Закончив шестой курс и получив диплом врача, Витя остался на год в областном противотуберкулезном диспансере, чтобы специализироваться по туберкулезу легких. Вновь сыграл роль пример деда. Уже тогда Витю поразили порядки в больницах, тупость и механичность процесса лечения и амбициозные отношения коллег между собой. Везде кипели закулисные интриги, людей лечили по чьему-нибудь высочайшему указанию, сам лечащий врач был лишен инициативы и возможности поступать неординарно и в соотвествии с обстановкой и течением болезни. Лекарств назначалось вагон и маленькая тележка. И это при дефиците многих, действительно необходимых, препаратов. Сомнения одолевали Витю при взгляде на лист назначений, уж больно много сильнодействующих лекарств. Всех мало мальски сложных больных смотрела заведующая кафедрой туберкулеза, молодая миловидная дама, при имени которой перекашивались лица у всех почти врачей. Но деваться некуда, все ее указания выполнялись. Дело в том, что миловидная дама – жена первого секретаря обкома. Не дай бог впадешь в немилость. По тем временам первый секретарь – царь и бог всей губернии. К счастью, жена не нуждалась ни в каком подтверждении своих полномочий, слишком очевидным являлось ее положение, поэтому к врачам не придиралась. Ничему за этот год Витя толком не научился. Вчерашних студентов врачи боялись подпускать к больным, спрос-то всё равно с них. Витя спокойно разгуливал по отделению, приносил что велели, писал что поручали, смотрел на что указывали, а в промежутках бегал в рентгенкабинет, где обсуждал с общительным, толстым и остроумным рентгенологом последние политические и городские сплетни.
Год пролетел незаметно и пришла пора поднимать задницу и перемещать ее в направлении Изюма, куда Витя получил распределение.
Изюм находился в двух часах езды на автобусе от Харькова. Вите сильно повезло, что не заслали куда-нибудь на Чукотку, распределение было всесоюзное. Просто в Изюме требовался фтизиатр, а у главврача Изюмского тубдиспансера оказались связи в облздравотделе. Тем не менее, Витя дрейфил. Он никогда еще не работал самостоятельно и никогда не уезжал надолго из дому, исключая год в Запорожье. В Изюме он поселился в гостинице и за десять дней отыскал себе комнату у пожилой, но бодрой бабки, имевшей частный дом неподалеку от городского центра. Изюм представлял из себя городок в пятьдесят тысяч жителей с небольшим, но вполне опрятным центром, и демонстрировал далеко не худший вариант районного городка. К примеру, Богодухов, где Витя месяц жил после третьего курса на общебольничной практике, значительно уступал ему в качестве жилья и дорог, которые там большей частью не асфальтированы. По труднопроходимости Богодухов соперничал с Белорусскими болотами. В Изюме всё же многие дороги асфальтированы, да и многоэтажных домов больше. Однако, Витя мало принимал в расчет подобные мелочи. Изюм показался ему ужасающей провинцией, а главное, поразили его воображение Изюмские жители. Впечатление, которое они произвели на Витю, можно описать, если представить себе, что идешь по улице, а у всех встречных вместо лиц затылки. Маловыразительные, озабоченные лица изюмчан наводили тоску и уныние, казалось, что попал в другой мир, чистилище, что ли. Хорошее название для Изюма Витя нашел в «Розе Мира» Даниила Андреева – «Скривнус». Так назывался у него первый мир нисходящего ряда. «Скривнус», - лучше не придумаешь.
Витина хозяйка жила в доме одна, что не мешало ей развивать бурную деятельность. Витя удивлялся, что человек в семьдесят лет обладает такой напористостью и энергией. Особенно она достала Витю, когда решила выращивать цыплят дома. Цыплята в ящиках помещались в сенях, а Витя спал в комнате за дверью. Подрастающие цыплята производили всё больше шума по ночам, а молодые петушки начинали пробовать голос на заре. Но главное – для цыплят требовалась температура около тридцати градусов по Цельсию. Витя просыпался по ночам, задыхаясь и в испарине, не высыпался и ничего потом не соображал. В конце концов он потерял терпение и поставил ультиматум – или он или цыплята. Бабка всполошилась, но выторговала неделю, в течение которой Витя проклял всех кур и всех хозяек на свете. Затем цыплята куда-то исчезли и Витя вздохнул свободно. Несмотря на эксцессы, у бабки жилось не так уж плохо. По крайней мере она не лезла в печенки и не приставала с разговорами. Главные приключения ожидали Витю на работе.
