленты, внутри которых сияют бесчисленные искры оплодотворенных яиц. Вода бьет нас, и мы всплываем. Сделано! Сделано! - кричу я внутри себя, и все шатается, как будто кругом ударил камнепад.
Потом приходит голод, и я хватаю все, что попадает в руки - мелкие, негодные, неуплывшие яйца, отставшие от лент, лихорадочно снующих вокруг скользких амо, вертких и гладких хвостатых тварей с мелководья. Мы все делаем так, пока волны не начинают сбивать нас с ног и оттаскивать на глубину, и тогда мы бежим на сушу - легкие, сильные, свободные - и начинаем пировать там.
Утро солнечного дня застает нас на берегу в тени, и нужно уходить в заросли. Вокруг нас ползают ходячие камни - мелкие, причудливой формы твари, которые собирают остатки нашего пиршества. - Служите нам! - скрипит Омма, еле-еле поднимаясь и упираясь руками в землю. - Служите нам, потому что мы накормим вас до отвала!
Берег заливается треском и грохотом.
Мы рассыпаемся по лесу. Пришла вода и выгнала нас на сушу, но оставила желание сражаться. Оружие скрежещет, разбивая мелкие камни и панцири соперниц, потому что сейчас каждая - соперница. В нас бушует ярость. Ярость, которую так легко выпустить, не пряча, не останавливаясь и прыгая высоко, чтобы похваляться тем, как ты сильна и зла! Кто встанет против меня?
Передо мной возникает кто-то из них - сейчас никто не узнает друг друга - и я бью ее с размаха, пробивая панцирь над глазами с одного удара, потому что мне хочется разорвать любого, кто попадется мне под оружную руку. Невыносимый вопль мягкого животного, которое прикончили две моих спутницы, потерялся в этом шуме и треске. Я иду вперед, падая от усталости. Ритм уже не отзывается в нас так сильно, и поэтому танец, который казался красивым и пугающим, рассыпался и распался. Остались только безобразный звук ломающихся стволов и веток, грохот и страшное шипение ветра в кронах.
Я вижу Пра. Пра стоит над разорванным телом. Панцирь убитой надтреснут с правого края.
Я бью Пра, вкладывая в это всю оставшуюся ярость, и бью до тех пор, пока ее панцирь не оказывается пробит в нескольких местах, пока мое оружие не трескается, а Пра не теряет одну ногу и половину второй и не молит о пощаде. Она шипит и щелкает так громко, что прибегают те, кто уже освободился от зова луны, и умоляют меня перестать. Я хочу убить Пра и начать есть ее, но подруги обступают меня и ложатся на животы, подставляя глаза. Я не могу бить по глазам, потому что уже могу думать, я бессмысленно кручусь на месте, путаясь в траве и скользя в изрытой земле, и Пра уходит вверх по склону, волоча половину ноги, истекающую прозрачной кровью. Тогда мы все падаем без сил - и я, и те, кто останавливал меня.
Потом мы возвращаемся.
...Мы сидим на вершине скалы лунным днём.
- Потомство... Интересно, умеет ли потомство чувствовать? - спрашиваю я. - Я не помню.
Арра смеется внутри себя. Арра маленькая и с гладким панцирем. Она меньше меня в два раза, но гораздо умнее, и все, кто после похода на берег испытывает странное беспокойство, глядят на неё, будто хотят о чем-то спросить, когда она появляется у нашей скалы. Арра живет там, где сплетаются лианы. Женщины, испытывающие беспокойство, начинают жить поодиночке, уходя далеко от нашей скалы; говорят, это бывает. Но беспокоятся многие, а Арру нашла одна я.
- Потомство - это как мы, только у них все очень маленькое - говорит она. Я прислушиваюсь к ней, потому что она моложе меня на год и еще не загрубела настолько, чтобы не помнить, как вылезла из воды. Она ни разу не ходила на берег. - Потомство становится лучше нас, потому что луна заставляет мужчин прильнуть к тем, кто сильнее и осанистее всех, а женщин - выбирать из тех мужчин, которые их не боятся. Поэтому получаются такие сильные, как ты.
- Ага, и такие умные, как ты - ворчу я. - Я не собираюсь с тобой танцевать, не бойся. Я знаю, что все правила сами появляются в голове, как только подрастешь и скинешь первую твердую шкуру. Но почему никто не думает о потомстве после того, как мы ходили на берег, а я думаю?
