примерно тогда же, где-то близ восточных границ княжества
Тау Бесогон
Боже, боже, я изнемогаю… Я сгораю, варюсь. Я почти осязаю их: изменчивых, перетекающих одна в другую, сочных, распаленных... Сиськи, ляжки, изгибы, складочки, манящие бездны… Прикосновения, запахи… оооо… Дыхание заходится, плоть трепещет, алчет…
Но нет, ускользают, не ухватить… Ну же!
Вот хоть толстушку ту, служанку соседскую – ух-х, вот это были булки!..
Или Тайсу. О-о… Как мы ее с Громиком тогда!.. И ведь сама предложила: обоим сразу…
Или стерву-рабыню мою. О да! Злющенькая штучка, горячая. Вот я подминаю ее – красную от ярости, расхристанную, взмокшую… Но она вдруг представляется в объятиях совершенно постороннего мужика – и это как-то ну совсем не туда…
О черт… Ну, давай хоть Кайру Кобылку. Вот она ухмыляется, скаля раскошные зубищи, качает бедрами, поводит попой. Титьки уже не те, зато ноги роскошные: белые, длинные. Ну же, киса! Ты ж моя первая женщина, почитай – первая любовь! Сколько потом передрал, а лучше тебя не было… Давай!
И я тянусь, стремлюсь к ней…
Но шлюха вдруг отшатывается, зажимая руками горло. Смотрит удивленно, обиженно – а по груди течет кровь. Выплескивается между пальцев толчками, растекается по полу, хлещет через порог, заливает все кругом…
Фу-у… Ну надо ж так… Я, морщась, сел. В горле ком, башка свинцовая, и стояк прям дикий. Жуть, короче.
Дикарки не было – охотится опять, добытчица. Йар возился у костра, кашеварил. О, он у нас затейник! Корешки, травки, корки, неведомые поганки – все в котел. Благоухало сие как перестоялые помои с нотками горелой крупы и старой портянки.
Зыркнул вскользь:
- Маетно?
- О да… – я хмыкнул: боюсь, мы о разном, приятель. – Слушь, а правду говорят, будто от боевого ража встает так, что колом не перешибешь?
Йар чуть ложку в котелке не утопил. Покосился с укоризной.
- Н-не знаю. Нет, не замечал.
Я уковылял подальше за кусты. С грехом пополам облегчился, маленько порукодельничал – стравил, так сказать, лишний напор. Но особо не полегчало: ерунда это все, полумеры…
Поразмялся, прошелся вдоль полянки, на коей мы разбили свой бивуак. Глушь глушменная, даже хорошей дороги вблизи нет. И какого рожна мы здесь забыли? И ведь нельзя сказать, что это, допустим, Йар нас ведет. Просто всем дружно хочется идти куда-то «вот туда». Условно – на северо-восток.
Впрочем, что по глуши и бездорожью, тут чисто Йарова придурь: от людей и от греха подальше…
Я вернулся на стоянку. Дружбан с наслаждением поглощал свое варево. Налил и мне миску, но от вони аж воротило. Мне грезился совсем иной запах. Это иллюзия, конечно, тут на мили окрест – ни единой страждущей самки. Но Течка так выкручивает мозги, что кажется: она везде, все кругом пахнет женщиной, страстью…
- Хоре метаться-то. Поешь.
- Н-не, – я даже на наветренную сторону отодвинулся. – Слушь, как ты можешь... Тебя, что ли, вообще не забирает? Или ты терпишь просто?
Йар неспешно облизал ложку, убрал за пояс, поглядел вдаль. Буркнул:
- Терплю.
А я вот – нет. Не тот темперамент…
И заходил туда-сюда, ища, чем бы отвлечься.
- Неправильно как-то все, – пожаловался я, – в смысле, поход этот наш. Не то ощущение. Путь – это ж устремленность души, интуитивный позыв. Он не может вот так, тупо: гнать, тащить куда-то. Уж во всяком случае, не меня. Я ж из Ветви Свободы, меня должно – вдохновлять, куражить, манить!
- Оманит еще, дай срок, – проворчал Йар, выливая мою порцию обратно в котел. – На то мы и Проклятые.
- Ну, какой Путь, такое и Проклятье, – возразил я. – Вот ты – из Ветви Воли, значит, твой демон – Уммату, Дух Мятежный, сиречь Умм-Воитель. Не тянет тебя какую-нибудь великую борьбу затеять? Ниспровергать, повелевать, все такое?
