В детстве я была уверена, что моя бабушка Антонина Ананьевна Нечаева (в девичестве Прохорова) - человек необыкновенный. И, видимо, дело было не только в её тяжёлой судьбе, потому как все люди этого поколения прожили не простые жизни, а в чем-то еще... То, как она рассказывала о себе, производило на меня неизгладимое впечатление. Чувство собственного достоинства, спокойная уверенность, сдержанность, скромность не позволяли никому усомниться ни в фактах её биографии, ни в объективности её собственных оценок произошедшего. Она не обращалась к деду за поддержкой или подтверждением рассказанного, ей не требовались свидетельства очевидцев, она не допускала мысли, что ее истории могут быть восприняты не так, как ей бы хотелось... Бабушка в моих глазах была героем. Я очень отчетливо помню свои детские смешанные чувства после каждой нашей беседы-воспоминания: гордость, восторженность, желание поделиться услышанным и, вместе с тем, тревогу, что никогда не смогу достаточно достоверно и убедительно это пересказать. Я предвосхищала недоверие слушателей, вопросы, на которые у меня нет ответов, раздражение от собственной беспомощности. Примерно то же я испытываю и сейчас.
Конечно, если бы сегодня мне подарили возможность послушать бабу Тоню вновь, у меня бы появился шанс. Я взрослая, мне, более-менее, понятен исторический фон описываемых событий её жизни, я не стану пропускать мимо ушей сложного, запомню все, а не только про степь, волков, любовь и шаровые молнии... Но, увы, память запечатлела только то, чем заинтересовался и что осилил мозг ребенка. И это, прежде всего, не факты, а эмоциональный образ бабушки - сильной, смелой, гордой, умной и, нередко, тихо страдающей женщины довоенных, военных и послевоенных лет.
И вот что еще важно - не было ни малейшего расхождения между ее героическим образом из далекого прошлого и той бабушкой, которая вставала в четыре часа утра, доила и провожала в стадо корову, ухаживала за скотиной, садила, полола, окучивала и убирала большущий огород, кормила приехавших на лето внуков и других нахлебников. Достоинство, серьезность, честность и добросовестность во всем, чистоплотность и аккуратность, какая-то, не поддающаяся сомнению правильность всех её поступков - все это не было результатом многолетней работы над собой, самовоспитания или внутренней дисциплины. Она просто была такой - цельной и правильной натурой, не обуреваемой сомнениями и противоречиями, черпающей душевный покой в ежедневном монотонном деревенском труде.
*
Родилась бабушка в 1919 году под Казанью. Вот, кое-что из истории ее семьи. Тонина мама Мария росла без отца, который умер совсем молодым, по всей видимости, от аппендицита. Смышленая девочка, закончившая церковно-приходскую школу на пятерки, была любимицей учительницы. Благодаря заботам и хлопотам последней, она бесплатно закончила и семилетку. В школе Мария сидела за одной партой со своим будущим мужем. История двух влюбленных вовсе не была безоблачной - зажиточная семья парня сразу не приняла его выбора, отказавшись породниться с нищей выскочкой. И даже со временем ничего не изменилось, родственники мужа вычеркнули молодую семью из своей жизни, не общались, не помогали, не интересовались внуками... Мария ходила в работницах у попа, какое-то время жила в поповском доме, знала наизусть всю службу. Близкое знакомство с церковной жизнью сделало ее неверующей. Видя, как в голодные годы бедная паства несла попу последнее (яйца, молоко, масло, хлеб), как все это добро сгнивало и закапывалось в огороде, зная, что сам поп не соблюдал никаких постов и, вообще, не отличался христианским поведением, Мария разочаровалась в религии.
Отец Тони был милиционером и, одно время, даже, начальником казанской милиции. Непростая служба в спокойное время, а в революционные и послереволюционные годы - тем более, давалась ему тяжело, отец много пил.
Тоня была первенцем, потом родились братья Володя и Михаил, за ними следом - сестренка Ира.
