– Друг, как закосить? Служба не для меня! Не могу… Ну ты же фельдшер, наверняка ведь знаешь как, – стонал, всхлипывая и пытаясь застегнуть на поясе шинели ремень, почти двухметровый детина. Он нервно скреб по блестящей бляхе другим концом ремня – никак не мог попасть в застежку – руки дрожали как у паркинсоника.
Фельдшер-сержант смотрел на санитара-сержанта с недоумением. Служить тому оставалось месяца два, не больше. Командование решило, что санитары в санчасти не нужны: был издан приказ о переводе сержанта Румянцева Алексея командиром второго отделения, второго взвода, второй же роты. Когда-то, после учебки, он начинал свою службу именно в этой должности. Но подхватив воспаление легких и провалявшись целый месяц в санчасти, так там прижился и всем понравился, что начмед обратился к начальнику штаба с просьбой о переводе сержанта Румянцева в санчасть санитаром. И прослужил там Румянцев в тепле да в сытости почти два года…
– Леха, ты что мелешь!? Тебе служить-то осталось… – фельдшер смерил глазами рост широкоплечего гиганта и со смешком добавил, – боишься, что ли, кого?
– Не могу я объяснить. Самому себе не могу! Не знаю, что со мной. Но не могу-у! – Алексей смахнул слезу и застегнул, наконец, ремень. Затем пожал фельдшеру руку и, не отпуская ее, спросил:
– Ты не против, если я завтра, как освобожусь, приду в санчасть и побуду до отбоя.
Удовлетворившись фельдшерским кивком, Леха нехотя направился в свою роту...
Сибирский мартовский морозец еще достаточно злой, особенно по ночам. Будто зима, спрятавшись днем от уже жгучего солнца, ночью, осмелев, из последних своих сил, на прощание, хочет посильнее ущипнуть, уколоть, укусить! И пощелкивая, потрескивая льдом, затягивающим появившиеся днем лужицы, будто ворчит злобно: – Не радуйтесь! Я еще здесь! Вот вам! Запомните меня!
После отбоя фельдшер, убедившись, что все больные в палатах и свет погашен, спустился на первый этаж, проверил входные двери. Все было в порядке. Поднимаясь к себе, он вдруг подумал про черный ход, который обычно был закрыт за ненадобностью. В его тамбуре вечно валялись метлы, лопаты и другой дворницкий инвентарь. Поддавшись странному беспокойству, фельдшер снова спустился, открыл дверь в тамбур и остолбенел от увиденного: в замерзшей луже, просочившейся днем с улицы, стоял голый Леха.
– П-пнев-в-монию снова х-хочу… – еле слышно прошептал он синими, дрожащими губами.
Возможности человеческого организма безграничны! Алексей не заболел. Через неделю, сидя перед другом-фельдшером, он излагал очередную «гениальную» диспозицию:
– Значит так: ты даешь мне пачку анальгина. Я его выпиваю, чтобы боль меньше чувствовать, и после отбоя смываюсь на пустырь за стадионом. Руслан из десятой роты – ты его знаешь, парень рисковый – порежет меня там. Маленько! Я – бегом к тебе. Ты делаешь все, что надо и везешь меня в город, в хирургию. Только скажи: как ему порезать меня правильно. Чтобы не сильно опасно, но, чтоб месяца на два в больницу. До дембеля!
Фельдшер подскочил, кинулся к двери, резко остановился, и, подбежав снова к другу, прокричал ему прямо в лицо:
– Ладно! Черт с тобой, скажу! Передай Руслану, пусть голову тебе отрежет! Это самое безопасное для тебя. Она – голова, тебе совсем без надобности. Дольше проживешь!
Через несколько дней фельдшер, не выдержав силы Лехиных «аргументов», все-таки сдался. Алюминиевой пудрой нарисовал тому синяки под глазами. Прочитал ему лекцию по неврологии, особенно подробно о ЗЧМТ (закрытая черепно-мозговая травма), и отвёз «больного» в неврологическое отделение.
Бывая в городе по служебным делам, он не забывал посещать друга и приходил в недоумение от увиденного – с каждым разом Леха выглядел все хуже! Он так вошёл в роль, что умудрялся симулировать все симптомы тяжелого сотрясения мозга. Глаза его то хаотично прыгали, то разъезжались в стороны. Единственное, что ему пока не удавалось – это анизокория – разный размер зрачков. Но он и эту задачу решил бы, да не успел – друг-фельдшер привез больному радостную весть из штаба: Румянцеву прибыть для получения обходного листа. И – на демобилизацию!
Но к тяжело больному никого не пускали. Встревоженный фельдшер рванул к заведующему отделением. Тот обжег сержанта колючим взглядом и зачастил злобным фальцетиком: – Издеваетесь над солдататиками! Искалечили паг‘ня! Мы ему делаем пункцию, и пг‘идется пег‘еводить в окг‘ужной госпиталь! Все очень плохо! Паг‘ень на глазах тает, а вы тут пг‘иходите и заявляете мне, что его выписывать надо! Бг‘ысь отсюда, я сказал!
Оглушенный страшным известием фельдшер вылетел на улицу. Запрыгнув на урну, стоявшую под окном Лехиной палаты, прильнул к стеклу: Алексей лежал неподвижно, немигающий взгляд – в потолок, черты бледного, с землистым оттенком, лица – заострились. По спине фельдшера пробежал холодок:
– Леха! Лешенька, что с тобой! Ма-ма… – заорал сержант сквозь брызнувшие слезы и с силой заколотил в окно.
Алексей медленно повернул голову к двери, убедился, что его никто не видит, затем повернулся к другу и неожиданно подмигнул ему.
– Ты что? Леша… – прошептал фельдшер одними губами. Алексей приподнял руку, показал большой палец – все в порядке, мол – и радостно улыбнулся.
– Лех-ха! – чуть не задохнувшись от радости за друга, заорал фельдшер, – обходной лист твой в штабе! Дембель тебе!
Через несколько минут наш "смертельно больной", в одних трусах выпрыгнувший из окна больницы, уже ехал в полковой санитарной машине вместе с другом-фельдшером. Приодевшись кое-как в санчасти Леха с блестящими от счастья глазами, широкой улыбкой на раскрасневшемся лице, понёсся в штаб получать обходной лист.
Через два дня демобилизованный сержант, покачиваясь в поезде, сочинял «письмо-монографию», доказывая в нем другу-фельдшеру, что вся медицина – фигня перед талантом артиста. Особенно, если у него – артиста – есть мотивация!