Арра смотрит на меня .
- Что ты! Думают все!- говорит она и скребет оружием по камню. - Но спросить догадалась одна ты.
Проходит сухой сезон. Земля уже не дрожит так, как раньше. Теперь луна приходит к проснувшимся мужчинам и заполняет им головы, и они приносят нам подарки, требуя счастья, и роют заново свои обвалившиеся длинные норы, чтобы звать нас туда. Счастье - это длинный ритуал, и в этом месяце я хочу обойтись без него, как и многие, кто ходил на берег. Меня не привлекают даже подгнившие орехи, которых у них полно. Мы собираемся у Арры и смотрим на её укрытие, которое она сделала из палок, лиан и стволов, как летающие твари делают гнездо. Она почему-то никак не хочет выкапывать укрытие в земле. Арра умнее нас, поэтому мы хотим приносить ей еду, но она всегда делает так, что мы сами уходим наевшимися. Не понимаю, как это у нее получается.
Я чувствую то, чего не могу рассказать, и мне спокойно.
Когда беспокойство проходит, женщины начинают танцевать. Мужчины уже ушли, украшения перед норами осыпались, и никто ничем не занят. То одна, то другая вызывает соперниц на безмолвный спор, чтобы выяснить, кто главнее. Мы приседаем друг перед другом, танцуем, прячем глаза от удара и боремся, скрещивая оружие.
Никто не трогает Пра, потому что она пострадала. Под конец я побеждаю почти всех, но тех, кого я не побеждаю, я не должна убивать - это игра, а не спор. Под конец они собираются и говорят мне, что, если я буду побеждать всех, то меня перестанут пускать к роднику лежать в проточной воде. Это меня сердит, и я рою оружием землю, когда сижу с Аррой в ее укрытии.
- Почему мы все время спорим, можно ли побеждать, хотя должны всегда побеждать? - спрашиваю я ее. - Я бы просто победила всех и пошла к воде, никого не оскорбляя. Почему они думают, что я танцую слишком много и должна перестать, если я еще не закончила танцевать?
- Я думала об этом - говорит Арра. - Когда мы были хуже, чем сейчас, мы жили очень плохо. Я видела прорезанные в камне черты, которые изображают нас, какими мы были раньше. Если бы мы не танцевали, а сражались просто так, мы бы перебили друг друга.
- Уж лучше бы перебили - шиплю я. - Я не могу думать, когда они так.
Арра успокаивает меня, ложась на живот - она так делает, когда я выпрямляюсь во весь рост и бью воздух, чтобы не бить ее. Если кто-то пройдет рядом, я его ударю. Но нельзя же побить всех сородичей сразу. А почему нельзя? Зачем они запрещают?
- А откуда ты знаешь про камни? И зачем нужно изобразить нас? "Изобразить" - это посчитать.
- Я про них вспомнила, когда скинула первый панцирь. Я перестала все вокруг бить и начала думать, и вот камни. А я понимаю - камни есть! Давай ты тоже узнаешь про камни?
И мы идем к камням.
Камни очень гладкие и такие же высокие, как скалы. Когда я смотрю на них, во мне начинает звучать ритм, который я слышала давным-давно - тогда в лес ударила молния, и выжила только половина нас. Мы тогда еще не поднялись в горы и были совсем молодыми. Скалы такие гладкие, что луна отражается от них так же ярко, как солнце днем, и от них хочется прятаться так же, как от солнца. Я танцую.
- Это бессмысленно - говорю я, ведя безоружной рукой по прорезанным линиям. - Линии и линии, почему такие кривые? Если хотят сделать хорошо, делают прямые и прорезают след на отвесной шершавой скале, чтобы было хорошо видно. Зачем это? Не затем же, чтобы посчитать, сколько месяцев прошло или сколько сородичей умерло...
Арра не смеется внутри себя, а просто обводит вокруг меня своим маленьким оружием. Оружие движется так быстро, что прочерчивает полосу. Когда летучие звери взлетают с земли или с дерева, от них остаются такие же полосы - мы никогда не успеваем их заметить, только эти отвратительно быстрые следы в воздухе.
Линия - округлая.
