Альма и казашка
Жил был в городе Марксштадте (Марксе) человек по имени Кунц. Был он не то столяр, не то бондарь – одним словом, мастеровой человек.
Внешность Кунц имел необычную: голова как яйцо и совсем лысая, а глаза - навыкате, как у большого, доброго рака. Курил Кунц трубочку, которую практически не вынимал из под усов, пожелтевших от табачного дыма.
Перед войной Кунц овдовел и остался с дочкой Альмой. Уж такая она была красавица – волосы золотые, заплетённые в толстую косу, глаза синие, лицо улыбчивое, всем открытое. А уж смышленая какая – за что ни возьмётся – всё получается. Поступила она в педагогическое училище. Старик Кунц от гордости лопался: его дочь будет учительницей! А перед учителями в то время даже почтенные старики шапки ломали.
Словно для одного лишь счастья была рождена Альма. Полюбил её человек – молодой, но степенный, рассудительный. Всё о своей жизни он знал заранее, а Альму как любил! Кунца до свадьбы стал называть папашей. Время свадьбы тоже назначили.
-Вы, - говорит, - папаша, ничего такого не думайте. Свадьбу мы сыграем, но детей у нас не будет, пока Альмочка учёбу не кончит.
А учиться Альме ровно год оставался.
Но за неделю до назначенной свадьбы постирала Альма бельё и полезла развесить его для сушки. А всё тогда сушилось на чердаках: и бельё, и немецкий табак, нанизанный на тонкие, гладко оструганные жерди, которые назывались по-немецки шпайлерами. Лестница на чердак вела из сеней. Оступилась Альма, поднимаясь, упала с самого верха и переломила в нескольких местах ногу. Повёз её Кунц в больницу, а в больницах ни Гавриилов Абрамовичей, ни их аппаратов ещё не было. Отрезали Альме сломанную ногу – и весь разговор. Принёс ей врач два костыля и сказал:
-Вот тебе друзья на всю оставшуюся жизнь.
Заплакали Кунц с Альмой от этих слов, да слезами горю не поможешь. А назавтра пришёл к Кунцу степенный жених и, не называя его больше папашей, доходчиво объяснил, что жить с одноногой женой в планы его жизни не входит. И ушёл навсегда вместе со своей степенностью.
Доучиваться в училище Альма не стала – не захотела быть одноногой учительницей, на костылях перед детьми прыгать.
Но были у Кунца деловые родственники в городе Баку. Прислали они оттуда Альме вязальную машинку. Стала Альма на заказ вязать. Что кофту свяжет – то и красота, что юбку – то и спасибо. Посмотрел раз жарким субботним вечером Кунц, как Альма его за машинкой сидит, срочную работу делая, и в первый раз за много месяцев заснул спокойно.
А назавтра была война, и услышали отец и дочь из репродуктора: «Граждане и гражданки Советского Союза…»
Июль и август минули в маяте и смутных слухах. Пришла как-то соседка-старушка:
- Ещё мой отец говорил: «Странниками мы сюда пришли, странниками отсюда и отправимся».
Пополз этот слух, разросся, но передавали его друг другу с опаской, почти шёпотом.
- Как Вам не стыдно. - совестил односельчан председатель Нагель, - Это провокация. Сохраняйте спокойствие. Наше правительство никогда не пойдёт на такое.
Но в начале сентября пришли к Кунцу из сельсовета и велели через двадцать четыре часа быть готовыми.
-А куда быть готовыми? – не понял Кунц.
-Выселяют нас, отец, - объяснила Альма.
Пришли соседи и стали обсуждать, что с собой взять в дорогу. Одни говорили, что надо обязательно взять табаку, чтоб на новом месте жительства на еду менять, другие предлагали вообще ничего не брать, потому что через несколько месяцев непременно вернут домой.
Старый Кунц увязал в узел несколько перемен носильных вещей, два каравая хлеба, взвалил на подошедшую фуру вязальную машинку, подсадил Альму, и потащились они к пристани. На барже доплыли до города Энгельса. Выгрузили их прямо под железнодорожную насыпь. Там же под насыпью и переночевали.
Потом подогнали товарные вагоны, погрузили людей, и потащил паровоз бедных немцев в неизвестное пространство. Кормили ночью. Засунут в вагон ведро с «супом» - ешьте. Хлебает народ, а что хлебает, не видит.
-Was ist es dann?* – послышится в темноте отчаянный голос учителя Муля.
Сосед Кунца - Фридрих Ленк – человек весёлого нрава - чиркнет спичкой и, как завфермой, диктующий писарю при ночном отёле коров, произнесёт:
-Schreiben Sie, Genosse Muhl, - es ist ein Moutschekalb. – Пишите, товарищ Муль, это тёлочка.
-Ach, Friedrich, wie kannst du noch Spass machen!** - взорвётся Муль.
А отчего бы Фридриху не шутить. Перед отъездом он зарезал козу, искусно засолил её, и вёз солонину в специально сделанном сундучке – так что и чёрт ему был не брат.
А поезд медленно тащится. То и дело останавливается. Тогда народ выпрыгивает и прямо здесь же под насыпью нужду справляет. А представьте, каково это молодой женщине на одной ноге! А Ленк всё шутит:
-Друг мой, Кунц, - говорит, - там, где мы проехали, удобрять не надо, мы её – землю-матушку – на десять лет вперёд удобрили.
