СВИДАНИЯ МАРШАЛА ПРИНЦА ДЕ ЛИНЯ С Ж. Ж. РУССО И ВОЛЬТЕРОМ
(Отрывок из новой книги: Письма и мысли Маршала Принца де Линя)
Опубликовано: "Вестник Европы", No 15, 1809.
Приятная книга, которую предлагаем Публике, говорит Издатель в предисловии своем к письмам Принца де Линя, составлена из переписки и разных отдельных мыслей этого необыкновенного человека, который был в дружеской связи со многими славными людьми, и которого обществе почитаемо было приятнейшею забавою от многих знаменитых Монархов. Маршал Принце де Линь был истинно любезный человек, в томе смысле, в котором принимают это слово люди хорошего общества. Издатель мыслей его и писем сожалеет только о том, что не может познакомить читателей с самим автором, который только от части, изобразил себя в своих сочинениях. В каждом из них находите приятность и остроту; но слог Принца де Линя по большой части, естьли позволено так выразиться, есть слог разговора. Читая его надобно представлять себе прекрасную физиономию автора, его приятную живость, его простоту в обхождения, его непринужденную шутливость -- тогда и самая небрежность его слога сделается для вас привлекательною. Все то, что несколько темно по правилам Синтаксиса, делается очень ясным в разговоре, где выражения дополняются взглядами, тоном голоса и теми бесчисленными способами, в которых заключена сила и прелесть искусства говорить, способами, составляющими истинное превосходство его переде искусством писать.
Письма Принца де Линя писаны к Польскому Королю, которому рассказывает он самым приятным образом о свидании своем с Фридрихом Великим; к Екатерине II, к Императору Иосифу, к Господину Сегюру, с которым автор рассуждает о Турецкой войне, к Г-ну де Колиньи, которому описывает он славное путешествие в Крым. Переведем из них несколько отрывков.
Свидания с Ж. Ж. Руссо.
Услышав, что Ж. Ж. Руссо возвратился из своего изгнания, вздумал я заглянуть на его чердак. Всходя на лестницу, я еще не знал, что ему сказать и каким образом завести с ним разговоре; но, привыкнув слушаться моего инстинкта, который всегда служил мне вернее нежели размышления, вошел я в горницу и притворился, будто ошибся дверью.-- Что такое? спросил Жан-Жак.-- "Извините, Государь мой, я искал Господина Руссо Тулузского!" -- А я только Женевский.-- "Женевский? знаю! Ведь вы, естьли не ошибаюсь, занимаетесь собиранием трав? Так точно! вот и травники; какие огромные книги! Они, признаться, гораздо лучше тех, которые написаны!" -- Руссо почти улыбнулся, и начал показывать мне свои травы. Я совершенный невежда в Ботанике; но таял от удивления, рассматривая это собрание, для меня совсем незанимательное и сказать правду очень, очень посредственное. Через минуту он снова надел на нос очки, принялся за работу и перестал много, заниматься; а я начал извинять себя перед ним в своей неосторожности; просил, чтобы он указал мне, где найти Господина Руссо Тулузского; но опасаясь, чтобы он в самом деле не исполнил моего требования и тем не кончил нашего разговора, прибавил я: "Правду ли говорят, что вы очень искусны в списывании нот?" -- Он встал, вытащил из письменного столика нотную книгу, развернул ее: «Смотрите, какая чистота! и начал говорить о трудности работы, о великом своем даровании -- я вспомнил Сганареля, который хвастал своим талантом складывать дрова в беремя. Признаюсь, почтение, которым я был наполнен к этому человеку, сделало меня робким: я даже чувствовал трепет, отворяя дверь его комнаты. Оно-то и не позволяло мне продолжать моего разговора, который мог бы показаться ему подозрительным; мне хотелось только получить один пропускной билет для будущих моих посещений. Я продолжал: "Скажите, Господин Руссо, для чего избрали вы такую механическую работу? Может быть, вы надеетесь ею несколько утушить пламень вашего воображения."-- Ах, Государь мой! те упражнения, в которых имел я предметом свою и общую пользу, были мне слишком вредны...