Изюмский тубдиспансер представлял собой довольно опрятную четырехэтажную больницу. На первом этаже поликлиника, на втором - отделение для хронических форм туберкулеза, на третьем - отделение для впервые выявленных больных, а на четвертом, где работал Витя, диагностическое отделение.
Порядки в больнице царили патриархальные. Врачи по очереди сторожили бахчу, которую выращивали на радость семьям. Кое-кто держал домашнюю птицу, кое-кто разводил поросят, почти у всех были свои дома с приусадебными участками и огородами. Одним словом, тишь да гладь.
Главный врач больницы, маленький нескладный человечек с приплюснутой головой, полуседыми жидкими волосами, круглым уютным животиком, прихрамывал на левую ногу и от этого его движения приобретали еще более неторопливый и мирный характер. Он быстро проникся к Вите симпатией и с отеческой снисходительностью глядел на его молодое беспокойство. – Тебе здесь долго не оставаться, - говорил он Вите. - Вот отработаешь три года, вернешься в Харьков, напишешь диссертацию и пойдешь по стопам деда, нас еще поучишь. – Витя доверчиво слушал, но в глубине души сомневался. Очень уж всё гладко получалось в рассуждении добродушного глав.врача. К тому же, три года в его возрасте представлялись сроком немалым. Он мечтал как-нибудь пораньше выскочить из ссылки и вернуться домой.
Заведующий стационаром Иван Егорович Наливайко вполне оправдывал свою фамилию и наливал себе каждую субботу и воскресенье. По понедельникам он приходил на работу с припухшими веками и лихорадочным блеском в выпуклых голубых глазах. Был он мужиком лет сорока, уже располневшим, с брюшком и оплывшим лицом, повыше среднего роста, и делалось ясно, что здоровья и силы природа отпустила ему еще не на одну бутылку. Вообще, пили вокруг много и охотно. Особенно отличался заведующий поликлиникой, грузный хохол с крошечными и узенькими, как у китайца, глазками, Валентин Викторович Кукин. Держал Валентин Викторович в шкафу трехлитровую бутыль спирту и регулярно прикладывался к ней. Это у него называлось – «поправить здоровье». Однажды в конце рабочего дня, часа этак в четыре, Витя заглянул к нему в кабинет и увидел, что Валентин Викторович помещается на полу лицом вниз, а изо рта у него прозрачным густым ручейком течет слюна, образовавшая уже возле головы заведующего приличных размеров лужу. Глаза Валентина Викторовича оставались приоткрыты и Вите показалось, что он глядит на него насмешливо и даже с издевкой. Витя вначале ничего не понял и решил, что Валентин Викторович умирает. Он бросился к Ивану Егоровичу, который прибежал вслед за ним в кабинет Кукина, остановился и со вздохом приказал Вите помочь уложить заведующего на диван. Сделать это оказалось нелегко, заведующий был таки грузноват, килограммов сто пятьдесят, не меньше. На диване Валентин Викторович немедленно захрапел богатырским храпом, продолжая в то же время сверлить своих спасителей презрительным, насмешливым взглядом свиных прищуренных глазок. Подобные меры по спасению напоправлявшегося Валентина Викторовича впоследствии предпринимались Витей с чьей-либо помощью еще не раз и не два, так что он постепенно привык и воспринимал это, как неизбежные капризы природы, в данном случае, природы Валентина Викторовича Кукина. В трезвом состоянии Валентин Викторович был добродушным, остроумным и неглупым человеком, вот только руки у него дрожали. Поправившись, он не шумел, не скандалил, а напротив, затихал, до того даже, что валился на пол и пускал слюни. – На твоем месте, - вразумлял он Витю, - я бы пере...л всех наших девок с кухни, а ты теряешься. - Витя вздыхал и косился на дверь. Он не любил такие разговоры. Больные относились к Валентину Викторовичу с большим уважением. Он пользовал их от всех болезней, не ограничиваясь своей узкой туберкулезной специализацией. Бог его знает как он их лечил, конечно, но простому человеку разбираться не с руки, да и времени нет. В благодарность они таскали ему тот самый спирт, которым Валентин Викторович поправлял здоровье.
