Брат

Дорога в Н. всегда странным образом влияет на меня. Особенно зимой. Окружающий пейзаж -поля и леса - создаёт ощущение нереальности и сказки. Покрытые снежными шапками лапы елей, тянущихся вдоль дороги, гнёзда аистов на подпиленных верхушках деревьев, покосившиеся хибарки, плетни, цветастые домишки, церкви и костёлы, некоторые из которых стоят полуразвалившиеся, а у некоторых сквозь белую штукатурку просвечиваются кровянистые подтёки кирпичной кладки – всё это я вижу сквозь развод, оставленный моей рукой на светло-малахитовой испарине окна. Иногда по полям и дорогам пробирается туман, усаживается на крышах домов и сараев, кусками ваты цепляясь за стволы и ветки деревьев. Я смотрю на всё это, и у меня щемит в груди. Отчего? почему? – не знаю. Грусть, тоска, восторг – сложная гамма чувств одолевает за эти два с половиной часа, пока красный «Икарус» везёт меня на малую историческую родину. Вокруг я слышу знакомую с детства речь  – так говорят мои дед и бабка, иногда так говорю и сам я, но только когда приезжаю сюда – здешний говор для меня не родной. В салоне стоит духан, настоянный на густой смеси самогона, табака, сала и навоза. С задних мест доносится звон стекла, кряхтение, резкие выдохи… Странное ощущение… как будто просачиваешься через горловину воронки в какую-то ёмкость… ощущение конечности пути и сужающейся перспективы…

Иногда вместо тумана над полями стоят клубы мерзкой белёсой мороси, снег сопливит и стекает грязной слизью в придорожные канавы, а обочина окрашена в цвет гречневой каши с молоком.

Я уткнулся виском в мокрое окно и смотрю…

О том, что умер Толя, я узнал за несколько тысяч километров отсюда, где-то месяц назад. «Твой брат повесился.» - сказала мне бабушка. Им с дедом кто-то сообщил об этом, наверное, мама. Дед даже пытался у меня мимоходом выведать – не в курсе ли я уже? Может мне звонили из Н.? Мы ехали в машине, дело было зимой. После гладкой асфальтированной трассы нас впереди ждала переметенная сельская дорога. Только о ней всё время говорили и думали, но дед как-то пару раз сумел впроброс сказать что-то про моего брата. Вышло у него как-то скомкано, но имя брата я расслышал. Правда, сделал вид, что ничего не понял. Точнее я действительно не понял что к чему и причём здесь вообще мой брат, если он находится чуть не на другом конце света, видел я его уже довольно давно, да и вообще в своих разговорах с дедом и бабушкой я упоминал о нем от силы несколько раз. Толя был родственник со стороны моего отца, а они - родители моей матери и его никогда не видели. К тому же брат был троюродный. Дед, поняв, что я ни о чём не знаю, решил, видимо, не торопить события, и вернулся к нашим снегам и метелям.

А когда мне об этом сказала бабушка, я сидел за компьютером. Я переспросил её и снова уставился в монитор. Сидел и не совсем понимал, как мне реагировать на эту новость. Не сказать чтобы Толя был мне как-то особенно близок, но мы водились в одной компании, я знал его с детства, когда нас познакомила моя бабка, другая бабка, по отцу, которая приходилась бабкой, правда, двоюродной, и Толе. Пока я обо всём этом вспоминал, то не успел заметить, как по моему лицу змеями расползлись слёзы, много слёз; я вдруг обнаружил себя громко, взахлёб, рыдающим, с забитым соплями носом и перекошенным, вылезшим на давно уже погасший монитор компьютера лицом. Такого я от себя не ожидал и совсем растерялся. Как это он повесился? Точно ли это? Очень странно. Среди всех моих друзей и знакомых Толя был менее всего похож на самоубийцу. Таких людей обыкновенно называют душа компании: ни минуты без шутки, всегда на лице улыбка, всегда смех. Женщины всех возрастов очень его любили, он мог сойтись с любым человеком, так что тот через пять минут знакомства уже держал его за лучшего друга. Отчего-то вспомнил я тогда, как сильно один раз Толя напился, когда был ещё совсем мальчишкой, лет двенадцати или тринадцати, как его вели домой под руки и, незаметно проскочив мимо чем-то слишком занятой матери, положили спать. Почему именно это?

И вот сейчас я еду к бабке, еду к друзьям, еду к Толе на могилу. Я никогда не жил здесь, только приезжал на каникулы или в отпуск, но для местных пацанов всю жизнь был своим.

Город всегда виден издали. По бугристой, вздыбленной местности автобус переезжает с вершины одного холма на вершину другого и вот, сквозь морось, или же наоборот, на фоне чистого бирюзового неба, вдали начинают просматриваться сверкающие при любой погоде, как начищенная ременная бляха, купола главного собора. В этот раз - не видно ничего.

Я вышел на площади, как обычно. Город был придавлен большим куском свисающего откуда-то с неба тумана. Все здания были видны только на два нижних этажа, верхушки высоких елей и тополей как будто бы срезаны, но срезаны не ровно, а как-то криво косо, будто здесь на славу поработал какой-нибудь пьяный садовник-великан. Туман, с проглядывающей сквозь него еловой хвоей, был похож на приправленный сметаной суп, в который, не скупясь, накрошили укропа.
По площади прохаживались смазанные силуэты, чёрно-серой окраски, в каких-то длиннющих пальто или дублёнках, с поднятыми воротниками, постепенно эти силуэты вытягивались, размазывались ещё больше, превращались в размытые пятна, которые забирались в окна домов, на ветки деревьев, сливались с туманом и улетали куда-то ввысь. Глаза мои слезились, хотя не было ни ветра, ни мороза, я вытирал их тыльной стороной ладони и пятна возвращались на землю, становясь обычными прохожими. По дорогам ползли автомобили, выбрасывая из-под колёс неприятные коричневые капли, а порой и целые струи. Вся проезжая часть была покрыта этой коричневой жижей, будто кто-то вывернул на дороге огромный чан с дерьмом. Рядом со мной пробежала лохматая собака - грязно-белая, вислоухая дворняга, она пересекала площадь по диагонали, так, словно её сносило течением или боковым ветром. На светофоре притормозила телега, запряжённая крупной, каурой кобылой. Хвост её слегка вздыбился и из-под него в дорожную жижу плюхнулось несколько тёмных комков. Бородатый возница полулежал на небольшой кучке сена и смотрел на процесс, воспроизводимый лошадью. В зубах его торчала сигарета, правой рукой он держал поводья.

Я шёл по площади и продумывал свой план действий. С бабкой разговаривать было бесполезно, она только мычала в трубку и плакала. Из её всхлипов изредка,  и только очень хорошо вслушавшись, можно было понять, что «дитё убилось». Поэтому домой надо зайти только для того, чтобы поесть и переодеться. Впрочем, я всегда так делал. Долго находиться там я не мог, слушать постоянные вопросы, расспросы, какие-то их местные истории мне всегда было утомительно, особенно когда приходил отец, в этот момент посиделки становились уж совсем невыносимыми.

Дорога уходила вниз, и туман становился всё реже и рассеянней. Слева на меня смотрело совершенно мрачное здание школы – трехэтажное, коробчатое, цвета весеннего снега, с какими-то идиотскими, вытянутыми окнами в синих рамах; всё в рыжих, будто выступила ржавчина, пятнах. И буквально сразу же, метрах в тридцати, находилась ещё одна школа, та уже просто была похожа на хлев: слепленная, сколоченная кое-как, обнесенная высокой, кое-где выломанной или выдавленной сеткой забора, с туалетами на улице. Я никогда не понимал, зачем здесь, на окраине города, на расстоянии чуть не вытянутой руки поставили сразу две школы. Детей здесь было не так уж и много, всё больше деды да старухи. Но видимо подобное парное строительство вообще было особенностью местных зодчих, поскольку туалеты, хоть они и были на территории школы, считались общими, на них даже красовались старые, ржавые и заляпанные чем-то таблички с надписью «Общественный туалет». Однако это не помешало построить ровно такие же туалеты, но через дорогу, рядом со школьной спортивной площадкой, которая чёрт его знает к какой школе относилась, поскольку у той, первой, своей площадки не было. Таким образом, выходило, что в радиусе примерно пятидесяти метров находилось две школы и два здания общественных туалетов. Идиотизм заключался еще и в том, что метров за сто от второй школы упорные строители воткнули-таки ещё один общественный туалет. Среди всей этой отхоже-образовательной мешанины торчал магазин. Рядом была автобусная остановка, о чём свидетельствовала табличка и два грибка, на крышах которых была навалена целая куча бутылок и мусора. Под ними сидели люди: какие-то закутанные по самый нос в платки бабки, не выпускавшие из рук своих холщовых сумок, то и дело заглядывающие внутрь их и выуживающие прозрачные полиэтиленовые пакеты, в которые были завёрнуты документы и деньги; деды, с рюкзаками, размещёнными на маленьких двухколёсных тележках. Тут же рядом проходил мужик и катил велосипед, на багажнике которого, весь обвязанный верёвками, лежал наполненный чем-то мешок, за ним тащился худющий пёс, бока которого были похожи на рифлёную поверхность стиральной доски. Возле самого входа в магазин валялся конский навоз, уже размазанный и растасканный.

Первое, что я делаю по приезду в Н., - покупаю несколько бутылок водки. Со мной в очереди в алкогольный отдел стоят мужики с коричневыми, помятыми лицами и бабы без зубов, иногда даже и без глаза. В магазине всегда царит какая-то дикая, подзаборная вонь: смесь мочи, нечищеных зубов, прокуренной пасти, несколькодневного перегара и копчёного мяса. Когда привозят мандарины, пахнет ещё и мандаринами. По ту сторону прилавка раньше стояли доисторические, ископаемые слонопотамы, вечно всем недовольные, еле передвигающиеся на своих конечностях и готовые в любую минуту лопнуть от распирающего их жира. Недавно их сменили молодые девчонки с соседней улицы, не сказать что красивые, даже и не симпатичные, но всё-таки молодые, всех их знают мои друзья, знаю их и я, знаю кто кого, куда и как. Сам ни разу.

- О, привет, Витя! Когда это ты к нам?
- Да только что, - отвечаю, - с автобуса иду.
- А надолго?
- Не знаю, как пойдёт.

Она дала стоящему передо мной мужику пачку «Астры» и бутылку чернил. С лица её в угоду роли вдруг исчезла улыбка, и она с деланной грустью поинтересовалась:

- Ты же в курсе уже? Вот как так…
- Да, Варя, я в курсе. Дай мне три бутылки «Лимонной», пожалуйста. Я устал с дороги, домой хочу.

Почему-то каждый раз, когда я выхожу из магазина, смеркается, хотя, казалось, что, когда заходил, было ещё светло. Смеркается здесь зимой всегда одинаково - солнце быстро и бесследно исчезает за горизонтом, не оставляя по себе ни огнистого зарева, ни клюквенного заката, ничего, что хотя бы отдалённо напоминало какой-нибудь оттенок красного – только серое небо. На землю, на снег, на дома ложится тёмная синь, она лежит так долго, густеет и настаивается, а потом начинает ползти на небо, заполняя и его собой, оставляя только узенькую серую полосу над самым горизонтом, которая будет держаться ещё два или три часа после появления первых звёзд. И по мере того, как они будут сначала лениво, с неохотой, но потом всё ярче и ярче разгораться, будет истончаться и серая полоса, пока, сжатая в тисках сапфирного неба и черной на горизонте земли, окончательно не исчезнет.

Под фонарем я остановился и посмотрел вверх. Это единственный фонарь, который, сколько себя помню, горел всегда. Здесь в сторону от главной дороги сворачивает улочка, по которой я сейчас пойду и выйду к дому. Здесь мы всё время стояли с пацанами, и зимой и летом, выжидая непонятно чего и кого, безо всякой цели, просто так, здесь же иногда собирались, чтобы выйти в город. Я иду и навстречу мне ни души. Мой шаг сопровождается лязгом цепей и лаем собак, странным, не злым, а скорее задумчивым, всматривающимся во что-то лаем, так что кажется, будто лают вовсе даже и не на  тебя, а так просто, куда-то в сторону. Окна окрасились в цвет светлого чая, за шторами в комнатах сновали тени. Если идти прямо, то дорога пойдёт в подъём и там дальше, почти на самой вершине будет стоять дом, в котором жил Толя. Я свернул направо, прошёл метров пятьдесят – вот и мой двор. Радостно носящийся по двору, визжащий Джек, знакомый железный забор ромбиком, выкрашенный в красные и белые цвета, колодец, в глубине двора – сарай, там живут свиньи, куры, овцы, гуси и корова. Возможно, живёт кто-нибудь ещё, а может уже кого-то нет, не знаю, я не был здесь два с половиной года.

Как всегда бабка, как всегда вой, слёзы, непонятные сбивчивые слова «Витечка… так долго… у нас тут… Толька… ох….ах»; живущий своей жизнью, пожимающий мне руку как-то исподтишка, не выказывающий каких-либо не то что чрезмерных, а просто обычных, человеческих, родственных эмоций дед, чуть-чуть улыбается, чуть-чуть кривит губы, сразу же уходит на улицу. Радует полная тарелка драников и отсутствие отца, кувшин домашнего, как рубин цвета, из красной смородины вина; вечно говорящая радиоточка, вечно сидящая под ней баба Галя, с детства слепая, родная сестра моей бабки, вечно плодящаяся кошка Шкива, неожиданно вынырнувшая из-за угла и поприветствовавшая меня ленивым мурлыканием и потёртыванием об ноги. Я прошёл в свою комнату, переоделся и разложил вещи.

После того, как бабка, я и вернувшийся с улицы дед сели за стол и выпили по стакану вина, истеричность моей встречи сошла на нет и у нас наконец-таки наладился нормальный разговор. Говорили в основном мы с бабкой, дед сидел, потягивал вино, смотрел на стол, на стакан и иногда вставлял свои пять копеек, упоминал какие-то его дела, мне абсолютно не интересные, и пытался свести беседу к обсуждению самого себя. Бабка быстро его перебивала, он злился, становился недоволен, но всё-таки замолкал и мы с бабкой говорили дальше.

