(Трагифарс в 2-х действиях)
Действующие лица:
А.П. Чехов - привычный образ, в пенсне.
Ф.М.Достоевский – привычный образ, длиннополый сюртук. Говорит тихо.
И.С.Тургенев – привычный образ, модно одетый, с пышным галстуком. Крупный мужчина, говорит высоким голосом.
Н.В.Гоголь - привычный образ, но одет в длинную, не по росту, шинель до пят. Говорит капризным, недовольным голосом.
Советский Критик- лет 40-ка, в костюме 70-х годов ХХ века, с широким и ярким галстуком.
Современный Писатель – лет 30-ти, в джинсах и яркой рубашке.
Уборщица – дородная женщина лет 60-ти, с ведром и веником, в белом халате, туго перевязанном по талии, косынке, завязанной назад, в мужских ботинках или кроссовках большого размера и мужских носках.
Действие I
Светлое просторное помещение. Посреди сцены длинный стол, уставленный едой. На нём в разных концах стоят старинные канделябры. У стола - стулья с высокими резными спинками. За столом, лицом к зрителям, сидит Достоевский, положив ногу на ногу, и поигрывает столовым ножом. На заднем плане (в центре) огромные светлые двери, наподобие ворот, а сверху обозначено что-то вроде сводчатого потолка. Слева – темная двухстворчатая дверь, окованная железом. В глубине сцены (спинкой к зрителю) стоит большое кресло с высокой спинкой. Другое такое же кресло стоит на авансцене. Там сидит Чехов, повернувшись к зрителям, и читает современную газету.
Выдерживается пауза.
Чехов: (перелистывает газету, посмеивается, качает головой): А это у них что такое? Ага. Ну, раздеть, положим, хитрость небольшая…. А это что? Да-а-а, в моё время о таком и помыслить было нельзя! Массовый психоз какой-то! Клиника! Несут ахинею, а какая непоколебимость в суждениях! Так, а это что? Государственная дума. Любопытно. (Замолкает.) Что ж, ничего нового. Как будто и не было ста лет! Ничего их не учит.
Достоевский: Бросьте вы эту гадость! Лучше ответьте: неужели больше никого не будет?
Чехов:(продолжает просматривать газету): Рано ещё. Может, кто и заглянет. Хотя, Пушкина не ждите. Его и в прошлый раз не было.
Достоевский: Это и лучше. Александр Сергеевич уж очень задирист. (Вздыхает.) Мне бы графа Толстого повидать. В прошлый раз не договорили. Интересно, сможет он вырваться?
Чехов: Помилуйте, он такая величина! Ежели захочет прийти, то придёт. Он поговорить-то любит.
Достоевский: А я думаю, что его не будет. Мы ведь в прошлый-то раз с ним си-и-льно поспорили, а он не терпит, когда ему перечат. Его сиятельство больше любит сам говорить, а не других слушать.
Чехов (уткнувшись в газету): Ну, так этим он мало от других отличается.
Достоевский: Только бы критики не просочились! Не переношу эту братию! Как правило, они из бывших графоманов. Писателем стать не получилось, так они своё самолюбие реализуют за счёт критики чужого таланта. Вот вам пример, когда плохое вино становится уксусом.
Чехов: Точно сказано!
Достоевский: Кажется, все наши выразили протест, чтобы этих писак сюда не пускали.
Чехов: Плюньте! Подумаешь! Эти уж верно больше ничего не напишут, так пусть себе болтают по старой памяти.
Достоевский (горячится): Решили же, что сюда имеют доступ только писатели с именем. А эти, кто такие? Кому они нужны, кто их знает?
Чехов: Это вы напрасно. Есть и среди них приличные люди и известные есть. Надо же кому-то объяснить миру, что мы с вами – явления в литературе. А сколько людей кормится по сию пору с наших имён – страшно подумать! И сейчас всё пишут и пишут. Раньше было понятно: надо было отчистить нас добела, облечь в индивидуальную форму, разгладить до классического состояния и поставить на полку русской словесности. А сейчас что? С полки снимают, раздевают догола и выставляют на всеобщее обозрение. Смотрите, люди добрые, кого вы почитаете. Иногда так помянут, такое откопают в биографии (машет рукой), что подумаешь: мало тебя, Антоша, в детстве родитель порол, надо было больше. Может тогда бы не стал писателем! Вот, совсем недавно слышу: Чехов, Чехов. Глянул, что там. Международная конференция чеховедов! Послушал, что говорят. Нет, думаю, это они не обо мне, а о ком-то другом так сладко поют. Разнежился, знаете ли. И вдруг, нате вам: раскопали, дьяволы, мои университетские экзаменационные ведомости и обнаружили, что у меня было «удовлетворительно» по анатомии за первый курс, и на третьем курсе по теоретической хирургии тоже «тройка». И вот, какой-то облезлый чеховед вдруг заявляет, что возможно (поднимает палец вверх) я не был таким хорошим врачом, как обо мне говорят. Ах ты, думаю, Божья ошибка, лучше бы ты сказал, что я плохой писатель. Верите, Фёдор Михайлович, до слёз стало обидно. Я ведь практиковать стал в Чикинской больнице Воскресенска ещё до окончания Университета. Бывало, больных со стороны по 40 человек за день принимал!
Достоевский: Вам грех жаловаться, вас знают во всём мире. Такой популярности и преклонения перед вашим талантом мало кто удостоился из нашего брата. Конечно, отвратительно, что они свои длинные носы суют в наше прошлое. (Вздыхает.) Приходится терпеть суд человеческий.
Чехов (улыбается и мотает головой): Да уж, и не говорите. Помню, как переживал провал «Чайки». А теперь её ставят и ставят, ставят и ставят…
Достоевский: Ну вот видите! Теперь все сошлись во мнении, что ваша драматургия - новое слово в истории мирового театра. Я вот очень ценю вашего «Дядю Ваню»! А вы расстраиваетесь из-за каких-то щелкопёров!
Чехов (успокоившись): Действительно глупо. Я прожил жизнь, честно говоря, довольно серенькую, мог бы лучше. Критикам этим, в сущности, и зацепиться не за что. Если бы не женщины, то и сказать нечего.
Достоевский: Подумаешь, женщины! У кого их не было? А вот в моей биографии им есть, где развернуться.
Чехов оборачивается и с удивлением смотрит на Достоевского.