Семен Евгеньевич Карапуз заведовал отделением хронических форм туберкулеза и, невзирая на своё смешное и мирное наименование, отличался болезненным самолюбием и вспыльчивостью. Среднего роста, жилистый, всегда напряженный, он тихо и, казалось, сердито отвечал на любые вопросы, поджимал бескровные губы и всем видом словно говорил – со мной лучше не связываться, а то таких дров наломаю, что и сам не обрадуюсь. Никто и не связывался, и своих чахоточных Семен Евгеньевич лечил как Бог на душу положит. Витя заглядывал в его листы назначений и ужасался, такая неразбериха в них царила. Но и он, несмотря на молодость и медицинский задор, чувствовал – отойди и не лезь, худо будет. Жена Семена Евгеньевича работала в лаборатории и была младше мужа лет на двадцать пять. Карапузу стукнуло пятьдесят, стало быть жене было примерно двадцать пять. Витя глядел на нее с содроганием. Она пугала его размерами и плотоядным блеском серых широко расставленных глаз. Впиваясь в Витю, эти глаза недвусмысленно намекали – подойди поближе, а я тебя съем, и косточек не оставлю. Жизненной силы, нашедшей приют в этой оплывшей салом, бессовестной бабе, с лихвой хватило бы на стадо свиней, на которых она здорово смахивала своими формами и всеядностью. Семен Евгеньевич, конечно, не мог удовлетворить ее жажду жизни. Карапузиха гуляла с кем придется, а приходилось всё больше с больными, застрявшими в больнице на многие месяцы, и от скуки готовыми переспать не только с человеческой, но и настоящей свиньей.
Но сильнее всего Витю потряс доктор Суховей. Вот уж монстр так монстр. Вите казалось, что явился он откуда-то из-под земли. Квадратный, с мясистым грубо сработанным телом, он напоминал огромного крота. Круглая голова с низким покатым лбом и вечно нахмуренным выражением безумных, водянистых, вплотную посаженных маленьких глазок, сидела на толстой короткой шее. Толстые руки с широкими ладонями и короткими пальцами очень напоминали кротовьи ласты. Доктор Суховей говорил булькающим, недовольным голосом, так что понять невозможно было ровно ничего, или приходилось переспрашивать и расставлять по местам слова и грамматические формы. Всегда оставались тяжелые сомнения - сказал это доктор Суховей или сам ты за него это придумал. Отличали его громадные амбиции и претензии на передовые взгляды в медицинской науке. Доктор Суховей помимо того, что вел несколько палат в диагностическом отделении, то есть там же, где работал Витя, заведовал кабинетом психотерапии и считал, что все болезни от нервов. Возможно, он и прав, но вот способы преодоления этих самых нервов, доктор Суховей изобретал чудовищные. Любимым его детищем являлся электросон. Больному на голову надевали шлем, да не какой-нибудь, а модификации доктора Суховея. Шлем содержал провода, по которым проходил электрический ток, создавая вокруг головы пытаемого электромагнитное поле. Пульт управления находился в руках доктора Суховея, который поворачивал рычаг по своему усмотрению. Пару раз больные теряли сознание и приходилось возвращать их к жизни с помощью капельниц и консультаций половины врачей города. Милейший и добрейший глав.врач тяжело вздыхал и качал рано поседевшей головой. Лучше всего, как казалось Вите, было объявить доктора Суховея сумасшедшим и подлечить нервы ему самому. Витя так и говорил глав.врачу. Но мудрый старец только затравленно улыбался и просил Витю успокоиться. Терпение главврача лопнуло только когда Суховей придумал намотать электрические провода вокруг кровати, создав таким образом катушку, сердечником которой должен служить лежавший на ней больной. Он запретил Суховею все электропроцедуры и «доктор Менгеле» Изюмского разлива на время притих. Однако угомонить его окончательно не удалось и он принялся за изучение электроукалывания и воздействия на организм инфразвука. В историях болезней доктора Суховея царила такая неразбериха, что невозможно было понять ровно ничего, точно так же, как и устную речь доктора. Больные побаивались его и глядели, разинув рты, когда он принимался яростно булькать, словно перед ними находился огромный удав, готовый проглотить их в один момент, стоит только шелохнуться. Витя возненавидел его с самого первого знакомства и не скрывал своих чувств. Ничего хорошего из этой вражды не получалось. Что-либо поделать с монстром Витя не мог, тем более, что схватка проходила на его территории. Витя вторгался в среду обитания гигантского хищного крота и рассчитывать мог только на непрятности себе лично и бессмысленное беспокойство симпатичному глав.врачу. Суховей мстительно следил за всеми передвижениями Вити, находил ошибки в его историях болезни и тут же бежал жаловаться Наливайко или глав.врачу. Последние всеми силами старались прекратить Витину борьбу за справедливость и в конце концов преуспели. Витя понял, что Суховей бессмертен, как сама земля, его породившая, и перестал его задирать.