-- Он снял очки, бросил травники, и подошел ко мне с живостию, когда я ему сказал, что соглашаюсь почитать вместе с ним некоторые исторические и словесные науки вредными, для людей, не имеющих основательного рассудка. Он начал осыпать меня доказательствами, входить в такие подробности, которым нет ничего подобного во всех его сочинениях, и разбирал мысли свои до самых малейших оттенков, с такою точностию, с такою определенностию, которые иногда терял в уединении, может быть от излишества в умственной работе. Он несколько раз воскликнул: О люди! люди/ -- Получив некоторое право ему противоречить, я осмелился сказать: "Людей обвиняют такие же люди, которым весьма не трудно ошибаться во мнении!" -- Это заставило его на минуту задуматься. Я сказал, что совершенно был с ним согласен в мыслях, как делать и принимать благотворения, и в том, что благодарность тяжкое бремя, естьли не можем ни уважать, ни любить своего благотворителя. Это было ему приятно. Но я прибавил: "Можно зайти в другую крайность, сделаться неблагодарным." Он вспыхнул, красноречивейшие уверения полились с языка его рекою; он замешал в них несколько софизмов, которые, без сомнения, навлек я на себя вопросом: Что, естьли Господин Юм был совершенно невинен?-- Знаете ли вы этого человека? - спросил Руссо.-- Я отвечал, что знаю; что я очень горячо спорил с ним на его счет, и заключил, что, опасаясь быть несправедливым, всегда останавливаюсь в своих заключениях об людях.-- Неопрятная жена его или служанка прерывали иногда наш разговор своими вопросами о белье, обеде и других такой же важности предметах. Он отвечал ей с милою кротостию; кусок сыру показался бы вам прелестным, естьли бы он удостоил сказать об нем два слова. Я не заметил и тени недоверчивости в его обхождении со мною: правду сказать, я и не давал ему времени обратить мысли на мое посещение. Наконец, против воли моей надлежало с ним проститься; взглянув в почтительном молчании на сочинителя Новой Элоизы, я пошел в двери, и оставил этот чердак, жилище мышей, святилище Гения. Он встал, проводил меня до самой лестницы, смотрел с любезным доброжелательством за мною в след и не спросил моего имени. И нужно ли было спрашивать? -- Имя мое не могло иметь для него той важности, какую имели имена Тацита, Саллюстия, Плиния. Он позабыл бы об нем очень скоро; но случай необыкновенный заставил меня опять с ним увидеться: я находился в обществе Принца Конти, где был Архиепископ Тулузский, Президент Д'алитре, несколько других Прелатов и членов Парламента. Там я узнал, что эти два класса людей намерены были причинить беспокойство Жан-Жаку, и написал к нему письмо, которое он весьма не к стати дал прочесть и даже списать своим знакомым, и которое через несколько времени явилось напечатанным во всех публичных листах и газетах. Руссо по обыкновению своему удостоил меня включить в число мечтательных своих неприятелей, которые со всех сторон (как он думал) расставляли ему сети: каково было безумство, поселившееся в голову этого великого человека, восхитительного и несносного. Но первое движение сердца его было всегда доброе: на другой же день по получении письма моего пришел он меня благодарить. Камердинер мой входит и сказывает: Жан-Жак Руссо! не смел верить ушам своим! отворяются двери, вижу Жан-Жака и не смею верить своим глазам. Людовик XIV, конечно, не был столько обрадован посольством из Сиама, как я посещением моего Женевского Философа. Описание, которое он сделал своим несчастиям, изображение вымышленных его врагов, картина заговора целой Европы против спокойствия и чести одного человека, все это могло бы, вероятно, быть тягостным моему сердцу, когда бы не очаровано было оно удивительным его красноречием. Я старался переменить, материю, и начал говорить о любимых его предметах -- уединении и сельской жизни. Я спросил: как мог он, любя так страстно Природу, заключить себя в пыльном Париже? Любезный Софист осыпал меня восхитительными парадоксами, которыми старался доказать, что о свободе надлежит писать в тесной тюрьме, а восхищать других изображением Природы гораздо легче в метель и трескучий мороз. Мы начали говорить о Швейцарии, и мне нетрудно было доказать ему (не давая однако чувствовать, что я того желал), что Юлия и Сен Пре были выучены мною наизусть. Это удивило его и даже обрадовало. Он заметил, что Новая Элоиза была единственным из сочинений его, которое мог я любить и читать, и что я поленился бы заниматься глубокими умствованиями и