Достоевский (раздражённо): И не смотрите так! Как будто не знаете! Вас на казнь не выводили, на каторгу не ссылали, вы в рулетку последние деньги не проигрывали. То-то же.
Чехов (успокоительно): Что уж теперь о прошлом.
Достоевский: Я раньше тоже так думал. Так сказать, за давностью времени можно было и не вспоминать: во всем покаялся. Так нет же. Напомнили «добрые» люди, да не шёпотком, а на весь мир растрезвонили. Ваши троечки – это, милый вы мой, лёгкие уколы по сравнению с моей крапивой. С лёгкой руки этих паразитов неприглядные стороны моей жизни только младенцы не знают! (Раздражается всё больше.) Ну зачем, зачем им всё это надо? Это же казнь египетская слышать, как студенты на экзаменах из года в год муссируют мои неприглядные поступки! Неужели надо объяснять, что грех в чужой жизни копаться? Что я им сделал? А уж как мне стыдно… (Закрывает лицо руками.)
Чехов: Ну вот, вы и расстроились! Вспомните Пушкина. Ему больше нашего досталось. Вот уж на чьём бы месте я не хотел оказаться. И про жену, и про свояченицу, и про долги и ещё много чего. (Машет рукой.) Он здесь от этого сраму почернел весь. И ладно бы это помогало людям лучше понять его гениальность! Ничего подобного! Как это, в сущности, мерзко!
Достоевский: Эти критиканы ничего своего за душой не имеют, а наверх подняться хочется. Вот и роются в чужих биографиях. Ищут, что можно на зуб положить. Слава Богу, я хоть пьес не писал. А то бы ещё и их коверкали на все лады.
Чехов: Да уж, мои пьесы трактовочкам из года в год балуют. На любой вкус! А сейчас и похабщиной не брезгуют. Так сказать, новое прочтение, новый взгляд на вечные проблемы. Да, пала сцена! А какие раньше были артисты! Дубы! А сейчас, что мы видим? (Машет рукой!) Нынешним режиссёрам достаточно статистов для выражения себя. (Задумывается.) Нет, бывают и хорошие постановки, но в основном – дрянь. Недавно опять расстроился из-за своей «Чайки», будь она неладна. Я писал о трагедии человека, который не состоялся ни в творчестве, ни в жизни, а они его сумасшедшим сделали.
Достоевский: Меня самого сумасшедшим объявили. Написали, что мои романы – наглядный пример автора-неврастеника. Дескать, я точно передаю состояние психически неадекватных людей. И уж конечно, про мою эпилепсию вспомнили.
Чехов: (не слушает Достоевского): Я, наверное, всё-таки бездарен, как драматург, если им недостаточно моего замысла, а тянет изобрести что-то своё, под чем я никогда бы не подписался.
Достоевский: Они теперь всё больше формами забавляются. (Понизив голос.) Вы видели, как они недавно поставили гоголевского «Ревизора»?
Чехов (машет рукой): Да ну их, я своими пьесами сыт по горло! (Заинтересовано.) А что там такое?
Достоевский (понизив голос и оглядываясь): Не смотрите, не марайтесь! Хорошо бы и Николай Васильевич не увидел. Он у нас сильно впечатлительный, а от такого и заболеть можно.
Чехов кивает.
Достоевский: Городничий показывает Хлестакову город и ведёт его в публичный дом, куда за ним приезжает его супруга с дочерью, а самозванец принимает их за гулящих. Так сказать, комедия положений. Каково?
Чехов (пожимает плечами.): Зритель тоже хорош! Измельчал донельзя, стал нетребователен, ведётся на всю эту пустельгу.
Со стороны дальнего кресла раздаётся тяжёлый вздох.
Оба писателя оглядываются назад, но там - тишина.
Открываются центральные светлые двери, и из яркого белого света появляется Тургенев.
Тургенев (моложав и энергичен): Здравствуйте, господа! Еле к вам прорвался. (Идёт к писателям и христосуется с ними.) Эти современные литераторы, я вам скажу, что-то ужасное. И каждый пытается всучить мне своё творение. Раньше я, по своей наивности, брал и читал рукописи, а теперь - ни в какую. Графоманы. Представляете, они умудряются и здесь писать. (Оглядывается.) Что-то я смотрю нас сегодня мало.
Достоевский (язвительно): Классикам друг с другом тесно.
Тургенев (кивает на светлую дверь): А там, не протолкнуться. Шумят, веселятся без начальства. А может это и лучше, что нас сегодня мало. А то, мы всё время спорим и ругаемся. Помните, как Гончаров с Толстым бодались? Да и вы, Фёдор Михайлович от них не отставали.
Чехов: А вы сами-то?
Тургенев: И то верно. Вспомнить неловко. Что уж теперь нам копья ломать!
Чехов: Вот потому и не пришёл никто. Надоело.
Тургенев: Да, бились, бились за идеи, а результат ужасающий, господа. Они там совсем читать перестали. Деградация полная.
Достоевский (кивает): Идейное бездорожье.
Чехов: Слышали, они в школьных программах по литературе нас всех подсокращали.
Тургенев (ехидно): Поступают по вашему завету, Антон Павлович: «краткость – сестра таланта».
Чехов встаёт с кресла, поворачивается к Тургеневу и хочет ответить.
В это время в дальнем кресле происходит движение и оттуда слышится голос Гоголя.
Гоголь (наставительно): Нравственные и поучительные произведения надобно сохранять. А прочие можно и сократить, а то и убрать вовсе.
Писатели оборачиваются вглубь сцены.
Тургенев (всплёскивает руками): Боже мой, Гоголь!
Писатели подходят к Гоголю, который не спеша появляется перед ними, встав с кресла. Они христосуются с ним. Раздаются возгласы: С праздником! И вас также!
Достоевский: Как вы нас напугали! Можно ли так таиться? Давно вы здесь, Николай Васильевич?
Чехов: Что же мы стоим, господа? Давайте-ка сядем за стол! Или не праздник нынче!?
Все рассаживаются. Гоголь садится, запахнув плотнее шинель.
Гоголь: Я в креслах сидел и не мешался в ваш разговор оттого, что предполагал здесь свою нежелательность. Меня то и дело обвиняют в поучительстве. Поэтому, я и не захотел себя показать.
Писатели (одновременно): Что вы такое говорите? Откуда вы это взяли? Что за вздор? Глупости какие! Мы вас ценим и уважаем!
Все, кроме Гоголя, начинают шумно двигаться, накладывать себе еду, наливать вино.