Но через неделю уже и у Ленка пропала охота шутить. Открыл он как-то свой сундучок, а оттуда таким зловонием пахнуло, что разом смирился гордый человек. Пришлось выбросить свою козу, видно не так уж искусно засоленную.
Едут немцы мрачно, но смирно, не бунтуют. Только Муль возмутительные слова произносит:
-Ich hatte eine Rassenkatze – auch die m;ssen sie mir bezahlen. – Мол, была у меня породистая кошка – и за неё они мне заплатят. (Заметим в скобках, что Муль не дождался «от них» компенсации не только за оставленную кошку, но и вообще никакой компенсации не дождался. Много лет спустя, уже при Борисе Николаевиче, получили мулевы наследники 8300 рублей, которых едва хватило на турецкую дублёнку. В эти 8300 рублей вошли и дом, и летняя кухня Муля, и пригон, и погреб, и вишнёвые деревья, и корова, и свинья, и куры, и овцы. В эту же сумму вошла и стоимость легендарной кошки).
Наконец, через три недели, приехали переселенцы на какую-то большую станцию в Казахстане. Суета сразу поднялась неимоверная: «Быстрей выгружайтесь! Нечего вагоны держать, они фронту нужны!» Схватил Кунц свои вещи, вытащил на перрон. А Альма, оставшись без помощи, и так и эдак норовит выпрыгнуть, да в конце концов просто выпала из вагона. Разлетелись костыли, закричала она от боли. Показалось ей, что и вторую ногу себе сломала. Прибежал Кунц, поднял её, а она стоять не может. И уже подводы подошли, вещи переселенцев на них кидают – чьи куда – ничего не понятно, будто на пожар все торопятся. Подхватил Кунц Альму на руки, понёс к своим вещам. Они уже на телеге лежат. Все на месте, только вязальной машинки нет. Стал Кунц туда-сюда кидаться машинку искать – нет нигде. А присланные за переселенцами возницы как раз и станут дожидаться, когда какой-то Кунц вязальную машинку найдёт! Поехали. И больше Альма свою машинку и не увидела. Хорошо еще, что ногу не сломала. К вечеру, когда приехали в деревню на ночёвку, она уже могла на неё становиться.
К месту назначения приехали на третий день. Деревня маленькая и стоит на берегу озера. А кругом, насколько хватает взгляда, голая степь. Поставили на квартиру к одной женщине. У неё трое детей, а комната одна. Ад, а не жизнь. Разрешила женщина Кунцу огород перекопать. Накопал старик пять мешков. Не ожидала такого женщина. Стало ей жалко своей картошки. Пошла жаловаться соседкам, что обдурил её старый немец. Еле они её убедили не отбирать у Кунца картошки. Но затаила женщина обиду и старалась Кунцу с Альмой её время от времени показывать.
Даже самый младший сынишка её – паршивец эдакий – подойдёт, уставится Альме в глаза и загундосит:
-Альма, а Альма! Это мо-ой дом. Вы-ыгоню!
Когда наступила весна, Кунц, не мешкая, выкопал землянку, сделал накат, обложил дерновыми пластами, выложил внутри печь – всё умел старик. Землянка получилась хорошей. А главное, можно жить, ни от кого не завися.
Кунц-то, хоть и стариком выглядел, а было ему едва за пятьдесят. Как нельзя лучше годился он для призыва в трудармию.
И призвали. Напрасно он ходил к какому можно начальству. «Нет, - говорят, - мы матерей от грудных младенцев отрываем, а у вас дочь взрослая. Ну и что, что калека. Мы ей поможем – не пропадёт».
Отправился Кунц на старость лет в шахты рештаки таскать, а Альма осталась в землянке совсем одна. Проснётся ночью – темно, страх душит. Словно уже в могиле лежит. И, главное, ничего впереди кроме этого страха. Весна пришла, а не принесла облегчения. Как огород вскопать, как картошку посадить? А без картошки – голодная смерть. «Что, - думает, - агонию свою продлевать!» И погода под стать настроению – холод, дождь, переходящий в снег – и весь апрель, и начало мая – местные старики не помнили такого. И такая темнота, такая тоска!
Пошла Альма на одной своей ножке к озеру, чтобы утопиться. Был там камень, а под ним глубокое место – излюбленное место для усталых от жизни. Пришла, а у озера казашка сидит, и по всем приметам тоже хочет утопиться - в этом же озере, под этим же камнем. Захотелось Альме перед смертью узнать, отчего же казашке умереть хочется. И хоть казашка едва знала по-русски, а Альма вовсе не знала по-казахски, но общий язык они нашли быстро. Поняла Альма, что казашка недавно получила похоронку на мужа, а в доме у неё девять детей. Есть абсолютно нечего. Почла она, что легче ей умереть, чем видеть, как будут умирать от голода её дети. Разговорились Альма с казашкой. И чем больше говорят, тем меньше обеим хочется топиться. Казашка видит, что у неё руки и ноги в полном комплекте, что работать она может, а Альма видит, что и её горе не самое большое на свете. По крайней мере, близкий ей человек жив, и есть, кого дожидаться. И умирающих от голода детей у неё нет. Ну а ей с голоду умереть – значит, так тому и быть. Зачем же смерть торопить, когда она и сама вот-вот придёт. Поговорили они ещё немного, и пошли восвояси, каждая к себе. Жили они долго и умерли в урочный час своею смертью.
________________
* Что это?
** Ах, Фридрих, как ты ещё можешь шутить?