Выходило, что Толя повесился, повесился жутким образом – на ручке двери, стоя на коленях. Вечером он пришел откуда-то пьяный, все уже спали, утром его нашли на кухне. Нашёл Саша, муж старшей сестры.

- Витя, ты спроси, пожалуйста, у ребят своих, может они что-нибудь тебе расскажут. – говорила, пуская слезу, бабка. – Мне ничего не говорят, отец ходил – тоже, а ты ведь друг всё-таки.
- Хорошо.

Мы посидели какое-то время молча, я активно ел драники в прикуску с маслом. Вина старался не пить слишком много, потому что сегодня, я это точно знал, мне ещё предстояли обильные возлияния. Всё, как всегда, начнётся с купленной мною водки, а закончится либо самогонкой, либо разбодяженным спиртом, либо вообще Бог знает чем – неизвестно  с какими ингредиентами имеют дело местные умельцы, производя своё сшибающее с ног после нескольких рюмок пойло.

- Всё же хорошо было, хорошо же! – бабка повернулась к деду, тот кивнул головой, не отрывая своего взгляда от наполовину свисавшего с тарелки драника. Его занимал сейчас больше всего вопрос: упадёт ли драник на белую скатерть стола или так и останется висеть. Если упадёт, то деда это очень расстроит – он терпеть не мог любой непорядок. Драник всё-таки не упал, но зато с него стекла жёлтая капля, растаявшего сливочного масла.
- Летом, у Алины на свадьбе, - продолжала бабка, - он даже и капли в рот не взял, совсем ничего не пил, все два дня. Саша ему дал машину, он всех гостей развозил… А мы тебя так ждали, думали, что приедешь, Алинка очень хотела, чтобы ты был.

Алина – моя тётка. У нас с ней разница четыре года. Бабка очень поздно её родила, уже когда ей было за сорок, как и саму бабку её мать родила чуть ли не в пятьдесят лет. У них это нормально. Я, разумеется, ни на какую свадьбу не поехал, потому что, во-первых, я был очень и очень далеко от места её проведения, а во-вторых, мне было совершенно наплевать и на свадьбу и на, собственно, Алину.
Я сидел, жрал драники, смотрел на бабку, на деда, на радио, на бабу Галю и меня всё это начинало уже раздражать.

- А знаешь, - сказал дед, - он ведь на свадьбе грустный какой-то был.
- Да кто тебе сказал? – возмутилась бабка. – И ничего не грустный, ничего не грустный, не надо тут чушь говорить.
- Грустный, грустный, - настаивал дед. – Я на кассете потом видел…
- Ой, Витя! – бабка радостно перебила деда. – У нас же кассета со свадьбы Алинки есть! Хочешь посмотреть?
- Потом.
- Там так интересно было, такие конкурсы весёлые. Ребята пели песни, и, знаешь, никто не понапивался, все себя культурно вели, из столицы всё-таки. А как они сюда добирались! Заказали два автобуса, некоторые на машинах. Алиночка такая красавица, Фимочка такой высокий весь, стройный, на тебя чем-то похож, да вон у нас в зале фотографии висят, сходи, посмотри, там они такие красивые, такие смешные все…

Я встал из-за стола.

- Спасибо. Я к пацанам.

Подошел к умывальнику, вымыл руки и рот, накинул старую зелёную дедову куртку, свои старые синие кроссовки, взял пакет с водкой и вышел на двор.

На улице было уже темно, никаких светлых полосок на горизонте не было. Бабкин двор освещали окна стоявшего напротив дома. В них можно было увидеть кухню, почти посередине которой стоял самый обыкновенный стол, крытый белой, с какой-то зеленой оторочкой скатертью. За столом размещалась куча мяса и жира, обтянутая кожей так, что всё это складывалось в живого, с детства мне знакомого человека - Таньку. Руки её были похожи на перекрученные продолговатые воздушные шары, хотя, проще говоря, больше всего они напоминали здоровые сардельки.  В этих сардельках, уперев локти в стол, она держала чашку с чаем возле самого рта и время от времени на неё дула. Мне было лень пройти несколько метров к туалету, поэтому я расстегнул ширинку и послабился прямо с крыльца в заснеженный огород. На улице было прохладно, светил фонарь, под фонарем громоздился  трактор с прицепом, трактор этот принадлежал Танькиному мужу, был весь ржавый, со спущенными колёсами и стоял так по крайней мере лет десять точно. Джэк уже забрался в свою будку, но когда я проходил мимо него, он вылез и повилял хвостом. Я присел на корточки и погладил пса, он пах сеном и немного свиньями, шерсть его была жёсткая, как солома, росту он был не слишком большого для овчарки, но вот челюсть у него была выдающаяся, Джэк напоминал мне одного, виденного мной когда-то на картинке, доисторического хищника. Как и большинство дворовых собак он обожал хозяев и ненавидел чужих и, хотя я бывал здесь не слишком часто,(по сути, за всю свою жизнь Джэк видел меня несколько раз, правда довольно долго по времени) пёс всегда был мне очень рад и я тоже всегда был рад его видеть. Возможно, это было оттого, что, когда он совсем маленьким, месячным щенком попал в дом моей бабки, я тоже был здесь, как раз на летних каникулах, и много времени проводил с ним, брал с собою гулять, пытался дрессировать и всё в таком духе.

Выйдя за забор, я тут же вступил в какую-то не успевшую подмёрзнуть лужину и намочил ногу.  Было холодно, снег хрустел и покрывался ледяной коркой, я шёл к Олегу. Олег жил через дом. Его и двух его братьев – младшего Юрку и старшего Веню, а также отца и мать я знал с самого детства, да, впрочем, я всех тут знал с самого детства, но с ними дружил особо, потому что мы были соседями. Бабка мне сказала, что Веня точно здесь, но вот самого Олега она не видела и его, вроде, вообще забрали в армию. Ещё с заработков приехал Андрей, а что с остальными она не знает. Андрей жил как раз между мной и Олегом, я не видел его уже давно, после развода родителей он уехал куда-то в центр с матерью, в доме оставался его отец.

- Здравствуйте дядька Коля.

Дядька Коля сидел на кухне и смотрел телевизор. В зубах у него торчала папиросина, руки, с жёлтыми от никотина пальцами, как всегда были сведены в замок и покоились на правой ноге, та, в свою очередь, была водружена на левую ногу. Между манжетами серых брюк и вправленными вместе со ступнями в ботинки на высоком каблуке чёрными носками виднелись по-трупьи белые цилиндрики щиколоток. Справа стоял всё тот же холодильник, слева потрескивала всё та же синяя печка. Все те же, отвалившиеся возле потолка, некогда василькового цвета обои, тот же дощатый коричневый настил на полу, та же лампочка, наполнявшая кухню похожим на утреннюю мочу светом, то же заклеенное полиэтиленом окно, те же табуретки, стол, ножи, вилки, всё до самой малейшей детали было точь-в-точь таким же, каким я его оставил здесь два с половиной года назад. И, конечно же, телевизор, он тоже был таким же, так же рябил и отвратительно показывал, шипя, хрумкая и издавая прочие неясные звуки, перемежая их с автоматными очередями и взрывами, благодаря чему я понял, что идёт очередной фильм про войну. Удивительно, но дома у Олега по телевизору шли только фильмы про войну и новости.

Дядька Коля не сразу признал меня, но когда разглядел, лицо его расплылось в улыбке, глаза разбежались по сторонам, папиросина съехала вбок, и я понял, что он очень сильно пьян.

- Витька! Приехал! – он встал, его повело в сторону, он выронил изо рта папиросину, упёрся рукою в стенку, но смотрел на меня всё тем же счастливым и пьяным взглядом и, видимо, не в силах был больше сделать ни одного шага.
Я сам подошёл к нему, мы обнялись, ещё  раз поздоровались, я поднял папиросу и вложил её ему между пальцев. Он кивнул головою.

- О, благодарствую…  Ну, ты как сам-то, когда приехал?
- Да только что вот, дядь Коль, дома перекусил немного и сразу сюда.
- Что? А, ну да, да... – он опустил голову вниз и, казалось, не очень понимал про что я ему говорю. – Слушай, ну как так, а? Толян ведь, такой хлопец… и, главное, вот тут вот у меня спал в коридоре… я говорю, да кто же тебя так, а он - ерунда, дядя Коля, нормально; кровища течёт… и эти машины долбанные… вот я тогда на МАЗе как наехал, так до сих пор ни-ни, а эти сморкачи купили и корову нахрен…
- Дядь Коль, кто дома-то есть? – перебил я его.
- Там, там. – он ткнул рукой в стенку. – Там они все сидят.
 
Выудив из пакета бутылку, я взял со стола гранёный стакан, наполнил его до краев и поставил обратно.

- Вот тут вам, выпейте за приезд.

Дядя Коля соединил ладони и, подняв их над головой, пару раз как следует ими тряхнул. Потом оглянулся назад, увидел под собой табуретку и со всего маху на неё плюхнулся, сильно ударившись головой о стенку. Табуретка под ним ломко  хрустнула, а сам дядя Коля протяжно по-стариковски крякнул. Я вышел из кухни.
В коридоре  на всю ивановскую, это резануло мне уши почему-то только сейчас, надрывалась радио, шипя и истерично выкрикивая невразумительные сентенции, как Гитлер во время своих выступлений. По углам стояли какие-то мешки с тряпьём и корыто с грязной молочно-серой водой, из которой черным островком торчал край застиранной штанины. Возле корыта раскинулся кот и вылизывал свои задние лапы. Я повернул направо, толкнул дверь и отодвинул ширму.

В комнате висел плотный слой дыма, точно весь дневной туман к вечеру перебрался сюда. Стоящая справа, сразу же возле входа, большая печка обдала меня калёным жаром. На одной из трёх кроватей, той, что стояла возле окна с приотворённой форточкой, накрывшись здоровенной курткой, спала тётя Света. Прямо передо мной, на сложенном диване, развернувшись вполоборота друг к другу, сидели Веня и Андрюха. Веня держал в руках нож и, низко согнувшись, нарезал на клочке газетной бумаги сало. В правой руке вместе с ножом туда-сюда ходила зажатая между указательным и средним пальцами сигарета. Андрюха как раз опрокинул рюмку в глотку сильно задранной назад головы, при этом кадык его резко подпрыгнул вверх, а в горле раздался довольно зычный звук глотка. В ладони левой руки у него размещался кусок хлеба и четвертинка луковицы. На полу возле его ног стояла на треть полная бутылка мутной сивухи; на спинке дивана дымила лакированная, орехового цвета пепельница в виде миниатюрного выдолбленного пня. Тётя Света, кажется, храпела или разговаривала во сне сама с собой, что с ней часто бывало, но скорее всего она усиленно имитировала и свой сон и это своё бормотание, что бывало с ней ещё чаще, особенно случись ей где-нибудь перехватить несколько рюмок. Обычно спокойная, серая, забитая, выпив, она становилась ещё более спокойной, серой и забитой, с той лишь разницей, что всё это из обычного состояния у неё превращалось в позу, элемент актёрской игры, по мере опьянения переходящий в непосильное бремя необъятных, вселенских масштабов и заставляющий пьяную тётю Свету с  блестяще наигранным ужасом в глазах взирать на окружающих её людей и вообще весь мир.

- Витька, ого!

Первым опомнился Веня, бросив свой нож, вскочив и кинувшись ко мне обниматься. Уже сжатый в его рыхлых, ослабленных алкоголем объятиях, я сказал: «Привет, пацаны» и как мог завернул голову назад, пытаясь разглядеть не пропалил ли мне Веня куртку своею сигаретой, в порыве пылких чувств наверняка оставленной им без должного надзора. Потом приподнялся Андрюха и последовала новая порция пожатий и объятий.

- Давно не видел. – сказал он.
- Я тоже.

Веня быстренько подсуетил мне полную до краёв рюмку, набрал себе в руки сала и хлеба и сидел, смотря на меня и выжидая, когда я выпью, чтобы, как букет цветов, поднести мне чуть не прижатую к груди закуску. Я выпил махом, присел между ними, отставив нарезанное сало, хлеб и лук на пол. Мою водку положили тут же возле ног.

- А что мать, спит? – спросил я у Вени.
- Да рубануло её. Мы, видишь, только первую бутылку добиваем, а она уже днём где-то наклюкалась, потом пришла, сэмом сверху лакирнула, её и вынесло.
- Батька тоже, я смотрю.

Веня махнул рукой.

- Этот ещё на работе где-то, как обычно. – он щёлкнул пальцем по горлу. - Ну, мы и его не обидели, поднесли старику. Тоже хватило.
Все рассмеялись.

- Ну давай, рассказывай, как ты там жил-поживал.

И у нас завязался долгий разговор, в ходе которого я во всех подробностях описал своим друзьям наиболее интересные моменты из моей жизни последних двух с половиной  лет. Они также не остались в долгу и рассказали мне про свою. Всё было стандартно, в общем-то. Веня до сих пор нигде не работал, сидел дома и жил на деньги отца и водку друзей. Таким образом он существовал уже примерно лет пять. Иногда, когда тут его начинала заедать обстановка, он отправлялся пешком к своей бабке, жившей в деревне за десять километров отсюда, и там продолжал предаваться всё тем же увеселениям, что и здесь, немного меняя окружающий фон и человеческую среду, но не суть. Главный его раздражитель, брат Олег, как и говорила моя бабка, уже полгода был в армии. Дела у него там шли хреново, в основном он лежал в больничке и перенёс уже несколько операций, что-то у него там вырезали в боку, какой-то кусок, то ли печени, то ли почки – со слов Вени я так и не понял. Всё это случилось через несколько дней после присяги, на которую Веня вместе с родителями приезжал к брату. Деды ударили его куда-то там ломом, с этого и началось.