Слышатся возгласы из-за стола:
Достоевский (Гоголю): Позвольте мне за вами поухаживать! Я, знаете ли, большой лакомка. Люблю сласти, русскую кухню. Чай люблю крепкий, сладкий. В прошлом, всегда сам его заваривал.
Чехов: Прекрасная ветчина! Одно из чудес «Тысячи и одной ночи»!
Тургенев: Отличное вино! Помнится, в Париже в 69 году я пил нечто похожее. (Стучит столовым прибором по графину) Прошу внимания, господа. Сегодня вторник Фоминой недели. А значит, сегодня Радоница - пасхальный праздник для нас, покинувших этот бренный мир. Как хорошо, что в такой день мы можем быть вместе. Давайте скрасим его дружеской беседой и этим замечательным застольем.
Чехов: Николай Васильевич, дорогой, вы бы сняли шинель, вам так будет удобнее.
Гоголь (не реагирует на слова Чехова и говорит наставительно): Если я вам не противен, то позволю себе заметить, что современное состояние общества целиком и полностью разложилось благодаря тому, что нынешние литераторы окончательно утратили чувство гражданской ответственности перед обществом. Они забыли, что талант, который им дал Создатель надобно употребить во благо духовного роста людей и формирования культуры, которая бы питала народ высоконравственными идеями. Только тогда литератор может называться писателем.
Достоевский: У них там сплошные машины. Чем больше бездушных механизмов, тем меньше места для Бога.
Гоголь: Их безбожие не страшит – там полно атеистов.
Достоевский (качает головой): Без Бога человек сам себя уничтожит. Тёмным силам и делать ничего не придётся.
Гоголь: Там сплошное бытописание. Общество смакует свою бездуховность.
Чехов: С этим не соглашусь. Зачастую нравоучение отталкивает. Я считаю, что простые человеческие отношения и повседневный быт описывать необходимо. Так сказать, констатировать заболевание. Это я вам как врач говорю. Легче поставить диагноз, когда видишь, что лечить.
Гоголь: Сегодня в литературе нет «врачей», которые указывали бы народу путь к выздоровлению.
Чехов: Лично у меня никогда не хватало духу поучать. Может это звучит банально, но никто из нас не знает истины. Вспомните Софокла, Шекспира, Расина. Эти люди не были скучными моралистами, а вошли в сокровищницу мировой литературы. Они достигали высочайшей цели без навязчивой нотации. Вы тоже, Николай Васильевич, не чурались в «Мёртвых душах» описывать бытовые мелочи провинциального захолустного быта, мягко говоря, далёкого от духовности. Я бы назвал это эффектом зеркала. Прочитав о ваших плюшкинах и собакевичах, читатель непременно задумывался: а нет ли в нём таких же черт.
Гоголь(насуплено): Мой Чичиков ездил по России!
Чехов: Об этом я и толкую. Вы через уродливые типажи говорили о состоянии всего общества, всей России. Возьмём вашего «Ревизора». В пьесе никто из героев не выходит на сцену с обличением человеческих пороков. Вы смеётесь над ними и зрителю всё понятно. И я пытался делать то же самое. Мне кажется, что и современные литераторы продолжают это дело. Писатель должен указать на недостаток, а исправлять его должно всё общество.
Гоголь: Как бы то ни было, а приходится признать, что наша с вами литература не принесла надлежащих плодов. В конечном результате, не принесла, это факт! Никакого движения вверх. Неужели мы бесплодны по своим целям?! Я думал, что мои произведения спасут Россию.
Достоевский: Мы сделали что могли.
Тургенев: Предлагаю поднять бокалы за мировую литературу – сокровищницу человеческой мысли.
Все пьют.
Раздаётся грохот. Открывается боковая тёмная дверь и из-за неё на сцену выскакивает Советский Критик.
Советский Критик (отряхивается, недовольно оглядывается на закрытую дверь): Полегче! То же мне… Думаете, если вам власть дана, так можно пихаться?!
Все писатели поворачиваются к Советскому Критику и выражают недовольство.
Достоевский (с досадой): Я как чувствовал, что хоть один, но появится!
Гоголь (машет руками): Уходите, сейчас же уходите отсюда! Что же это такое? От этих господ нигде не спрячешься! Ведь нам обещали, что их сюда не будут пускать!
Советский Критик: Ух, ты! Николай Васильевич собственной персоной! Товарищ Гоголь, будьте великодушны, не гоните. Знаете, чего мне стоило к вам прорваться? Душу заложил, чтобы классиков увидеть.
Писатели смотрят на Советского Критика с брезгливостью. Первым добреет Чехов.
Чехов: Да ладно вам, господа, пусть побудет здесь. Жалко человека. Присаживайтесь, раз пришли. Вы кто, критик? Какого времени?
Советский Критик (с готовностью бросается за стол, быстро накладывает себе еды, наливает выпить, жадно жуёт): Угадали. Я критик периода, так сказать, развитого социализма.
Гоголь непонимающе смотрит на писателей.
Тургенев (Гоголю): Советский, значит.
Чехов (с интересом): О ком писали?
Советский Критик (с набитым ртом): Всех и не упомню. (Оглядывает писателей.) Из здесь присутствующих не писал о Фёдоре Михайловиче. Он у нас был почти весь под запретом. Только зря вы на меня нападаете, товарищи классики. Именно наш брат, критик, объясняет простому народу вашу значимость в литературе, расшифровывает ваши произведения, так сказать, до всеобщего понимания.
Чехов (Достоевскому): Ну, что я вам говорил!
Гоголь: Гробокопатели!
Достоевский (угрюмо): Правильно, Николай Васильевич! До костей нас обглодали. Критики паршивые!
Советский Критик: Протестую! Лично я ничего скандального не писал, да это и невозможно было в моё время. Вы бы сейчас посмотрели, что про вас пишут!
Гоголь (прищуривается): Как ваша фамилия? Не вы ли мерили расстояние, на которое птица может перелететь Днепр?
Советский Критик: Позвольте, это вы про своего «Тараса Бульбу» говорите, где вы написали, что «редкая птица долетит до середины Днепра»? (Смеётся.) Нет, не я.
Гоголь с подозрением смотрит на Советского Критика.
Советский Критик: Честное слово, не я!