Панцирь округлый. Линия тоже округлая. Панцирь округлый, линия тоже, панцирь...
Что-то вспыхивает у меня в голове.
- Аааа! - говорю я ошарашенно. - Ага! Поняла.
Оказывается, вокруг много такого, чего я раньше не видела. Мы с Аррой поднимаемся на горячую гору, куда обычно ходят мужчины, и застаем там целую сходку. Они спорят о том, о чем бы мне в голову не пришло спорить - кто главный в танце, а не в споре. В их танцах есть обида, которой я не понимаю.
Мое оружие совсем затупилось, и зазубрины на нем рвут, а не режут жесткую листву и колючие плети ползучки. Мы прорезаем путь к водопаду, потому что Арра думает, что можно брать из него воду для племени. Но к нему нельзя подойти - водопад такой огромный и страшный, что Арра вцепляется в поваленное бревно и начинает горевать, глядя на летящую воду.
Сражаться с ней, чтобы быстро сбросить горе, нельзя - Арра слишком маленькая. Когда я горюю, Арра всегда меня расспрашивает. Поэтому, чтобы ее успокоить, я начинаю расспрашивать ее - пусть расскажет о том, как быть такой маленькой.
- Я самая первая из наших со-сестер поднялась в горы, я не знаю - говорит она. - Все, кто после меня, уже будут такими же огромными, как ты, и поднимутся сюда через пару десятков месяцев. А я просто слишком любопытная.
Но разве потомство не должно быть злым, чтобы выжить после рождения в прибрежных зарослях?
Арра рассказывает то, что я помню и о себе, и о других со-сестрах, которые не стали такими близкими, как Омма - сначала ярости полно и ты режешь все, что есть вокруг, потом ее меньше, а потом ты линяешь и начинаешь думать и говорить. Когда ты только родился, ты способен убить все живое на своем пути, а потом становится легче. Я вспоминаю Пра - она знает больше слов, чем любой сородич, и наверняка думает очень много, пока лежит в своей ложбине и линяет. Я понимаю, что Арра начала думать и говорить быстрее, чем остальные, и они прогнали ее. А откуда я это знаю - я не понимаю.
Я чувствую то, чего не могу рассказать. Это страшно, как высокая вода: зазеваешься на миг, и не найдешь ни рук, ни ног. Начнешь подбирать слова - не остановишься.
Наступает сухой сезон. Пра чертит на скале новую отметку - прямую и четкую. Отметок бесчисленное количество, и я не могу их сосчитать. Шесть... Шесть... Шесть, опять шесть...
Мужчины ушли к горячей горе, и норы стоят покинутыми. В них селятся змеи, мелкие скорпионы и отвратительная мелочь, которая может забраться под панцирь и закусать тебя до смерти. Огромные мухи летают в солнечный день над заболоченными местами, мы обмазываем друг друга соком раздавленных веток хрупкого кустарника, деревья скрипят, высыхая, и летающие звери тонко кричат. Все трясется - то от крика, то от солнца, то оттого, что наступает ночная прохлада и огромные стволы и камни потрескивают, остывая. Кто постарше, впадает в полусон, а кто посильнее, ходит и клацает оружием от скуки, слишком вялый, чтобы драться или охотиться. Поговорить не с кем - думаю я и начинаю строить.
Я пробую вить гнездо из лиан, как делают летающие звери, но на земле, потому что там влажно.
- Ты сгниешь - говорит Пра из-за спины так, как будто я ей враг. - Будешь лежать, лежать и сгниешь.
Я не понимаю, почему она такая сердитая, раз она больше не сражается. Что поделать, раз я ее чуть не убила? Когда женщины уходят на берег, они делают то, что они делают. Я больше не пытаюсь убить ее за то, что у меня больше нет со-сестры, а остальные даже не помнили, как их зовут, когда сражались - в чем дело? Разве можно об этом даже думать? Но Пра то не разговаривает со мной, то уходит, когда я прихожу, хотя я, как остальные, прячу оружие под себя и приветствую ее безоружной рукой. Ее помощницы тоже не подходят ко мне, а помощниц стало больше - наверное, Пра совсем превращается в камень. Я смеюсь внутри себя.
