Интересовало Витю преимущественно искусство. Примерно с двадцати лет ему стало ясно, что многого он в искусстве не понимает. В советское время хорошие книги можно было приобретать только на чёрном рынке, живопись оставалась в загоне, а классическую музыку Витя не понимал. Он чувствовал, что ему необходим человек, разбиравшийся в искусстве лучше, чем он, который бы указал ему ориентиры в эстетическом море. Таким человеком сделался для него Саша Петровский.
Сашу он встретил у школьного товарища и его внешность сразу же привлекла Витино внимание. Ростом Саша был чуть повыше Вити, но при этом гораздо толще и массивней. Сашина толщина равномерно распределялась по всему телу и более всего напоминала младенческую пухлость. Маленькую круглую голову украшали очки с толстыми стёклами, за которыми глаз почти не видно. Волосы русые, острижены ёжиком и довольно редкие. Лысины не было, но начинались волосы высоко. Сказать, что у Саши высокий лоб трудно, так как вся голова маленькая. Ещё растительность на лице, но необычайно странного вида: одна волосина на квадратный сантиметр. Оказалось, что он специально отращивал эти побитые тлёй заросли, так как мать не могла на них глядеть спокойно и предлагала деньги, чтобы он побрился. Как правило, Саша продавал бороду за пять рублей, больше мать отказывалась дать и начинала скандалить. Одет Саша тоже был необычайно странно: старый полуистлевший свитер, лоснящиеся и пузырящиеся брюки, разорванные туфли. Брюки вдобавок светили дырами в самых неожиданных местах. Однажды Витя наблюдал как из прорехи в промежности вывалилась бледная безволосая Сашина мошонка.
Несмотря на экзотическую внешность, Саша слыл эрудитом. Он читал на всех славянских языках, на английском и французском. Его комната представляла собой книжный склад, где на полках, на полу и под столом громоздились книги на разных языках. В углу стоял проигрыватель в окружении валявшихся в беспорядке пластинок классической музыки. Стены украшали репродукции художников-модернистов и собственная Сашина мазня с претенциозными названиями вроде: «Чихающий труп старого друга»
Учился Саша на химфаке университета, но большую часть времени отдавал накоплению и чтению книг. Над своими книгами он трясся, как Плюшкин, и трепетал при виде какого-нибудь зачуханного издания, на которое Витя бы даже не посмотрел. Книги свои, тем не менее, он давал Вите читать, ему доставлял удовольствие Витин энтузиазм. Еще у Саши была привычка беспрерывно пить крепкий чай, которым он себя взбадривал по ночам, так как прочитать всё днем не успевал. В конце концов Саша довзбадривался до того, что угодил в нервную клинику - для лечения бессоницы. Он перестал спать совсем и получил сны наяву, которые являлись в самый неподходящий момент, когда он переходил дорогу, например.
Саша познакомил Витю со многими неизвестными ему ранее именами поэтов и писателей, научил разбираться в течениях современной живописи и приохотил к классической музыке, так что Витя остался ему благодарен. Вот только снобизм и всяческие Сашины ужимки сильно Витю доставали. Саша смеялся над Витиной темнотой и необразованностью, цитировал сочинения китайских историков, читал на память стихи польских и чешских поэтов на языке оригинала. При этом он прикрывал глаза, причмокивал и помавал младенчески пухлыми руками. Как раз во время декламации, кажется Тадеуша Гайцы, у него и вывалилась наружу мошонка. Витя не знал - сообщить ему об этом животрепещущем факте или промолчать. Говорить не хотелось, но они находились на улице, еще заметят, неудобно всё же. Он сказал. Саша совершенно спокойно вернул разгулявшееся хозяйство на место и дочитал стихотворение.
Саша курил сигары взатяжку, глотка у него была луженая. На день рождения ему всегда дарили ящик кубинских сигар. Однажды, рассуждая о Сыма-Цяне, Саша закурил сигарету с фильтра и скурил весь фильтр, совершенно не замечая и не чувствуя удушливый дым, от которого Витя кашлял в пяти шагах от него. Витя не остановил его, ему хотелось посмотреть - заметит он сам или не заметит. Саша понял что произошло, только докурив сигарету до губ. Свою мысль о значении Сыма-Цяня для китайской культуры он, тем не менее, успешно высказал.
Закончил Саша свой эстетический полет тем, что женился на довольно-таки простой и незамысловатой девочке. На свадьбе он трепетал от страсти и, тихо рыча, целовал ей руки. Витя пришел к выводу, что сексом они до свадьбы не занимались. Саша сгорал от нетерпения, так как его половая жизнь особенным блеском и разнообразием не отличалась, а невеста, что видно было невооруженным глазом, будила в нем зверя. После свадьбы Саша выпал из Витиного поля зрения. Он знал только, что у него родилось двое детей, что в постсоветский период Сашина семья не очень-то процветала. Последний раз он встретил Сашу на улице за его собственным книжным лотком, или развальчиком, как их называли. Он торговал книгами из своего собрания.
Во время своей дружбы с Сашей и после того Витя не оставлял поиски людей, у которых он бы мог научиться чему-нибудь новому. Что это были за поиски, чего и кого он искал - Витя и сам не знал. Долгое время его внимание привлекали люди искусства. В них ему виделось нечто родственное ему самому. Он чувствовал в них ту же незащищенность, неуверенность в себе, страх перед миром и жизнью, ту же истеричность и ущербность. Главное, они так же охотно выпадали из реальности, как и он сам. Он осторожно, со стороны наблюдал за вращением разноцветных кругов харьковской богемы, но близко не подходил. Приглядевшись к какому-нибудь интересному и не особенно опасному экземпляру, Витя приближался, радостно и доверчиво улыбался, предлагал помощь и дружбу. Главное, он выказывал восхищение тем, что человек делал или пытался сделать. Это дьявольское искушение мало кто мог побороть и с Витей дружили и глядели на него, как на поклонника. Через некоторое время, как правило, выяснялось, что ничего особенно выдающегося человек не делает и никогда не сделает, что живет он кое-как, больше шума и эмоций, чем таланта, а Искра Божья если и загорелась однажды, то давно погасла. Витя исчезал, человек вначале обижался, а потом зачислял Витю в предатели и успокаивался.