В раннем детстве Тонечке пришлось пережить два страшных голода. Девочку из города отправили в деревню к тетке, а у той - было около десяти собственных детей. От голода за два года вымерло пол деревни. Тонечка не ходила, ползала, ела глину и траву (особенное отношение к сорной траве - лебеде - бабушка мне внушила с детства, и, пропалывая грядки, я всегда с благодарностью и уважением отличаю эту травку с бело-серебристой изнанкой резных листочков). "Да умрет девочка", - предрекали соседи. Начался костный туберкулез. Незаживающая ранка на руке текла. Отец где-то достал и привез две бутылки из-под шампанского, полные рыбьим жиром. Рыбий жир и деревенское солнышко, на которое с трудом выползал обессиленный ребенок, спасли от голодной смерти и туберкулеза.
Одна девочка из всей деревни, вместе с двумя пацанами, она ходила за много километров в большое село в школу. Провизии на неделю выделялось в обрез: одно ведро картошки, две бутыли молока и два каравая хлеба. Жили дети, пока не кончались принесенные из дома продукты, в Доме колхозников вместе с пьяными мужиками. Когда житье это показалось совсем невмоготу, Тоня сговорилась квартировать вместе с девочкой из другой деревни. У второй квартирантки было море вшей, спали девочки в одной кровати, но бабушка не "завшивела" ни через неделю, ни через месяц - объясняла это, улыбаясь, здоровым духом и хорошей энергетикой.
Однажды, у школы, встретилась Тоне цыганка, взяла за руку и сказала: "Милая, беги домой, мама умирает". Весь обратный путь до родной деревни девочка пробежала в страхе, а дома оказалось, что маму забодала корова, вывихнув хозяйке оба плеча. По счастью, нашлась умелая знахарка, истопили баню, вправили вывихи. Все обошлось. К вечеру бабушка отправила Тоню назад в школу. Так, за день, Тоне пришлось три раза преодолеть путь в несколько десятков километров.
Закончив четыре класса, Тоня исправила четверку на семерку и легко поступила в педагогический техникум. Вопросов ни у кого не возникло - девочка рано сформировалась, была умной, серьезной, училась добросовестно.
Видимо, с этим периодом жизни бабушки связаны мои следующие воспоминания. Перед глазами встает картина: степь, зима, пустынная дорога и бабушка в санях, запряженных чахлой лошаденкой. И, следом, - волки, неотступно провожающие бабушку до места назначения, не решающиеся напасть, но страшно нервирующие лошадь и, естественно, возницу. "И ты не боялась?", - спрашивала я дрожащим голосом. "Бояться нужно людей", - неизменно отвечала баба Тоня на подобные вопросы... Еще она говорила, что волки практически не нападали на людей, лишь в самые голодные годы и в самых исключительных обстоятельствах. Помню, с трудом, представляла, как подобная статистика смогла бы утешить меня ночью, одну, в степи. И горящие глаза в темноте...
Еще одной темой, будоражащей детское воображение, была гроза. Когда моя мама появилась на свет, семья уже давно перебралась в Хабаровский край. Край комаров, мошки, мокреца и другой кусачей сволочи, отравляющей людям весну, лето и начало осени. В этом краю, как вскоре заметила бабушка, даже с самого здорового лица куда-то исчезал румянец, а ему на замену приходила болезненная желтизна кожи (поначалу, деревенские бабы специально бегали поглазеть на приезжую красавицу - на удивление белолицую и румяную).
Зато здесь, в таежном краю, не так страшны были гроза и молния, которых жители степей боялись до ужаса. Мне, маленькой, этот страх представлялся надуманным, преувеличенным, потому что кроме радостного возбуждения у меня самой ничего не вызывал. Бабушка объясняла, что если гроза застанет в голой степи, то вероятность попадания молнии в тебя или в лошадь очень велика. Да что там, в степи! Молния убила двух ее двоюродных братьев в своем дворе у сарая (одного - сразу, а второй, ослепнув, прожил не больше месяца). Еще волнительней были описания молний шаровых, наделяемых людьми сверхъестественными свойствами и потому внушающих гораздо больший ужас. Ценные сведения, передаваемые полушепотом: о необходимости закрывать форточки, ликвидировать любые сквозняки, о строжайшем запрете убегать прочь (иначе поток воздуха увлечет молнию за тобой); многократно пересказанные свидетельства очевидцев, знакомых и незнакомых; россказни пострадавших и выживших - все это до сих пор надежно хранится в памяти, запечатленное там в детстве, как жизненно важная информация. Но, что и когда видела сама бабушка, а что было услышано мной от других, я, разумеется, давно забыла...
