Что наша жизнь? Игра...

 




Молодой человек лет тридцати, представитель, так сказать, среднего класса, управляющий небольшой фирмы, вынужденный заниматься, скажем, производством консервированного горошка, сидел в захудалой кафешке – и с вожделением смотрел на принесенное ему секунду назад блюдо. Глядя на его лицо, на эти умные глаза, можно было с уверенностью утверждать, что место его – на кафедре древнегреческой философии. Или в редакции солидного журнала, где ищут нестандартные пути обновления страны, помогая ей стряхнуть сор с настоявшихся колен. Но все портили – нет, не джинсы, они-то как раз вписывались в схему сегодняшних дней, требующих демократичности в одежде, – а руки, покрытые ссадинами. Грубые наработанные руки, выдававшие хозяина, что самолично на своем заводике колдовал над предполагаемым горошком. 
Заведеньице было из тех, что зовутся забегаловками, хотя именем оно обзавелось довольно громким: «Клеопатра».
На большой тарелке громоздились, точно пережив катастрофу, кое-как уложенные сосиски. Сбоку неопрятно, выползая за край, вздыбилось картофельное пюре, абсолютно неаппетитное на вид. Хлеб, неприкрытый салфеткой, чувствовалось, подсох, давно утерял положенную свежесть и притягательность. Но молодой человек ничего этого не замечал – он был голоден. А голод, известно, подчиняет себе желудок и глаза. Чуть впереди блюда, как часовой, высилась бутылка «Кока-колы».
 Молодой человек с наслаждением потер руки. Но в тот момент, когда он, блаженно улыбаясь, потянулся за первым куском подсохшего хлеба, из-за спины внезапно выступил мужчина приятной наружности, чуть полноватый, одетый в поношенный костюм, который явно скрывал недостатки его фигуры, и быстрым движением развинтил пробку на бутылке. Пока ошарашенный молодой человек приходил в себя, стягивая с губ улыбку, непонимающе разевал рот, неожиданный посетитель наполнил стакан – его законный стакан! – колой.
– Это мое, – наконец выдавил молодой человек, которому мы присвоим имя и фамилию, Влад Сачков. Произнес он слова, однако, как-то неуверенно, точно сам сомневался в своем праве на обладание напитком.
Мужчина, чей возраст было трудно определить, ему можно было дать и тридцать пять и шестьдесят – из той породы, что, приспособившись ко времени, если и стареет, то как-то сразу, под конец жизни, за один год, – недослушав короткую речь Сачкова, пустил галопом губы по краю стакана. Точно боялся, что сейчас у него вырвут из рук трофей.
– Что же вы делаете? – возмутился Влад. – Я ведь ясно сказал, что это – мое. Мое, мной оплачено.
– Простите великодушно, – извинился мужчина после того, как выпил до дна колу. – Пить очень хотелось.
– А если я заеду в рог? – Сачков привстал с места, показывая, что намерение его – серьезное.
– А-а, – наглец махнул рукой, – такие, как вы, из-за паршивой колы драться не будут. Видно же, что из хорошей семьи, интеллигентной. Воспитан, начитан, в курсе последних событий, не какой-нибудь засранец, прожигающий впустую жизнь.
Заметно было, что Сачкову слова пришельца приятны, он как-то отмяк, вернул свое тело назад в стул:
– Если бы вы попросили, я бы, будьте уверены, вам налил.
– Если бы вы попросили… – скривился мужчина. – Да в том-то и дело, что если бы я попросил официально, вы бы, паршивый псевдоинтеллигентишка, ни черта бы не налили. Еще бы и сказали, что-то вроде того – «иди, зарабатывай сам себе на колу». Честный, куда там! Ни на что вы не способны, кроме как разве читать нотации о библейских заповедях. Знаю я вас, воспитанных и начитанных. Вон, глядь на себя, жмот.
Действительно, Сачков непроизвольно во время разговора прикрыл руками тарелку, отчего обшлага его пиджака застряли на верхушке резинового пюре.   
Но точно в тот момент, когда он, откинувшись на спинку стула, продемонстрировал миру и гостю свои доброжелательность и открытость, последний ловким движением схватил с тарелки одну сосиску. И пока Сачков разводил челюсти, чтобы снова возмутиться, тот быстро запихнул ее рот и энергично зажевал.
– Буду честен, – сказал мужчина, проглотив сосиску и утирая губы большим пальцем. Он нисколько не обращал внимания на, казалось, потрясенного хозяина стола. – Жизненные неурядицы и случай привели меня однажды в дорогущий ресторан, благо, что вид мой тогда еще внушал доверие у стоявших на входе вышибал. Да и одет я был поприличнее. В общем, начинал я не в таких заведениях, а получше. И как-то само собой вышло, что втянулся в это дело. В кабаке, куда я завалил случайно, имелся отличный подбор блюд. Сделал, как и вся эта пестрая, при бабле, публика, заказ. Заказал – ничего особенного: стакан минеральной воды. Жду. Час прошел. Или обо мне забыли, или на меня наплевали. Обидно. Напомнил о себе. Опять – жду. Пока ждал, жаждой измучился. Подошел к соседнему столику, за которым никого не было – посетители танцевали в это время, – ну и налил себе стаканчик «Нарзана». Попутно к стопочке водки и нетронутому салатику. Никто – ничего, ни полслова, может, даже и не заметили урона. Когда принесли мой заказ, был практически наполовину сыт и напоен. За чужой  счет. А дальше – больше. По нашей российской привычке выпендриваться по любому поводу, чего только людишки не просили принести. Я как-то и приноровился незаметно брать, азарт появился. Азарт появился так брать, вдумайтесь, уже у присутствующих, от стола не отошедших. Адреналин в крови бурлил. О, антрекот по-бургундски! О, цыплята монморанси в вишневом соусе! Подойдешь, отщипнешь или надкусишь – и наслаждаешься открывающимся видом на вытянутые лица. У одного, клянусь, от моего наскока вставная челюсть вывалилась.