Гоголь: Змеи вы гремучие, вот кто! Верите, господа, они там нашли себе «литературное» занятие. Вздумали покуражиться надо мной! Дескать, я, такой темный и необразованный человек, недооценил возможности птиц перелетать широкий Днепр! Каково? Этим критикам - расшифровщикам и в голову не пришло, что эти слова – душевный восторг человека перед безграничностью родных просторов. (Вскакивает в сильном возбуждении подбегает к Советскому Критику и грозит ему кулаком.) Кто написал, что у меня в Италии была любовница? Кто, я вас спрашиваю?
Советский Критик: (пригибается, загораживается от Гоголя одной рукой, а другой продолжает накладывать в свою тарелку еду и отвечает жуя): Повторяю, я тут ни при чём. Я писал, что ваш «гуманизм обращён против тяжести и несправедливости проявлений крепостного права, грубого деспотизма самодержавия и безжалостного бюрократизма бездушного Петербурга».
Гоголь :(на минуту остолбевает, потом обращается к писателям): Вы слышали, господа, этот бред? (Советскому Критику.) Вас убить мало! (Машет рукой и возвращается на своё место.)
Советский Критик: Так я и так практически умер. Чего старое-то ворошить? Каждый зарабатывает, как может. Вы своего «Ревизора» тоже продали.
Гоголь опять вскакивает. Чехов и Достоевский его удерживают.
Тургенев (с любопытством): А про меня что писали?
Советский Критик: Да, Господи, Иван Сергеич, только хорошее. Ваш Базаров из «Отцов и детей» у нас был на «ура». Сейчас припомню. (Задумывается.) Ага. Что-то вроде того, что «До Базарова интеллигенция служила отвлечённым высшим идеям и только с появлением этого героя человечество обрело надежду на будущее».
Тургенев (с удивлением.): Вы сделали такой вывод, прочитав «Отцов и детей»?
Советский Критик: Вам не нравится? Я вас и покритиковал. Написал, что вам не удалось показать нового человека в деле. После вас это сделал Чернышевский.
Тургенев: Да, я многого в таком типаже не предвидел. А что я был приживалом в семье Виардо, вы писали?
Советский Критик: Положим не я, но ведь это правда.
Тургенев в сердцах плюёт.
Гоголь: (с возмущением): Я же говорю – гробокопатели!
Тургенев (с возрастающим возмущением): Я вас спрашиваю, по какому праву вы суёте нос в личную жизнь? Если вы зарабатываете литературной деятельностью, то и пишите о моих произведениях, а не судите мою жизнь, которую вы не поймёте никогда своим мелким умишком, даже если обнюхаете все её закоулки!
Советский Критик: В институте меня учили, что биография писателя даёт ответы на все вопросы его творчества.
Чехов: В этом есть доля правды. Не знаю, как другие, но, лично я, многое брал из жизни.
Достоевский (обращается к Чехову): Не спорю, личный жизненный опыт действительно много даёт писателю, но у каждого из нас, как у любого человека, есть неприятные моменты в биографии. (Обращается к Советскому Критику.) Думаете, нам приятно, когда вы их смакуете на потеху публики? Неужели у вас нет мало-мальского чувства сострадания ко всем нам, хотя бы за то, что мы сделали для отечественной литературы? Неужели вы не понимаете, что нас позорите? Это недостойно порядочных людей!
Тургенев: Он таких слов не понимает!
Гоголь: Гробокопатели!
Советский Критик: Всем интересна жизнь талантливого человека, тем более, классика с мировым именем. Это естественное любопытство простых людей по отношению к таланту. Они хотят знать, в чём разница между ними и вами.
Чехов: Ничего подобного. Выискивая в наших биографиях тёмные места, вы им, как бы, говорите: смотрите, они хоть и таланты, а в жизни такие же пакостники как и вы, а может и того хуже. Чего ж их слушать? И рядовой обыватель легко с вами соглашается, особенно, если писатель затрагивает в своих произведениях нравственные темы. Ага, думает он, пишешь о беленьком, а сам чёрненький. Какое же ты имеешь право меня учить?
Достоевский: Так рушатся идеалы, которые необходимы нашей молодёжи. Вы растите циников, не верующих ни во что. Как только господа критики выкопают в личной жизни талантливого автора какие-нибудь изъяны, толпа тут же и закричит: «Нечего нам указывать, как нам жить, сам хорош!» Им неведомо, что этот писатель, может быть, ад прошёл, осознал свою греховность и раскаялся, прежде чем взять в руки перо. Может, он понял всю пагубность пороков человеческих и хочет предостеречь других от падения!
Гоголь: Нет, Фёдор Михайлович, они идут ещё дальше! Они описывают нашу жизнь не какой она фактически была, а гнусным образом домысливают и подтасовывают факты ради дешёвой сенсации. Они не думают, что на кону стоит репутация человека, просто человека! (Обращается к Советскому Критику.) Вам, нынешним, не понять всей мерзости, которую вы творите! (Кричит.) Что вы со мною сделали? А? Отвечайте? Могилу разрыли, гроб вскрыли, кости мои тревожили, и не раз! Обокрали меня, мёртвого! (Вскакивает, сбрасывает шинель. На нём нет шейного галстука, у сюртука вырезан большой квадратный кусок сукна на груди, нет многих пуговиц, рукава сорочки оборваны, нет одного сапога). Где мои вещи?! Евангелие моё куда дели?
Все в ужасе смотрят на Гоголя.
Советский Критик (в испуге): Это не я, клянусь вам, не я!
Гоголь надевает шинель, запахивает её и машет рукой на Советского Критика.
Гоголь: Молчите уж лучше!
Достоевский и Тургенев бросаются к Гоголю.
Тургенев: Николай Васильевич, дорогой мой, это ужасно!
Достоевский: Господи, у них за душой ничего святого не осталось! Где это видано, могилы грабить!
Тургенев: Это они так приобщаются к великому.
Достоевский (Гоголю): Не расстраивайтесь, Николай Васильевич, зато вам поставили замечательные памятники. А мой, московский, видели? Тот что в начале Воздвиженки?
Чехов (Достоевскому со смешком): Где вы присаживаетесь и никак не можете сесть? (Поворачивается к Советскому Критику.) А вы что так испугались? Не бойтесь, у Николая Васильевича гнев тихий. Радуйтесь, что сегодня с нами Пушкина нет. Помните, господа? Александру Сергеевичу попался пушкиновед, который тиражом эдак тысяч в десять, не меньше, издал книженцию, где выставил на всеобщее обозрение отношения поэта с женщинами. Не приведи Господи ещё раз увидеть картину этого мордобоя. Без санитаров не справились бы.