- Скоро  должны комиссовать. Только обследования свои закончат, и приедет Олежа домой жрать мамкины борщи. Зато провожали его – вот это номер был. Всё он жалел, что тебя не было, бегал к твоей бабке: «Когда Витька приедет?», а та: «А бес его знает, от него ни слуху ни духу». Короче, вся улица собралась на Олежиных проводах, все пацаны пришли, нажрались мы тогда здорово. Колонки в окна выволокли – ревут на всю улицу, а мы себе танчим, ну а что – лето, погода отличная. Всего, короче, хватало, вот только баб не было. Олег трёх каких-то девах, страшных как две войны, приволок с другого конца города, их кроме него и не знал-то никто. Остальные все бабы – наши, местные, а там, сам знаешь, кто занят уже, а кто просто не даёт, потому что дура конченая. Вот, например, Танька эта твоя, помнишь ещё?

Я махнул головой. Как же не помнить? Танька была моей первой официальной девчонкой. Никто из нашей компании двенадцатилетних сморкачей не мог похвастаться подобным в то время, а я мог. Хотя, в большей мере, я был вынужден согласиться на это под давлением обстоятельств: мои друзья буквально упрашивали меня «ходить» с Танькой, говорили, что я посмотрю «как там и что», а потом всё расскажу им. Ничего я, конечно же, им не рассказал, потому как рассказывать было, собственно, нечего, а Таньку я бросил в мой приезд на следующие летние каникулы к бабке. Отреагировала она на это просто жутко и для меня очень лестно. Танька страшно рыдала, никуда не выходила из дома и, по словам её подружек, то ли резала, то ли хотела порезать себе вены, а может даже повеситься, в общем, что-то такое одновременно жутко-драматическое и прекрасное. И всё это из-за меня. Я был, признаться, заворожён её тогдашним поведением и мне было очень приятно. Как оказалось – не зря: больше по мне за всю мою жизнь так никто не убивался.

Веня хлопнул рюмку и, занюхнув рукавом, продолжил. К закуске он даже и не притронулся, ему не терпелось поскорее мне всё рассказать.

- Ну и нахрена она там нужна была, вот скажи мне? Эта ж дура так и помрёт целкой в восемьдесят лет. Кому она нужна с такими закидонами? Бабе уже двадцатник, а ведёт себя… - он махнул рукой. – Короче, мы смотрим – засада. Ну нет баб, хоть тресни. Да ещё две из тех, что Олежа пригласил, свалили домой. А хлопцы все подпитые, огонь, тянет на это дело. И тут я вижу, Олег на уши той, оставшейся, присел, а она уже добро датая была. Мы сидим все, потихоньку подпиваем, старики отдельно там за своим столом, базары разные, то-сё, а Олежа ей всё чирик-чирик на ухо, чирик-чирик. Смотрю, повёл на двор. Ну, думаю, ясно, на сеновал в сарай поволок – приболтал дуру. Говорю: «Пацаны, ну хоть Олег перед армейкой развлечется как надо, а мы уж перебьёмся. Нам-то что? Один хрен ещё найдём себе, а его на полтора года забирают». Ну, типа тост такой получился даже, все чокнулись, выпили, загалдели. Сидим, опа, минут через десять Олег заходит, один. Говорит: «Пацаны, короче, такой расклад: я её там одну оставил, лежит вся раскоряченная на сене, под задницу ей дерюгу какую-то сунул. Сказал, что сейчас водки и закуси возьму и вернусь обратно. Иди который хочет, там темнота, ничё вообще не видно, типа это я, только молчите, не говорите ничего, или так просто, промычите там что-нибудь. Она балдая уже, её в умат  развезло, и не поймёт нихрена. Давай только быстро, чтобы она очухаться не успела». Короче, ты прикинь, через неё в тот вечер 12 человек прошло. Я где-то там в серединке втиснулся. Она вообще спала уже, вроде, да мне барабану – своё дело сделал, пошёл дальше бухать.

С этими словами Веня налил себе рюмку и сразу же выпил. Сморщив лицо и опять не закусив, он снова наполнил рюмку и протянул мне. Я уже ожидал её, вооружившись куском хлеба, накрытым внушительным пластом сала.

Андрюха, как оказалось, околачивался здесь уже два месяца. Приехал из Питера, работал там полгода на стройке, теперь вот ожидал своего отца, который, вроде как, должен был приехать сразу за сыном, через неделю, но в итоге он то ли затерялся, то ли остался работать дальше – никто не знал, связи с Питером не было. За эти два месяца Андрей пропил все свои деньги и по-соседски пристроился ещё одним нахлебником на шею к отцу Вени. Правда, не слишком обременительным – сюда он являлся только на обед. Идти к своей матери, обладающей очень крутым для женщины нравом и тяжёлой рукой, он боялся.

- Гад редкостный. – объявил энергично жующий Веня, когда Андрей отлучился до ветру. Вытащил из набитого рта шкурку от сала, поднёс её ближе к моему лицу. – Банку с салом у меня из коридора спёр. – шкурка полетела к хрумкающему дровами устью печки.
- С чего ты взял?
- Да я недавно у него на чердаке был.
- Зачем?
- А так, просто. Посмотреть. У него же хата вообще бедовая. А мы сейчас там все постоянно зависаем, я домой только жрать и прихожу. Залез тупо глянуть, смотрю – банка стоит с салом, прямо там, на чердаке, в опилках. Я домой, глядь – точно: одной не хватает. Мать на зиму закатала шесть штук – бабка кабана в ноябре колола, нас угостила. Ну и вот.

Веня подошёл к печи и бросил внутрь несколько поленьев. Наружу вылетел пучок искр, дрова затрещали и зашипели.

-Сырые. – пробормотал он себе под нос, но так, что было хорошо слышно. – Сейчас попозже пацаны подтянутся: Вова, Серый, Ромка. Может Твёрдый с центра подъедет, он тут у нас почти всё время торчит. - Веня взял в зубы сигарету, достал дымящуюся головёшку и прикурил.

Под курткой, поигрывавшей в тусклом комнатном свете блестящим дерматином, змеёй зашевелилась тётя Света.

-Венька, слышишь, Венька! Дай мне воды напиться. – она вытянула из-под куртки руку.
-Сама возьми. – процедил Веня.
-Где там батька, пусть он принесёт. Позови.
-Да иди ты, слышь?! – закричал Веня, резко вспыхнув. – Достала! «Пойди, позови». Не хочу я никуда идти, мне и здесь хорошо.

Тем временем в комнату вернулся Андрей. Тётя Света ещё немного поворчала, поворочалась, и, наконец, утихла.

-Там подморозило – убиться можно. – Андрей кивнул на дверь. – Ну что, пойдём?
-Да рано ещё,  посидим. Есть что? – Веня посмотрел  на бутылки. – Еще две? Ну разливай, хватит пока.

Мы выпили.

-Венька, - тётя Света опять зашевелилась. – Вы что там, пьёте?
-Пьём.

Из-под куртки снова высунулась рука.

-Налей мне, Венька. – ладонь руки несколько раз сжалась и разжалась, хрустнули костяшки пальцев. – Налей! – голос её отвердел и стал требовательным.
-Обойдёшься.

Я до краёв наполнил стопку и, протянув Вене, сказал:

-На, отдай матери.

Веня хотел что-то возразить, но я упредил его:

-Да не жидись ты.
-Во, во, Венька, не жидись! – радостно подхватила тётя Света.

Он взял рюмку и, подойдя к вытянутой как доска руке, аккуратно поставил её в ямочку ладони. Тётесветина рука медленно, словно механическая выдвижная полка, заехала обратно под куртку. Блестящий дерматин забугрился, торчащие наружу ступни ног, обтянутые серыми колготками с подвыеденными чёрными пятнами на пятках, заметались из стороны в сторону. Судя по всему, тётя Света поперхнулась, потому что из-под куртки, как из какой-нибудь пещеры, стали раздаваться утробные звуки, хрюканье, хрипы и кашель. На кровати занялась какая-то мышиная возня. Потом всё стихло.

-А кто это там с вами, третий?
-Витька приехал.
-Витя? Да неужели.
-Здрасьте , тётя Света. – отозвался я.
-Ты когда ж это к нам?
-Сегодня.
-Надолго?
-Не знаю, думаю, немного задержусь.
-Давно уже пора. Все заждались… Олег так хотел, чтоб ты на проводах у него погулял. Столько тут всего случилось… Толька ведь, он же тут у нас… 
-Ладно, мать, хорош уже. – Веня налил и поднёс ей ещё одну рюмку. – На вот, выпей да помолчи, дай нам с пацанами поговорить.

Как только Веня произнёс последнее слово, дверь в комнату открылась, и на пороге показался дядька Коля. Лицо у него было перекошено в какой-то полудикой конвульсивной улыбке, подбородок измазан то ли майонезом, то ли сметаной. Он сделал пару шагов и, остановившись, опёрся правой рукой о сильно нагретую печь. Взгляд его не был сосредоточен на чём-то конкретно, а расползался по всему сразу, обтекал, как вывернутое из ведра на стену дерьмо. Он хотел, по-видимому, что-то сказать, сопроводив это каким-то жестом, но едва оторвав руку от печки, со всего маху, как подрубленное дерево, рухнул вперед, задев своей многострадальной головой печной угол. Вдвоём с Веней мы подняли его отца с пола и положили на кровать к матери. Из носа у него несильно текла кровь. Веня вышел и вернулся с мокрой тряпкой для посуды в руке. Он вытер отцу под носом, накрыл его подвернувшимся под руку старым, похожим на армейский, бушлатом, и мы продолжили выпивать.

В комнату вошёл кот, взглянул на нас, подошёл к стоящей на полу бутылке и обнюхал её. Веня дал ему толстый, как гриб-боровик, кусок сала. Кот лениво осмотрел его, пошевелил усами и нехотя подцепил уголком рта. Потом забрался на кровать и уже оттуда вскочил на самый верх печки, разместившись между сушащимися там ботинками, футболками, носками и затерявшись в клубах и полосах сигаретного дыма, вальяжно развалившегося под просевшей фанерой потолка.

Мы сидели молча; я смотрел на своих друзей и почему-то думал о том, что они молодо выглядят, хотя они и не должны были выглядеть старо, в конце концов, никто из нас ещё не добрался до 25. Не знаю, что меня так удивляло… Каждый занимался каким-то своим делом, а то и несколькими сразу. Всё вместе это складывалось в пёструю, неоднородную кучу разнонаправленных и не очень связанных между собой действий. Веня взял в руки свою вечную книгу, – воспоминания маршала Жукова - которая всегда лежала у него под рукой , и которую он читал и перечитывал всю свою жизнь, по случаю цитируя своим друзьям и знакомым наиболее понравившиеся места из этого произведения. Книга была старая, затрепанная и разодранная, с торчавшими во все стороны нитками из корешка, отчего Веня, казалось, уважал её ещё больше. Андрей толок в пепельнице шкурку от сала, всё глубже вминая её в слой пепла и потом с интересом разглядывая разрастающееся серое пятно на подушечке своего большого пальца. Я смотрел на топорщащиеся ворсистые вязаные носки, заткнутые за тонкую красную верёвку, идущую по периметру печки. Всё вокруг как-то распадалось. Мы не поговорили, в общем-то, ни о чём, но разговаривать, по сути, было уже не о чем. Мне не хотелось не то что говорить, а даже и думать. Как будто на голову свалился бетонный блок и выдавил оттуда все мысли.

-Так а что произошло-то? – спросил я через силу.

Веня отложил книгу в сторону и взял в зубы сигарету. Он сразу понял.

-Да хрен его знает. Не мог больше жить человек.
-Ну, это понятно. Я не про то.
-А я про то. Или ты хотел узнать, не помог ли ему кто-нибудь? – он взял новую бутылку и злобно сорвал с неё пробку зубами. Протянул Андрею. – Или, может, по-твоему, он тут перед нами душу рвал в пьяном угаре, плакал и бил себя в грудь?

В этот момент из одного угла комнаты в другой перебежала мышь. Мы все проводили её взглядом, в том числе и разомлевший на печи кот.

-Ну и что ты сидишь? – сказал ему Веня, посмотрев исподлобья. – Мудак.

Кот взглянул на него, поднялся и сел. Потом от души, с каким-то даже хрустом зевнул, спрыгнул на пол, подошёл к Вене, обнюхал его, присел, и стал смотреть  ему в глаза, не отрываясь. Веня в свою очередь смотрел на кота. Он не курил, сигарета тлела в его руке. Так они сидели и смотрели друг на друга где-то с минуту, а мы с Андреем смотрели на них. Андрей так увлёкся, что не заметил, как через край его рюмки полился самогон.

-Твою мать!

Кот перевел взгляд на Андрея, развернулся и вышел из комнаты в приоткрытую дверь, вздыбив трубой хвост.

-Мудак. – как бы про себя проговорил Веня. Покачал утвердительно головой и ещё раз, уже более громко и чётко сказал:
-Мудак!

Мы выпили, быстро закусили и выпили ещё. Друзья мои уже изрядно окосели, у самого приятно гудело в голове.

В коридоре послышалось противное затяжное, с подвыванием, мяуканье – кот просился наружу и уже начал драть когтями входную дверь.

-Пойду, открою, дров принесу заодно.

Веня вышел, обо что-то споткнулся, обматерил кота и громко стукнул дверью.
Я решил выпить ещё. Андрей отказался, сказав, что пропустит, но что я должен обязательно накатить, потому что их с Веней скоро уже срубит, а я ещё ни в одном глазу, «да и вообще». На кровати кряхтели и сопели Венины старики, в печке трещало. И только сейчас я вдруг услышал музыку, которую всё это время из своих колонок, шипя, изрыгал старенький магнитофон. Чёрная решётка, закрывающая динамики, была ободрана и на одной колонке сильно вогнута, прямо посередине – то ли так упал, то ли кто-то на него очень разозлился. Крышка с кассетной ячейки была сорвана, и можно было видеть, как чёрные головки вращали белые пластмассовые шестерни, перегоняя с одной на другую коричневую тесьму. Шипящие колонки нисколько не искажали музыку, а наоборот выгодно оттеняли хрипловатый голос Сергея Наговицына, прохрюкивавшего очередную песню о далёких таёжных лагерях.

-Просто ему некуда уже было. – неожиданно сказал Андрей.
-Что? – не понял я. – Ты про Толю что ли?