- Вот уж чего не нать…
- А должен бы, – я устрашающе сверкнул очами. – Крови жаждать, власти. По трупам пойти ради цели. М-м?.. А я вот – дитя шальной Арауси-Бродяжки. Вечная жертва страстей и соблазнов. Почему нет?
- Дед мой… – сказал Йар тихо. – У него это Проклятье было.
Я хохотнул:
- Да ну? Так он был балбес, кутила и развратник? Это уже интереснее!
- Ты не смейся. Другого такого бессчастного человека еще поискать. Вроде и добра хотел, и от сердца делал, ан выходило всегда одно горе. Всем. Потому у Проклятого и хорошее дело в руках сгниет…
Ага, в молодости небось рвал во все тяжкие и не морочился…
Я мимодумно выгреб горсть мелочи и стал подбрасывать, угадывая. Пять чашек, три решки. Шесть и две. Четыре и четыре…
- Дед сказывал, Арауси порченые всё больше в холодной сидят, – молвил Йар сурово. – Вечно-то их тоже оманивает, удачу свою спытать охота. Дед много их таких навидался, в каторге-то.
- Ага, а сам на чем погорел – не рассказывал?..
Восемь чашек.
То же.
Еще раз то же.
И еще…
Медяки послушно ложилась гербом князей Чашинских кверху – дюжину раз подряд. Наглядно. Впечатляюще. И чо? И в чем тут коварный умысел Мятежных по совращению моей души?..
Я собрал монеты, встал, потоптался и осознал, что больше не могу. Вот вообще.
- Схожу-ка я прошвырнусь. Может, трактир какой сыщется, то-се…
- Эт’ зачем еще? – вскинулся Йар.
- Закачем, – огрызнулся я.
Дал же боженька попутчика! Другой бы давно сам предложил и компанию составил...
***
- Тю! Дык тута же Святогорский монастырь рядом, – хозяин придорожной харчевни развел руками. – Свято-озеро, источники целебные. Паломники ходят, да и большие люди с города приезжают – как можно? У нас тута благочиние.
Я чуть не разрыдался.
Вот подвезло: два здоровенных села, да на проезжем тракте – и такой облом!
- Откушаешь, господин?
- Пивца плесни, – я скривился.
Обозрел с тоскою немногочисленных посетителей. Спокойные, заразы, довольные. Пожрать пришли: небось у женок их теперь из рук все валится, не до стряпни…
Все пригодное женское население заперлось (или заперто) накрепко по домам. Нос чует, а не подлезешь. На каждом крылечке – по старухе, кто с шитьем, кто шерсть чешет. Бдят. Пока шел сюда, аж изрешетили взглядами. По дворам было слышно, как шумит и ревет скотина: ее любви никакое благочиние не мешало…
Я нехотя приткнулся за свободный стол в углу. И просидел так достаточно, чтобы слегка остыть и впасть в меланхолию. По уму, надо было пилить обратно и поскорее сниматься со стоянки: если двигаться, что-то делать, – все ж полегче…
Знакомый голос стегнул, как плеткой.
- Что непонятно? Вот письмо от моего хозяина. Дело срочное. Так господин Ируун у вас остановился или нет?
Посетители зашевелились, зашикали.
- Н-не знаю… Н-нет… – мямлил ошалевший харчевник. – Может, на монастырском подворье?..
Шаги прогрохотали столь решительно, словно их издавали не босые пятки, а подкованные сапоги королевского гонца с высочайшим донесением.
- Так вот же он! Мой господин, рад, что успел застать вас.
- М-да, судьбец, как он есть… – крякнул я и поднялся. – Здрасьте, Учитель.
***
У встречных селян вид чернявого смуглого чужака вызывал оторопь, но Веруанец держался столь невозмутимо, что цепляться никто не смел. В поводу он вел лошаденку, весьма чахлую. Да и сам выглядел так, будто неделю из седла не вылезал: осунувшийся, небритый.
- Вы ведь это… по своей инициативе, да? – шепнул я.
Он коротко кивнул.
Ну да, и кляча – явно краденая... Силён дед, не ожидал от него. Вот так, не скрываясь, внаглую… И главное, нашел ведь! А я еще не верил в эти веруанские фокусы со всезнающим Камнем…
- Вы… как вообще? Может, вернемся: перекусите, отдохнете?.. Это ничего, вы ж со мной. Я засвидетельствую, что вы – мой и… кх-м…
- У нас мало времени.