Советский Критик (говорит запальчиво): Он сам виноват. Не надо было столько баб иметь!
Тургенев (вскакивает со своего места): Господа, предлагаю этого мерзавца выкинуть вон!
Писатели, кроме Чехова, поднимаются со своих мест.
Советский Критик вскакивает и отбегает в сторону.
Чехов (машет рукой): Оставьте вы его! В прошлый раз хуже был. Пусть сидит. Не обращайте на него внимание.
Все садятся к столу, успокаиваются и продолжают трапезу. Слышится невнятный тихий разговор писателей. На мгновение наступает тишина. В этой паузе за сценой слышится неразборчивая речь, выстрелы, крики, вой сирены.
Достоевский: Опять у них что-то случилось.
Гоголь: Там у них каждую минуту что-то случается: убивают, грабят, насильничают, а миллионы людей смотрят это по волшебному ящику. Это гибель цивилизации, господа. У них там тупик. Из одной страны в другую по небу летают, разговаривают между собой за тысячи вёрст, как сейчас мы с вами, а души ссохлись, как гербарии. Миру конец.
Достоевский: Сколько я сил вложил в «Бесов», сколько трудов, а выходит, что напрасно.
Гоголь: И не говорите, Фёдор Михайлович. Я тоже помыслить не мог, что всё так обернётся.
Тургенев: Вот вам ваша свобода личности, Антон Павлович, про которую мы с вами толковали в прошлый раз.
Чехов: Да, кто бы мог подумать.
Достоевский: Нас надо было слушать! Суть человеческой жизни у них потеряна. А теперь топчутся на месте. Вы, господа, видели их современное искусство?
Гоголь: Уже в моё время были признаки разложения общества. А когда я об этом написал, надо мной посмеялись.
Тургенев (сокрушаясь): А ведь они там умудрились всех нас к себе приспособить. Исхитрились на свой лад перекроить смысл наших произведений! Представьте себе, что в советской литературе мы с вами, бичуя пороки, льём воду на мельницу революции 17-го года.
Гоголь оторопело смотрит на Тургенева.
Тургенев: Что вы так на меня смотрите? Не верите? Мы с вами проходим у них, как обличители существовавшего строя. Ясно вам? И это при том, что наши воззрения на мир противоположны их идеологии! Это прямо-таки бесовская хитрость.
Гоголь: Это похоже на то, как сектанты умудряются из Библии надергать цитат себе в оправдание.
Достоевский: Я допускаю, что можно воспользоваться сатирой «Ревизора», «Мертвых душ» или рассказами Антона Павловича, но мой Великий инквизитор им не по зубам!
Тургенев: Они его просто запретили обсуждать.
Чехов: Да, господа, все наши надежды на лучшую жизнь потомков лопнули как мыльный пузырь.
Достоевский: Выходит, пиши – не пиши, говори – не говори - будущее от этого не меняется. Человечество, как баран, идёт к пропасти.
Чехов: Но, надо сказать, что ещё в 20 веке писатели формировали общественное мнение.
Тургенев: Какой толк в том, что в наше время общество прислушалось к моим «Отцам и детям» или вашим, Фёдор Михайлович, «Бесам». «Несть пророка в отечестве своём». Наши усилия действительно пропали даром, если судить по тому, что мы видим.
Гоголь: Бог милостив. Сейчас Церковь подала голос.
Достоевский (качает головой): Уж как-то она быстро зашагала в ногу со временем. Не к добру.
Чехов: Она и до революции была, а что толку-то? Вот, все меня считают неверующим. Это чушь. Я родился в религиозной семье, где церковное послушание ставилось на первое место. А я, на свою беду, был очень наблюдательным ребёнком и очень чувствительным к фальши. Именно поэтому я восстал против обрядовости без истинной веры и против Церкви, где нет Бога. Умница Диккенс написал про одного из своих героев: «Строгие лица, железные правила, телесные наказания, постоянная угроза возмездия в будущем, ничего радостного вокруг и щемящая пустота внутри – вот моё детство». Это и моё детство один в один. Лицемерие в религии – худший пример для чуткой души. Я вообще считаю, что познать Бога дано не всем. Это как талант, дарованный свыше. И нечего всех стричь под одну гребёнку. Вера – для избранных. Их всегда будет малое стадо. Именно по этой причине Церковь, как институт, ничего не сможет изменить.
Советский Критик громко икнул и прикрыл рот ладонью. Все посмотрели на него.
Чехов: А вы что скажете?
Советский Критик: В моё время были писатели-диссиденты.
Писатели недоуменно смотрят на Советского Критика.
Советский Критик: Диссиденты – это те, кто был не согласен с идеологией нашей коммунистической партии.
Писатели молчат в недоумении.
Советский Критик: Они были вроде революционеров-подпольщиков вашего времени.
Тургенев: И куда они девались?
Советский Критик (задумался): Кто где.
Тургенев: А что они хотели?
Советский Критик: Свободы. И чтобы не было однопартийной власти коммунистов.
Достоевский: И только-то?
Тургенев: Добились?
Советский Критик: Чёрт его знает. Ой! (Прикрывает рот ладонью.) Партии той, конечно, уже нет, но … (оборачивается на тёмную боковую дверь).
Чехов: Свободу получили?
Советский Критик опять оглядывается на тёмную боковую дверь и пожимает плечами.
Достоевский: Что вы его спрашиваете, а то сами не видите.
Гоголь (обращается к Советскому Критику): А вы сами-то чего хотели?
Советский Критик (оживлённо): Я больше всего хотел из журнала в издательство перейти. Там платили больше и была возможность ездить заграницу.
Тургенев: Как так можно, дорогой мой?! Какая низменная цель! У вас никакой гражданской позиции.
Советский Критик: Можно подумать, что среди вашего брата были одни идейные.
Чехов: Верно, и в наше время обывательского мышления у литераторов хватало. Но, неравнодушных к судьбе Отечества было значительно больше чем теперь.
Советский Критик: Нашему брату ходу не давали. Кто не за коммунистов – совсем не печатали. Многие спились. Вам этого не понять.
Достоевский (всплёскивает руками с возмущением): Не понять?! Как вам не стыдно такое говорить! Вы что, не знаете мою биографию? Я каторгу прошёл, милостивый государь!
Гоголь: (пожимает плечами): Можно подумать, что моё литературное поприще было усыпано розами! А конец?!