- Ага, а ты окаменеешь - говорю я. - Вот, смотри, тут можно сделать себе прохладно, даже когда светит тяжелое солнце. Нужно придумать что-то, чтобы отгонять змей. Если я соберу много лиан, будет влажно, а если их накрутить сверху, то можно будет передвигаться и носить это все с собой!
- Никто так не делает - оскорбленно говорит Пра.
- Да, не делает! - радуюсь я. - Ты только посмотри, что можно сделать!
- Ты самая глупая в этих горах - все так же оскорбленно говорит Пра и уходит. Я продолжаю плести.
В этом месяце все, кто любит меня и помогает мне, уходят жить в лианы. Арра где-то пропадает, и мы плетем свои гнезда сами. Моя безоружная рука стала почти такой же сильной, как оружная, так сильно я цепляюсь за обрезки лиан! Жалко, что каждый лунный день приходится резать новые - так быстро они высыхают!
Ко мне приходят две помощницы Пра вызывать на поединок, потому что я увела своих подруг от скалы и меньше сородичей защищает ее. Не понимаю, зачем так думать. Мне приходится свалить их со склона, только так, чтобы не треснули панцири. Не хватало еще, чтобы все, включая мужчин, подумали, что я не умею доказать, как я права, и убиваю просто так. Я танцую над обрывом и протягиваю руки вверх, чтобы посмеяться над ними.
Арра пришла обратно и попросила у нас помощи. В сухой сезон она ушла далеко, накрывшись панцирем из лиан, и начала копать оружием яму в земле, где все ещё была влажность. Арра отвалила камень, из-под которого пошла вода. Пра немедленно захотела прийти туда и устроиться в мокрой ложбине, но нас было шестеро, крепких, как целая связка, и мы поделили воду честно между всеми. Хватает даже вернувшимся мужчинам, которые хвалили нас так, как будто мы самая большая нора на этой горе.
Лианы в нашем месте пускают корни и приживаются. Теперь их больше не нужно резать, а гнезда вьются сами.
Мы гордимся и танцуем.
...Однажды, когда со времени похода на берег проходит шесть лунных месяцев, ко мне приходит самая маленькая из её помощниц и говорит, что Пра меня зовёт. Я больше не хочу прятать оружие под брюхо, когда встречаюсь с Пра, а помощница дразнит меня, поворачиваясь ко мне боком, но я иду.
Нечего ей похваляться, как будто я боюсь её. Жаль, что со мной сейчас нет Арры.
Мы приходим к зелёной поляне у скалы, где уже сидит огромная толпа, и большинство из них опирается на руки. Я вхожу в круг, где лежит Пра. Многие женщины глядят на меня так, как будто сердятся.
- Скоро в нижних лесах появятся все, кого мы тогда выпустили в море - торжественно говорит Пра. - Мы славно постарались и знаем, кто постарается больше всех.
Я не понимаю, почему она так говорит.
- Мужчины уже выполнили всю положенную работу, ведь я их послала освободить дорогу для потомства - щелкает Пра, на панцире которой до сих пор есть трещины. - А теперь нам нужна смелая женщина, которая может встретить из моря сородичей!
Сородичи дружно щелкают, смыкая круг.
- Это должна сделать такая женщина, над которой луна не имеет большой власти - щелкает Пра и смеется внутри себя. - Смелая женщина! Такая женщина, которая не убежит от большеротых тварей. Это сделаешь ты. Я оказываю тебе большую честь.
Теперь я понимаю, о чем речь.
Я должна спрятать оружие и упасть на живот, благодаря за эту честь, как раньше делали все остальные в моей памяти - но я поднимаю обе руки высоко и шагаю к Пра, чтобы разломать ее панцирь и выбросить наружу мясо, которого что-то слишком много.
- Хватит уже того, что я спасала тебя в те дни, когда мы шли к воде! - кричу я, танцуя. - Хватит уже того, что ты разорвала мою последнюю со-сестру, с которой мы когда-то вышли из воды! Ты мешаешь мне делать гнезда, хотя они тебе ничем не мешают! Ты живёшь уже слишком долго и говоришь слишком много! Не сделать ли тебе это важное дело самой, как самой старшей и самой мудрой?
Пра приподнимается на поврежденных ногах.
- Я бы рада! Но самые мудрые, самые опытные выбирают тебя! Не меня, а тебя! Благодари!