тогда, когда бы имел расположение к глубокомыслию. Сказать правду, я сам не помню, чтобы когда-нибудь имел столько ума, как в продолжение сих двух разговоров с моим Женевским мизантропом. Когда он сказал мне решительно, что будет ожидать в Париже приговоров Духовенства и Парламента, то я осмелился обнаружить мое мнение о способах его поддерживать свою славу. Чем более хотите скрываться, Господин Руссо -- сказал я ему -- тем боле себя выставляете; чем более стараетесь быть диким, тем связи ваши с гражданским обществом становятся теснее!". Глаза его сияли как звезды. Великий Гений выливался из взоров его струями света и распалял мою душу. Помню, что я сказал ему при конце нашего разговора, со слезами на глазах: "Будьте счастливы, почтенный Руссо! будьте счастливы хотя против воли. Естьли не согласитесь жить в том храме, который построю вам в моем владении, где нет ни Парламента, ни Архиепископов, но где найдете вы лучших коров, лучшие поля и рощи; то оставайтесь во Франции. Естьли оставят вас здесь в покое, как я и надеюсь, то вы хорошо сделаете, когда продадите за хорошую цену свои сочинения, купите в близи Парижа небольшой и прекрасной домик, поселитесь в нем, и будете впускать к себе одних только избраннейших из почитателей вашего Гения: верьте мне, что в две недели перестанут думать, что вы живете на свете". -- Я уверен, что это предложение было не по вкусу его, уверен, что он не ужился бы и в Эрменонвиле, когда бы смерть не оставила его там на веки. Мы прощались с и ним добрыми друзьями. По крайней мере, уходя от меня, оказал он более нежели обыкновенно благодарности и чувства: оставшись один, я почувствовал в душе своей ту пустоту, которую обыкновенно находишь в ней после приятного сновидения.
Мое пребывание в Фернее.
Я жил целые восемь дней у Вольтера, и во все это время старался позабыть последний ум свой, чтоб пользоваться как можно более умом моего хозяина, который, правду сказать, и не скупился. Я желал бы вспомнить все то, что видел и слышал -- великое, смешное, милое, забавное, острое, восхитительное, странное; но признаюсь, это выше моей силы. Я смеялся как сумасшедший, приходил в восхищение, плакал, удивлялся, и всякую минуту был вне себя. Все в этом человеке, самые его проступки, и ложные знания, и пристрастия, и грубость вкуса в суждении об изящных искусствах, и его капризы, и то, чем он старался быть, и то, что был он в самом деле, все казалось мне очаровательным, новым, прелестным, непредвиденным. Ему хотелось казаться глубокомысленным политиком, глубоким ученым, и он соглашался даже быть скучным. В это время предпочитал он всему конституцию Англии. Помню, что я ему сказал: не забудьте Господин Вольтер об Океане, который, может быть, есть главная подпора Английской конституции. Он посмотрел на меня пристально. "Океан? в самом деле? я буду об этом много думать!" -- Пришли сказать о приезде одного Женевца, которой надоедал ему смертельно -- скорее, скорее дайте ему прием Троншеня (Лекарь Вольтеров)! это значило: скажите, что я болен. Женевец уехал. Что вы думаете о Женеве? - спросил у меня Вольтер. Я знал, что он в это время ненавидел Женеву.-- Несносный город, - отвечал я; хотя, признаться, думал противное.-- В это время, занимался он объяснением скучной Церковной Истории Аббата Флёри. Это не История, сказал он мне, а сказка. Я никому не позволил бы называть себя добрым Христианином, кроме Боссюэта, Фенелона и им подобных! вот люди! -- "Ах, Господин Вольтер, вы забываете о некоторых почтенных отцах, которым обязаны вы порядочным воспитанием." -- И то правда! - и он начал превозносить их до небес. Кстати, спросил он, вы были в Венеции? Удалось ли вам видеть Прокуратора Прококуранте?-- "Нет! право не знаю, кто это Прокуратор." -- Он рассердился. Разве не читали вы Кандида? Надобно знать, что он всегда по нескольку времени предпочитал одно какое-нибудь сочинение свое прочим; при мне была очередь Кандида. "Виноват, виноват! я был в рассеянии, я думал в эту минуту о том, как меня удивили однажды Венецианские гондольеры, которые пели Тассов Иерусалим, как древние Рапсоды Гомерову Илиаду!" -- Как это, расскажите!