Он кивнул головой и глубоко, со смаком, затянулся, так что чёрные тени уселись на впадинах ввалившихся щёк.

-Ты ж помнишь Катюху?
-Катюха, Катюха… - я пытался выудить из недр своей памяти образ подразумеваемой Катюхи, но там их было не так уж и мало, а под воздействием выпитого все они слиплись в один большой неразделимый ком, с расползшимися по нему лицами и наиболее выдающимися, навсегда врезавшимися в память частями тела.
Андрей, видя моё замешательство, пришёл на помощь.

-Ну та, что дитё своё в печи сжарила.
-Чего???
-Погоди… Ты когда был здесь последний раз?
-Да давновато уже. Сейчас… - я прикинул в уме. – Вот, два года и пять месяцев... короче, два с половиной года.
- А… так ты и не знаешь тогда. Это по осени случилось. Бабка ничего не рассказывала?
-Нет. Так что там?
-Короче, Катюха Василевская.
-А-а-а-а. – я немного скосил глаза.
-Ну да, вот она. Беременная была, всё с животом своим тут по улице носилась пьяная. Пацан, как узнал, что она залетела, рожу ей в кровь размолотил и к отцу убежал. Пацан не наш, не здешний, с центра откуда-то. А отец у него хрен где живет. Ну, осталась она одна, с матерью. А та её каждый день – проститутка, шалава и всё такое. Как напьётся, начинала по соседям ходить и на Катьку жаловаться. Мне вон тётя Света говорила. – он кивнул в сторону кровати – Даже у них тут была, голосила… Короче, пришла раз Катькина мать домой. Носом шмыг-шмыг, чувствует – палёным чем-то воняет. Она на кухню, там Катька сидит. «Что делаешь?» - «Борщ готовлю.» - «А чего палёным несёт?», а та ей: «Мясо жарила для борща, пригорело». Мать глядь – и точно: на печи кастрюля стоит. А шманит дико. Она говорит, что это не от мяса подгорелого, а как-будто кто-то свинью смалит. А Катька – может кто и смалит на улице. Мать ей – нет, я когда шла, не было такого ничего. Она к Катьке пригляделась, а та бледнющая, вся вспотела, сидит, в скатерть руками вцепилась. Мать ей: «А ну-ка, встань.» Та даже не шевельнулась. Ну, тогда она к печке подошла, заслонку открыла а там… оно уже обугленное лежит. Выкидыш или преждевременные роды у Катюхи были, или как это называется – хрен знает, я не в курсе. Короче, оно раньше времени вылезло, ну а та его в печку. В общем, мать на скорой в больницу увезли, а Катьку в мусарню. А потом оттуда уже в дурку куда-то.
-Охренеть.
-А ты думал. Но суть в том, что осенью Катька уже домой вернулась.
-То есть?
-То есть всё, отпустили.
-Как отпустили? А сколько её там держали-то?
-Ну, считай два года и продержали.
-Как-то мало совсем.
-Вот и я думал – мало. Но ничего, выпустили. Так и живёт, как прежде, с матерью. Та работает, кормит себя и её. Катька по городу шастает. Бухает, дерут её – всё как раньше.
-И ничего?
-А ты что хотел? - Андрей вскинул вверх брови от удивления.–  Всё как раньше, браток.
-Да шалава она последняя просто. – раздался приглушённый голос тёти Светы и под курткой снова зашевелилось. – И мать её такая же была: направо и налево, со всей улицей. Её мужик уже брюхатую взял. Катька не Кондрата дочь. Он её колотил постоянно, даже нос сломал.
-Кто кому нос сломал? – спросил вошедший в комнату Веня, сваливая возле печки дрова.
-Да я тут про Катьку Василевскую рассказывал. Витёк не знал, оказывается.
-Не знал? – удивлённо спросил меня Веня.

Я отрицательно замотал головой.

-Такую веселуху пропустил. Серёга её порол, кстати, после того, как она откинулась. Говорит, говно полное, раньше лучше была. А после дурки от неё какой-то химией шманить стало, говорит, как будто аптечку отымел.

Мы все засмеялись, и даже тётя Света что-то там прохихикала под курткой.

-А человечинкой горелой ему не пахло? – ядовито спросила она и мы все рассмеялись ещё больше.
-Что, там осталось ещё? – поинтересовался Веня, показывая на бутылки. – Разлей, Андрюха, и матери плесни маленько. – Держи.

Он, как и раньше, поставил рюмку на ладонь вытянутой руки. Рука медленно скрылась под курткой.

-Как ты там пьёшь-то? Не могу понять. – Веня слегка повёл головой, выражая то ли удивление, то ли даже какое-то сыновье восхищение матерью.

Когда мы стали закусывать, он неожиданно и как бы невзначай спросил:

-А ты в курсе, что Саша отмудохал его сильно с дружками со своими?
-Ты про Толю? – эта странная манера ведения разговора, эта разнонаправленность, уже начинала меня раздражать.
-Да. Летом было. Он у него машину без спросу взял, а когда приехал назад, его уже ждали. Саша, брат его и три каких-то левых рыла, даже не с нашего района. Вывезли на озеро, вот сюда, дали в руки лопату, сказали: копай. Сами водку хлестали и шашлыки жарили. Ну, он яму выкопал, они его взяли всей толпой замесили, в яму эту бросили, присыпали немного, типа зарывают, а потом сказали: давай, вставай и вали отсюда. Водки, правда, дали выпить. Пять километров он прошёл и пришёл ко мне, сюда вот. Не рожа, а месиво какое-то - весь в кровище. Спросил: можно я у тебя пару дней перекантуюсь. Две недели тут жил, домой не шёл, потом уже мать пришла, забрала его… А Саша, говорят, когда Толяна хоронили, в могилу ему плюнул.
-Ну, началось. – махнул рукой Андрей. – Вот чё врать-то зря? Ты сам видел?
- Я – нет. Залитый был. А вот Ромка говорит, что видел и…
- Ромка - трепло ещё то. – с азартом прервал Андрей. – Ну что за бред? Похороны, мать, сёстры, друзья. Все стоят. Будет он плевать – не хрен делать. Зачем? Что было - то было. Меня тут летом, конечно, не было, только вот по вашим россказням знаю, но с Сашей на поминках я словом перекинулся. Нормальный пацан, зла на Толяна не держал. Да, у них после того случая разладилось, но Толян сам виноват: ты подойди, по-людски попроси, если тебе что надо, нахрена без спросу берёшь? Как дитё малое… А сколько Саша на похороны, на поминки, на сорок дней потратил? Это ж всё он делал. И Ромка сидел там, жрал и бухал на его счёт, а потом за глаза человека дерьмом поливает. Это нормально, что ли? А вы все идиоты, уши поразвесили и хаваете эту шнягу.

Веня устало посмотрел на Андрея и подавил презрительный смешок.

-Вот раз ты тут не был, не видел, то нечего и языком чесать. Тебе этот Саша самому на уши присел, в рюмку плеснул на шару, а ты и рад. Откуда тебе знать, что он начистоту всё сказал?
-Да видно это. – огрызнулся Андрей.
-Ну да, особенно если лыч залил.
-Ой, да иди ты. Думай что хочешь. – Андрей победительно усмехнулся и протянул руку к сигаретам.

Какое-то время мы не разговаривали и делали всё молча. Они курили, я пил, потом они тоже пили, потом мы пили вместе, по очереди выбегали на улицу, о чём-то говорили, откуда-то пришёл младший Венин брат Юрка. Точнее его привели друзья. Он был в невменяемом состоянии, нёс какую-то чушь и махал руками. Юрка баловался бензином уже давно, с малых лет. Они с друзьями брали бензин у соседа напротив. Он всегда давал им безо всяких проблем, прекрасно зная, для чего они его просят.  Видимо, ему было просто интересно посмотреть, а посмотреть бывало на что. Взяв бензин, они шли в близлежащий лесок, потом выбредали оттуда и пёрлись каждый сам по себе, в разные стороны, куда глаза глядят; шатались, как зомби, по всему району, вызывая хохот прохожих. Иногда  их брали за руку и в таком состоянии, смеха ради, выводили на центральную площадь. Чаще всего оттуда их уже забирала милиция, развозила по домам, пытаясь как-то, зачастую угрожая лишением родительских прав, повлиять на родителей, чтобы те, в свою очередь, повлияли на собственных детей. Но обычно это ничего не меняло. В этот раз Веня дал Юрке выпить пару рюмок. Тот выпил, успокоился и скоро уснул.

А у нас кончилась водка.

-Я пойду, схожу. – вызвался Андрей. – Романовна меня хорошо знает. Только это, бабла нет.

Он как-то даже смутился и немного покраснел, хотя, может, это просто мне так спьяну показалось – в голове на тот момент шумело уже прилично и пространство двигалось туда-сюда, словно картина, висящая на стене каюты корабля, попавшего в шторм.

-Да не вопрос, пацаны, я проставляюсь. Сколько брать будем? – каким-то дебильным, залихватско-разгульным тоном, совершенно на себя не похоже выговорил я.

-Надо бы побольше. – сказал Веня. – Сейчас пацаны подъедут.

Я полез в карман, достал деньги, что-то там посчитал, даже послюнявил зачем-то пальцы, хотя они были у меня все в жире от сала, и протянул их Андрею:

- Короче, Андрюх, вот тут денег должно хватить, по идее. Я не знаю, бери три, нет, бери на все, в общем.

Андрей взял деньги и пересчитал их. Из нас троих он был самым трезвым, а я, несмотря на то, что присоединился уже по ходу, - самым пьяным.

-Да тут на четыре литра, как с куста, еще и на сигареты будет. – сказал он.
-Ну вот и бери четыре литра и сигареты.

Андрей ушёл, а я выбрался на улицу. С освещённой веранды в темноту, как из кружки, выплёскивался свет, похожий на чай. Рядом, возле дома, под белой кирпичной стеной и у колодца виднелись такие же чайные пятна на грязном снегу. Некоторые из них переходили во впадины или почти что идеально круглые, чёрные дыры. В одну из таких дыр я прицелился. Меня вдруг заинтересовало окружающее пространство. С шоссе, что проходило недалеко отсюда, доносились гудящие и хлюпающие звуки автомобилей. Где-то в разных местах, попеременно, как будто передавая друг другу эстафету, лаяли собаки. На соседней улице в сарае мычала корова. Я задрал голову вверх. По небу, как мне показалось, куда-то вправо постоянно уползал огрызок луны, а ещё была целая  уйма звезд, похожих на стекольную крошку, точно кто разбил бутылку и не одну. Впрочем, может, ничего такого и не было, а это просто водка множила в моей голове наблюдаемые на небе космические тела. От того, что я стоял с задранной головой и пялился на луну и звёзды, меня вдруг сильно повело, и я схватился рукой за край колодца. С колодца была сорвана алюминиевая обшивка, он был весь шершавый, и я, по-моему, вогнал себе несколько заноз, потому что почувствовал лёгкую боль в ладони, возле бугорка большого пальца.

Когда я вошёл, Веня полулежал-полусидел на диване, широко, по всей спинке, раскинув руки, сжимая в зубах сигарету. Он пристально смотрел на печку и, казалось, только что, с моим приходом, завершил какой-то очень интересный разговор, который вёл сам с собой.

-Он в дневник писал.

Я недоумённо на него посмотрел, но потом догадался.

-Ты про Толю что ли?

Веня кивнул.

-Хрен вас поймёт, что ты, что Андрюха иногда так говорите - ни с того, ни с сего - как будто я уже всё знаю и сразу должен понять о чём речь.
-Ну ведь понял же.
-Ладно… Что за дневник?
-Мать его, тётя Нина, показывала нам. Там ничего такого, пишет, мол, простите меня, не могу так больше, тошно жить, в общем, как обычно. Причём много понаписал, а толку, считай, никакого – одно и то же. И видно, что в основном бухой был – почерк корявый, размашистый такой.
-И что, вообще ничего интересного?
-Вообще. Я ж говорю, “простите да извините”. У всех прощения просит. Интересно только то, что он всю эту хрень несколько месяцев, судя по всему, писал, там даже дата кое-где есть.

Я присел на диван.

-Вень, а ты в гробу его видел?
-Я не помню, я практически ничего не помню. Я до того неделю пил, да мы все тогда пили, и Толян тоже вместе с нами. А на похоронах я пил вообще как конь. Плохо помню.
-А дневник вот помнишь.
-Так это нам тётя Нина уже на сорок дней показывала.

Веня замолчал, вжал голову в плечи и уставился в пол.

-Ты знаешь, - еле слышно просипел он, потом кашлянул, продрал глотку и уже громче добавил, - знаешь, ведь тогда вот Толян не с нами был. Я имею в виду последний день. Точнее, с утра он проснулся, как и все мы, у Андрюхи на хате, с бодуна. Народу много было: и Серёгин брат с нами зависал, и Игорёк Твёрдый четвёртые сутки марафонил, и бабы были. Но Толян с утра от нас ушёл, как-то так по-тихому срулил, и больше мы его не видели. В смысле, вообще. Вечер он бухал с Шуриком в «Мадриде». Вдвоём сидели. Шурик потом сказал, что выпили они литруху и разошлись по домам, почти что перед самым закрытием. Это где-то ближе к часу ночи уже.
-А как он вёл себя? Толя, я имею в виду. Шура говорил что-нибудь?
-Да никак, в том-то и дело, ничего такого необычного: говорили, шутили, баб каких-то там обсуждали… Ну вот, он повесился значит где-то во втором часу. А на следующий день нам звонит Ромыч –“ Толян повесился”. Володя ему – “я тебя сейчас сам повешу” и пошёл его по матери... Мы сначала не поверил никто, думали шутка. Ну а потом… Знаешь, я вот тут сейчас вспомнил, тётя Нина рассказывала, что они, когда с Толяном поругаются, то он часто говорил: “Я вам всем покажу, я вам ещё устрою”.
-Да это ерунда всё. – возразил я. – Гон. Все так говорят. Со злости чего только не скажешь… А ты сам, Веня, вот ты как думаешь, из-за чего это он?
-Я как думаю? Я думаю, это из-за того, что его в армию не брали.
-Что?
-Ну его ж в армию не брали, ты не знал? Плоскостопие.
-И?
-Ну а все пацаны – кто уже сходил, кого только забрали, вот как Олежу. А Толя вроде как один остался. А неприятно ведь.
-То есть, по-твоему, Толя удавился, стоя на коленях, из-за того, что его не хотели брать в армию?