Пьянство в больнице периодически принимало организованные формы. Большой популярностью пользовалось мероприятие, носившее странное название – «поход по партизанским тропам». Заключалось оно в том, что группа сотрудников больницы уходила в лес, имея на плечах рюкзаки с водкой и портвейном. Когда содержимое рюкзаков оказывалось в желудках, возвращались домой. Или не возвращались. Доктор Наливайко однажды домой не вернулся. Перепуганная жена бегала в больницу выяснять куда он подевался. Все пожимали плечами и отводили взгляд. Через два дня доктор Наливайко вышел из леса, грязный и в разорванном пальто. Пришел он почему-то не домой, а на работу, и дико блуждая налитыми кровью глазами, пытался выяснить у участников похода - что с ним случилось, так как ничего не помнил.
Самое сильное впечатление из области общественной жизни больницы у Вити оставил «Голубой огонек». Так называлась встреча Нового Года. Все сотрудники чинно расселись по трое за столиками в актовом зале. В углу возвышалась роскошная елка. Дед Мороз и Снегурочка, как водится, поздравили участников и раздали подарки. Ими оказались бутылка водки и бутылка портвейна на каждый столик. Женщины принесли закуску, кое-что взяли из кухни больницы. Выпили, добавили. Кажется, устроили концерт самодеятельности. Постепенно бутылки опустели, и тут-то началось самое для Вити страшное: из сумок извлекли бутыли с самогоном. Витя уже не чувствовал вкуса самогона, а это очень плохой симптом, потому что не чувствовать тошнотворный вкус и запах неочищенного пойла, значит потерять естественную сопротивляемость организма. Всё происходившее далее Витя вспоминал сквозь туман и урывками. Пьяный Дед Мороз облапил не менее пьяную Снегурочку, которой в тот раз вырядилась приземистая и толстая заведующая клин.лабораторией. У Снегурочки от щедрого объятия полетели все пуговицы на платье и бюстгальтере, и так находившиеся в состоянии предельного натяжения, и она с жалобным стоном осела на пол, увлекая за собой не крепкого в ногах Деда Мороза. Со всех сторон гремели смех, визг, кто-то кого-то тащил в пустующие кабинеты, кто-то отбивался. Карапузиха неожиданно оказалась рядом с Витей, схватила его и потащила куда-то. – Меня сейчас вырвет, - хладнокровно сообщил ей Витя, и она отстала. Витя говорил правду. Он пока держался, но перед глазами плыл туман, он практически ничего не видел, мысли мешались. Путь домой полностью выпал из памяти. Однако, Витя действовал разумно. Мало того, что он таки добрался домой на автопилоте, он еще сообразил в изголовье кровати и в ногах поставить по ведру. Дело в том, что сортир находился довольно далеко от дома, на краю приусадебного участка. Сортир был деревянный и необычной конструкции. Он стоял, наклонившись, как Пизанская башня, а внутри дырка сидения вырезана не вдоль, как везде, а поперек, так что попасть в нее и на трезвую голову - задача не простая. Произошло это от того, что ставил будку пьяный плотник. За работу он потребовал две бутылки водки - одну до и одну после. Торговаться не приходилось и хозяйка выполнила требование. В результате и возникло экзотическое даже по Изюмским меркам сооружение, щелястое, продуваемое всеми ветрами. Вследствие неправильного расположения отверстия, сидеть на нем орлом приходилось только раскорячившись. В широкие щели будки заглядывали Луна и звезды, многочисленные пауки плели паутину, и Витя, бывало, обводил взором всё это великолепие, яростно растирая быстро немевшие икры. Зимой ходить в сортир было ни с чем не сравнимым мучением. Колючий пронизывающий ветер превращал задницу в ледяной сугроб, стоило только опустить штаны. Одним словом, не сортир, а поэма. Вот почему Витя, превозмогая пьяную одурь, поставил себе два ведра. И правильно сделал. Самогон отравил все внутренности, и искрометная рвота всю ночь соперничала с не менее искрометным поносом. Слава Богу, хозяйки не было дома. Она уехала на несколько дней к родственникам встречать Новый Год.
