Муза

Его оставила Муза.

О, сколько несчётных раз ранним утром он брал в свои руки перо, стопку бумаги и выходил на веранду, где над влажным, дышащим свежестью садом, разливались золотисто-красные волны восходящего солнца! Он устраивался поудобнее в своём кресле, наливал в стакан крепкий кофе, расправлял на коленях листки, зажимал в предвкушении перо, воздевал глаза на вершины деревьев – и из сплетения ветвей, игриво прячась за стволами, выбегала она – его Муза. Неизменно нагая, стройная, юная, чьи волосы переливались чистейшим янтарём во всё более смелых лучах солнца, она садилась на аккуратно подстриженную траву недалеко от него, и, наклонив голову, с лёгкой улыбкой глядела ему в лицо. И он ловил её взгляд, после чего перо, весело скрипя, неслось по бумаге, оставляя на ней строки, полные жизни, которая только вступает в свои права; исполненные радости восходящего дня, через который робкой тенью пробежит юная дева с волосами цвета солнца.

Днём же он сидел в своём рабочем кабинете, созерцая книжные полки, картины и карты, всевозможные безделушки, украшавшие его стены. Перо лежало недвижимо на гладкой ореховой поверхности стола, рядом валялось несколько скомканных и исчирканных бумаг – в кабинете не творилось так хорошо, как на веранде. Но тут в окно влетал лёгкий ветерок, а вместе с ним – Она. На сей раз в красивом пышном платье, строгая, но с лёгкой улыбкой в уголках глаз, она воспаряла за его спиной, гладя его плечи и взъерошенную голову – и образы наполняли его, стремясь излиться на бумагу. Перо выстрачивало на целлюлозной ткани описания прогулок, нетерпеливых бесед, жизни города и провинции, повседневности, не скатившейся до рутины. И через все строки вновь проходила Дева – уже не юное нагое создание, подобное нимфе, но всё такое же чистое и невинное существо, несмотря на пробудившуюся женственность. Стоило ему закончить очередное творение, он хотел прикоснуться к Музе, поймать её ладонь своей – но та растворялась в наполненном запахом сада воздухе кабинета, тихо рассмеявшись на прощание.

Когда же сумерки скрывали окрестности, и ночная тишина укутывала сад, он тихо выходил на балкон, устраивался в кресле, и там, при свете звёзд и луны, вглядывался и вслушивался в наполненное ночной прохладцей пространство. Темнота томно выдыхала своими потаёнными глубинами, и из ночного тумана стыкался силуэт – то была Она, в прозрачной накидке цвета лунного серебра, накинутой на голое тело, и точно такой же вуали. Неловкая стыдливость, сквозь которую проступала умелая чувственность – и он хватал своё перо, упиваясь захлестнувшим его экстазом творения. Муза присаживалась на перила, закинув одну ногу на другую, и ветерок трепал её невесомую одежду, играл распущенными волосами, которые в это время не были янтарными, как утром или днём, но тёмно-красными водопадами струились по её узким плечам и хрупкой гладкой спине. Он глядел на неё – и перо выводило строки о красоте ночного времени, о тёмных тропах сада, и, конечно же, Деве – над которой не властно время, и которая лёгкой тенью скользит рядом во время прогулок по тёмным аллеям, после робко, но искренне слив губы в поцелуе с лирическим героем.

В такие моменты он с досадой думал о том, сколь всё же Муза иллюзорна и не подвластна миру материи. Да, конечно, это Его Муза, и только Его, но принадлежи она тварному миру, она бы стала окончательно Его – ибо иных дев в своей жизни он не признавал, оставаясь верным Единственной, пускай и неосязаемой.

Его стихи всегда пользовались популярность. Он не писал о войне, героизме и смерти, не поднимал каких-либо высоких идей – но, тем не менее, его ценили, издавали – и это удивляло, ибо в тот век, в котором ему довелось жить, в цене были совершенно иные идеалы, и иные лекала измеряли грани таланта. И он благодарил Её – ведь если бы не Она, вряд ли бы он добился таких высот.

И вот Она оставила его.

Ушла ли она к другому, молодому поэту – ибо морщины уже тронули его лицо, и седина коснулась непокорных вихров, или же просто погибла, уничтоженная неведомой злой волей, растворилась в эфире – это было неизвестно. Он ждал её с утра до вечера, не спал ночи напролёт – но лишь ветер равнодушно гудел в ветвях поредевшего сада. Шли дни, недели, месяцы, годы – но Муза не возвращалась, даже во снах, сколь ни взывал он к Ней, не являла Она себя его взору. Постепенно в литературных кругах позабыли о нём, ибо нового он не писал, а старое было окончательно стёрто новыми веяниями.

Он запил. Ежесуточно напиваясь, он целый день проводил либо в постели, либо шатаясь по городу и окрестностям своего загородного дома. Ночами же чаще всего он смотрел в одну точку, сидя за столом или на балконе, и рвал свои поседевшие и поредевшие космы, и плакал, и что-то бормотал себе под нос. Сколь горестна была его утрата – та единственная, кто наполнял его жизнь смыслом, оставила его, и теперь он был лишён такой простой радости, как просто видеть её хрупкую фигурку каждый день – только видеть, не касаясь, как бы ни было велико желание. Несколько раз ему приходила в голову мысль покончить с собой – ведь кто знает, вдруг, став бесплотным духом, он сможет отыскать в волнах изменчивого эфира её след, и, пройдя по нему, встретит её – и на этот раз не отпустит, бродя с ней по туманным тропам Менок, в областях, где вечно льётся лунный свет, и где в отражениях первозданных озёр наконец сольются бесплотные губы его и Той, без которой он лишь жалкая тень. Но столько же раз, сколько он помышлял о самоубийстве, он вытаскивал голову из петли, выливал за окно стакан с ядом, ставил пистолет на предохранитель. Ведь если Она погибла – сколь более мучительны будут скитания его Там, с бесконечным осознанием своего одиночества, покуда сейчас есть слабая, но надежда на то, что когда-нибудь и где-нибудь они встретятся снова.