Учитель повертел головой, озираясь, и нырнул в проход между заборами. Бросил вполоборота:
- Тот мальчик. Вы встретились?
- А... Ну да, – я переглотнул. – Забавно так: мы ж с Кошкой наобум поперли. Шли-шли, и вдруг как дернуло: свернули с дороги, не сговариваясь. Через подлесок, к горам. А там, в распадке – костерок. И Йар сидит. Полный котелок баланды наварил, явно больше, чем на одного надо…
- Угу-м, – он резко прибавил шагу. Мы с клячей за ним едва поспевали.
Остановились лишь когда вышли за околицу. Огороды, жнивье, ширь-простор – и ни души. Учитель бросил поводья, сел на валун и устало прикрыл веки. При этом он так странно, расслабленно ухмылялся – сам на себя не похож.
- А лихо вы: поручение, мол, спешное… А те и купились.
- Гм. Да, – он протянул сложенный листок.
Всего лишь старая веруанская пословица. Мною же, кстати, и писано. Когда-то, сто лет назад…
Если встанет перед тобою выбор: покинуть дом или сойти с Пути – оставь дом,
Если встанет перед тобою выбор: оставить любовь или сойти с Пути – оставь любовь.
Если встанет перед тобою выбор: умереть или сойти с Пути – умри.
Если встанет перед тобою выбор: убить или сойти с Пути – убей.
Если встанет перед тобою выбор: предать или сойти с Пути – умри.
Ибо тьма предательства застит взор, и предателю не узреть сиянья Вышних.
- Я… кх-м… вам очень благодарен, правда… За все. Уж, простите, что так… ну, не попрощавшись и вообще… Свинья я, короче…
Учитель неопределенно хмыкнул.
- Такова уж твоя натура: порывистость, слабый контроль. Я мало мог дать тебе, увы. Я Воин, а не Наставник… Впрочем, да: свинья. Если бы ты удостоил меня последнего разговора, не пришлось бы ехать за тобой через пол-княжества.
Я вконец устыдился, а Учитель продолжал:
- Итак. Сперва скажи: у тебя еще были видения с тех пор? Что тебе было явлено?
- Да какое «явлено»… Гадость только всякая снится, – я передернулся.
- Что именно?
- Да война опять… Битвы, битвы, рубилово, крики, кровища… Месиво просто, бойня. Столько народу… И причем – в совсем разных краях, в разных концах света даже. Но это все одна и та же война, каких и не бывает. Словно весь мир встал стенка на стенку…
От одного воспоминания под ребрами ёкнуло, засосало гаденько.
Учитель омрачился. Спросил, помедлив:
- И это… неотвратимо?
- Ч-что?..
- Та большая война. Ее еще можно остановить?
- Чи-во?!?
Меня вдруг сходу затрясло, бросило в жар, в ор:
- Да не знаю я!!! Н-наэ… Вы для этого перлись в такую даль? Чтобы и тут из меня жилы драть?.. Я не знаю, откуда вся эта хрень! Башню у меня сносит! Бесы в башке! А если и не бесы, тогда за что мне все это?.. Мне уже вместо потрахушек мертвецы снятся, понимаете вы? Свихнуться можно… ч-черт… Ну что? Чего вы?..
- У-у… – Учитель выпятил губу, изобразив лицом: «мало я тебя бил». – Ты же наизусть вызубрил «Речения Вышних», сколько о том говорили – а главного так и не понял?.. Ты Пророк, Тауо-Рийя. И болван. Такие вещи человек должен понимать сам, без чужих указок.
- К-как? – поперхнулся я. – Вы ж никогда не… Эй!
Он уже снова заковылял, напрямки, по стерне. Махнул приглашающе:
- Тут недалеко есть родник. Идем.
Я, пыхтя, отер рожу подолом рубахи, подышал, порычал – и рванул следом.
- Нет, погодите-ка! Это вот что сейчас было?.. То есть, я польщен, конечно, но… Разве Пророк не должен быть… ну, мудрым, отрешенным от мирской суеты… типа как святой?
Учитель обернулся, вздернул бровь:
- Кто сказал?
Рау Белокрылый, если верить переписчикам…
Я прокашлялся и оттарабанил скороговоркой:
- «…Он – душа мира сего, он со-переживание и со-звучие. И не разумом, но сердцем прозревать способен суть и предназначенье человека любого, и твари всякой, и вещи, и места, и явления – яко промысел, Вышними заложенный». Конец цитаты.
Веруанец с усмешкой покивал:
- Верно. И где здесь сказано про святость и прочее?