Ну, а что же больные? Больные нисколько не терялись. Дело в том, что лечение туберкулеза легких - затяжное мероприятие, люди сидят в стационаре четыре, шесть, восемь, а то и десять месяцев. Причем, если даже и можно выписать раньше, заведующий отделением начинает уговаривать лечащего врача: - Да подержи ты его еще пару месяцев, койки пустуют. – Больному с самым серьезным видом сообщают, что состояние его здоровья не позволяет выписать его из больницы и просто жизненно необходимо побыть в отделении еще пару месяцев. Люди верят, а если и не верят, деваться всё равно некуда. Уйдешь самовольно, сообщат на работу, а кому охота объясняться с начальством, да и сослуживцы подозрительно смотрят на недолечившегося чахоточного. Вот и сидят и дуреют от скуки и безделья.
Пьянство и блуд процветали и, порой, достигали уровня настоящих трагедий. На почве ревности происходили кровавые разборки. Однажды вечером, явившись на дежурство, Витя застал во дворе больницы милицейский наряд. Несколько мусоров деловито шныряли по двору и что-то искали при свете ручных фонариков. Оказывается, на почве ревности один больной отрезал другому яйца и раскидал по территории. Их-то и искала милиция.
Лечение происходило строго по инструкции. Вначале Витя задавал многочисленные вопросы, беспокоился, старался понять оттенки течения болезни. Старшие коллеги озадаченно глядели на него и совали Вите инструкцию – брошюрку в двадцать или двадцать пять страниц, в которой содержались ответы на все вопросы. Витя злился, но ничего сделать не мог. Творческий подход не поощрялся. В случае малейших затруднений, да и вовсе без оных, а в порядке подстраховки, больных на казеной машине везли в Харьков в областной диспансер, тот самый, в котором Витя проходил практику после института. Приглашали также на консультацию терапевта, дремучую бабу лет шестидесяти, которая, не глядя, назначала всем одно и то же. Многих больных смотрел хирург и при малейшей возможности отправлял на операцию (резекцию части легкого) во всё тот же областной диспансер. «Малейшая возможность» – это если человек попадался сговорчивый и глупый. Умные не поддавались ни на какие провокации и косили кто на что мог, только бы избежать заклания.
Постепенно Витя понял, что его опасения перед собственным невежеством, неопытностью и молодостью, напрасны. Чтобы так работать, как работали в Изюме, да и в Харькове тоже, в этом Витя убедился несколько позже, не нужно семи пядей во лбу. Ему сделалось скучно и противно. Жизнь проходила зря. По вечерам он сидел дома и слушал Голос Америки и ББС. Глушилки работали вовсю, но временами словно уставали, и Витя вместе с авторами передач проникался нехорошим чувством к несправедливому коммунистическому режиму. По субботам и воскресеньям, если ему не надо было дежурить, он ездил на автобусе в Харьков. Там он навещал друзей и бегал по книжным магазинам.