Мудрые и опытные согласно щелкают, поднимая оружие - благодари! От неожиданности я приседаю на задние ноги. Как же так? Разве не эти женщины и мужчины прятались от жары в наших гнездах, брали у нас воду и плетенки и говорили с нами о том, какие мы умные и сильные?
- Что, страшно? - быстро говорит Пра. - Я вижу, как ты трясешься!
- Ты трясешься! - повторяют сородичи. Но ведь я не трясусь. Как можно говорить то, чего нет?
- Неужели тебе страшно пойти туда, где выбирается на сушу наше потомство, потомство всех, кто стоит тут? Неужели ты не можешь пойти и сделать то, что делать правильно? Как тебе не стыдно трусить перед всеми?
И все щелкают.
Я опять не верю. Почему нужно так щелкать? Почему те, кто знают меня, стоят тут? Почему...
- Ты идешь! Ты идешь! - начинают боком танцевать они, подгибая заднюю пару ног и не закрывая руками глаза. - Ты идешь! Тебе оказана высокая честь! Ты идешь!
- Ты идешь! - шипит Пра. - Выпустите ее из круга! Она идет! Она согласна!
- Я не соглашаюсь!
- Значит, ты боишься!
Никто среди нас не говорит так, как Пра. Вроде бы то, что есть, а вроде бы то, чего нет. Это какое-то плохое умение, страшное, тяжелое. Почему у нас есть слова? Почему эти слова забирает себе старая огромная неуклюжая неумеха, которая больше ничего не может, кроме как чертить полосы на скале? Почему?
- Я не умею бояться! - в ярости говорю я, потому что понимаю, что танцующие в ритме - больше не мои сородичи, а сородичи Пра. Может быть, убить их?
Но нельзя убивать тех, с кем ты ходил на берег и выжил. Это совсем другое - как будто у меня больше нет родичей и со-сестер, а у нее - есть, и все думают, что мне страшно. Мне не страшно. - Я иду.
Пра довольно смеется внутри себя.
Я поворачиваюсь и иду вперед, в лес.
Когда я спускаюсь в долину, меня догоняет Арра со спутниками, вернувшаяся от водопада. Она загораживает мне дорогу и говорит:
- Я знаю, что случилось! Я пойду вместо тебя.
Как это - вместо меня? - не понимаю я. Это еще непонятнее, чем то, как они говорили со мной сегодня.
- Ты умная - шиплю я, опуская оружную руку. - Ты нужная. Тебе туда нельзя. Я старше, я сильнее. Я запрещаю.
- Никто не может мне запретить идти - смеётся Арра внутри себя. - Но почему идёшь ты?
- Я не знаю.
- Тебя заставили!- шипит Арра и бьёт оружием воздух. - Тебя осмеяли! Возвращайся!
Но я знаю, что не вернусь, и ложусь на живот, говоря что я потеряла гнездо. Надо мной щелкают растерянные спутники, чуя непоправимое. Тогда Арра просит меня вернуться, чтобы убить Пра.
- Нет - говорю я - нет. Я потеряла гнездо. Я потеряла сородичей. Можно убить Пра, но нельзя вернуть гнездо.
- Мы будем жить, как твое гнездо.
- Другого гнезда нет! - я вспоминаю, как прижились лианы.
- Тогда убью Пра!- бьёт меня словами Арра. - Мы вернем тебе гнездо!
- Ты слишком слабая. Ты ее не убьешь.
- Я буду сильнее. Я не одна.
Её уже не отговорить. Странно, что союзники бывают такими надежными и не убегают от отвратительных слов и страшного умения Пра. Я понимаю что-то, чего не понимала раньше. Арра умеет объяснять, что честно, а что - нет. Даже если Пра победит в поединке, то получится так, что права будет Арра. Значит, есть что-то, что сильнее любых слов самых больших сородичей?
Я уже готова согласиться, но что-то вдруг падает на меня, как огромный камень.
- Я не пойду - говорю я.
- Почему?- внимательно смотрит Арра.
- Они мне больше не нужны. Нет, не говори ничего.
Она скребет оружием землю.
- Зачем опять такое говорить? Мы будем жить с тобой. Мы согласны быть с тобой одной связкой. Ты-то никогда не говоришь того, чего нет.
- Но там, на берегу... - я молчу.
- Что на берегу?