*
Юная хорошенькая учительница - невысокая, ладненькая, голубоглазая, с косой густых каштановых волос - приглянулась молодому директору школы. Он был сомнительного, по тем временам, происхождения - дворянского. Родился в 1912-ом (17 ноября), после революции его с братьями и сестрами раскидали по детским домам, переименовав Марка во Владимира (после смерти В.И.Ленина всех мальчиков, имевшихся в наличии, незамедлительно назвали Володями). Сменив не один детдом, Володя осел в достаточно благополучном, где жили и учились дети преподавателей и небольших начальников (детдом "Даровитого ребенка" под Житомиром). Здоровье, ум и воспитание он успел получить от родителей, теперь ему повезло получить неплохое образование. При детдоме было свое обширное хозяйство - детей учили всему, даже принимать роды у кобылиц и коров.
Владимир Николаевич был влюблен. Таких девушек ни в деревне, ни в городе он не встречал. Но Тоня не торопилась отвечать на ухаживания, при том что жених благородного, хоть и тщательно скрываемого, происхождения выгодно отличался от деревенских парней. Тут из Ленинграда к Владимиру - погостить - приехал брат Николай, каким-то образом, при очевидно сомнительных анкетных данных, сумевший сделать военную карьеру. В отличие от жесткого и вспыльчивого Владимира, его брат был мягким, тонко чувствующим интеллигентным юношей. Николай и Тоня сразу понравились друг другу. Владимир все понял с первого взгляда и попросил брата: "Пойми, ты, в городе, жену себе найдешь любую, а мне здесь жениться не на ком". Брат уехал, оставив надежду на свое счастье, но, уезжая, сказал: "Тоню береги. Если обидишь, всегда возьму её к себе, вместе с детьми - не чужие!"
За три года до войны Владимира Николаевича призвали в армию, и место директора школы заняла Антонина. К этому времени у нее уже родились две девочки-погодки: Ольга (1938) и Шура (1939). Помимо забот о детях, на плечи вышедшей в семнадцать лет замуж молодой учительницы ложилась забота о младших братьях и сестре. Родители тяжело болели.
Неожиданно, измотанной Тоне в школе дали путевку в Кисловодск. Там она сдружились со старенькой учительницей, сын которой тоже, как и Владимир Николаевич, находился в армии. Старушка отдавала худющей Тоне почти весь свой паек, и Тоня поправилась килограмм на восемь! Всю жизнь вспоминала бабушка добрую учительницу - не откорми она её тем летом, не пережила бы изможденная Тоня войну. Поздоровев и поправившись, подруги решили оставить санаторий и навестить своих мужчин на границе. Но позвонил взволнованный сын учительницы и сказал, чтобы немедленно брали билеты и ехали домой - начинается война. Так и сделали. На следующий день, 22 июня 1941 года (День рождения бабушки), уехать бы уже не получилось - билетов не было, а было столпотворение на вокзалах, плач, крики, ужас. Немцы бомбили Киев и отдыхавшие в санаториях киевлянки выли и рвали на себе волосы. Бабушке повезло вернуться к детям. Ей исполнилось 22 года, муж третий год служил в армии, шла война.
*
Во время войны Тоня схоронила родителей и любимого брата Вовку.
При рождении Володи доктор сказал маме:
- Берегите его. Необычный ребенок. Будет очень умным.
- Откуда Вам известно? - спросила роженица, не очень доверяя и удивляясь сказанному.
- По черепу вижу...
Володя, и правда, был умным и светлым парнем. Добавив к своему возрасту два года он ушел на фронт добровольцем. (В детстве, испытав на этом месте повествования полагающийся прилив гордости, я готова была, без лишних задержек, слушать дальше. Теперь, став мамой, я мучительно сопереживаю матери, отпускающей на войну сына, даже не достигшего призывного возраста.) После учебки молодых ребят отправили на долгие месяцы в малярийные болта. В резерве, ожидая своего часа пригодиться Родине, голодные, измученные лихорадкой солдатики умирали сотнями. Через год, худой, беспрерывно кашляющий и сплевывающий Вова был отпущен домой умирать. Еще через год, не перенеся нелепой, бесполезной смерти любимого сына, умерла мама. До конца своей жизни не могла простить Тоня отцу тяжкой маминой судьбы. Отец был груб, жесток, много пил и обижал маму. Хина, которую женщины принимали, чтобы вызывать выкидыши, разъедала стенки желудка, что, в конце концов, привело к раку. По её просьбе, маму похоронили в могиле сына, перенеся в сторонку захороненного там же зимой безвестного бродягу.