Леночка Трегубова уже выпала из его поля зрения и встретилась со своим режиссером. Витя смирился с поражением и блудливо шнырял глазами вслед попадавшимся девушкам. Дошнырялся. Работавшая в больнице медсестрой, Соня Коваленко, заметила Витины взгляды, надо сказать направленные куда угодно, но только не в её сторону, и решила, что клиент созрел. Она и сама скучала. Родом откуда-то с севера, она попала в Изюм после развода родителей пять лет назад. В отличие от Вити, она быстро разобралась в обстановке, нашла себе друзей и подруг, но не могла найти подходящего кавалера, всё какие-то неотесанные попадались. Витя ей очень нравился и она решила действовать. Соня была довольно высокой худой девушкой с темными волосами и карими глазами. Лицо хорошее, с правильными чертами. Одевалась модно, деньги присылал отец с севера. Вите она не особенно нравилась, но ему было всё равно. Дело в том, что долгое время, наверное, до самой встречи с Ленкой, Витя совершенно не понимал - чем, какими мотивами и соображениями следует руководствоваться в жизни. Мир и жизнь представлялись ему островком в безвоздушном пространстве, в полном соответствии с астрономией, которую он учил в школе. Никакого смысла жизнь не имела, следовательно единственное, что оставалось – это найти удобный и доставлявший удовольствие вариант, так впрочем, чтобы не становилось особенно противно и стыдно перед самим собой. Откуда этот стыд перед собой и людьми – Витя отчетливо не понимал, просто всё должно делаться «по понятиям». Соня казалась не хуже и не лучше других. Вот и славно, да и с невинностью пора таки расставаться, двадцать четыре года всё же. Жила Соня в хорошей двухкомнатной квартире вдвоем с мамой. Мама сильно смахивала на морскую корову, которую Витя наблюдал пару раз по телевизору в передаче «В мире животных». Она неуклюже сновала по квартире, осторожно передвигая громоздкое неповоротливое тело, заискивающе улыбалась и бормотала что-то малоразборчивое и необязательное. Витя не сказал с ней и пары слов, только здоровался и думал про себя, что на месте Сониного папы тоже непременно бы с ней развелся. Соня затаскивала Витю в свою комнату, где они тискались и целовались. Кажется в первое же посещение Витя переспал с ней. Ничего особенно выдающегося Витя не испытал, а во второй раз заметил, что Соня вся какая-то волосатая. Волосы росли у Сони на предплечьях, на голенях и даже на груди. Вите сделалось противно. Никаких чувств у него к ней не возникало, в его душе всё еще царила Леночка Трегубова, а заниматься сексом после первого интересного новизной раза ему уже не хотелось. Очевидно, поэтому у него выходило всё хуже и хуже. Никакого удовольствия он не получал. Что-то в нем надломилось. Он сказал Соне, что не хочет с ней больше встречаться. Она плакала и страдала, а в больнице устраивала сцены ревности, после которых старалась помириться и продолжать отношения, в которых Витя уже не мог участвовать чисто физически. В конце концов Витя всё же сумел от нее отделаться, но он хорошо запомнил, что легкие отношения не для него. Не хватало ему сил на объяснения, и вообще не хватало сил. Он было попробовал еще раз с какой-то заезжей практиканткой учительницей, но и там ничего путного не вышло. Чисто сексуальные отношения не получались. Слава Богу, учительница оказалась не из скандальных и за Витю не цеплялась. Еще Витю поразила фальш и ненатуральность безлюбовных человеческих отношений, основанных на сексе. Приходилось подстраиваться под человека, который ни уму ни сердцу. Уж лучше и честнее пойти в публичный дом. Но публичных домов, во всяком случае, легальных, в Стране Советов не числилось, да и воспитание не то, постеснялся бы Витя пойти в публичный дом.
Из «Скривнуса» удалось вырваться через два с половиной года с помощью отца, посетившего облздравотдел. Витя был согласен работать на скорой помощи, лишь бы переехать в Харьков. Но на скорую помощь идти не пришлось. Нашлось место в одном из противотуберкулезных диспансеров города и Витю определили туда. Вне себя от счастья, он вернулся к родителям.