- Э-э…
Он остановился.
- Посмотри на меня. Что ты видишь?
- Вы… счастливы. Облегчение. Груз с плеч.
- Верно.
- Черт! Да это на лице у вас написано! – я осознал, что опять начинаю заводиться, и сбавил тон: – Ладно. Хорошо. То есть, вот эта вся хрень – это будущее, да? Или что? Предупреждение? Вроде как «остановитесь, пока не поздно»?..
- Сие мне неведомо.
- О-о, ну отлично!
Я расхохотался.
Мы стояли посередь пустого сжатого поля: сбежавший из дому недоросль и беглый старый раб-чужанин – и рассуждали о судьбах мира. А бедная коняга взирала на нас с укором и как бы вопрошала: «Эй, двуногие, мы идем уже к водопою или нет?»
Медленно побрели дальше.
- Ерунда какая-то… – бормотал я. – Ну разве я похож на… И, кстати, как насчет положенного Пророку владения Высшим трансом?
- Ты им владеешь.
- Ой, правда? Во здорово!
Но Учитель мои ёрничанья проигнорировал. Сказал, весьма озадаченно:
- Притом входишь ты в Высший транс, минуя Истинный. Сразу и очень глубоко. Очень. Я так и не смог до тебя докричаться – с того уровня, что доступен мне самому.
На меня пахнуло потусторонней жутью.
- То есть… вы прям сами это… Но когда?
- В ночь перед вашим побегом. Ты ведь ничего не помнишь, верно? То, что тебе было явлено?
- Это когда я у ручья, что ль?.. – я хихикнул. – Да я тупо заснул!
Учитель мотнул головой:
- Нет… нет… Ты не спал, ты был в оцепенении. Глаза открыты, все члены предельно напряжены. Свыше трех часов, я уже начал беспокоиться. Пытался тебя звать, но… Скажи, тебе не было дурно после того?
- Да мне теперь с утра до ночи «дурно»!
Я отдувался, дергал ворот, ерошил волоса. Судите, как хотите, но я поверил. Уж если человек смог тебя найти – вот так, словно иголку в стоге сена, – он что-нибудь да смыслит?
***
Мы миновали поле и спустились к небольшому озерцу.
Тишь, благодать. По ту сторону, на взгорке, сиял белокаменный монастырь, отражаясь в недвижной глади вод. На нашем берегу, прямо из обрыва, бил источник – как видно, святой, судя по пристроенной рядом часовенке и очереди из благостного вида бабулек с кувшинами.
Завидя чужака, они насторожились, но Веруанец живенько осенился святым знаком и изрек нечто из серии, что Господь, мол, не различает чад своих по мастям и обличью. Я только хмыкнул, однако тему поддержал. В итоге бабки подобрели и взялись просвещать нас насчет чудесных свойств источника – так что я еле дотерпел, когда они наберут уже воды и рассосутся (пиво-то давно просилось наружу).
А Веруанец, дождавшись очереди, бухнулся на колени прямо в грязь и все пил, пил. Руки у него чуть подрагивали, хребтина и лопатки выпирали болезненно остро. Кожа да кости. Небось и впрямь гнал без остановки, не спал, не жрал…
Расчувствовавшись, я вдруг брякнул зачем-то:
- М-да, лихо вы им тут наплели. Уже и за своего принимают…
Он лишь плечом дернул:
- Я не лгал ни словом.
И двинул к озеру, на ходу стягивая рубаху. Зашел по колено в воду, продолжил, плещась:
- Бог у нас общий… ф-фух… А форма культа значения не имеет... И среди жрецов ваших… немало подлинных. Другое дело, что их знание о Вышних – неполно… хух-х… А насчет Истинной веры, так я действительно собирался ее принять… Так проще. Да и ей так будет спокойнее…
Я аж крякнул:
- Кому? Сестрице моей, что ли? Вы сбрендили? Вы что, назад собрались ехать, к ней?!
Кляча подняла от воды недоуменную морду: «И чего вот вы вечно орете, двуногие?»
Учитель медленно, с явным усилием, разогнулся. До смерти усталый, до смерти упрямый. Оделся, сел рядом.
- Послушай, есть… еще важное, что должен сказать, прежде чем расстанемся. Эта твоя отметина, необычный цвет глаз… – и вскинул ладонь, упреждая: – Мне известно немногое. Я надеялся, что суть откроется тебе, но…
- Бллл… ёпп… Мятежный вас побери! – взвыл я. – Так вы с самого начала знали и… Оооооо...