Умер и отец. Можно только догадываться, какова была его жизнь, невыносимая без каждодневной выпивки. Служа в милиции в страшные времена репрессий, отец сталкивался с обстоятельствами, на которые не получалось закрыть глаза. Почти каждую неделю, будучи одним из немногих грамотных на селе, он, по просьбам односельчан писал прошения Сталину о помиловании... Вероятно, сам регулярно участвовал в раскулачивании крестьян. Выявлял, изобличал, сажал. Видел, как нищает, голодает и звереет народ.
Помню такую историю. Голод. Одна семья, за трехметровым забором, годами держала свиней, которых, как выяснилось потом, кормила вырытыми ночью человеческими трупами. Соседи схоронили девочку, а через два дня, случайно, увидели у дочери хозяина "свинофермы" куклу своего, умершего от истощения ребенка, похороненную вместе с хозяйкой... Результаты расследования были страшными: человеческие кости, истлевшие вещи захороненных за голодные годы жителей села. Как тут не пить?
Умирал отец от плеврита. От лечения (нужно было откачивать гной из легких) отказывался, жить дальше ему не хотелось: "Война продлится еще три-четыре года, потом - разруха, ничего хорошего в будущем нет..."
Кроме своих детей и младшей сестры у Тони на попечении был целый класс голодной ребятни. С утра, помимо домашних дел, до прихода учеников нужно было натопить и убрать класс, наварить заварухи из наспех помолотой муки. А мука доставалась так. Детей посылали в поля, собирать оброненные колоски, - голодной стране не хватало хлеба. Рискуя семьей и свободой, Тоня не только кормила школьников частью собранного зерна, но и разрешала детям носить его домой, подкармливая матерей и младших братьев и сестер. За такое самоуправство учительнице грозила тюрьма, но никто не выдал, не проговорился, и после, многие семьи шепотом благодарили бабушку за спасение от голодной смерти.
*
Сестра Владимира Николаевича Ольга, хорошо знакомая с семейными обстоятельствами Тони, утешала ее: "Ты счастливая. Хоть один из братьев с войны да вернется!" "Вернется. Да не тот" - почему-то ответила Тоня.
Так и вышло. Николай, который был милее сердцу, с войны не вернулся. Он погиб на Украине, на глазах у жителей небольшого села, защищая село от немцев. Там и был, сначала наспех, а затем - как герой, похоронен. У бабушки хранилась черно-белая фотография его могилы с описанием гибели и сердечной благодарностью сельчан на обратной стороне.
А Владимир, служивший на границе, в первые же дни войны был ранен и попал в плен. Он рассказывал внукам, что армия была совершенно не готова к немецкому вторжению, у солдат даже не было оружия и необходимых боеприпасов. Немцы били прямой наводкой, штаб и все постройки вокруг него на глазах взлетели на воздух. Командир отдал приказ залечь уцелевшим солдатам на поляне, но неопытные мальчишки побежали в лесок, от которого через час ничего не осталось...
Положение пленных было тяжелым - голод, холод, физическое истощение сделали свое дело - до работ, для которых пленные предназначались, дотянули очень немногие. Дед был выносливым и умным, умел не растерять последнее здоровье в долгих перегонах, не ел жирного после нескольких дней голода, скрывал неизбежные в таких условиях недомогания, старался помочь другим, неопытным и, подчас, наивным мальчишкам. Он многое мог: работать в саду и огороде, ухаживать за пчелами, знал как обращаться со скотиной. Поэтому, дальнейшее пребывание в плену оказалось сносным - толковых и здоровых работников немцы ценили. В него даже была влюблена хозяйка хутора, что, впрочем, кроме новых тревог, не сулило ничего хорошего... Выносливый и крепкий дед трижды бежал из плена, но местные жители (Западная Украина) неизменно выдавали его немцам. Принимали, кормили, укладывали спать и спящего сдавали немцам. Для острастки немцы устраивали бежавшим изнуряющие марш-броски на десять-пятнадцать километров, слабых, падавших - на глазах у всех пристреливали. Потом, изголодавшихся пленных кормили очень жирной пищей, и тех, у кого начиналось расстройство желудка - пристреливали. Именно пристреливали, говорил дед, не расстреливали, не убивали, не стреляли. Пристреливали.