Тургенев: (обращается к Советскому Критику): Скажите, а что вы думаете о сегодняшнем времени? Почему сейчас нет властителей дум?
Советский Критик (задумывается): Раньше писатели были впереди жизни, а сейчас жизнь бежит впереди людей. Люди за ней не поспевают. Понимаете? Им некогда осмотреться и разобраться в происходящем.
Гоголь (оживлённо): Интересно. Почему же так происходит?
Советский Критик: Потому что не человек жизнью управляет, а стихия.
Достоевский (заинтересованно): Действительно интересно. И что это за стихия?
Советский Критик (оглядывается на тёмную боковую дверь): Вы, Фёдор Михайлович, не хуже меня знаете, какая стихия.
За темной дверью раздаётся шум, вопли, грохот и слышатся слова: «Отцепитесь же от меня, ой, пустите, а-а-а….»
Все поворачиваются к двери. Она приоткрывается и с треском захлопывается. Потом опять открывается и из неё выскакивает Современный Писатель. Он картинно раскланивается перед писателями.
Современный Писатель: «Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе». (Заливисто хохочет.)
Писатели: Чехов, откинувшись на стуле, насмешливо глядит на новое лицо; Гоголь прикрывает голову полой шинели; Достоевский вскакивает и наклоняется, всматривается в фигуру, пытаясь понять, кто это; Тургенев озадаченно трёт подбородок. Все замирают.
З А Н А В Е С
Конец первого действия
ДЕЙСТВИЕ II
Действующие лица стоят в той же позе что и в конце первого действия.
Потом они оживают и подходят на разные расстояния к развязному Современному Писателю.
Современный Писатель:(нисколько не смущаясь): Позвольте представиться: писатель! А вы себя не называйте, не надо. (Беспардонно оглядывает писателей.) Попробую сам догадаться. (Тычет пальцем в Гоголя.) Гоголь.
Гоголь (хмуро и подозрительно): Не помню, чтобы мы с вами встречались.
Современный писатель: Я вас таким и представлял. А вы – Чехов! Нельзя не узнать. В школе, где я учился, вы висели в кабинете русского и литературы. Там был ещё Толстой. (Оглядывается.) Его, как я смотрю, здесь нет. У него ещё борода такая большая. Я его стихотворение про Бородино в 4-м классе наизусть учил. Других не знаю.
Чехов (в зал): Бред какой-то. (Обращается к писателям) «Бородино» ведь Лермонтов написал, я не путаю?
Писатели с серьёзным лицами согласно кивают.
Гоголь (похоронным тоном делает ударение на каждом слове): Что вам от нас надо?
Современный писатель: Поболтать пришёл. (Оглядывает помещение). Эх, жалко, Пушкина нет. Я ещё хотел на Хлестакова посмотреть.
Гоголь вытаращивает глаза и в столбняке смотрит на Современного Писателя. Чехов откидывается и безудержно хохочет. Достоевский хватается за голову. Тургенев качает головой. Советский Критик крутит у виска пальцем.
Тургенев (с укором): Молодой человек, Хлестаков – литературный герой комедии «Ревизор», которую написал Николай Васильевич.
Современный Писатель (ничуть не смущаясь): Пардон. (Кланяется в сторону Гоголя.) Я спутал. Ну что вы все на меня так смотрите. Не сориентировался. С кем не бывает. (Тычет в Советского Критика.) А это кто? По шмоткам похож на совка.
Советский Критик (приосанившись): Да, я критик советского времени и что?
Современный писатель (с презрением пожимает плечами): Охота вам с таким разговаривать!
Советский Критик (заводится): А ты сам-то кто? Что написал, писатель? Предъяви.
Современный Писатель: Ага, акулу пера сразу видно: тут же пытается вызнать, что ты написал, чтобы это съесть. А потом ещё рецензию настрочит, что «еда» была никудышняя.
Советский Критик (обращается к Современному Писателю): Ага, не нравится! Кое-кто тут изображает из себя слишком много. А как поставишь такого субчика на место, так кричать начинает. (Поворачивается к писателям.) Я, между прочим, за свою профессию и заступиться могу. Критики им, видите ли, не нравятся. А что Белинский был не талант? А Писарев, Анненков, Шкловский?
Современный Писатель: А чего ты себя с другими сравниваешь? За себя отвечай!
Гоголь: Что? (Поворачивается к писателям) Он упомянул Белинского?
Тургенев: Ой, да оставьте, пожалуйста! Не хватало нам сейчас поругаться из-за Белинского!
Чехов: (обращается к Советскому Критику и Современному Писателю.) Довольно вам браниться! (Обращается к писателям.) Господа, раз они всё равно здесь, пусть присядут к столу, может тогда успокоятся.
Писатели молча подвигаются. Советский Критик и Современный Писатель садятся к столу. Застолье продолжается. Только Гоголь уходит на авансцену и садится в кресло лицом к зрителям.
Достоевский (обращается к Современному Писателю.): И всё-таки, молодой человек, любопытно услышать о вашем литературном труде. Что вы написали?
Современный Писатель (заносчиво): У меня есть опубликованный роман и несколько детективов.
Гоголь: Де-тек-тивов?
Современный Писатель: Ну, это где расследуют убийства. У читателей идут на «ура».
Гоголь: И только-то?
Современный Писатель: Чего же ещё?
Гоголь: (Встаёт с кресла и подходит к Современному Писателю.) Мы тоже пользовались криминальной интригой, чтобы поддержать в читателе интерес к написанному. Но делали это, молодой человек, только для того, чтобы вплести в канву сюжета главную мысль, ради которой, собственно, и затевалось произведение. К примеру, Фёдор Михайлович – непревзойдённый мастер таких литературных шедевров!
Современный Писатель: Вот видите, и вы писали детективы!
Достоевский (наставительно): Да, я писал об убийствах. Но то, что было для меня необходимым психологическим средством для выражения мысли, у современных авторов, как я вижу, является самоцелью. Согласитесь, разница есть.
Тургенев: Да не старайтесь, Фёдор Михайлович! Им не понять, что такое литература с большой буквы.
Современный Писатель (ядовито): Куда уж нам!
Чехов: А что это вы, молодой человек, с такой иронией и без почтения? Здесь, между прочим, находятся заслуженные люди, всемирно известные, да и постарше вас, в конце концов.
Современный Писатель: Боже упаси, никакой иронии. Только зачем же так свысока? Зачем же наше поколение так принижать? По моему сценарию сняли триллер.
Чехов: Триллер? Это что за болезнь такая?