Веня пожал плечами и кивнул головой, выразив тем самым довольно сложную эмоцию одновременной уверенности и сомнения.

Я ничего не сказал. Наговицына в колонках сменила группа Тату, голову мне совершенно заволокло хмельным туманом, хотя, может, это был и уплотнившийся сигаретный дым, стены дома и все предметы находящиеся вокруг стали куда-то отдаляться, уходить вперёд, а сам я наоборот – вжиматься, вдавливаться внутрь себя, к самому позвоночнику и смотреть оттуда, из глубины на то теперь уже далекое и не совсем ясное, что меня окружало – как в детстве, спрятавшись в шкафу, осторожно и весело выглядываешь в щелочку еле приоткрытой дверцы, с опаской, боясь, чтобы тебя никто не обнаружил.

Из моей памяти начисто стерло всё то, что было дальше: триумфальное возвращение Андрея с тремя «торпедами», приезд пацанов, моих друзей, которых я не видел больше двух лет, незаметный приход моей бабушки, которая, как обычно в таких случаях, тщетно пыталась уговорить меня пойти поужинать. Я уже был где-то на другой стороне.

                *************

Я проснулся, но глаз не открывал. Было ощущение, что сижу в каком-то колодце или туннеле и до ярко-голубого блина выхода нужно ещё доползти. Хотя перед этим не было вообще ничего. Тишина. А потом, как гул приближающегося поезда, что-то далёкое и неясное, состоящее из множества голосов, недоговорённых вчерашних разговоров, скомканных и сваленных в одну кучу, абы как, слов и мыслей в один миг ворвалось, пронеслось ураганом в голове и осело, мерно разлившись по всему моему существу привычным чувством позднего утра.

Поначалу мне было никак, и я блуждал мыслями где-то глубоко внутри себя. Потом я начал медленно ощущать своё тело, прикинул его положение в пространстве и понял, что лежу на правом  боку. Под бедром, прижатая моим пьяным мясом, холодела почти полностью онемевшая рука. Я попробовал её вытащить, но на это моё усилие глухо среагировали мышцы аж где-то в районе шеи. В это время рот мой заполнялся нестерпимой, какой-то химической вонью.

Будто пролежавшая целый день на солнце и немного очухавшаяся к вечеру рыбешка, выкинутая шальной волной на берег, зашевелился еле-еле, из последних сил, язык.

Я разомкнул глаза.

Ничего не знакомо.

Маленькая комнатушка, заваленная каким-то хламьём: старая советская обшарпанная стенка с открытыми дверцами больших и не очень ячеек, в которых были, как попало, свалены цветастые, пёстрые книги. Взбитый, словно после бомбёжки, ковёр был усыпан то ли опилками, то ли извёсткой, то ли нерастаявшим снегом. Со стен длинными дорожками, похожими на пальмовые листья, свисали ободранные лохмотья обоев. На потолке огромной виноградной гроздью, величественно и даже, я бы сказал, одушевленно красовалась невероятных размеров, совершенно какая-то нереальная люстра, словно бы уворованная откуда-то из девятнадцатого столетия, прямиком с дворянского бала. Прямо передо мной, на деревянном столике лежала небольшая, черная спортивная сумка. Не понимая для чего, я сгрёб её рукой и поднёс к лицу. Оттуда отвратно шибануло в нос резким, помойным запахом – кто-то блевал. Я бросил её в сторону и перевернулся на спину. Слева от меня на стене висел старый-престарый, зачуханный, прокопченный дымом многих тысяч сигарет, весь в дырах ковёр. Под этим ковром, вольготно раскинувшись – места было вдоволь - на одной со мной кровати валялся Рома. Как всегда храпел, этот звук только сейчас вдруг отпечатался в моей голове, хотя он, конечно же, храпел всё это время. По многолетней привычке, я похлопал себя ладонью в районе паха – сухо. Очень хорошо. Вечный страх: постоянно боюсь обделаться по-пьяни. В общем-то, мне уже стало понятно, что нахожусь я в доме Андрея. Видимо, вчера мы всей компанией перебазировались-таки сюда, как и было задумано изначально.

Поднялся. На полу стояло пластмассовое ведерко с водой желтоватого цвета. Желтоватым, конечно же, было само ведёрко, как будто бы прокуренное, а не вода. Сделав несколько больших жадных глотков, я почувствовал привычные головокружение и тошноту, немного ещё посидел, встал и вышел в соседнюю комнату. Тут творился сущий ад. Во-первых, я сразу же обнаружил Веню и Андрея, спящими на креслах, приставленных к праздничному, судя по всему, устроенному в честь моего приезда вчера, уже когда я ни черта не соображал, столу. На самом столе стояло огромное эмалированное ведро с водой; много, так, что я даже и не смог поначалу сосчитать, тарелок, вилок, ложек и рюмок. Кастрюля, наполовину заполненная водой, в которой плавала варёная картошка, уже разбухшая и вот-вот готовая развалиться на части. В большой миске, приспособленной под пепельницу, кроме собственно окурков, лежало несколько штук надкусанных сосисок, видимо, выполнявших вчера роль беспощадно забычкованных сигар у пирующих господ. Везде, по всему полу, креслам, дивану, притулившемуся возле печки, был разбросан, точнее даже разметен, размазан со всей пьяной страстью хлеб. Среди этих отбросов спокойно и чинно расхаживал Венин кот, разглядывая валявшиеся объедки и валявшихся людей с явной брезгливостью и отвращением. То ли он был настолько брезглив, что даже не притронулся к забычкованным, но в общем-то довольно чистым и пригодным в еду для кота сосискам, то ли он уже их просто объелся.

На диване я нашёл полуторалитровую пластиковую бутылку, в которой ещё оставалось немного самогонки, где-то граммов сто. Отвинтив пробку, я влил их в своё рыло, не почувствовав вообще ничего, как будто там был воздух.

По себе я знал, что вот-вот, с минуты на минуту ко мне начнёт подкрадываться тяжёлое похмелье, а ещё минут через двадцать-тридцать оно обрушится на меня всей своей мощью и превратит в  жалкого, трясущегося, вонючего, потного старика, не могущего связать и двух слов из-за адских болей в голове и постоянных рвотных позывов в недрах многострадального брюха.

-За креслом ещё полбутылки лежит.

«Полбутылки – значит семьсот пятьдесят граммов» - мгновенно прикинул я в уме и только потом посмотрел на Веню, сказал именно он. Веня сидел в кресле в том же самом положении, в котором я обнаружил его спящим несколькими минутами ранее, но на этот раз глаза его были открыты и, судя по тому, как быстро, по всем сторонам метались зрачки, он что-то усиленно искал.

-Сигареты не видел?

Я завертел головой и промычал что-то вроде «Ым-ым».

Веня встал и схватился руками за голову.

-А-а-а-а… Где она там.

Ловко нырнув за кресло, он извлёк оттуда самогон, ровно полбутылки, всё как и говорил. Выудив две какие-то замызганные рюмки, он налил мне и себе.

-Мне тоже плесни.

Это Андрей. Потихоньку все стали оживать.

Веня налил и ему.

-А что этот, дрыхнет? – спросил он, кивнув головой на ту комнату, откуда я пришёл.
-Да, вроде. – ответил я и почесал затылок. – Вообще нихрена не помню. Кто вчера был хоть?
-Все были. Серега и Володя на работу поехали, Твёрдый с Зайцем ещё ночью куда-то ушли.

Веня смачно зевнул, хрустнув челюстью.

-Сегодня тоже все будут. – продолжил он. – И баб приведут. Попросили закупиться и пожрать чего-нибудь сообразить. – он огляделся. – Ну и прибраться хотя бы чуть-чуть не мешало бы.
-А я…
-А тебя вчера вырубило, как только мы сюда переползли. Ты и так уже готовый сидел, еле держался там у меня. Правда, когда пацаны пришли, вдруг кинулся к ним, обниматься, видать, хотел, мычал что-то радостно. Но нихрена у тебя не получилось: о ковёр запнулся - и затылком со всего маху об печку.
-Во, - обрадовано сказал я, - он у меня как раз чешется.
-Чешется… Как не убился – удивительно, притом сам встал, поднялся, сел обратно…
-Ладно, хорош языками чесать. – перебил Андрей. – Слышь, Вить, иди этого засранца растолкай, а то мы сейчас вылакаем тут всё без него, обидится потом.

Через две минуты мы все сидели возле стола, расположившись на двух креслах – по два человека в каждом, упорно почему-то игнорируя диван. Что творилось на улице никто не знал – единственное окно было покрыто какой-то белой коркой – может наледью, а может испариной, а может и вообще монтажной пеной, куски застывшей монтажной пены я вдруг обнаружил в разных концах комнаты. Разговаривали мы вяло, словно накапливая силы перед ударным вечером, когда приедут все остальные, включая обещанных представительниц противоположного пола, перед которыми надо будет блеснуть юмором и, по возможности, элементарной эрудицией, для чего необходимо задействовать как можно большее количество серого вещества в голове, изрядно помятого и проспиртованного за вчерашний день, а у парней, похоже, за несколько последних недель. В любом случае, каждый уже откладывал про запас энное количество слов и мыслей, в надежде пустить их в стремительный кавалерийский наскок, ну или хотя бы в осторожную партизанскую вылазку вечером, это уж кого на что хватит. Что это обещали быть за дамы, я не имел ни малейшего понятия. Ребята сказали мне, что я их не знаю, что познакомились они прошлым летом, ещё когда Толя был жив, собственно, он и знакомился. Вообще же, они хорошо знают только одну из них.

-Очень Толяна любила. – сказал Рома. – Когда узнала, что он повесился, вены себе порезала. Мы видели, она показывала потом; там видно, что таким ножом хорошим, не бритвой или какой хреновиной, нет, всё по-серьёзному. Потом очухалась, и сразу к тёте Нине побежала, на второй день, всё помогала ей там, готовила, прибирала.
-Ну да. – подтвердил Веня. – Та подумала, что, может, девчонка его или ещё чего серьёзней – беременная. Так её и спросила. А Настя: «Нет, мы знакомые.»
-Толян её порол время от времени, - продолжил Рома, - в основном тут вот, у Андрюхи на хате, больше они с ней и не пересекались нигде. Но она на него конкретно подсела, конечно. Каждый день - вот пацаны не дадут соврать, летом это было – каждый день к нам сюда бегала. Никому не давала больше, кто только ни пытался раскрутить, и пьяную и не пьяную – бесполезно. Толян уже сам не рад был, напьётся, говорит: «Слышь, Настька, сейчас пацаны тебя будут по очереди, я разрешаю, давай». Та в плач сразу, вой, а он сидит, смеётся.
-Серёга-то на кладбище много раз заезжал. – вмешался Андрей. – Говорит, она всё время там. Последний раз бутылку какого-то вина притащила, нормального, не чернил, сидела, выпивала. Он подошёл, а она ноль внимания, даже не обернулась, под нос себе что-то бормочет. Как бы с катушек баба не съехала.
-Ну вот сегодня и посмотрим. – Рома обрадованно потёр друг о друга ладони и подмигнул Андрею. – Чую, сегодня я до неё доберусь.
-А что за баба хоть, как она вообще? – спросил я.
-Нормальная, симпатичная такая. – решительно, не подразумевая каких-либо возражений своим словам ответил Веня. – Тут уже многие с района на неё имеют вид. Да сам увидишь, если тебя опять не рубанёт раньше времени.
 
Раздались сдавленные, калеченные смешки. Я тоже попытался изобразить что-то похожее, но к моему горлу моментально подступила тошнота.

Дальше мы сидели, пили, иногда перекидывались словами. На улицу никто из нас так и не вышел, в туалет не хотелось совершенно, по крайней мере, мне точно.
В какой-то момент наших посиделок Андрей залез под стол и достал оттуда наручные часы без ремешка. Был уже час дня. Решено было разделить наши обязанности по приготовлению к вечернему празднеству. Андрей с Веней вызвались идти за самогоном и хлебом, а мы с Ромой должны были придать более-менее обжитой, человеческий вид комнате, принести два ведра холодной воды, дров, натопить печку и сварить картошки. Я вспомнил про заблёванную сумку в соседней комнате, но ребята только махнули рукой и сказали, что та комната в целом и за комнату-то не считается. Там спят те, кто сможет туда доползти или кого смогут унести более крепкие, ещё не допившиеся до того состояния, чтобы ползать, товарищи. Мне стало как-то не по себе и я, чтобы сменить тему, спросил, сколько надо денег на самогон. В этот раз решили купить поистине безбожное, леденящее душу количество пойла – восемь литров, хотя, в общем-то, все были уверены, что выпить всё это нам будет просто не под силу, тем более наверняка бабы тоже что-нибудь прихватят с собой, но о том, чтобы уменьшить цифру, не было даже и речи, наоборот, Веня настаивал, что надо брать десять. «Лишним не будет». Но всё же сошлись на восьми.

-Пацаны, надо бы на кладбище как-нибудь съездить. – сказал я. – Вы-то были, а…
-Съездим, обязательно съездим. – уверенно перебил меня Веня. – Вот Серёга сегодня приедет, вместе с ним и съездим, все вместе, мы тоже давно не были. Я ещё вчера хотел, но как-то не получилось. Ничего, сегодня уж точно. Надо Толяна помянуть, давай, разливай.

Я разлил и мы выпили не чокаясь.

Андрей с Веней пошли за выпивкой, а я и Рома остались сидеть в комнате.

-Видишь, фонарь над дверью висит? – спросил он меня.