Закончилась война. И, однажды вечером (точнее, 7 ноября 1945 года), в окно постучали:
- Пустишь, хозяйка...
- Заходи. Семь лет ждала.
*
Когда моя взрослая мама, родившаяся уже после войны (1 февраля 1951 года), оформляла документы на загранпоездку, начальник кадров позволил себе от души порадоваться за деда: "Как повезло, что из плена твоего отца освободили наши войска, а не союзники! Сидеть бы ему в лагерях как врагу народа или, даже, шпиону!"
Повезло, конечно, необыкновенно. Но везет тому, кто сам себя везет. Дед, бывший учитель, служил до плена писарем и, в отличие от большинства солдатиков, назубок знал весь руководящий состав и номер своей части. Ужасно простое и ясное сейчас, но совершенно не принимаемое тогда в расчет обстоятельство - полуграмотные солдаты, слепо подчиняющиеся чужой воле, толком не знали этих необходимых сведений ни в момент взятия их в плен, ни, тем более, спустя четыре долгих года пленения - послужило поводом для массовых репрессий. Повода было достаточно, а причиной, как объяснял дед, было другое - люди, видевшие иную жизнь, осознавшие возможность этой иной жизни (пусть даже из положения рабов), могли, вернувшись домой, сильно поколебать веру в правильность "избранного" русским народом собственного пути.
К счастью, освобожденный из плена дед, успел еще повоевать. Опытный глаз сразу выхватывал из солдатской массы бывших военнопленных. Серые и полуживые поначалу, оказавшись в человеческих условиях, у своих, они за пару недель свежели и здоровели, тело радовалось нормальному питанию, душа - возвращению домой, они безошибочно узнавали друг друга. И происходило это не в санаториях, а в условиях продолжающейся войны. По окончании войны, дед был оставлен служить писарем, - нужда в грамотеях за годы войны не пропала, а только усилилась. День и ночь дед оформлял наградные и мог, по совету своего же начальства, вписать, включить себя в любой наградной список. Он весело рассказывал нам об этом, по-моему, никогда всерьез даже не допуская такой возможности. Повидал дед в штабе и немало ценных трофеев, но домой принес лишь стопки чистой бумаги для своих учеников.
Ни дед Володя, ни другой мой воевавший дед Иван, не любили вспоминать войну. Редко и мало рассказывали о ней, отшучиваясь и отсылая нас к военным фильмам и книгам. Видимо, Правда не предназначена была для наших детских ушей. По-моему, и взрослых киношная да книжная правда устраивала больше...
Вскоре после возвращения домой, деда, директора школы, занимающей первое место по успеваемости в области, уволили как несправляющегося со своими обязанностями... К нему заглянул друг Алябьев, бывший ученик, с недавних пор работающий в районо (вечная ему наша память!), и сообщил, что на деда и еще одного учителя, побывавшего в плену, уже собраны все необходимые документы, и, со дня на день, можно ждать ареста. Он же справил новую трудовую книжку и посоветовал немедленно вербоваться и уезжать на Дальний Восток, что и было реализовано в кратчайшие сроки. Дед своей рукой заполнил чистую трудовую книжку, собрал семью и пожитки и спешно покинул малую родину. Навсегда.
Деревня провожала Тоню со слезами. Ученики, которых она любила, подкармливала и на которых не кричала никогда и ни при каких обстоятельствах, не хотели принимать новую учительницу и написали про нее на здании школы "длинношеяя жирафа", за что бабушке было очень неудобно.
Дорога на Дальний Восток заняла больше месяца и отняла младшего ребенка - грудную Танечку, не вынесшую тягот переезда. Ее похоронили сразу по приезду на реке Хор. Маленький Коля, родившийся в 1947 году и названный Тоней в честь погибшего Николая, влез на березу и кричал, чтобы сейчас же откопали младшую сестренку...