Шло время, но его тягучий путь так и не привёл к страждущему спасение. Как-то раз он, озверев от алкоголя, выбежал на балкон в одних кальсонах, и, упав на колени и закинув голову высоко к небу, начал обвинять его в том, что оно забрало Его Деву. Он потрясал кулаками, силясь стряхнуть с небосвода равнодушные звёзды, а по лицу его струились слёзы; рот же источал самую грязную хулу Владыке Неба и Творцу Сущего. Брань лилась из его естества грязным потоком, безудержным, ибо копилась она долго, всё никак не находя выход. Когда хула кончилась, на её место заступили жалкие мольбы о возвращении Её, чтобы Она просто посещала его в те моменты, когда он стискивает в пальцах перо. Просто видеть и ощущать Её, не помышляя боле о том, чтобы коснуться тонкого белого шёлка её хрупких рук.

Но небо молчало, однако молчание это не было равнодушным, оно тлело затаённым гневом на жалкого червя, извивавшегося в алкогольном тумане на влажных от ночной росы досках балкона. Вот он – воздевает руки к немым бледным светилам, лицо опухло от слёз и выпитого, красные от бессильной усталой ярости глаза полнятся безумием – жалкий, раздавленный червь, из чьего наполовину разорванного тела выпирают внутренности, на которые не зарятся ни птицы, ни мухи. Он может умереть – но слишком боится терять жизнь, потому отчаянно цепляется за неё своим омерзительным телом. И нарушает безмолвный покой вселенной своими буйными криками, ропща об утерянном вдохновении, любви и смысле жизни – воплощённых в одной единственной Деве. Вот наступает момент, когда его немолодой организм не способен больше выносить продолжительную истерику – и он падает в тревожное забытье, распростершись на открытой небу площадке. И оно умиряет свой гнев, ведь теперь ничто не нарушает ровные волны эфира. И космические туманы поднимаются из колодцев небытия, укрывая холодные огни вышек, маяками тлеющих над шатким сознанием потерявшего всё писаки…

Проснулся он следующим вечером, ближе к полуночи. Он изрядно промёрз, однако, вместо того, чтобы пойти в дом и отогреться, остался на балконе, смотря на тёмный неухоженный сад, символ своего расцвета, ныне превратившийся в символ упадка. Сон на холодной поверхности практически без одежды, а также предельный всплеск эмоций вывели его из этилового тумана, и он мог видеть и осознавать реальность незамутнённой.

Тогда-то и коснулся его лица нездешний ветер, что преодолел громадный путь из глубин мироздания, изошедший из тех сфер, что лежат за Пределом. Этот ветер встряхнул его седые космы, запорошил глаза пеплом мёртвых звёзд, и зашептал в самые его уши слова на языке, что не известен никому на земле, но который он, неожиданно для себя, понимал – а понимая, внимал.

С души его пали покровы, и, влекомый дыханием чужеродной силы, он разорвал ненавистные оковы тела и воспарил над своим домом, городом, страной, планетой, миром… Он пронизал пространство и время, видел серые монолиты Уг’на, запорошенные песком храмы Тееба, скрытые в толще ржавого ила зубцы Йхо-Рхраа, невыразимые стены Ул’фхегнарди, иллюзорную Чёрную Башню над рекой Последнего Рубежа; преломлялся лучом на углах и гранях, отражаясь на чешуе Неделимого; внимал песнопениям гхоттов, что кружат в бесконечном танце вокруг пульсара двойной звезды… Но только лишь звёздные демоны издали свой неистовый вой у подступов к Пределу, он рухнул с немыслимых высот обратно в тело, которое покинул столь внезапно и восхитительно. Звёздный ветер мягко касался его кожи – но и в глубинах себя он чувствовал его.

Он пошёл к рабочему столу, сел за него, взял перо, бумагу – и вскоре она покрылась строчками первого за столь большой промежуток времени стихотворения. Оно не было похоже на те, что он писал до этого – в нём не было того земного, на что вдохновляла его Муза, но было то, что лежит по ту сторону всех восприятий. В последующие ночи он продолжил сочинительство. Отныне иномировые ландшафты восставали в его творениях, а немыслимые существа восхваляли своих Владык на незримых тропах Пустоты. Он снова стал популярен, и вскоре сравнялся, а где-то и затмил таких мастеров, как лорд Дансени, Блейк, Блэквуд, По и некоторых других. Он не только возродился – но переродился, и как поэт, и как человек.

Ведь поднятый на крылах звёздного ветра, он получил ответ на вопрос, почему Дева оставила его. И о том, как далее сложить свой путь, он теперь тоже имел ясное представление.

Небо милостиво, хотя и не стоит проверять эту милость, вызывая его гнев. Каждую ночь он сидел за своим рабочим столом, перо лихорадочно бегало по бумаге, оставляя за собой картины того, что неподвластно простым людям, как бы далеко они не транслировали своё сознание, и к помощи каких бы психотропных веществ не прибегали. А за его спиной, обхватив его плечи и щекоча затылок, в воздухе парил сгусток укутанной туманными испарениями протоплазмы, то и дело выпускавшей из себя щупальца, клешни, чёрные как ночь глазки – и десятки ртов, усеянных кинжальными клыками, непрестанно нашёптывающих новые и новые рифмы на неведомых языках.

Ибо иной Музы не может быть у того, чей удел – быть певцом Запредельных Сфер!

2015