Противотуберкулезный диспансер номер пять, в котором начал работать Витя, оказался точной копией Изюмского. Но сходством зданий всякое сходство и ограничивалось. Обстановка и отношения между сотрудниками были совершенно иными. Воздух буквально дрожал от амбиций. Только работая в Харькове, Витя по достоинству оценил Изюмскую патриархальность. Там никто ни за кем не следил, никто никого не подсиживал, никому ни до чего не было дела. Здесь же кипели страсти. Главный врач, тех же лет и почти той же внешности, что и Изюмский, характером и манерами, однако, разительно отличался от своего провинциального двойника. Одетый с иголочки, модно причесаный и, кажется, даже завитой, он не пропускал ни одной юбки. В отношение работы этот мышиный жеребчик требовал только одного: лести, лести и еще раз лести. О сути проводившегося в больнице лечебного процесса он не имел ни малейшего понятия. Его некомпетентность настолько бросалась в глаза, что Витя не мог понять кто и зачем назначил его на эту должность и зачем она нужна ему самому. Ответа Витя так и не получил.
Заведующей диагностическим отделением, в котором Витя работал, состояла томная, манерная дама лет сорока, делавшая плавные жесты руками, говорившая нежным грудным голосом и часто оглаживавшая воротник белого халата на сдавленной тесным бюстгальтером высокой груди. Витя не мог отвести глаз от нахально выпиравшей и волновавшейся от частых искусственных вздохов белой груди заведующей. Грудь недвусмысленно подмигивала из идущего клином декольте и будила совершенно ненужные мысли – о том, например, что заведующая хоть и кривляка и дура, но в постели, наверное, куда умнее. Казалось, что главное желание заведующей произвести впечатление неотразимой женщины, а что о ней думают как о враче - дело десятое. Но не тут то было. Заведующая тоже требовала свою долю лести. Подчиненные должны были не только восхищаться ее женственностью, но и постоянно подчеркивать, что она лучший в больнице врач. Витю она сразу же невзлюбила за невосторженный образ мыслей. С главным врачом заведующая состояла в смертельной вражде, ловко собирала информацию обо всех его передвижениях и махинациях. Со временем она добилась своего. Глав. врач ушел на пенсию под давлением собранного ею компромата, а заведующая заняла его место.
Наиболее сильное впечатление на Витю произвел доктор Сидоров. Среднего роста, с маленькой круглой головой, длинными цепкими руками, он никогда не оставался на месте. Его бегающие, блестящие карие глаза, казалось, глядели во все стороны одновременно. Доктор Сидоров был вездесущ и всеобъемлющ. Он успевал за рабочий день со всеми переговорить, обо всём договориться, купить, продать, выменять, обмануть и избежать обмана. Не человек, смерч. Основной его страстью являлись деньги. Все это знали и он сам нисколько этого не скрывал. Напротив, он всячески подчеркивал, что кроме денег, никаких других амбиций не имеет. Откровенность его вознаграждалась. Больные отлично понимали, что с помощью денег можно решить с ним все проблемы. Ему платили, он устраивал дела, и многие были ему за это благодарны. Конечно, большей частью, доктор Сидоров эксплуатировал дураков, но ведь это и есть самый беспроигрышный бизнес. При этом он считался хорошим врачом и многие хотели у него лечиться. Вот этого Витя понять не мог. Доктор Сидоров являлся откровенным немудрящим шарлатаном, но даже известные в городе врачи с ним разговаривали, направляли к нему больных на консультацию, консультировали его больных и никогда с ним не ссорились. Неотесанная и откровенная жизненная сила доктора Сидорова блуждала в лабиринтах мира, вступала в многочисленные взаимодействия с жизненной силой других людей и летела дальше, оставляя за собой мутный, дурно пахнущий след, как после пробежавшего скунса. Всё было просто, примитивно и для Вити непостижимо. Жизнь ищет жизни и с жизнью взаимодействует. В докторе Сидорове ощущалось насыщенное миазмами разлагающейся падали первобытное болото, в котором зарождается всякая жизнь, из которого она исходит. А в Вите ничего не ощущалось. Поэтому сколько бы он ни прочитал книг и как бы ни старался, а рассчитывать мог только на таких же вырожденцев, как и он сам, на запуганных полусумасшедших интеллигентов, которых раз два и обчёлся. И долго еще предстояло ему в недоумении взирать на поднимавшихся вокруг него дрожжевой опарой докторов Сидоровых и иже с ними.