- За границей бывал? - спросил меня майор в военкомате излишне бодрым голосом.
Я покачал головой.
- Ну, вот видишь, - обрадовался майор, - а теперь такая возможность.
И по лицу майора я понял, что сам он за границей был не раз.
- Считай, как туристом поедешь, - словно уговаривал он меня, словно у меня был выбор, - был же агротуризм раньше, ездили всякие придурки доить коров по медвежьим углам, да навоз нюхать, - майору нравилось, как он говорит, - а ты будешь военным туристом, - и прибавил, - потому что это наш священный долг.
Я не возражал, хотя мне и в большом городе жизнь казалась приключением. Мать один раз, я совсем ребёнком был, решила показать настоящий город, в музей пыталась затащить, но мне это было неинтересно. Улицы, люди, вывески на домах - меня это занимало; все бегут, всё крутятся перед глазами и голова кругом от всего этого, и сам хочешь крутится в этом водовороте, только ты пока гость. А по музею ходишь, как по кладбищу, все люди становятся как неживыми, искусственными какими-то. Всюду благоговение, одни что-то чувствуют, другие, как я, ничего не чувствует, но стараются, ждут, когда тоже что-то поймут.
Генерал Ротшидский любил ходить в музеи, музыку слушал классическую, а я в часы досуга слушал попсу. Он всё-всё знал про искусство, но, когда мы вошли в один красивый старинный город (я не стал запоминать его название), то приказал:
- Сравнять его с землёй!
Он не мне это говорил, я это слышал, потому что всё время находился при генерале. Он это сказал офицерам:
- Когда-то, в последнюю большую войну, они сдались врагу без боя. Хотели сохранить город. И когда наступил мир, мой прадед вернулся вместо дома к руинам, жил на пепелище и мечтал поселиться в уродливом строении, которое называли ГлавноеБылоБыГдеЖить, а эти, - он кивнул на красивый старинный город, - быстро стали чванливыми, стали кичится, что сохранили свои дома. Их город полюбили туристы. И все в мире, словно забыли высокую цену, которую заплатила в той войне моя родины. Что ж, я это исправлю. Здесь будут пустыня и конец. Пятисотлетние камни станут грудами мусора. Я хочу проплыть по их каналам и наслаждаться пустотой. Не останется и следа от их великой культуры и цивилизации. Я покажу, какими ничтожными они могут быть. Я хочу сатисфакции.
И мы разрушили город из пушек и огнемётов. На одной из улиц был музей, я зашёл в него, ходил по залам и выбрал себе картину: на ней был изображён мужчина в широкополой чёрной шляпе с рыбьими глазами, он держал за руку беременную женщину в зелёном платье. Генерал Ротшидский знал её название, а я нет. Сам не знаю, чем она мне приглянулась.
- Что, - спросил он меня и вид у него был такой, как будто генерал только что вышел из рукопашной и напился тёплой крови поверженного врага, - поднимется рука на такое?
Я пожал плечами и сказал, что ничего в этом не понимаю.
- А я понимаю, - сказал генерал Ротшидский, - очень даже понимаю. И очень сильно хочу всё это уничтожить, - и после этого тоже сравнил музей с кладбищем. У меня даже сердце ёкнуло, что мы похоже думаем, я - деревенщина, и генерал - образованный в высшей степени человек. - Ходить по музею - это как ходить по кладбищу, на котором похоронили всех от начала мира, многие могилы заросли былью. Невозможно за всю жизнь обойти его, а тебя всё время спрашивают, был ли ты на могиле такого-то или такого-то, и ты покорно идёшь туда, потому что иначе нельзя. И, по сути, всю жизнь занимаешься мёртвыми... хм! мёртвыми! Дело мёртвых живёт и… - генерал улыбнулся чему-то, но не договорил. - А что происходит сейчас, не так интересно. Как писал поэт, глаза в глаза не увидать, большое видится на расстоянии. Сколько раз было, при жизни восхищаются одними, а после смерти возвеличивают других, и могилы первых превращаются в унылые холмики, хотя сразу после смерти были самыми пышными. Об этом тоже на кладбище расскажут, увы. Кладбище расширяется, всё время растёт. Новое бледнее старого, пока не станет старой частью кладбища, и так до бесконечности. И ты ковыряешься в забытой старине, восторгаешься новым, которое забудут на кладбище. И как не стараешься угадать вечность, всё мимо. Кладбище любит парадоксы, mon ami.