Новую жизнь семья начала в таком составе: Антонина Ананьевна и Владимир Николаевич, Тонина сестра Ира, Ольга, Саня и, опять ставший младшим в семье, Коля.
*
Свое особое положение приезжая семья учителей принимала как должное. Жили тяжело, кормились с огорода, с пасеки, а не со скудной учительской зарплаты. К тому же, выпивающий дед не всегда доносил получку до дома, то и дело позволяя стащить деньги нечистоплотным собутыльникам. Тоня, в силу характера, больше обижалась на мужа, чем сердилась. Увещевания (стыдно учителю валяться пьяным в канаве) результата не приносили. Да вспыльчивый Владимир Николаевич и не позволил бы распекать себя как мальчишку.
Продавать излишки с огорода учителям было нельзя - не достойно. Охотиться и рыбачить вволю, как делала деревня, вся состоящая друг с другом в запутанных родственных связях, дед боялся - браконьерство для чужака было делом рискованным, потому что своих не посадишь, а наказывать кого-то все же надо... Тоня, очень нуждаясь, временами презирала мужа за трусость. Но поскольку знание жизни Владимиром Николаевичем не ограничивалось пределами села, как у Тони, думаю, он гораздо лучше представлял себе возможные последствия таких "храбростей"... Зато он с удовольствием ходил в тайгу просто погулять, за орехами, ягодами, другим добром, разжиться которым никому не возбранялось. А Тоню держало хозяйство. Даже выбраться в город к врачу она не могла себе позволить, - боялась, что выпивший муж, не затушив сигарету, сожжет дом.
Жаловаться было некому. Редкие подруги были заняты своей нелегкой жизнью. Дети слушать нехорошее про отца не хотели, - несмотря на взрывной характер, он имел очень веселый нрав, острый ум, прекрасную память, то есть, по настроению, был для всех необыкновенно обаятелен и интересен, всеми был любим и уважаем. А она - не очень ценила юмор (помню, не одобряла детской современной литературы, советовала читать о жизни, а не про всяких там Карлсонов и Пэппи-длинных-чулков), болтовню, бесконечную игру в карты. Её дела по хозяйству не кончались, только переносились не следующий, полный однообразного труда, день. Но этот труд и приносил удовлетворение, тихое, не хвастливое довольство собой (такой рассады, такого меда, такого урожая не было ни у кого в деревне, и она щедро раздавала и советы, и плоды своего труда). Ничего, что соседи беззастенчиво крали все, что плохо лежит, от помидоров до лопат. Ничего, что товарки продавали на рынке её рассаду, от души вчера подаренную неумехам. Ничего, что завистники сплетничали и подслушивали под самыми окнами. Ничего, что чувствуя ее беззащитность в чужом краю, односельчане порой позволяли себе грубое самоуправство. Это было на их совести, за это бабушка не переживала. Не переживала, не носила злобы, но "провинившихся" до себя никогда больше не допускала! Были случаи, что сподличавшие тетки приходили, спустя время, просить прощения, каяться и оправдываться. Она отвечала, что зла не держит, но общаться упрямо отказывалась.
Были, конечно, поводы для зависти. Во-первых, Тоня была красивая. Белокожая и румяная. Синеглазая. Ладненькая. Гордая, умеющая себя держать с достоинством и тактом. Во-вторых, муж. Мужчин после войны не хватало, а те, что выжили, были нарасхват. Женатые мужики открыто ходили по огородам к незамужним и вдовым бабам, ничуть не боясь последствий огласки. А Владимир Николаевич, веселый и обходительный, порой, озорной до неприличия, любил только свою Тоню и никогда не смотрел на сторону! В-третьих, Тоня, оставив школу ради своих детей, почти никогда больше не работала. Никакой тяжкой работы в поле, никаких забот, кроме домашних. Ей с лихвой хватало и этих. В-четвертых, у Нечаевых росли славные, умные дети, не доставляющие родителям особых хлопот. Да мало ли еще чего! Как известно, для людской зависти особых поводов не требуется...