-- "В прекрасные летние ночи они собираются на большом канале и поют по очереди по нескольку стансов: где кончит один, там начинаешь другой. Не думаю. чтобы Парижские фиакры знали наизусть Генриаду, и вероятно, что ваши прекрасные стихи пострадали бы немного от грубого их напева. -- О Варвары Вельхи! - воскликнул мой хозяин: Противники всякой гармонии, людоеды! Таков народ наш! Анаши умные люди так умны, что умничают даже в самых заглавиях книг своих; например книга Об уме писана человеком, который сошел с ума. Прекрасная книга О духе законов превосходит ограниченное мое понятие. Персидские письма для меня вразумительнее: и вот что я называю хорошею книгою.-- "Однако есть писатели, которых вы, кажется мне, уважаете". – Надобно ж быть кому-нибудь! Например, Даламбер, который, не имея воображения, называет себя геометром; Дидрот, который, наградив себя, Бог знает почему, пламенным воображением, надут и ужасный крикун; Мармонтель, которого пиитика, между нами сказать, непонятна. Эти господа стали бы говорить, что я завистлив; при дворе почитают меня критиком и льстецом; в городе слишком дерзким Философом, а в Академии неприятелем Философов; в Риме величают меня Анти Христом за то, что я не хочу целовать туфлей Его Святейшества; проповедником деспотизма в парламенте; худым патриотом за то, что я сказал несколько слов в похвалу Англичан; разорителем и благодетелем книгопродавцев; развратником за мою целомудренную Орлеанду, и притеснителем за то, что я проповедую терпимость!-- Сами скажите, удавалось ли вам когда-нибудь читать злую эпиграмму или ругательную песню моего сочинения? Вот вывеска злого характера. Но эти Господа: Руссо, и Жан Батист и Жан-Жак представили меня в виде самого дьявола. Мое знакомство с обоими сначала шло очень хорошо. Вместе с первым я пил шампанское за столом вашего батюшки, и вашего родственника, Герцога д'Аремберга, у которых он дремал за ужином; с последним я несколько времени кокетствовал; но это сущий медведь! И за то, что я осмелился сказать, что Жан-Жак Руссо уговаривает человеческой род ходить на четвереньках, выгнали меня из Женевы, где нет ни одной души, которая не проклинала бы этого сумасброда. Он смеялся от всего сердца всякой неожиданной глупости, и сам очень часто говорил смешной вздор. Он едва не прыгал от удовольствия, когда я читал вслух письмо Кавалера де Литта, который досадовал на него за худое исполнение комиссии о каких-то часах, и которого поедание начиналось так: Я вижу, Господин Вольтер, что вы превеликая скотина и пр.
Он сказал мне однажды: весь свет уверен, что критика меня бесит. Это вздор! Например, читали ли вы эту эпиграмму (сочиненную Фридрихом II)? Не понимаю, каким образом этому человеку, который не знает правописания, могли войти в голову четыре стиха прекрасных и правильных:
Candide eft un petit vaurien
Qui n'a ni pudeur, ni cervelle.
Ah! qu'on le reconnait bien
Pour le cadet de la Pucelоe.
Мне кажется, что у вас теперь с ним худо, - сказал я; но признайтесь, что ваша ссора есть ссора любовников. -- Он засмеялся. Он столько же любил слышать шутки, как и шутить сам. Кажется, что он по временам ссорился с мертвыми, так же как и с живыми; иногда любил их больше, иногда меньше. При мне были в милости: Фенелон, Лафонтен и Мольер.
Угостим его немножко Мольером, милая, сказал он Госпоже Денисе, своей племяннице. Скорее несколько сцен из Ученых женщин (le Femmes savantes). Пойдемте в залу, без церемоний. Он сам играл Трисотина как нельзя хуже, но очень забавлялся своею ролею.
Я не слыхал от него ни одного слова против религии, и главного его неприятеля Фрерона. Я не люблю, говорил он, людей, которые сами себе противоречат. Отвергать все вообще религии почитаю безумством. Например, какова кажется вам Исповедь Савойского священника в Эмиле нашего приятеля Жане-Жака?-- Досада его на Женевского Философа была в то время во всей своей силе. Но в это же самое время, когда он называл его извергом, достойным ссылки, галеры, казни, кто-то ему сказал: «Не обманываюсь ли, Господин Вольтер? Это Жан-Жак Руссо идет к вам на двор!» -- Он вскочил и воскликнул: «Где он, несчастный! Ведите его сюда! Мои объятия для него открыты: может быть, его вытеснили из Нюшателя. Сыщите его! Все, что имею, принадлежит ему».