Я посмотрел и, действительно, увидел над входной дверью большой тёмно-синий фонарь, по цвету напомнивший мне лампу, которой лечились мои бабушка и дедушка, когда я был маленький. Они говорили, что лампа помогает от всех болезней и даже пробовали прикладывать её ко мне, когда я сопливел или кашлял. Но я лампы боялся, точнее, меня очень привлекал её необычный, насыщенный цвет, но как аппарат она вызывала у меня опасения.

-Это семафор. Только для своих. Мы на улицу, через коридор к двери вывели выключатель, отколупали пену, всунули его в ямку и прикрыли всякими тряпками. Кто свой – тот знает и обязательно посемафорит, а если чужие – будут стучать. Мы тогда не открываем.

-Серьёзно. – я выгнул губы в дугу и покачал головой. – Конспирация прямо как у шпионов. А что, вы думаете, на улице не видно свет в окнах и не слышно, как орёт музыка?

-Да по барабану вообще, кто там что слышит и видит. Пусть хоть отряд ОМОНа вызывают и стёкла бьют, но если не посемафорят – хрен сюда впустим. Да пацаны-то и так все знают. Это больше от мамаш всяких придурошных. Вон, Серёгина регулярно прилетает, со сковородкой, вообще отбитая. На улицу будешь выходить – глянь, там вся дверь в кругах, прямо как школьная доска на уроке геометрии. Это мамаша его. Да и моя прилетала, но та хоть просто так, налегке, без оружия.

Самогон мы выпили не весь, парни оставили нам на несколько раз. Уважили. Они отхлебнут по дороге, целых восемь литров – хоть запейся. Главное, чтобы никого не встретили и никуда на радостях не свернули, а то сегодняшняя грандиозная попойка рискует быть не состоявшейся.

-Тебе пацаны про Толю уже рассказали, конечно. – Рома стряхнул пепел от сигареты прямо на пол и, заметив, что я слежу за его рукой, виновато как-то объяснил. – Всё равно убирать.
-Рассказали, да, только я не очень понял.
-В смысле, чего ты не понял? Не понял, что он повесился что ли?
-Да нет, это как раз ясно. Хотя, если честно, когда сюда ехал, то всё думал: а вдруг кто помог или ещё что, ну, знаешь, как обычно, хрень всякая в голову лезет. Нет, - ещё раз повторил я, - это всё мне ясно, тут никто, тут он сам.
-Так а что же тогда?
-Зачем?
-Что?
-Я не понял, зачем. Почему он повесился?

Рома отвёл взгляд в сторону, надул щёки и выпустил воздух, так что получилось что-то вроде «п-ф-ф-ф-ф».

-«Почему он повесился». Ну у тебя и вопросы. Да кто ж его знает? Я могу только одно сказать: жить не хотелось. Обычно от этого вешаются.
-Веня говорит, ты первый узнал, а потом уже им позвонил.
-Да, так и было. Я с ними не бухал тогда, дома был, отходил. С утра тётя Нина к нам прилетела вся зарёванная, дикая совсем, ничего толком сказать не может, руками куда-то тычет, всё «Толя, Толя» и ртом так: ап-ап-ап, как рыба. Батя мой с ней пошёл, потом вернулся, говорит: «Повесился друган ваш». Ну я и звонить сразу, а там потом пошло, завертелось.
-А что там за тема с Сашей? Типа он на могилу плюнул, когда хоронили.

Рома хитро сощурился и ухмыльнулся. Встал с кресла, подошёл к ведру с водой и отхлебнул из него, пролив немного себе на свитер.

-Но ты же не веришь, небось, правда? Тебе уже Андрюха наверняка сказал, что это я напридумывал, из зависти или там ещё из-за чего.
-Да я хрен знает, Ром, чему верить, чему нет.
-Ну так я тебе говорю: ничего я не придумывал, сам видел, своими глазами, как эта гнида плюнула прямо Толяну на гроб, когда землю кидать подходил. Взял комок, бросил, а сверху вафлю ещё свою поганую добавил. Это остальные все залитые в хламину были, какую неделю уже бухали – чёрт его знает. А я ж, говорю, отходил тогда, второй день, по-моему отходил, меня не так сильно развезло от всех этих поминок.

Он залез на кресло с ногами и обхватил колени.

-Я про это Коту рассказал. С этих, - Рома куда-то неопределенно кивнул головой, - толку нет. Они нихрена бы не сделали, даже если бы трезвыми увидели, что Саша на могилу кучу наложил. А Кот парнишка серьёзный, он Толяна очень сильно уважал, любил как брата. Сказал, что Саша не жилец. «Убивать не буду, но калекой сделаю» - вот так сказал. У него серьёзные подвязки, сам знаешь. Он, кстати, к тебе очень хорошо относится, этих всех, - Рома опять куда-то кивнул, - терпеть не может, а про тебя всё время спрашивал.
-Ну, мы же в детстве лучшими друзьями были: я, Олежа и он. Я думал, что он с вами зависает.
-Уже давно нет. – замотал головой Рома. – Когда Олега в армейку забрили, он и приходить перестал. Вообще не появляется
-Я к нему сам наведаюсь как-нибудь. Надо будет перетереть насчёт Саши. Зря он всё это.
-Что зря?
-Зря затеял. Калечить, бить, убивать. Что толку? Кому легче будет?
-То есть как кому легче? – вспылил Рома. - Суку надо наказать. Нихрена ты даёшь! На могилу твоего, между прочим, брата эта тварь плюнула.
-Он тоже мне не чужой человек.
-Он именно что чужой. Кто он для тебя? Муж троюродной сестры? Вот это родственник, обалдеть! А Толя брат, не родной, но брат, по крови. И тебе вот так вот на него, значит, да?
-Ты не понимаешь. Ну что изменится оттого, что Кот покалечит Сашу? – я начал заводиться. - Толя воскреснет, или что? А ведь там семья, та же самая семья. Они сейчас Толю схоронили, а потом что? Единственный мужик в доме будет калекой? Это хорошо, по-твоему, правильно?

Роман посмотрел на меня и в его взгляде я увидел разочарованность и даже какое-то презрение. Казалось, будь мы на улице, он бы обязательно сейчас сплюнул сквозь зубы себе под ноги, зло и мерзко, так, как он любит делать в некоторых ситуациях, либо когда он сильно раздражён, либо, когда дело близится к драке.

-Что-то ты, Витёк, совсем неправильно рассудил. Хрен тебя знает, где ты там пропадал всё это время, но тебе там какую-то дурь в голову вбили, это точно. У нас тут свои правила. Все эти Вени, Андреи, они уже пропили всё давно, у них и людского ничего не осталось. Серёга скурвился совсем, всё со своими машинами возится. А я вот не такой. И Вова не такой. И Кот тоже. И его пацаны. Я думал, и ты не такой, а сейчас вижу, что был неправ… - Рома потянулся было к сигаретам, но пачка оказалась пустая. Он взял бутылку и налил мне и себе. – Эта мразь своё давно уже выпрашивала. Тебе же рассказали, наверно, что он с Колькой летом сделал? Пацан потом всё никак очухаться не мог, там не лицо было, а пятно кровавое, как будто курицу машиной переехало. Нам что, и это забыть? Ты спрашивал, из-за чего он повесился, так может вот из-за этого в том числе?.. Короче, у нас такие дела не проходят, мы эту гниду сделаем инвалидом в любом случае. Он от нас никуда не уйдёт. Он отсюда не вырвется. Выхода нет. Надо будет – вообще закопаем нахрен. Никто ему не поможет.

Я выпил, занюхал рукавом, взял из пепельницы грязный огрызок сосиски и мигом его проглотил. Потом встал с дивана и пошёл искать свою куртку.

-Скорее из-за этого. – сказал я, выходя на улицу.
-Что? – не понял Рома.
-Скорее из-за этого, говорю.

И вышел.

Вышел, и сразу же вступил в собачье дерьмо – раскисшая, коричневая клякса примостилась прямо возле маленького цементного квадратика, покрытого куском ткани, оторванным, по всей видимости, от  старой дерюги – некое подобие крыльца. Теперь коричневая масса красовалась на носке моего ботинка. Я был не очень доволен собой. Обычно роль моралиста получалась у меня лучше. Да она и признавалась за мной безоговорочно, так сказать «по праву особы духовной»; я был чуть ли не единственным, кому официально разрешалось нравоучительствовать и поучать здешних далеко не склонных к восприятию подобной информации молодых людей. Все были в курсе, что я учусь «на попа». С моей же подачи. Я не знал, как ещё доходчивее объяснить моим друзьям суть выбранной мною пару лет назад науки под загадочным названием «религиоведение», поэтому как-то просто сдуру и спьяну ляпнул: учусь «на попа». Все сразу всё поняли. Отношение ко мне не то что поменялось, но стало осторожнее и – что очень меня поразило – почтительнее. Особенно со стороны старшего поколения. Поначалу было как-то не по себе, но водка всё выправила. В конце концов, я и сам поверил, что мне уготована судьба священнослужителя, что я, собственно, уже практически священнослужитель и есть. Я смело читал придуманные мною же на месте молитвы, крестил всех подряд и рассказывал какую-то чертовщину, преподносимую мною как реальные случаи из жизни монахов и святых людей, в изобилии обучавшихся со мной вместе на курсе. Окончилось всё тем, что я освятил машину одному своему другу. Всё это вытворялось мною на пьяную голову, трезвым же я старался избегать любых разговоров, касающихся моей учёбы и церковных дел, потому что совесть, вызволенная из алкогольных глубин, начинала покусывать за пятки мою душонку, а порою и вовсе стремилась выхватить из неё кусок посочнее.

Но поучать я любил. Мне не казалось это чем-то плохим, ведь никаких «этаких» манипуляций я не совершал, просто, нацепив на себя маску благонравия и лёгкой надменности, рассказывал людям, как им стоит жить, стараясь по возможности в чём-либо упрекнуть.

Сегодня с утра у меня как-то не заладилось. Не получилось. Выходило слишком пошло и чересчур очевидно, к тому же неприятной гадюкой зашевелилась где-то там внутри эта зловредная совесть.  Да плюс ко всему то ли от свежего воздуха, то ли ещё от чего, голова моя сразу закружилась, а на глаза как будто кто-то накинул чёрную повязку. Я опёрся о дверной косяк. Впрочем, длилось это недолго. Пара мгновений и я уже смог отчётливо рассмотреть недостроенный сарай из небольших бетонных блоков. Андрей с отцом всё тщились довершить постройку и им который год это не удавалось, хотя многое было уже сделано: не хватало четвёртой стены, в которой, судя по всему, должен был располагаться вход, и крыши. Не так уж и мало, с одной стороны, но с другой, бетонные блоки были очень хорошим и довольно-таки недешёвым стройматериалом, так что бросать сарай на половине было как-то жалко. Ни один раз он мог пасть жертвой запойного разгула Андрея, который, сильно поддав, всё хотел его кому-нибудь продать, и однажды едва не получил своё: покупатель выискался среди наших же пацанов – тот, которому я освятил машину -  и Андрей с ним практически уже сошёлся на трёх литрах самогона за всё, но в результате моих с Веней увещеваний, – а увещевали мы потому что меньше выпили и были трезвее – взываний к Андреевой совести, чести отца и почему-то доброй памяти его более далёких предков, которые к постройке сарая не имели вообще никакого отношения, Андрея удалось отвести от этой крайне невыгодной сделки, и на следующее утро он вспоминал о ней с ужасом и распинался перед нами во всяческих благодарностях и славословиях.

Снег возле стен сарая был весь задорно-желтым, словно кто-то вылил несколько вёдер апельсинового сока, что не удивительно: туалета у Андрея не было, по большому он ходил к Вене, а по-маленькому здесь вообще никто никогда не заморачивался – слабились прямо там, где застала нужда.

Справа стоял дом моей бабки вместе со всеми своими сараями, курятниками, банями, гаражами, теплицами и прочими пристройками. По двору, я видел, бродил туда и обратно дед, в мою сторону он даже не смотрел, был слишком занят своими делами, тянул какой-то мешок, судя по всему, не тяжёлый, и плетёную корзинку. Наверное, это было что-то для кабана, какой-нибудь комбикорм или ещё что, я в этом не очень хорошо разбираюсь. Корзинку я помню с самого детства, она, вероятно, моя ровесница. Когда я был помладше, я несколько раз ходил с ней в грибы. В целом, посмотрев на бабкин дом, я нашёл всё вполне удовлетворительным и мне нравящимся. Особенно меня умиляла, как и всегда, когда я был пьяный или с похмелья, торцевая сторона крыши, обитая досками, выкрашенными в красный цвет. А ещё в огороде, которого не было видно с того места, где я находился, стоял большой, почти в человеческий рост аист, разумеется искусственный, а рядом с ним такое же искусственное гнездо. Меня почему-то неодолимо потянуло его увидеть и я, забыв про настойчивые позывы в области паха, завернул за угол Андреева дома и прошёл несколько метров. Аист и гнездо были на своём месте и своим видом доставили мне небывалое, немного даже какое-то дебильное удовольствие. Я расплылся в улыбке и пошёл обратно, к сараю, вносить свою лепту в местное изобразительное искусство на снегу. За всё время моего раздельного существования с собственным сознанием в паху у меня скопилось много ненужной жидкости и избавление от неё заняло некоторое время, коего мне с лихвой хватило, чтобы рассмотреть самым внимательным образом Венин дом, располагавшийся слева от меня. Он был уже стар и сер, такой же, как и погода на улице – пасмурный. Кое-где стёкла были повыбиты и вместо них красовались куски заклеенной скотчем плёнки, напоминающие мне почему-то кругляши замороженного молока, которое мы с бабушкой и дедом – другими бабушкой и дедом - покупали всегда зимой по пути в деревню у одной старухи. Шифер на крыше был весь чёрный, кое-где искрошившийся по краю листа до такой степени, что обнажал смоляного цвета толь. Зато оконные рамы – синие. Сколько себя помню – всегда синие. И двери – зелёные. Грязно-зелёные, болотные. И, конечно же, вечно вывернутая вниз ручка на них, с язычком замка, впавшим внутрь ещё миллион лет тому назад.