*
Помню, собираемся с дедом в магазин. Он нарвет у бабы под окном букетик любимых ею астр для какой-нибудь наскамеечной бабульки, скажет домочадцам свое: "Ну, вы остаетесь здесь, а я - отправляюсь на гибель!", и мы, излучая праздничное настроение, двинемся в путь. По дороге он обязательно раскланяется со всеми встречными и поперечными, снимая кепку и подметая ей пылищу на дороге, шаркая ножкой, произнося замысловатые фразы со смешащими меня "сударями" и "сударынями". Веселые тетки ответят ему реверансами, кто-то поддержит витиеватую словесную игру, кто-то просто надолго разулыбается ("Что я? Да встретил Нечаева с внучкой!"). Наконец, одарит трясущуюся от радости бабульку на скамеечке букетом и отборнейшими, всегда свежесочиненными комплиментами. Как-то одна старенькая молочница призналась: "Владимир Николаевич, мне никто за всю мою жизнь не дарил цветов. И только Вы на старости лет...", - и заплакала. Магазин. Если есть очередь, то спектакль продолжается - поклоны, реверансы, любезности и смех, непременный смех, окружающий деда в быту, как его длинный брезентовый плащ в непогоду.
А Тоня думала: "Клоун! Только перед людьми неудобно". Дед всегда над всеми подшучивал, а она не любила насмешек и делала все возможное, чтобы насмешек над собой избежать. К примеру, дед так никогда и не узнал, что бабушка не слышала на одно ухо (последствие отита), а то непременно изобрел бы десятки приколов и шуточек на эту тему! Будучи невысокого роста, бабушка всегда держала спину прямо и следила за тем, чтобы не выглядеть маленькой. А все потому, что дед как-то позволил себе обидное слово "карбышек" в её адрес. Но он не унимался и не давал ей проходу, похлопывая, поглаживая, ласково подшучивая. Он любил её. Тоня стыдливо отмахивалась, сбрасывала с себя шалящие руки, и мы, многочисленные внуки, то и дело слышали: "Да ну тебя, Володя!"
*
Дед любил бабушку. Любил, как умеет любить мальчишка, выросший в детском доме, забывший о теплых семейных отношениях, привыкший думать о себе как о человеке одиноком и обособленном. И мудрая бабушка хорошо понимала это. Что взять с бедного детдомовца?
Он любил бабушку. Но никак не хотел угодить её нехитрым просьбам: меньше дымить, перестать дурачиться, починить то да се по хозяйству... Он любил читать, перечитывать, цитировать любимое, обсуждать прочитанное. Я, неизменно, откладывала заданный на лето список литературы и принималась за книги, взятые дедом из библиотеки. Детективы, исторические романы были гораздо интереснее Мольера и Сервантеса, хотя, из шуток деда явно следовало, что он хорошо знаком с содержанием и этих нудных книг. Дед здорово рисовал, особенно - лошадей (а, именно - кляч) и чертей, легко писал стихи, знал наизусть все, что ему когда-либо понравилось, поразило воображение. Читая нам родительские письма, он на ходу переделывал их так ловко, что мы, ошарашенные услышанным, только к концу чтения начинали догадываться о подлоге! У деда был свой характерный красочный язык, он расцвечивал разговор придуманными словечками и фразами. Например, распоясавшихся детей он обозначал как "совсем изрулившихся и извеньгавшихся", начинающих взрослеть девочек дед называл "лялечками", а парней - "жержиками".
По части сада-огорода дед был спецом, радел за научный подход, охотно учил желающих всему, что знал сам. Многих сельчан дедушка научил держать пчел. Но от хозяйства его отвлекали курево, газеты и книги, и во дворе нередко можно было услышать: "Тоня, не видела мой молоток?", "Тоня, где у нас лопата?" Насколько я помню, бабушку это смешило. Она устала надеяться на новую летнюю кухню, на застеленный сухими и чистыми досками двор и другие деревенские женские радости... И когда в гости (читай - похвастать) забегала соседка, благодаря своему мужу обладавшая всеми достижениями человеческой цивилизации (летней кухней, вымощенным двором, теплым туалетом и другими чудесами уюта и комфорта), бабушка никла головой лишь на минуту, а потом небрежно махала рукой и говорила: "А у меня, видишь, полон дом внуков и правнуков, мне не до чистоты и тишины".