Советский Критик: Ай да Антон Павлович! (С хохотком услужливо объясняет.) Нет, это не медицинский термин. Как бы подоходчивей объяснить. (Чешет в затылке.) Он (Тычет пальцем в Современного Писателя.) написал сценарий к фильму, который щекочет нервы. Фильм – это такая движущаяся картина. (Обращается к Чехову.) Вы должны знать, Антон Павлович. В ваше время кинематограф уже был. А в триллере показывают всякие ужасы и страхи.
Писатели молча смотрят на Современного Писателя.
Современный Писатель: В таких фильмах всё действие идёт, как бы, к катастрофе. Это вызывает в зрителях прилив сильных эмоций. (Видит, что писатели его плохо понимают.) Это вид развлечения, понятно? Вы же, Николай Васильевич, написали «Вия»?
Гоголь насуплено молчит.
Тургенев: Как ваша фамилия? Что-то мы про вас не слышали.
Современный писатель: И не мудрено. Здесь же компьютера нет. В ваше время книгу напечатать была целая история. Опять же, цензура. У вас печатное издание было единственным средством публикации. А в наш век всё по-другому: мы сами можем распространять наши книги на любые расстояния по всему миру. Я свои сочинения издавал не только на бумаге, но и в электронном виде.
Чехов: Такая чудесная связь помогла вам приобрести известность по всему миру?
Достоевский: И без цензуры?
Современный Писатель: Ну да. Я ведь политикой не занимаюсь. Но не в этом дело. Представьте себе, что в нашем 21-ом веке мир стал единым информационным пространством, который не разделён границами. Все знания и труды человеческого разума собраны в единое хранилище, доступ к которому есть практически у каждого.
Гоголь: Там есть и наши произведения?
Современный Писатель: (поворачивается к Гоголю) Ну как без вас! А теперь подумайте, какая у наших писателей конкуренция: гении на протяжении всей нашей цивилизации! В этом смысле, нам не повезло со временем. Подумайте сами, что мы можем сказать нового, чем зацепить читателя, перед глазами которого вся мировая литература, все достижения человечества! Технический прогресс свалил на нас уйму изобретений, которые перевернули всю нашу жизнь. И всё это за какие-нибудь двадцать лет. Человеческий мозг изнемогает от огромного потока информации, который на него выливается. Отсюда и желание найти отдохновение с чем-то простеньким. Например, с книгами лёгкого содержания, отстранёнными от тягот современной жизни и докучливых поисков её смысла. Народ хочет отдыха мозгам! Это вам понятно? Я думаю, что так будет не всегда. Через два-три поколения человек адаптируется к новым скоростям и будет способен в таком режиме вернуться к осмыслению своей жизни.
Гоголь: Вы говорите, что современным людям тяжело живётся в ваш скоростной век. Но позвольте тогда спросить: Они что, изнемогают, вбирая в себя гениальные произведения человечества, в которых великие люди всех времён и народов обсуждают духовные проблемы бытия, того самого, который отличает их от животных? Ничуть не бывало. Ваши, как вы говорите, информационные потоки сродни канализационным, которые поражают человечество миазмами разврата, себялюбия и праздности.
Современный Писатель: Нас пожалеть надо, а не ругать. Вы не понимаете, что такое скорость. Это вам не птица-тройка с бубенцами. Мы говорим и думаем в несколько раз быстрее, чем вы. Для долгих размышлений просто нет времени.
Чехов (с иронией): Они – жертвы скоростного века и переизбытка информации.
Современный Писатель: Вот именно! А вы, Антон Палыч, врач и как никто другой должны понимать, как действует на психику большой объём информации. Мы все – психически больны, а вы хотите, чтобы мы философствовали: «быть или не быть»!
Достоевский: Ваше временное поглупение может обернуться трагедией для всего человечества. Люди привыкают жить только физически. Надо учиться сопротивляться этим вашим скоростям. С быстротой водопада низвергается только чушь собачья, которая засоряет мозги. Какие сегодня запросы у людей? Хлеба и зрелищ. Вы исполняете их заказ и только.
Гоголь: Ох, как верно, Фёдор Михайлович! Мануфактурный век! У них там не люди владеют имуществом, а имущество людьми. Когда я об этом писал?! Ничего не изменилось, только хуже стало.
Достоевский: Мерило любой нации даже не то, чем она живёт в данный момент, а то, к чему она стремится, в чём видит цель своего бытия.
Советский Критик (машет рукой): Да ладно вам! В каждом веке обязательно находится умник, который предрекает гибель человечества из-за духовного обнищания.
Гоголь: Но ведь это правда! С каждым веком человек становится всё бездуховнее, а значит, он всё больше отдаляется от своего высшего предназначения, которое подразумевает главенство бессмертного духа над тленным телом.
Современный Писатель: Вы никогда не докажите мне, что мир стал глупее. По сравнению с вашим временем мы – академики в любой области науки и техники.
Тургенев: Кроме души человеческой.
Советский Критик: Эта область остаётся малоизученной.
Современный Писатель: Хорошо, тогда я вас спрошу, уважаемые классики. Что, по-вашему, сейчас надо сделать, чтобы к людям вернулась, так называемая духовность?
Достоевский: Надобно обратиться к Богу. Только он сможет помочь человечеству.
Гоголь: Я всё написал в своих книгах и добавить мне нечего.
Тургенев: Нельзя жить без духовных целей, которые бы объединили нацию.
Современный Писатель (обращается к Чехову): А вы что скажете?
Чехов (задумывается): По-моему, того человечества, о котором мы печёмся, уже нет. Технологии настоящего века постепенно превращают его в другое существо, совершенно отличное от прежних людей. Как врач, я не знаю природы этого нового человека и ничего не могу сказать о его будущем. И боюсь, что ваши, господа, книги его уже ни чему не научат, вот в чём беда.
Современный Писатель: Вот это верно! Ваши книги, уважаемые классики, не дают ответов на вызовы нашего времени, так быстро оно поменялось. Вполне возможно, что 21 век станет первым веком новой цивилизации. А эти ваши Чичиковы, Базаровы, Раскольниковы с Онегиными – это какой-то анахронизм. Прошлогодний снег! (Подходит к авансцене и говорит зрителям): И чего я рвался к этим гениям?
Гоголь (Встаёт с кресла и монументально скрещивает руки на груди.): Если мир не станет нравственней, не станет таким, каким мы, русские писатели, мечтали его видеть – он погибнет и никакой новой цивилизации не будет, не обольщайтесь.