 Между Вениным двором и Андреевым не было абсолютно никакого ограждения и даже признаков его некогда наличия. Распознать, где примерно начинались владения Андрея, и заканчивались владения Вени, можно было по забору, который ограждал все наши выстроившиеся в ровный ряд дворы с улицы. У Вени это была хлипкая, старая проволока, у Андрея – добротный, железный забор, сделанный в форме ромбиков. На междворном пограничье росло несколько деревьев: три сливы и пара вишен, торчал какой-то куст чего-то, вроде бы крыжовника, валялись попиленные, но не порубленные стволы деревьев, которые превращались в дрова по мере надобности, а не летом, как это принято у всех людей. Виднелся общий туалет, этакая старая, подавшаяся назад и просевшая хибарка; сарай, бесхозный уже много лет, с тех пор как Венины родители продали свою последнюю корову и зарезали овец и куриц. Теперь у младшего Вениного брата, «бензинщика» Юрки, там с друзьями было что-то вроде штаба, под который они оборудовали небольшой дровяничок. Все стены этого дровяничка были обклеены плакатами с голыми бабами из различных выпусков «Плэйбоя» и «Максима», которые Юрке подарил я, а также из менее известных журналов и газет подобной тематики. Здесь же стоял допотопный, красный магнитофон, который я очень хорошо помню с детства, первое моё воспоминание о нём относится ещё к дошкольной поре, когда мне было лет пять.

Я застегнул штаны и подумал, что всё это было так два с половиной года назад, а что там теперь – неизвестно, поэтому, искусно лавируя меж собачьих, и чьих-то ещё куч, я направился к Вениному сараю. Открыл дверь в «штаб». Всё - то же. Те же стены, та же земля под ногами, тот же стол, табуретки и лавка, тот же красный, допотопный магнитофон. Те же бабы, правда уже скукоженные от сырости и пожухлые. Из нового были разве что какие-то необъятных размеров калоши, которых я не помню в предыдущие разы посещения этого места. Да, и столик, на котором выставлялись водка и закуска, если она была, раскладывались карты и иногда умещались филейные, точнее, только начинающие филейнить, части тел малолетних девах из Юркиной компании, так вот – столик покрылся ещё большим количеством всевозможных надписей, рисунков и просто бездумных рубцов, сделанных ножом и затёртых, забитых чёрным, землёю, как кайма грязных, нестриженных ногтей.

Я вспомнил корову, которую держала когда-то Венина семья. Корова жила здесь, в этом сарае, там, где теперь свален какой-то мусор. Она была удивительной окраски – седая. Хотя по возрасту не была старой. Но седина покрывала её всю. Даже ресницы на глазах были седые; всякий раз, когда она хлопала ими, мне казалось, что они покрыты инеем, который вот-вот  облетит. Мне нравилось ходить с Олегом или Веней встречать их корову с пастбища по вечерам. Даже больше, чем вместе с бабкой встречать свою. Хотя мы и не часто ходили, в основном этим занималась Венина мать. Но от тех дней, когда корову загоняли домой мы, у меня отложилось очень странное воспоминание. В памяти моей это были уже глухие сумерки, практически ночь(хотя коровы приходили летом всегда ещё засветло) и кроме нас больше никого встречающих не было. И коров больше не было. Была только одна она – вся седая, выделяющаяся каким-то светлым пятном на фоне надвигающейся спереди тьмы. Как привидение. Такую, слегка инфернальную, трансформацию претерпел в моей памяти заурядный, в общем-то, деревенский процесс.

Повспоминав и поухмылявшись, я вернулся в дом. Мы с Романом ещё немного посидели и принялись за уборку. А вскоре подоспели и Андрей с Веней, они были уже очень хорошо датые. Часть наших обязанностей им пришлось взять на себя: Веня пошёл за водой, а Андрей принёс дрова и взялся растапливать печку. Довольно быстро нам удалось создать некое подобие чистоты и порядка, так что, взглянув на комнату, где все мы теперь находились, можно было ощутить даже некое чувство уюта. Впрочем, мы старались, ведь в гости сегодня ожидался слабый пол. Мне было интересно взглянуть на эту Настю. У Коли, к его чести, всегда были неплохие бабы. Разумеется, внешне; о каких-то иных достоинствах говорить не приходится. Здесь живут люди. Просто люди. Тем они и ценны. Довольно часто удаётся встретить действительно душевного человека, с которым можно говорить очень и очень долго, неважно о чём, да на которого даже просто смотреть приятно, не из-за внешности, конечно, – большинство здешних ликов изрядно испиты, избиты или изъедены оспой - а по какой-то другой, не совсем поддающейся объяснению причине. К сожалению, этого нельзя сказать о женской половине местного населения, особенно о её более молодой составляющей. Она излишне криклива, базарна и... и что-нибудь ещё. Оно есть, просто надоедает выискивать подходящие эпитеты. Продажна?.. Зато много очень гостеприимных, да.

Картошка бешено кипела в кастрюле, поставленной прямо в устье печки, по комнате расползался жар и пар. Мы все слегка выпивали, стараясь не нажраться сильно и сохранить все признаки вменяемости. Вели какие-то плохо запечатлевшиеся в памяти разговоры, кажется, говорили про то, что обязательно съездим на кладбище.  Даже если и не сегодня, то завтра с утра – кровь из носа, тем более что у Серёги выходной. Точно говорили про то, сколько и чего возьмём с собой, чтобы не прогадать и не было мало. К вечеру, когда всю комнату залил тусклый свет, – здесь вообще ни у кого нет яркого – я наконец-то сумел для себя более удачно его классифицировать и определить. Он был цвета мочёных сухофруктов, все грязные оттенки коричневого и жёлтого изливались на нас с потолка. Когда уже совсем смерклось, мы все пошли к Вене ужинать. Или обедать – чёрт его знает. Тётя Света, ненадолго вылезши из своего укрытия, сварила свой вечный гороховый суп, с минимальным количеством гороха, не говоря уж о мясе. Этот суп варился в доме Вени всегда, варили его все, и у всех он выходил одинаковый. Им невозможно было наесться, правда, он был вкусный. В этот раз, как и всегда прежде, я занялся своим любимым делом – отлавливанием пригоревших кусочков лука в тарелке. На столе кроме всего прочего был хлеб, соль и одна из трёхлитровых банок с салом, столь заботливо охранявшихся Веней.

На кухне нас было трое. Ещё был кот, он сидел на холодильнике и, слегка просунув кончик языка между передних зубов, дремал. Или делал вид, что дремал. Всё-таки, скорее следил. Дядька Коля ещё не пришёл с работы, да и едва ли его сегодня вообще стоило ожидать рано – был аванс. А это значит, что дядьку Колю скорее всего внесут в дом на руках более стойкие мужики где-то ближе к десяти часам вечера.

Телевизор, как всегда, работал. И, как всегда, сквозь рябь на экране и шипение в динамике к зрителю пытались прорваться кадры какого-то фильма. Конечно же, про войну.  Ну а как ещё? Война и новости. И праздничный концерт. Веня переключил канал, так и есть – новости. Гурьба бабок в какой-то деревне рассказывает про существовавший некогда в окрестности колхоз и его председателя. Колхоз то ли собираются возрождать, то ли вот только что возродили – из-за сильного шипения не очень понятно. Понятно только, что бабки довольны. Потом речь пошла про подготовку к посевной и на экране в волнах ряби замелькали прошлогодние кадры - силуэты комбайнов вперемешку с комбайнёрами и сложноопределимыми функционально людьми. Шипевшее в унисон с телевизором радио транслировало репортаж о, как это ни странно, тоже посевной. Басовитый, даже какой-то булькающий мужской голос, чинно вещал о планомерной подготовке, которая уже сейчас, за пару месяцев до столь волнующего всех события, идёт полным ходом.

Мы ели суп и пили захваченный с собою в двух пластмассовых чекушках самогон. Точнее наоборот – сначала пили, а потом ели, даже, скорее, запивали. По временам моя рука сама по себе, непроизвольно, так, что я замечал это уже в самый последний момент, пролезала в трёхлитровую банку и ощупывала лежащее там сало. В конце концов, мне надоела эта странная самодеятельность моей части тела, и я прекратил её, вынув из банки внушительный белый пласт, верхняя сторона которого, к моему удовольствию, была украшена прилепившимся к ней, треснувшим посередине лавровым листом и двумя крупными горошинами чёрного перца.

Покуда мы ели и смотрели выпуск новостей, в котором разгорячённые ведущие вместо показа прошлогодней посевной уже кого-то или что-то – судя по напору, какую-то страну - неистово ругали и поносили на чём свет стоит, разговор у нас не ладился. Горячий суп растёкся по желудку и лично мне уже не хотелось ничего, кроме как просто сидеть вот так и хлебать эту вкусную жёлтую жижу, приготовленную хоть и нечистоплотной, но доброй хозяйкой; пусть даже в этой жиже уже наверняка побывала кошачья морда и уж сто процентов там плавает несколько тётесветиных светло-русых волос – всё равно, она прекрасна.

После трапезы мы снова переместились к Андрею. Я осмотрел накрытую нами очень быстро, за пару минут, поляну и нашёл её весьма недурной: на столе красовалась практически белая скатерть, посерёдке которой дымилась кастрюля с варёной картошкой. Картошка была с мясом, невесть откуда здесь взявшимся – процесс приготовления прошёл как-то мимо меня. По краю стола было расставлено восемь тарелок, столько же вилок, стаканов и рюмок. Возле каждой тарелки лежало по два куска хлеба. Сама булка вместе с двумя пакетиками майонеза расположилась на диване, на специально сделанной для неё газетной подстилке. Кастрюлю квадратом обрамляли четыре бутылки с самогоном. Одна из них была уже наполовину пуста. Тут же, рядом с картошкой, стояла чистая, практически сверкающая в тусклом сухофруктовом свете пепельница. Венин кот, пришедший вместе с нами, уже забрался на печку и со своей высоты внимательно наблюдал за лежащим на одном из кресел пакетом с сосисками. Всё было готово. Как раз в этот момент, как по заказу, над дверью загорелся синий фонарь.

-Пришли. Семафорят. – дикторским голосом проговорил Рома.

В двери ввалились Серёга и Вова, уже немного где-то перехватившие. За ними тихо, но проворно, по-мышиному, в комнату юркнули две девицы. Они уселись на кресла аккурат напротив меня и как-то сразу стихли. Вова и Серёга принесли с собой, кроме, естественно, водки, лимонада и невероятно больших, с младенческую руку, сарделек, ещё и смех и, говоря рекламным языком, самый настоящий заряд бодрости. Все повеселели, разговорились и тут же принялись разливать водку. По вчерашнему дню я парней практически не помнил, поэтому с огромным интересом включился в разговор с ними, задавая, судя по их весёлой реакции, те же самые вопросы, что задавал и вчера. Они смеялись, смеялся я, смеялись Рома, Андрей и Веня, и даже примостившиеся в своих креслах девчонки что-то там подхихикивали, хотя, очевидно, и не совсем понимали, почему все так развеселились. Быстрое, стремительное начало привело к тому, что уже через пять минут от полупустого двухлитровика, початого Андреем с Веней ещё в обед, на обратном пути из злачного места в нашу обитель, не осталось и следа. Под наши задорные и весёлые речи столь же задорно плескался в рюмках самогон и веселилась разложенная по тарелкам картошка. Плясали куски хлеба, брызгал во все стороны, подобно застоявшейся семенной жидкости, майонез. Рома не преминул сообщить девчонкам о столь забавном сходстве, чем привел всех в бурный восторг, но сам почему-то сильно раскраснелся. Дамы обильно курили, не менее обильно выпивали, стараясь ни в чём не отставать от нас. Мне резко шибануло в голову, всё как-то по-бесовски закувыркалось; тела девушек то разъезжались в разные стороны, то сходились вместе, лепясь в нечто похожее на набитый тряпьём мешок. Это было странное и непривычное ощущение, слишком рано и не вовремя возникшее - ведь трезв же, относительно. Пару раз прежде такое бывало и средство от этого я знал и не преминул им воспользоваться – выпил одна за другой две рюмки, до краев; и попросил у Вени добить, хотя не курю, но тут надо, иначе бы не прошло. Буквально две-три минуты( если точнее – три, я как-то засекал) и всё, моё сознание приняло устойчивое горизонтальное положение. Вот только мозг, я чувствовал, работает как машина; и мысли вылетали, точнее выплевывались, словно из-под какого-нибудь фрезерного станка – точёные, блестящие, все заострённые какие-то. Мне хотелось начать воспроизводить звуки работающих машин, автоматов и конвейеров; или хотя бы гул комбайна. К посевной я был готов на все сто. Осталось осмотреть поля.

Поля были заброшены. Одинокие и покинутые сидели они среди нашей шумной мужской компании и о чём-то по-шпионски шептались, засматриваясь то на Веню, то на Андрюху, а то, иногда, и на меня.

-Венька! – я толкнул его больно в бок. – Слышь, Венька!
-Чего тебе?

Неохотно ответил, чуть ли не огрызнулся.

-Чё ты там с пацанами базаришь? Как будто не видел никого. Давай вон лучше с бабами.

Всё это я шептал ему на ухо, но из-за играющей громко музыки он, видимо, ничего не расслышал и только махнул рукой. Инициативу приходилось брать на себя, но, Господи, какая же пропасть разделяет два таких, в общем-то, немудрёных слова, как «я» и «инициатива»! Инициатива! В принципе, мне оно было даже и неведомо по смыслу и обозначаемому им действию, и представлялось чем-то сродни заточённой на краю света  в башне сказочной принцессе. А потому я не нашёл ничего лучше, как плеснуть девкам побольше огненной воды, налить себе, поднять рюмку, многозначительно кивнуть головой, разъехаться мордой в очаровательной, как мне казалось, улыбке, и захреначить водку, словно кашалот, занюхнув её Вениной башкой и сопроводив всё действо жуткой, адской гримасой. Они посмотрели на меня с удивлением, немного с уважением, и, вместе с тем, как на затрапезного идиота – сложный конгломерат чувств отразился в их взгляде. Однако, ответ их был довольно быстр и решителен: мгновение – и рюмки уже стояли опорожненные, а комнату наполнил лёгкий звук ударяющихся о тарелку вилок. Звук был глуховат – вилки были алюминиевые. Вызов принят. Разумеется, не мешкая, я повторил процесс. Девчонки не растерялись и в этот раз. После третьего круга я проникся к ним уже практически братским чувством.