Горящий город по особому гудел. Генерал Ротшидский замолчал, лицо его стало необычайно красивым и торжественным от цвета пламени.
- Слышишь, как звучит смерть, но искусство нельзя убить, - и он посмотрел на меня странным взглядом, я даже подумал, что генерал сошёл с ума. - Легче стало. Легче же? - неожиданно спросил он меня.
Я с готовностью подтвердил.
Генерал посмотрел на картину, которую я поставил к гусенице БМП.
- Так и не разбил? - спросил он и, подняв её с земли, разбил о гусеничный трак несколькими ударами, бросил разбитую раму в грязь и зачем-то наступил сапогом.
Я слышал, как один офицер робко сказал рядом стоящим, что без прошлого нет будущего. И другой офицер с издёвкой, но так же тихо ответил ему:
- Ты генералу это скажи.
Вечером, когда мы ложились спать, я пересказал этот короткий разговор генералу Ротшидскому. Тот усмехнулся и спросил, казалось, совсем о другом:
- Ты любишь женщин? - и, не дождавшись ответа, продолжил. - А услаждаешь меня. Так же и люди, они ищут жизнь, а ходят по кладбищу.
Через несколько лет генерала арестовали. И меня тоже. Говорили, что это связано с борьбой группировок внутри военной элиты. Генералу припомнили сожжённый город - объект всемирного наследия ЮНЕСКО. Я привязался к генералу в тюрьме ещё больше, он называл меня - мой Гефестион. Странное имя.
Потом меня освободили, в обмен на показания против генерала. Я поступил, как научили меня отец и мать, всегда говорить правду. Генерал Ротшидский не держал на меня зла, я это знал, несколько раз он даже улыбнулся мне, когда видел меня в зале суда.
На одном из сайтов в интернете, я нашёл стенограмму суда и последнее слово генерала Ротшидского. Вот его слова:
«Среди тюремной пустоты одиночной камеры я понял, что сжигал мир не там. Я хотел сжечь всё вокруг, а надо было в себе. Мы говорили, что мир становится одноразовым, но в этом и было наше спасение. Не знаю, кто нам это показывал, но мы сопротивлялись его подсказкам, не желали сжигать в себе вчерашний день, придуманные слова, напетую мелодию, оставляли сохнуть краски, признавая подлинное по трещинам времени. А надо было всё сжечь внутри, освободиться от этого, как освобождают кишечник, чтобы снова почувствовать вкус пищи. Не надо было жечь в других. Только в себе. Каждый - в себе. Не надо было, как кроликам питаться одним и тем же - тем, что выходит из нас, как отходы, как переработанный материал, а нам внушали, что глубина открывается с каждым новым разом, что главная наша пища в этом плодородном слое. Пока кто-то из нас не уставал есть говно и не срывал с дерева свежий запретный плод. Я сжёг город, но не сжёг знания в себе. А надо было стереть прежде всего их. И стать свободным, как ребёнок».
Многие решили, что генерал в тот момент уже не отдавал отчёта своим словам и скатывался в безумие.
Раз в месяц я навещаю его, чаще запрещено внутренним распорядком учреждения, мы запираемся в гостевой комнате, за нами следит санитар, следит за нами по картинке на мониторе, но ничего интересного не происходит, мы сидим, генерал молчит, и я молчу и смотрю на генерала, взгляд которого давно обращён куда-то мимо всех вещей вокруг него, в глубины себя. Возможно, генерал Ротшидский там, у самой первой могилы мира. Стоит перед ней и думает, как попасть ещё раньше. Это ведь его цель. Я так понял.
Аудиоверсию можно послушать в подкасте OLS на Apple Podcasts
или в SoundCloud https://soundcloud.com/alik-kafe
Отрывок из книги: О Л С. «Снег или соло, мой друг».
https://ridero.ru/books/sneg/