- Это ничем бы не помогло. Лишь смутило бы тебя, – Учитель разом посуровел. – Скажу, что знаю. Случаи такие известны. Явление сие называли в древности «очами полуночи», иначе: «окном полуночи». Это знак чего-то, вложенного в человека свыше: особой ли связи, приданного помощника – о том судить не берусь…
- «Помощника»? – ужаснулся я. – То есть во мне, внутри, кто-то…
Учитель вновь воздел ладонь, пресекая вопли:
- Вложенного – Вышними. Это благой дар и страшиться тут нечего. Им был отмечен Ниру Крылорукий, предок ныне правящего Императора. А прежде него – Инну Пророк, первый король веруанский. А еще веком ранее – святой Веру Освободитель, отвоевавший земли веруанские и Камень у язычников. Уверен, были и другие – и прежде, и в иных краях – но мне известно лишь о троих.
В Большой империи воспеты лишь подвиги их. Но в легендах моей родины сохранилось больше. Там упомянуто, что отмету они получили уже в зрелые лета, а прежде того были отнюдь не столь достойны и нравом своим, и поступками. Это вышнее веление изменило их, подвигнув к деяниям великим...
…Тут мне живо представился легендарный веруанский провидец – в виде отвязного, вечно бухого ушлепка – и стало не так жутко.
Пьянка-шлюхи-разбой-пьянка-тоска… Иногда, спьяна, пробивает вдруг на стишки. Он орет их по кабакам – дрянные, чудные, корявые – но душу с них так и рвет. Его выворачивает этими стихами… А народ кругом ржет. И он злится, крошит мечом мебель и неблагодарную публику: «Я, ети вашу, королевич! Отвали, суки, зарублю!»
Кто сказал, что Пророк обязан быть праведником? А кто сказал, что ему должно быть хорошо от тех пророчеств?.. Кстати, поэтическим даром Инну и впрямь не блистал. А что бредни его сбываются точь-в-точь, до последней строчки, – это уж много позже выяснилось.
- …были избраны и отмечены еще до рождения, и это тоже неспроста. Я уверен, назначенное вам – много важнее, сложнее.
- Погодите-ка! – подскочил я. – А Йар, выходит, тоже Пророк? Или… нет?
Физиономия Учителя застыла маской безграничного терпения.
- Йар – Страж, – сказал он. – А в помощь ему придан дух-воитель, искушенный в сражениях.
- То есть, Йар таки одержим!?.. Кошмар…
- Сие вложено свыше и во благо. Дух сей послужит вам верным защитником.
- А во мне… кто?
- Я не знаю. Но явно нечто иное, дополняющее.
- Э… А дикарка?
- Дикарка – Воин и ваш напарник-в-Пути. Вы связаны Общим Путем, неужели и этого не видишь?
- А…. ну как-бы да…
Я тихо обтекал.
«Очи полуночные», бесы-помощники, Общий Путь плюс неведомая, но крутая миссия. Словно заглотил подряд несколько блюд – причем целиком, не жуя, и вместе с посудой. И все это застряло колом, ни туда, ни сюда.
А как же Проклятье? Жизнь наперекосяк и людям на беду. Не нашлось, что ли, кого получше? Или на такое нарочно порченых и подбирают – орудием судьбы подвизаться?..
Но Инну-Пророк основал великое королевство, оплот веры. Народ при нем процветал – да и еще две тысячи лет после того… Как-то непохоже это на Проклятого…
И к чему тут те, чужие воспоминания?
И как быть с Ан-Такхай, который «не человек, вместо души – злой дух»? Ведь в Йаре – такой же…
- Опасная штука этот ваш «помощник», – усомнился я. – Сдается мне, он вполне может и взбунтоваться. Душу сожрать. Или вытеснить, чтобы самому за хозяина остаться. И что тогда?..
- О том судить не берусь, – нахмурился Учитель. Но на лице читалось: раз свыше, значит, так надо, хоть бы и сожрал.
Я обреченно вздохнул.
- И что нам с этим делать?
- Следовать туда, куда стремит вас. А должное откроется в свой срок, я уверен, – и Учитель поднялся с видом: «все, пост сдал». – Больше мне добавить нечего. Прощай, мальчик мой. Береги себя. Береги своих со-путников. Да осенит вас тень крыл Их.
Потрепал меня дружески по плечу и двинул прочь – с очень прямой спиной. Сила воли превыше слабостей плоти.