-Ты Настя?

Я обратился к блондинке. Вторая была вроде как каштановая или какая-то тёмно-рыжая – цвет хороший, но вот лицом не шибко удалась, хотя и не сказать, что страшная.

-Да.

Голос у неё был хрипловатый и меня немного даже разочаровал – я надеялся на высокий и мягкий.

-А подругу как зовут?
-Вика!

Каштановая радостно, с каким-то даже избытком чувств практически прокричала мне своё имя и очень по-девичьи, мягко улыбнулась. Вот у неё как раз голос был высокий и мягкий, как и улыбка, да и вообще в моих глазах она как-то сразу похорошела.

-Витёк!

Тут уже улыбнулись обе и сам я как-то нелепо разухмылялся, а потому поспешил побыстрее смыть эту нелепость с моего лица, употребив внутрь. Что мне особенно нравилось – девчонки не отказывались. Помимо чисто практической стороны – пьяную легче развести – это вызывало какое-то степенное мужское уважение. Никаких дурацких ужимок и лишней болтовни, пьём на равных. Тем более, наша компания как-то незаметно распалась на два неравных лагеря. В одном были все  пацаны, о чём-то живо, громко и увлечённо беседующие, а в другом – наши гостьи и оставшийся на периферии мужского братства я. Ну и ещё кот. Я снова разлил по рюмкам.

-За Толяна. Помянем брата. Земля пухом. Не чокаясь.

Обе взглянули на меня с интересом. Настя, выпивая, умудрилась даже сверкнуть каким-то кольцом на пальце, что, учитывая уровень яркости нашего света, было вещью практически немыслимой. А Вика, как усмехнулась мне тогда, так и до сих пор не могла избавиться от улыбки, ничуть не меняющейся, ни единой линией скривлённых губ – словно приклеили.

-А что брата-то? – спросили Настя.
-В смысле?
-Ну, ты сказал «помянем брата». Это так просто, по-своему, по-пацански?
-По-пацански?! – я рассмеялся. То, как она это произнесла, чрезвычайно меня развеселило – как заправский урка, особенно с этой своей хрипотцой.  – Нет, Толя был моим братом. Троюродным. Наши бабки – родные сёстры.
-А-а-а-а, понятно. – протянула она и с хитрым прищуром посмотрев на меня сказала – А вы похожи.
-Есть немного.
-Только ты выше.
-Я всегда был тут самый длинный. А Толя наоборот – самый мелкий; потом, правда, подрос. Не так как я, конечно, но всё равно.

Она кивнула…

…Ну и что? Куда дальше? О чём? Я сидел, жрал картошку и соображал. Жевал я медленно и тяжело, вдумчиво и размеренно, пока случайно не наткнулся на небольшую кость. Было неприятно. Вынул, осмотрел, даже что-то сказал, и бросил на печку коту. Потом снова налил, мы с девчонками снова выпили, я снова немного пожевал, посмотрел на ребят – градус разговора был так же высок, как и градус напитка, потребляемого нами, и, так же как и прежде, я был на отшибе. Парни забыли про меня совсем, как будто это не я отсутствовал чуть не три года, а они всё это время не виделись друг с другом. Ну и хрен с ними. Налил ещё. Выпили. Опять налил. Выпили.

Звон вилок...

-Ты ж его девчонкой была, да? – я немного поплыл. Спасаться, как в прошлый раз, двойной дозой водки и сигаретой уже был не вариант. Это не минутное помутнение, алкоголь законно брал своё.

Она опять кивнула.

Да твою ж мать! В ярости я наполнил всем рюмки, залпом выпил свою и снова налил, но на этот раз себе одному. И выпил залпом, снова. Девчонки не растерялись и налили себе сами. Так повторилось ещё два раза. Выходило какое-то дебильное соревнование. Я не видел вокруг себя уже ничего, кроме сидящих прямо передо мной и смотрящих как-то уж больно нахально на меня своими мордами Настьки и Викухи. Да, вот именно так – Викуха; сволочно она выглядела, нехорошо, ни грамма мягкости; непонятно, с чего это мне сначала показалось? А Настька смотрела профурой, вскудлаченной, пергидрольной профурой, башка у неё белела и светила не хуже лампочки – хоть в патрон вкручивай. И ещё налил. И ещё. Не отставали. Потом вместо голов возникли уже какие-то размазанные пятна, причём на месте Настькиной появился самый натуральный желток, яичный желток. А вокруг его окружал растопленный, многажды выжаренный жир. Её разбили в сковородку. А каштановая слилась с жиром, может даже это её и растопило, всё-таки – полновата.

-Короче, ты это, с Толяном или как вообще? – мне казалось, что я говорю, но как было на самом деле – догадаться трудно. Для себя я, конечно же, говорил, но для них – бог его знает.

Желток начал покачиваться в жире из стороны в сторону. А жир то ненадолго концентрировался в образ Викухи, то снова расползался по комнате, сливаясь с таким же по цвету сухофруктовым настоем лампочки. Я следил за желтком и вместе с ним тоже качался, качался долго; как и он  - из стороны в сторону. Потом упал.

                ****************

Вроде бы услышал слова. Хотя, нет, до этого была череда каких-то вспышек, мимолётных образов и непроглядной тьмы. Так, наверное, чувствовал себя атом в начале времен, когда его выплюнуло из зева сингулярности. Несколько раз я видел выхваченный фрагмент пространства с моей рукой и рюмкой в ней, направляющейся в сторону моего же рта. Всё это сидело где-то в мозгу; не перед глазами, не в памяти, не ещё где, а именно и конкретно в мозгу, и ощущалось мною даже как-то физически – словно картинка в буквальном смысле ползла по бороздчатым извилинам серого вещества. Что это был за день? и сколько их уже минуло? и что это вообще такое вокруг меня? да и я ли это сам? – ворох вопросов, посыпавшихся на меня откуда-то оттуда же, из мозга. Вопросов громких, визжащих, вопящих, несмотря на то, что вокруг была тишина, я бы даже сказал – девственная тишина; но настороженная, тревожная, выжидающая, как по ту сторону плевы перед самым моментом проникновения. Вдруг – прорвало; плева лопнула. И всё, что только было в мире, всё, что умудрилось набиться в горловину воронки, вмонтированной непосредственно  куда-то в самую мою сущность, разом ринулось мне в уши. И вот тогда я услышал слова. Слова говорил Веня:

-Он любил гулять там у меня. В Лукиничах. Лес отличный.

Я весь собрался, сконцентрировался и, как мотылёк на свет, полетел на звуки этого голоса.

-Грибы собирал. Тогда неделю с ним зависали. У бабки. Он уговорил. Всё поехали да поехали. Ну поехали, что мне жалко что ли?

Веня был не один. В ответ ему кто-то мычал.

-А водки сколько перепили – мама рОдная! Всё время бухали. И спирт, и сэм, и чернила, чего только не было. Каждый день – в говно. А с утра, главное, - вот сколько бы не выжрал! – встаёт и в лес, встаёт и в лес. Каждый день. Рано, часов в семь. Я башку оторвать от подушки не могу, а он – в лес. И, удивительно, всегда с полной корзиной приходил.

Промычало.

-Да, да, даже с горкой. А что ты так удивляешься? Там грибы есть.

Что-то вновь промычало, на сей раз активно, протестующе.

-Ну, просто места знать надо. Да ты тогда и не ходил толком. А он настоящим знатоком был, к нему они сами так и липли. Я с ним пару раз побродил, – уж на что я-то тамошние места хорошо знаю! –  он всё равно больше набирал. И все такие хорошие. Бабка никак нарадоваться не могла на его грибы: «Ой, Толечка, - говорит – надо тебе деньги зарабатывать на этом. У нас тут каждую неделю приезжают скупать из города грибы и ягоды, и платят хорошо.» Он смеялся. А бабка нам их с картошкой жарила, сковород по пять в день уходило. Закуска – во.

Я открыл глаза. Стол, бутылки, тарелки, стулья, сигареты, Веня, Андрей, разбросанные по полу сосиски, кот. Всё то же. Всё там же. Сам – на диване, лежу головой на чём-то твёрдом, вроде бы цел.

-Вот тогда было интересно. – продолжал Веня. – Вообще, там хорошо, надо будет съездить. Витька вот захватим. – он кивнул в мою сторону. – Что, очухался?
-Сегодня какой день? – еле ворочая языком, спросил я. Половина слов застряла где-то в горле, поэтому я прокашлялся – меня чуть тут же не вырвало – и повторил.
-А бог его знает. – пожал Веня плечами. – Но как ты приехал, уже, считай, неделя прошла.

Меня хватило только на бессильный полустон-полувздох в ответ.

-Твоя бабка тут прибегала, но мы не открыли, сказали - всё в порядке. Она говорила, что матери будет звонить.

Я махнул рукой.

-Неделя… А где все?
-Да кто где: пацаны на работе, Вика эта пришибленная дома, наверное. А Настюха в соседней комнате тухнет.
-До сих пор тут что ли?
-Так ведь штаны потеряла. Вместе с трусами. – захохотал Веня. – А без них как домой идти?

Меня поражало: откуда в нем столько здоровья? Он сидел бодрый и весёлый, умудрялся что-то ещё шутить и это притом, что выпил уж никак не меньше меня, а если учесть, что и до моего приезда он был долгое время отнюдь не трезв, то сидящий передо мной человек начинал меня даже немного пугать.

-Я, кстати, серьёзно: штанов и трусов у неё нет. Сгорели в печке.
Возле дивана стояла бутылка с прозрачной жидкостью, практически полная. Я попробовал – вода. Очень хорошо. Несколько больших, жадных глотков приятно оледенили нутро.

-И что, все её? – спросил я.
-Все. – Веня злорадно усмехнулся. – Кроме тебя. Если хочешь, можешь прямо сейчас пойти.
-Да как-то неохота, спасибо. Меня сейчас на куски порвёт… Слушай, Вень, надо к Тольке съездить.

Веня понимающе закачал головой.

-Да надо, надо. Собирались же, всё никак как-то…
-Я серьёзно, ну нехорошо же. Уже неделю тут торчу, никак к брату на могилу не могу попасть, здесь пешком дойти можно.
-Ты прав, Вить, всё, сегодня Серый нас завезёт. Он во сколько с работы там, Андрюх, не помнишь?

Андрей спал.

-Дрыхнет. Да и хрен с ним. Сегодня поедем, надо пацана на могиле помянуть. Давай, Витёк, пока по грамуле.

Он вынул бутылку. Полную двухлитровую бутылку, ещё не початую.

-А за что пили всё это время?
-Как за что? Ты давал, потом у пацанов немного было, я батьку тряханул маленько, ну и у Настюхи в сумочке на полтораху нашлось. Сумочка, правда, тоже сгорела. У неё вообще все сгорело, кроме майки, куртки и ботинок. Даже лифчик сгорел.

Я засмеялся и сразу же почувствовал боль в почках и приступ рвоты.

-Ну давай, Витёк, - сказал Веня, протягивая мне стопку. – Помянем Толяна. За тебя, Толян. – он поднял рюмку кверху и посмотрел в потолок. – Жди, скоро будем.
И мы выпили.

                ****************               

На могилу к Толе я попал только через две недели, на его день рождения. Что происходило в течение всего этого времени, помню смутно. Мы не переставая пили, я пропил все взятые с собой деньги, наручные часы и кожаное портмоне, это я обнаружил уже много позже. Были какие-то скандалы, кто-то прибегал, кто-то вызывал милицию, меня куда-то перетаскивали, я валялся мордой в снегу и, по-моему, даже раз упал в банные стоки, протекающие вдоль нашей улицы довольно широким ручьем, не сумев их перепрыгнуть. С кем-то ругался, на кого-то орал, кого-то даже, вроде бы, ударил… звон стёкол, крики, перегар и вонь.

Сергей всё-таки отвёз нас на кладбище. Всё было как в тумане. Я совершенно не помнил себя. Когда мы приехали на место, кто-то открыл заднюю дверь, и я вывалился из неё, нырнув в кучу мокрого снега. Была страшная темень вокруг, и только свет фар кинжально прошивал её насквозь, высвечивая могилы и клубы мечущихся снежинок. Мне казалось, что все они летели прямо на меня, летели как-то злобно, хотели искусать, впиться в лицо. Идти я не мог, меня вели. В руках  была бутылка водки, к которой я основательно прикладывался в пути, а в карман куртки кто-то засунул мне несколько конфет и немного печенья, превратившегося уже практически полностью в крошево. Я ещё был в сознании, но до роковой черты, за которой начинается тьма и неизвестность, оставалось совсем немного. Меня приволокли на могилу, я, как мог, налил в стоящую у подножия креста рюмку водки, кинул к венкам конфеты, высыпал печенье. Вокруг меня кто-то ходил, что-то говорил, я не помню кто и что, помню только отчётливо голос Сергея. Меня оставили одного, и я тут же рухнул на колени. Бутылка выпала у меня из рук, я поднял её, сделал несколько глотков и посмотрел вверх. Передо мной стоял светло-ореховый крест. На стыке двух перекладин вверху была чёрно-белая фотография Толи, вся чем-то то ли замазанная, то ли просто залепленная снегом. Под ней я увидел черную табличку с гравированной надписью: П-ский Анатолий Николаевич, и годы жизни. Потом упал и отключился…

Уезжал из Н. я через неделю. Был всё тот же мокрый снег и туман. Наш автобус трясло и меня трясло вместе с ним. Последние двое суток я не ел и не спал. Впереди меня ждали поля, гнёзда аистов, цветастые домики и обочина цвета гречневой каши с молоком. С задних мест раздавался знакомый стук стаканов и неспешный разговор, тянуло самогонкой, луком и разомлевшим от тепла салом. В отпечатке своей руки на окне я видел еловый лес, повозки с лошадьми и дорожные знаки. И иногда светло-ореховый крест.