Господине Констан просил у него, в моем присутствии, экземпляра Истории Петра Великого! "Вы с ума сошли! Подите к Лакомбу, читайте его Историю! Ему не давали ни медали, ни шубы."
В то время он был в ужасной досаде на Парламент, и всякой раз, когда встречался с своим ослом у ворот сада, снимал шляпу, кланялся ему в пояс и говорил: покорно прошу, извольте идти вперед господин Президент.
Один чулошной фабрикант вошел в гостиную без доклада, Вольтер (который ужасно боялся всех посещений, и который сам открылся мне, что опасаясь со мною наскучииь, принял на всякой случай слабительного, дабы иметь право сказаться больным) -- бросился в кабинет. Фабрикант последовал за ним, говоря: Господин Вольтер, погодите, я сын одной дамы, которой вы написали стихи. -- "Боже мой! Мне нельзя перечесть тех женщин, для которых я писал стихи! Простите, Государь мой, ваш покорный слуга!" -- Это Госпожа Фонтель-Мартель!-- "Очень ее знаю! прекрасная и милая! Желаю вам быть здоровым (и он готов был затворить за собою дверь кабинета)." -- Скажите мне, Господин Вольтер, где научились вы так прекрасно убирать горницы? Неужели вы сами построили этот Замок?-- (Вольтер выставил голову из дверей) "Сам, Государь мой! Кому же другому! Какова кажется вам лестница!" -- Я приехал в Швейцарию, чтобы увидеть Господина Галлера (Вольтер спрятал голову и притворил дверь).-- Ах, Боже мой! какое огромное строение! Какой прекрасный сад!-- (Вольтер опять выставил голову). - "Конечно, прекрасный! Я разбивал его, Государь мой, я. Садовник мой великая скотина." -- Поздравляю вас! Не правда ли, Государь мой, что этот Галлер великой человек? (Вольтер спрятал голову.) Но сколько времени, желаю знать, могла продолжаться постройка такого обширного дома? (Вольтер выставил голову.) Одним словом, они сыграли передо мною очень забавную комедию, и таких комедий видел я несколько. Вольтер смешил и восхищал меня своею вспыльчивостию, своими капризами, своим любезным, младенческим раскаянием. Иногда я видел перед собою писателя, иногда придворного времени Людовика XIV, иногда любезного, веселого, остроумного светского человека. Он был чрезвычайно смешон, когда играл ролю помещика: разговаривал с своими поселянами, как будто с посланниками Римскими или с Царями, осаждавшими Трою.-- Надобно описать его одежду. В будни ходил он обыкновенно в башмаках, в серых чулках, в огромном камзоле, который доставал до колен, в обширном и длинном парике, на которой надевался маленькой, из черного бархата колпак. По Воскресеньям являлся он в прекрасном кафтане мордоре, в таком же исподнем платье и камзоле, который весь был выкладен богатым галуном, руки его до самых пальцев были закрыты широкими кружевными манжетами. В таком наряде кажешься почтеннее, - говорил он мне, указывая на свои манжеты.
Вольтер был очень мил и добр в обращении с теми людьми, которые окружали его: шутил со всеми, и всех заставлял смеяться. Надобно было его видеть оживленного блестящим и пламенным своим воображением; он рассыпал вокруг себя остроумие и веселость; всякой при нем находил себя и умным и острым. Живость его переливалась в других; они с жадностию верил добру; все относил к тому, что мыслило и чем занимался в ту минуту; умел заставлять и мыслить и говорить тех, которые хотя немного были на то способны; спешил на помощь ко всякому несчастливцу; строил домы для бедных семейств, и был истинно добрый человек в собственном доме, добрый человек с своими людьми, добрый человек в своей деревне -- добрый, и в то же время великий: соединение, без которого нет ни прямой великости, ни прямой доброты; ибо обширный Гений распространяет и самое добродушие, а добродушие хранит чистоту и неиспорченность великого Гения.