- Да погодите же! – растерялся я. – Вы же с ног валитесь, и коняга того гляди сдохнет!.. А если вас поймают на обратной дороге?.. А…
Но он уже поднимался по тропе, ведя в поводу свою верную клячу. Наверняка ведь еще потащится возвращать ее хозяевам – вот те его отблагодарят-то… А уж батяня мой как его приветит…
Мелькнула на краю обрыва фигурка всадника, махнула рукой, скрылась.
- Спасибо! – запоздало крикнул я. – Удачи!
И схватился за голову.
***
Приходили и уходили страждущие, набирали водицы, сокрушались над моей понурой особой:
- …Ишь, молодой совсем, а тож хворый…
- …Поди, сердце: вона белый-то, как простыня. Что, милок, прихватило?..
- …Помогло хоть? Попускает тебя?..
Я рассеянно кивал. Ага. Так попустило, что и о стояке забыл, и обо все вообще…
Отошел подальше, разоблачился и кинулся в воду. Да, на виду, средь бела дня, но из меня сейчас дым повалит.
О, черт, черт…
Я нырнул поглубже, распугивая русалок. По привычке открыл глаза. Но озеро – не море: буро-зеленая муть, рассеянный свет, тени внизу. На секунду показалось, что это щупальца, и они тянутся ко мне с мольбою, укоряют, просят, зовут…
«Но я не виноват! Я не хотел!» – заорал я прямо под водой.
Вынырнул, кашляя и плюясь. Поплыл обратно.
- О! Вона он... – окликнули с берега ехидно. – Ну че, нагулялся?
- Много женщин-женщин поймал, хэ?
На нависающем над водой стволе дерева сидели обок Йар и Кошка. Со-путнички, чтоб их…
***
Я устроился головой на дикаркином жестком животе. Она уркнула что-то уютно-сонное, огладила по волосам, захрапела снова. Йар еще ворочался. Бормотал молитвы, собирался с духом.
Все нормальные люди ложатся спать, чтобы отдохнуть. Видят сны про красивых девок. Про отрытую прямо в огороде кубышку с золотом. Про славные подвиги и покинутый милый дом.
Вот и Кошке наверняка теперь снится далекий остров Туахарра, родное становище, былые охоты, былые друзья…
Мы же ухаем каждый в свой персональный ад. Йар крепится: спать-то надо, чего уж, не будешь спать – помрешь. Ложится на свою подстилку, как на плаху, мужественно закрывает глаза…
Я таращился в догорающий костер.
Ночь дышала свежо и сладко, шелестела, стрекотала, дурманила.
Ночь была черна, как адова бездна. Мне не хотелось в нее заглядывать…
…Запахи глаженого полотна, щелока, чистоты… церковных благовоний, воска, лекарств… и лишь едва уловимо – ее собственный: горьковатый, легкий. Ты пахнешь, как монашка. В тебе ни грана желания, страсти. Зачем же все это так дразнит? Сливочная кожа, сдобные плечики, локотки… Я склоняюсь ниже, сдуваю с шейки выбившийся локон, ловлю улыбку – рассеянную, нежно-стыдливую… невыносимую… А на щечках – ямочки, и полуоткрытые губки так нежны, так беззащитны, в них так и хочется впиться. Зацеловать, затискать...
Не могу… Уйди. Уходи, прошу! Ты не моя. И никогда уже не будешь…
Уходи.
И ямочки гаснут, румянец тает. И я вдруг вижу ее подурневшей, поблекшей, в каком-то сером рубище, в туго замотанном платке, среди таких же – скорбных, серых… Ее передник заляпан алым и бурым, она идет меж рядов изувеченных стонущих тел. Обтирает, перевязывает, поит. Удерживает орущего под лекарским ножом раненого, прижимает к груди, утешает, баюкает... И снова – ходит, склоняется, шепчет. Выносит поганые бадьи и тазы с человечьими ошметками. Зашивает в мешковину тех, кому уже не помочь…
Нет… Ну нет же!
И она исчезает.
И снова – колея под ногами. То пыль, то стерня, то камень, то раскисшая грязь. Бредущие рядом люди, скрип повозок, оглушающая усталость…
Тягомотная ночь перед сражением. Чужие колючие звезды над головой, темные ряды шатров, огни, переклички дозорных, затихающий гул. Шутки не смешны, разговоры не вяжутся – воинам у костров тревожно…
Я не смотрю им в глаза. Мне нечем их обнадежить. И нечем перед ними оправдаться
остался только эпилог))