Оратор причмокнул губами, вспоминая.
 – И, по нашей же российской привычке, чем дальше от мысли, тем ближе к кулакам, публика эта, все эти ряженые под деловых людей и олигархов, – продолжил нахал, – заметив однажды убыток на своих столах и случайно схватив меня на месте действия, почему-то понять мои жизненные трудности отказалась и избила. Но азарт, напротив, усилился после того. Били впоследствии – чего уж там скрывать, – бывало, и ногами. Метили, что так свойственно выскочкам с отвратительными повадками, попасть в промежность. Пару раз ломали ребра. И вот – взгляните – даже как-то кусок уха умудрились поганцы оторвать. Слава обо мне, поедателе якобы чужих блюд и выпивателе нашармака стаканов, шагала из одного престижного ресторана в другой. Кое-где, наслышанные, явно меня поджидали, с сюрпризом. То какой-нибудь биток вдруг плеснет в лицо краской, то в вино подольют моющего средства. А однажды, однажды некоторые ублюдки, выдавая за сок, оставили на столе бокал с мочой. Опасная работа. Но – адреналин, я же говорю! А кое-где известность обо мне запаздывала, и меня еще пропускали, благо имя позволяло.
– А как вас зовут? – Осторожно поинтересовался Сачков. Блюдо он отставил, им практически нетронутое, в сторону.
– Вот, посмотрите.
На протянутой мужчиной визитной карточке было написано «Самсонов. Каждой семье – виллу в три этажа».
Сачков повертел карточку в руках, что-то пытаясь вспомнить. Наконец вспомнил:
– Документ, вышедший из употребления? Строительные работы – когда-то, в той прошлой жизни? Это не ваша реклама месяцами крутилась на телевидении десять лет назад? Что-то вспоминаю – ваше лицо… Вас потом обвинили в мошенничестве.
Самсонов ответил уклончиво, его слова можно было понять и так и эдак:
– Строителям тоже хочется кушать. Ням-ням. И никакого суда не было, знайте, все это слухи.
– И что дальше? – Сачков с интересом посмотрел на своего собеседника.
– А вот я тут, к вам, к интеллигенции вшивой поближе перекочевал. Меньше шансов, что изобьют. – Видно было, как черты лица Самсонова закаменели. Что-то, сидящее внутри, грызло его. Какая-то обида жгла сердце. – Устал от олигархического беспредела. Еще убьют. А вы, вы только на болтовню и способны.
Он спокойно, с презрением глянув на Сачкова, притянул его блюдо к себе, точно знал, что тот не будет сопротивляться, промолчит, а если что-то и скажет, так опять известное – «из библейских заповедей». И даже не назидательным, грозным голосом, а – дрожащим, каким «интеллигентишки» привыкли оправдываться. Вилкой подцепил еще одну сосиску. Медленно съел, с вызовом глядя на Сачкова. Пюре попытался размять, но дело явно не заладилось и он, так и подцепив целый шмат резины, отправил его в рот.
Внезапно лицо мужчины побледнело. Он попытался разжать челюсти, но они накрепко прикипели к бледно-желтой массе.
Сачков задумчиво посмотрел на Самсонова – перед тем как уйти:
– Да-а, долго пришлось ждать этой встречи. Интеллигенция, Михаил Павлович, стала в России другой. Не та она, что была прежде, мягкотелой и уступчивой, способной лишь, как вы изволили выразиться, пустословить. Злой она стала и жестокой, ненавистью даже обзавелась: чуть что – не учит, а подстрекает. Зовет на баррикады, хотя  сама к жизни не приспособлена, это вы верно заметили, и ни на что не способна: ни счастья она принести людям не в состоянии, ни достатка, а уважать призывает только избранных – ею же. Чуть что – бьет наотмашь. Кусаться привыкла, а вот каяться, как бывало, по всякому поводу – нетушки. Я, Михаил Павлович, все же из теста попроще. Рабоче-крестьянского закваса. Внешность моя обманчива – многие думают, что я такой, весь из себя интеллектуал. Сам, кстати, выкарабкивался наверх. А виллу я, потеряв почти все свои деньги накопленные, так и не построил – по вашей вине. Вы как-то вдруг исчезли из жизни, объявив о своей финансовой несостоятельности. Несчастный строитель чужого счастья, что, споткнувшись, якобы не осуждения, а жалости достоин. Российский милый сюжет, где все перевернуто с ног на голову. В котором, господин Самсонов, виновных нет и не будет. Вы не понесли наказания – за обман, а я, поквитавшись хотя бы так, по малости, с вами – вашими же потерянными зубами, тоже буду чист как стеклышко. В сегодняшнем меню это блюдо отсутствует. И зачем вы его принесли с собой? А?
Самсонов что-то мычал долго, издавал нечленораздельные звуки, из которых невозможно было сложить и слова. Но Влад его понял: «надо было в свое время вас всех, сволочей, уничтожить».
Уходил Сачков тоже не как полагалось воспитанному человеку: без всяких угрызений совести, вразвалочку, как ходит шпана, не признающая законов, – в соответствии с веяниями такого непростого нынешнего времени.  Руки его, втиснутые в карманы пиджака, не трепетали от несостоявшегося сговора с совестью, а, сжавшись в кулаки, камнями лежали на матерчатом дне. Глаза не сочились мукой – за происшедшее, они бесстрастно фиксировали проплывающие мимо мелочи действительности. Все-таки сантименты, переживания, экзистенциальные вопросы «кто виноват?» и «что делать?» с производством консервированного горошка – несовместимы.