Современный Писатель: Платон когда жил? До нашей эры? Он тоже говорил, что миру скоро придёт конец.
Достоевский (Подходит к Современному писателю и доверительно берёт его за пуговицу): Голубчик, только нравственность и высокая общественная мораль спасут мир от быстрой гибели. Пусть мы для вас наивны, пусть мы устарели, но нравственные ценности не могут устареть, поймите это. На них всё держится.
Современный Писатель: Ваша нафталиновая мораль не даёт человеку быть свободным. Забыли про цензуру?
Советский Критик: Действительно. Я лично завидую современным творческим людям: они пишут, как душе угодно.
Тургенев: И много они написали великого?
Советский Критик: Правильно Писатель сказал, конкуренция большая. Чтобы прославиться, надо сказать что-то новое, а всё старо, как мир. Уже в моё время были трудности, а теперь и подавно. В культурном смысле человечество топчется на месте.
Современный Писатель подходит к Советскому критику и молча пожимает ему руку.
Достоевский: Пока в мире есть зло, писатели обязаны с ним бороться. А вы жертвы не борьбы, а своего бессилия перед ним. Вы даже не умеете его различать. Я вижу, что никто из вас не сокрушается о нынешних временах. Если вы духовно слепы – вы не писатели!
Советский Критик: Я, конечно, извиняюсь, кто я против вас, но хочу сказать. А вы сами-то зрячие? В моё время было немало литературных талантов, умных и порядочных людей, которые хорошо понимали, что творилось в стране. И, тем не менее, они старались не переходить от литературы к назидательности и проповедничеству. И не только из-за страха перед властями. Приведу маленький пример. Признанный поэт моего века – Николай Гумилёв, как-то сказал своей жене –замечательному поэту - Анне Ахматовой: «Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы». И он сто раз прав! Нельзя брать на себя ответственность поучать человечество. Никто не знает во что выльются наши советы. Любая диктатура сознания убивает личность. А с баранами можно сделать что угодно. В моё время это хорошо понимали.
Современный Писатель: Погоди, я тоже спрошу. С каким это злом вы предлагаете бороться? Вы призываете власть скинуть, так что ли?
Тургенев: (Достоевскому): Кому вы всё это говорите? Они вас не понимают.
Советский Критик: Мы уже власть скидывали, и не раз. Стало только хуже. При
Советской власти хоть квартиры бесплатно давали и на те зарплаты жить можно было. А сейчас что?
Гоголь (Встаёт опять в монументальную позу и обращается к Советскому Критику, Современному Писателю и к зрителям.): Господа! Все несчастья происходят не от государства, а от каждого гражданина в отдельности. Дело не в какой-то там плохой системе управления Россией, а в каждом из вас. Прежде всего, надо быть достойными гражданами своего Отечества!
Советский Критик: Может гражданам не нравится такое Отечество? Может им демократии мало.
Гоголь: Ни демократические реформы, ни очередная смена государственного строя ничего не даст, уверяю вас. Люди те же, пороки те же. Будет всё то же. Только изменение сознания каждого человека в лучшую сторону может гарантировать выздоровление всего общества в целом и надежду на построение здорового государства. Начинать надо с людей, а это большая работа. Именно для этого и должны существовать писатели с крепким духовным стержнем и гражданской позицией.
Советский Критик: Идеологи? Как при коммунистах? Мы этого уже наелись во как! (Показывает на горло).
Современный Писатель: Никто вашего занудства слушать не станет. Мораль, нравственность. А жить когда?
Тургенев: Это не жизнь, а существование.
Писатели замолкают. Постепенно нарастает музыка. Сцена медленно начинает темнеть.
Современный Писатель (Громко, отчётливо, насмешливо): Уж не думаете ли вы, что мы вернёмся к лошадям и каретам, а вместо телефонов будем отправлять письма с почтальонами? Ну, нет, время вспять не повернуть. Нам не нужны ваши отжившие идеи, господа классики. Надоели ваши занудные поучения, от которых одно беспокойство. (Вторую часть монолога Современный Писатель произносит в сгущающейся темноте.) Вы, носители идей русской литературы, где ваши ученики? Где ваши последователи, которые передали нам эстафету вашего мудрого понимания мира? Ау? Я вполне допускаю, что каждый из вас мог бы назвать пару-тройку имён тех, кто, на ваш взгляд, продолжил ваше дело в литературе. Но вот беда – мы-то их не знаем! Мы и вас-то стали забывать. Как же хорошо, что вы все сидите здесь! Вам здесь и место!
На сцене темно. Так же медленно начинает светлеть. Музыка постепенно стихает. Советский Критик, Современный Писатель, «классики» сидят или стоят на тех же местах, но все они одеты в больничные халаты. Только в руках «Гоголя» шинель. Распахивается боковая тёмная дверь и на пороге появляется Уборщица с ведром и веником. Когда она приближается к действующим лицам, они отшатываются от неё.
Уборщица: Поглядите на них! Опять собрались! Терпению моему пришёл конец! Завтра же доложу главврачу о ваших посиделках! Пусть он сам с вами разбирается. (Подбоченившись, подходит к столу.) Ага, подсвечники спёрли из евойного кабинета. И опять стащили еду из сестринского холодильника. Ну, погодите, (грозит кулаком) будут вам завтра уколы! (Кричит.) А ну, вон пошли отседова по палатам, кому сказала!
Больные испуганно сбиваются в кучу, подходят к центральной светлой двери и торопливо скрываются за ней. Последним уходит «Гоголь», который роняет в дверях шинель.
Уборщица: (Подходит к двери, подбирает с пола шинель, кладёт её на стул и начинает убираться: собирает со стола посуду): Опять этот псих стащил шинель у сторожа. (Вздыхает.) Хотя, чего с него взять, с сумасшедшего-то! И чего их по разным отделениям не разведут, не знаю. Ещё пожар наделают. (Останавливается и смотрит в зал, прищуриваясь и как бы подсчитывая) Это сколько ж здеся людей может сгореть тогда! Хотя, если правду сказать, может это для них и лучше, чем так-то мучиться. Сойдутся потихоньку и говорят чевой-то непонятное, кричат, о чем-то спорят. Только душу свою больную надрывают и больше ничего. (Сокрушённо качает головой.) Это как надо в жизни повредиться, чтобы такими стать, как они. Отнеси, Господь!
З А Н А В Е С