Среди Витиных непродолжительных знакомств в мире художеств попадались поэты, художники, фотографы. Довольно долго, года полтора, он отирался возле известного в Харькове фотографа Миши Каленого. Миша поразил Витю цветастыми фотоколлажами, которые завоевали много призов на международных выставках. У Миши была западноукраинская, гуцульская внешность. Нестриженные и немытые черные волосы свисали до плеч сальными космами, на широком приплюснутом лице росли, загибаясь книзу, грустные усы, не менее грустный каплевидный нос нависал над верхней губой. Выражение лица в целом говорило о неизбывной печали и обиде на погрязший в несправедливости и пороке мир. Впечатление это, как вскоре убедился Витя, было обманчиво. Миша неплохо орентировался в несправедливом мире, знал себе цену и с заказчиков драл очень даже приличные деньги. Все на него обижались, он любил помучить клиента, принести работу в последний момент, и получал особенное садистское удовольствие, если взбешённый клиент бегал за ним по всему городу и требовал и умолял закончить дело.
Мишины художества совершенно стерлись из Витиной памяти. Запомнилась только Мишина любовь ко всему живому. Когда они с Мишей пили чай у него на кухне, он осторожно за спинку взял двумя пальцами пробегавшего по столу таракана, который в числе многих своих собратьев весело и давно осваивал Мишину квартиру, и посадил его себе на предплечье. Таракан бегал по Мишиной руке, а Миша философствовал, что таракан тоже жить хочет и любит жизнь не меньше человека, и никогда он, Миша, таракана не обидит. В этот момент Витя вдруг ясно понял, что Миша сам чрезвычайно похож на таракана, и от омерзения у него даже дернулось что-то в животе. Скорее всего, у Вити, как и у Карлоса Кастанеды, по словам Дона Хуана, была склонность видеть ужасную сторону мира. Так или иначе, Витя уже не мог отделаться от застрявшей в памяти сцены братания Миши с тараканом и потихоньку начал отодвигаться в сторону от любителя всего живого.
Подружившись с художницей Танечкой Зайденберг, которая писала очень темпераментные и броские картины, Витя вдруг попал в компанию, в которой совершенно не предполагал очутиться. Компанию эту собирал у себя на квартире муж Танечки, Илюша Гинзбург. Квартира в конце улицы Дарвина в старом, давно не ремонтированном и даже слегка покосившемся доме, отличалась веселящими глаз размерами. Походила она на просторный сарай и скрипучим выцветшим деревянным полом и серыми грязными стенами и высоким потолком в трещинах и пятнах протёкшей воды. Потолок явно обещал в один прекрасный день обрушиться на голову, но обитателям квартиры и их гостям было не до того. В квартире кипели страсти и Витя даже вначале не понял о чем сыр-бор.
Илюшина компания по Витиным меркам оказалась гигантская – человек сорок, не меньше. Конечно, они собирались не одновременно, иначе даже сарай на улице Дарвина лопнул бы по швам. Приходило человек десять. Шум поднимался такой, будто начались прения в кнессете. Сам Илюша восседал на диване, словно ученый кот из сказки, на которого он походил и лицом и округлостью форм. Короткие Илюшины ручки уютно покоились на пухлом животе, круглое лицо с мелкими незапоминающимися чертами выражало наслаждение, точно у кота, получившего вожделенную сметану. Гости метались по комнате, жестикулировали, кричали, перебивая друг друга, и по одному или по двое подбегали к дивану. Илюша жмурился, как-будто они чесали ему за ухом, и вставлял короткие резкие реплики в обращенные к нему вопли. Витя прятался в угол и прислушивался. Оказалось, что крик не относился ни к чему конкретно. Можно кричать о чем угодно, даже о погоде. Просто темперамент и напряжение душевной жизни рвались наружу, и не находя снаружи ничего, кроме летящего навстречу темперамента и напряжения другой души или душ, исходили криком и бурными жестами. Вопли и стоны гуляли по всему дому, как толпа привидений. У Вити мутилось в голове от шума и напряжения, он мучительно старался найти здесь своё место или, наоборот, спрятаться от разгулявшейся стихии.
Илюша плохо относился к Вите. – Почему ты не раскрываешься? – грозно вопрошал он Витю, и Витя робел и обижался. Он не умел раскрываться как они, точно взрыв кассетной бомбы. Да и что раскрывать? Вите и раскрывать-то было нечего, за душой ничего, кроме вопросов и попыток найти то, что и названия не имеет.
Илюша имел безапелляционные суждения о людях. Он точно знал кто дурак, а кто умный. Витя, естественно, попадал в первую категорию.
Вся Илюшина компания, включая его самого и Танечку Зайденберг, разлетелась по всему миру еще в семидесятые годы. Обуревавшая их психическая энергия не поддавалась приручению и гнала их по жизни, словно осенний ветер сорванные листья. Через много лет Витя убедился, что все они несчастные, неприкаянные люди, и зря он их боялся. Они достойны жалости, как и большая часть людей на свете. Вот только жалеть их надо умеючи, да и всех остальных, впрочем, тоже, иначе заморочат, закричат, замелькают руками и лицами.