И так и было. Дом был полон детских голосов и веселой возьни. И бабушка, и дед всегда находили время пообщаться и поиграть с детьми. Дети, исподволь, приучались к труду: пололи, прореживали, рыхлили, пасынковали, подвязывали, поливали, окучивали, собирали и выкапывали. Нас гнали с огорода: "Да хватит, устали уже! Жарко, завтра закончите". Но мы уже знали чувство глубокого удовлетворения от работы на земле, работы благодарной, отличающейся очевидностью достигнутых результатов, наглядностью приложенных усилий. Были свои плюсы и в работе коллективной (весело, азартно), и в труде индивидуальном (результат принадлежит только тебе, можно без помех предаваться любым фантазиям, мечтать и сочинять небылицы). Нас щедро хвалили. И хвалили умело - не перебарщивая, искренне, не принижая чужих заслуг. А вот соседка, гордая идеально устроенным хозяйством, настойчиво просила не присылать единственную внучку на лето, потому что она мусорит и топчет, шумит и безобразничает.
Бабушка не копила богатств. Деньги, отложенные на похороны пропали во время дефолта. Из роскошного, дома был только ковер, купленный для маленьких внучиков, чтобы не студили ножки и толстые жопки на крашеном холодном полу (на самом деле, "ковер" был даже не ковром, а искусственным дешевым паласом). Из ценного, за телевизором, вдали от алчных детских глаз, хранилась старинная керамическая кукла-подставка, подаренная бабушкиной маме в богатом доме, где она когда-то служила. Сберечь совершенно куклу Катю не удалось, потому что все росшие в доме детки, требовали ее "хотя бы на чуть-чуть" и "только посмотреть". И вот она, кое-где отбитая, лишившаяся своего кувшина, с которым более ста лет ходила поводу, но все еще красивая и гордая, стоит в спальне у моего изголовья, напоминая о прошлом - недавнем и давнишнем, столетнем.
Бабушка всегда боялась оставить детям наследство, из-за которого могут выйти ненужные ссоры и обиды. Изо всех сил (деньгами и плодами необъятного огорода) помогая детям, сестре, племяннице, внукам и другим родственникам при жизни, старики совсем ничего не скопили к старости. Но, не смотря на бедность, и бабушка, и, особенно, дед, считали, что хорошо живут, живут "дай Бог каждому".
Рак желудка диагностировали поздно. Лечить врачи и не собирались, потому как - зачем? Возраст для конца самый подходящий. Но деревенские старики - не чета городским, они свой конец не торопят, скучая в душных квартирах и тоскливо оглядывая уже прошедшую жизнь. В деревне смотрят вперед, один сезон сменяется другим, одни работы и хлопоты сменяются новыми заботами, всходит рассада, приходит пора качать мед, выводятся цыплята, дел невпроворот... Как могла, бороться с болезнью помогала самая близкая к бабушке дочь Саня: доставала лекарства, бегала за консультациями к неравнодушным медикам, была рядом. Умирала бабушка так же, как жила - умно и организованно. Убрала дом, навела порядок в своих вещах, раздавая или сжигая уже ненужное, перестала есть, чтобы облегчить близким уход за собой, и только тогда слегла совсем. Наказала не рыдать и не убиваться по себе, потому что это ни к чему, и, до самого последнего момента, сочиняла "неотложные" дела, чтобы некогда было детям лить бесполезные слезы...
Дед остался один. Его, конечно, навещали. Саня отогревала отца и опустевший дом изо всех сил. Но за неделю, пока она была в городе, к выходным, дом снова становился безжизненным и холодным. Дед стал много пить. К нему, еще очень крепкому старику, наперебой "сватались" одинокие деревенские женщины. Но, как и в лучшие времена, он не интересовался другими. Он рассказывал дочери, что ему стала являться Тоня. И не с пьяну, и не во сне, а так - наяву. Он очень переживал, что бабушка так и не простила его за пьянство и грубость. Плакал. Пил. Ни в чем не находил утешения.
Причина смерти дедушки до конца не ясна - возможно, упал со стула, доставая запасы курева, и ушибся головой... Хоронили его уже не как приезжего чужака, а как своего родного односельчанина, Учителя, вырастившего не одно поколение способных и не очень учеников, веселого и всеми любимого чудака, положившего себе за правило поднимать настроение окружающим его, в общем, очень тяжело живущим людям.
Современные биографии подчас можно уложить в один абзац: родился, учился, женился, зарабатывал, лечился, умер с тоски на диване... Но времена - не выбирают.