- Мне тяжело... - еле-еле выговариваю я. - Я шесть лунных месяцев думаю, какое оно - потомство. Я увижу его - и войду в высокую воду. Если другого способа нет, то этот -есть.
Арра понимает.
- Но ведь ты бы могла пойти с другими, или найти другой способ, или...
- Что такое? - грубо перебиваю я, поднимаясь на задние ноги. - Что ты могла понимать, когда вылезала из моря? Ты хочешь прийти к этой молоди, когда они будут способны только бегать, рубить и резать? Я горюю слишком сильно. Я не смогу жить, когда сородичи больше не со мной. Есть только один способ увидеть потомство - сразу после второго рождения. А если придешь посмотреть, то давай, иди делать все остальное. Вода высокая...
Арра смотрит на меня и горюет внутри.
- Когда ты это сделаешь - медленно говорит она - я придумаю совсем другой способ.
Она всегда все придумывает.
Со дна долины я смотрю, как на гладком панцире, окруженном шершавыми движущимися камнями, сверкают первые утренние лучи - светящаяся точка, мелькая между скалами, поднимается все выше и выше. Это Арра идёт убивать Пра.
...Я сижу на скале.
Я знаю, что мне нужно сделать перед тем, как я исчезну, и тщательно это делаю: берег очищен мужчинами до того, и нужно проверить, не принесло ли корней и бревен, способных прокатиться по неокрепшим панцирям или сломать хрупкое оружие, нет ли зверей, которые любят вылавливать вкусную добычу, когда вода уходит.
Потом я иду в высокую воду.
Перед тем, как умереть, я гляжу вперед и вижу то, зачем пришла: тысячи маленьких нас уже выползают на берег.
Это тысячи маленьких нас, но не такие, как мы. Здесь есть тысячи маленьких Пра, сотни и сотни таких, как Омма, несколько сотен маленьких меня, неразличимых на вид, мириады амо, обходящих их стороной и становящихся их пищей, и маленькие ходячие камни, которые уже служат им, еще не вышедшим из воды.
Их оружие уже острое, а панцири еще мягкие, и, когда они видят меня, они не узнают меня. Я-маленькая, обладая тысячей глаз, гляжу на большое тяжелое тело, которое тащится мимо и проходит все дальше - если взять пятьсот маленькой-меня, они бы все уместились в этом панцире. Я-маленькая гляжу на длинный зазубренный край оружной руки, такой же, как у меня, и думаю, что это живой камень, плывущий мимо. Я-маленькая, существуя в нескольких сотнях одинаковых форм, еще не знаю, кто это - у меня-маленькой еще не пробудилась память. В это время я, обходя твердыми шагами омывающий берег поток юности, смотрю - нет ли врага - и смеюсь внутри себя. Маленькие-я обтекают меня, как морская пена, и я чувствую то, чего не могу сказать.
Надо торопиться. С высокой водой приходят твари с длинными выростами на морде, способные зарываться в донный песок, и те, с огромной пастью, которые подходят близко к берегу. Маленькие всегда так сердиты, потому что беззащитны, но на то, чтобы отбиться от твари, даже этой ярости никогда не хватает.
Водяным охотникам всегда нужно отдать кого-то одного, того, кто был бы достаточно большим, чтобы сопротивляться, достаточно умным, чтобы дразнить, и достаточно сильным, чтобы не сразу умереть. Плыть я не могу, но все остальное сумею.
Пока они будут охотиться за мной и пытаться лишить меня оружия, все, кого принес прилив, успеют выползти на берег, скрыться в зарослях, высохнуть и окрепнуть.
Острый плавник показывается в волнах неподалеку, а за ним еще один. Они всегда ходят стаями. Не ходят стаями только те, у кого зубы устроены иначе. Зубы... Откуда я знаю, какие у них зубы?
Память просыпается во мне тогда, когда жить остается несколько часов, заливая меня, как лунный свет заливает воду. Теперь я знаю все - зачем это. Кто они. Кто я.
Так, значит, есть еще другая память?.. Но как...
Глупая. Первыми были числа больше шести.
Плавники все ближе. Кипящая лавина юности медленно выкатывается на берег, разбегаясь по зарослям, и маленькие ходячие камни следуют за ними.
И я иду.
Теперь я могу войти в высокую воду.